***

Черничные поляны

Я вспомнила, как в детстве, когда мы однажды попали в деревню,  маму и меня угостили пирогом с черникой, который мы запивали душистым чаем. С тех пор я ни разу не ела черничную  вкусноту.
В  этот   августовский вечер, тёплый, слегка сыроватый  от недавнего небольшого дождя, моя близкая подруга Лика позвонила и пригласила меня на чай. Я, конечно же, согласилась: сидеть одной дома и пялить глаза в «коробку», где, как всегда, крутили голыми задами девицы из очередного полупорнографического  шоу, особых восторгов у меня не вызывало. Обрыдло, аж до рвоты. Поэтому я сразу же приняла приглашение и через десяток минут звонила в знакомую дверь соседнего дома, где была резиденция моей подруги.
После традиционных поцелуев, мы отправились в уютную кухню. Лика открыла бутылочку «Чёрного Монаха», выложила на стол коробку конфеток какой-то зарубежной фирмы из города Одинцова, и, как всегда между нами, женщинами, мы стали делиться новостями. Обычный женский трёп.
Вдруг Лика вскочила и с воплем:  «Дура я, дура безбашенная!» бросилась к холодильнику. Через секунду на столе стоял большущий пирог, удобно расположившийся на тарелке. Уже початый. От него вкусно пахло хмелем и чем-то еще, мне незнакомым.  И когда я разглядела, что таилось в вырезанном уголочком пироге, то увидела темно-синюю начинку. Это же была черника! А Ликуша объяснила, что этот пирог ей прислала из деревни тётя Нина. Кто-то из её знакомых приехал в столицу и передал с оказией племяшке тёткин подарок – угощеньице. Что было дальше, рассказывать не стоит: к чёрту полетели все диеты, начиная с королевской и кончая диабетической. А сколько выпито было чаю! Я просто объедалась этим пирогом, будто сто лет ничего вообще не ела. Дорвалась!
На следующей неделе при очередной встрече с подругой я завела разговор о предстоящем  отпуске, дескать, не плохо бы махнуть к морю или чуть поближе. Можно и дикарём – вдвоём будет весело. Ведь лето кончается, мы отдыха и не нюхали… Короче, развела антимонию.
Лика посмотрела на меня, по её хитрому лицу мелькнуло, пробежало что-то, похожее на усмешечку, и она, словно заранее готовилась к нашей беседе, сказала:
– Что ж, Люська, мыслишь неплохо, я бы отметила, даже правильно. Действительно, можно было бы махнуть куда-нибудь, тем более что и мой отпуск подкатывает. Только заявляю тебе сразу: мне и на фиг не нужны ни крымы, ни прибалтики, а на зарубеж деньжат не хватает. К тому же я не хочу бродить среди валяющихся на природе или прибрежном песке жирных коров и резвящихся около них жеребят и щеночков. На-до-е-ло! Мне бы куда-нибудь в пампасы или сельву, к леопёрдам и гориллам, в мягкие душистые травы, где можно было бы  босиком по траве пошлёпать да в лужице ножки белые помочить.
– Ну да, дикарём! Опять потом у плиты кадриль танцевать да жирную посуду драить? Ты же не будешь брать с собой «Ферри»? Дудки, не хочу. Ни костров с пьяными соседями, ни это хлёбово, напоминающее кашу или затирку для коров и хрюшек. Вот, можно было бы в деревушку глухую затесаться, чтобы не видеть вечно пьяные и нахальные рожи  так называемых удачных людей. Молочка  парного  бы из-под бурёнки похлебать, да картошку в костерке испечь! Вот, где кайф!
По лицу моей шустрой подруги лёгким бризом промелькнула очередная мысль. А их у неё всегда было в избытке. Мне оставалось только одно - дождаться, когда дуновение этого бриза коснётся меня. И дождалась…
– А знаешь, радость моя, есть идея. Ты только не спеши отторгать её, а послушай и взвесь. Суть её заключается в следующем. Моя тётка по материнской линии, тётя Нина (та самая, черничным пирогом которой ты намедни с удовольствием и бессовестно обжиралась), как-то купила за бесценок домик в деревне. Под Ржевом. Там домишки стоят дёшево: весь молодняк разбежался, часть стариков вымерла, и многие хатки стоят ничейные. Так вот, тётя Нина дёшево купила  небольшой домик, довольно сносный, крепенький, и каждый год уезжает туда на всё лето, аж до первых снегов. Возвращается свеженькая, бодренькая. За ней в конце сезона ездит её сынок, мой двоюродный брат, забирает всяческие соленья –  варенья и, нагруженный ими и мамочкой, возвращается в столицу. Жить в деревне он упорно не желает. Так вот, давай – ка махнём недельки на две к тётке. Вода в их речушке теплая. Зеленуха разная в огороде – ешь не хочу. Ну, возьмём с собой что-нибудь вкусненькое и крепенькое для тонусу, чтобы  обрадовать бабку. По лесу помотаемся – пошли грибы, и ягод полно. Думаю, что не пролетим.
Лика говорила всё это с таким энтузиазмом, с таким напором, что я сдалась. И вот, нагруженные рюкзаками (истинные открыватели новых земель), мы сели в поезд, идущий  в направлении Твери, добрались до Ржева, а потом, не знаю как, дошкандыбали до села Быхова Слобода – конечной точки нашего вояжа. Деревня практически пустая - молодёжь переселилась  в город.
Пока мы тащились к пункту своему будущего проживания, я в который раз убедилась в том, что наша русская природа неповторима. Вот и здесь, приволжские места (Ржев оседлал Волгу), хорошие леса, много болот, и всё это находится в каким-то согласии между собой.
Изба, где жила ликина тётка, когда мы её нашли, была обыкновенной хатой, на вид довольно старой. Участок обнесён изгородью из грубых жердей. Таких полно в любой деревне: к кольям прибиты грубые тонкие жердины. Такие же неказистые ворота (кому они сегодня нужны: ни машин, ни скота и с огнём не сыщешь) и такая же грубо сколоченная калитка. Конечно, можно было бы всё поправить, окультурить, оцивилизировать,  только кому это надо? Мужиков нет, хозяйства нет, а тётка и с тем, что есть, преспокойно проживёт.
Двор, если не считать огорода, где на  грядах росла всяческая зелень, зарос невысокой травой, несмотря на  конец лета, зелёной – презелёной. Около избы вкопанный в землю стол, несколько лавок, какая-то сараюшка. Вроде бы всё запущено, но с другой стороны, романтично.
Мы вошли во двор. Несколько куриц деловито  клюют то ли зерно, то ли заблудившихся червяков. А так, ни души. Мы подошли к крыльцу, и тут дверь в сени растворилась и на пороге  появилась высокая сухопарая женщина.  На ней был потасканный линялый спортивный костюм, точнее, штаны и майка – безрукавка. На ногах были старые галоши (и где только она их нашла, этот раритет?). Увидев нас, женщина всплеснула руками и  быстро спустилась по ступенькам.
– Лика! Ликушка! Девочка моя! Что это ты задумала старуху посетить!? Ой, спасибо, милая. А то я одичала здесь.  Ну, уважила. А то живу одна с курями. Оторвана от всего земного. Правда, я не переживаю: осточертела вся нашенская цивилизация. А тут… Дышится вольно, Никто не пристаёт со своими глупостями. Королева, да и только!.. Ой, заболталась, старая! Вы ведь с дороги. Устали, небось, касаточки? Давайте, девочки, в дом, переодевайтесь, обживайтесь. Ведь не на один денёк приехали. Вон, в углу умывальник – смойте пыль. Сейчас я вас покормлю, а потом отдохнёте. Всё-таки с  дороги…
Мы вошли вовнутрь избы, сняли наши рюкзаки, разгрузили их, умылись из рукомойника студёной водицей из тёткиного колодца, потом переоделись и  пошли к столу, где уже подразнивала пахучим парк;м молодая картошка, посыпанная мелко нарезанным молодым укропом, попахивали чесноком малосольные огурцы, грудкой лежал зелёный лучок… И меж всего этого изобилия стояла  традиционная бутылочка светленькой, как слеза…
Родственница Лики, тётя Нина, была, на мой взгляд, человеком необычным. Преподаватель литературы, ужас как начитана, человек, прихвативший остаток войны, очень требовательный к себе. И вдруг – захолустное село. Причину она уже объяснила – устала от городского смога, от духоты, от раскалённых громадин домов, от вредного городского шума, от громкоголосых нахальных горожан. А здесь раздолье. Хочешь, дрыхни от пуза –никто не тронет, хочешь –гуляй по лугу или лесу, хочешь – собирай грибки или ягоду. Всё в своё удовольствие. Никто в душу не лезет…
Поставив на стол большой чайник с кипятком и маленький заварочный, тётка Нина вышла на минутку и появилась обратно, неся на блюде или на большой тарелке огромный кусок пирога.  Опять черничного!
– Попробуйте, доченьки, пирога. Вчера испекла. Да чайку не забудьте налить: на двадцати травках заварен.
Действительно, разлитый по кружкам чай издавал потрясающий аромат. А пирог… Этот, уже виденный мною,  пирог с черникой… душистый, пухлый, вкусный…
На следующее утро, за чаем, тётя Нина спросила, чем мы будем заниматься. Мы ответили, что нам надо немного отоспаться, а потом… 
– А потом, девоньки, пойдём собирать чернику. У нас её видимо – невидимо. И пока горожане не наехали, мы можем спокойненько набрать на вареньице. Устраивает?
Такая программа нас устроила. И на следующее утро, соответственно одевшись, мы по холодку двинулись за черникой. 
  Вышли рано. Вскоре некоторые места нашей одежды увлажнила обильная роса. Было душновато – испарения. Под ногами изредка почавкивала, почмокивала  вода. Слегка сыроватая, увлажнившаяся одежда не только не мешала, а помогала нам, освежала уже разгорячённые ходьбой тела.
Уф-ф-ф! Наконец пришли. Тётя Нина предложила немного отдохнуть,.. и за дело. Нина показала нам заболоченные места, сказала, чтобы были внимательны и не попали в бочаги, а то… И обязательно перекликались: заблудиться, словно раз плюнуть. Потом ищи…
Разошлись, и каждый пошел по своему маршруту. Я пошла в сторону  молодого березняка. Тоненькие берёзки стояли, как на линейке пионеры,  на каких  - то глубоких бороздах. Видимо, здесь некогда поработали лесозаготовители, испохабили поверхность, взрыв почву своими машинами, а потом участок бросили, и всё стало заболачиваться, зарастать само по себе буйной травой. На склонах борозд, видимо это были канавы для сбора воды, то есть для дренажа местности, росло много тоненьких пока ещё молодых деревцев, курчавились кустарники: смородина и малинники, а под ними были россыпи черники. Просто заросли…   Собирай,  не -хочу…
Я своё детство провела глубоко в Сибири, в Саянских горах, где вокруг нашего посёлка расстилалась настоящая дремучая сибирская тайга. О ней говорить, значит надо писать целый  рассказ. Ну,  я там с нашими дворовыми  пацанами ходила собирать ягоды, по сезону: жимолость, малину, боярку, чернику, лещину, а по холодам клюкву и бруснику. Я уже не говорю о черемше. Мы, ребята, собирали ягоды руками, а взрослые – так называемыми  комбайнами, – специально сделанными совками, где вместо  жесткого донышка были вставлены тоненькие стальные проволочки или стерженьки. Сборщик прихватывал совком кустик с черникой, брусникой или клюквой. А когда ягода была уже в совке, его поднимали. Кустики проходили между стержней, а ягода оставалась между стерженьками. Представляете, какая скорость и производительность?..
Я наткнулась на  обширный  черничник. Смотришь, всё в сине – сизо -чёрном цвете. Я передвигалась по краю довольно глубокой канавы, собирая ягоды. Вскоре пальцы были чёрными. Губы и зубы тоже. Я не могла удержаться, чтобы не отправлять в рот большие сочные ягодины. Моя корзинка быстро наполнялась.
И тут, я поскользнулась на склоне, причём как-то сильно, упала, не успела  схватиться за кустик или за кочку и сползла вниз. Я почувствовала, что какая-то зелёная жижа полезла во все щели: в брюки, в кроссовки. Я попыталась ухватиться за кочку. Увы, ни кустика, ни крепкого пучка трава.
Я стала брыкаться, стараясь нащупать опору. А её нет и нет. Наоборот, эта грязюха стала засасывать меня. Я  торчала в грязи пока – что погрузившись по колено, но почувствовала, как меня тянет вниз, тянет, тянет и, чем больше я барахтаюсь, тем быстрее меня засасывает.
Вопль страха невольно вырвался из моей глотки. Что я орала, не помню...
А меня бочага неумолимо засасывала...
Мои вопли услышали. Через несколько минут тётя Нина и Лика уже были около меня. Тётка охнула, потом сломала тоненькую берёзку, быстро обломала ветки и попыталась протянуть мне конец. Коротковато…   
– Лика! Ухватись за  что-нибудь и протяни мне руку. Держи крепко. Чуток и  кончик жерди  дотянется до люськиной руки.
И вправду, я ухватилась за кончик жердины. Болото не хотело меня отпускать, но женские руки, аж целых четыре,  тянули изо всех сил, и природа сдалась, отпустила. Наконец, я оказалась на твёрдой почве. По  пояс в какой-то затхлой противной грязи. Меня дёргало от страха и трясло от холода: видимо, на дне бочаги били  ключи.
Тётя Нина дала мне команду выжать мокрую одежду,    свернуть промысел,  и мы скоренько убрались восвояси…
А корзиночка с собранной черникой? Думаете, погибла? Нет. Вероятно, когда я сползала в бочагу, я  успела зацепить ручку корзинки за небольшой кусточек. И она, не испытав никакого влияния, дождалась моего появления и честно сохранила все ягодки…
Время отпуска пролетело незаметно. Несколько раз делали вылазки за добычей. Мы отдохнули по полной. Нагулялись, надышались. Пора было убираться восвояси, что мы вскоре и сделали, увозя в своих рюкзаках банки с прекрасным, душистым черничным вареньем…

Sic transit Gloria mundi

Он умирал. Боль перекатывалась по всем суставам, текла по всем жилочкам, не давая ни на минуту успокоиться. Она постукивала молотком в голове, от чего в ней стоял монотонный гул. Дико хотелось пить, но он знал, что пить ему нельзя. Трубка, вставленная в ноздрю, мешала повернуть голову. Состояние такое, словно весь мир ожесточился против него, мстил за что-то. Есть он не мог, да и не хотел добавить хоть немного сил в измотанный организм, его держали на искусственном питании.
Когда он приходил в себя, то в эти коротенькие минутки прозрения он шептал, хотя его почти никто не слышал, просьбу оборвать его жизнь, прекрасно понимая, что в России такое запрещено, что это не по-христиански. И при всём его желании никто это не сделает.
Он попытался поднять руку, но не смог – мышцы одрябли настолько, что  не могли преодолеть вес руки. Ноги тоже отказались его слушать. Он слышал всё, что говорили вокруг, но мог только реагировать на несложные вопросы, задаваемые ему, еле видимым кивком головы или взмахом ресниц.
Ему было страшно, страшно не от  предчувствия своего конца, а от ожидания новой  боли. Особенно его угнетала неспособность двигаться, неспособность изменить положение тела. Неспособность человека, который всего лишь пару месяцев назад, несмотря на свой относительно преклонный возраст, мог пробежать около километра, не испытывая особых нагрузок или несколько часов играть на бильярде, что тоже нагнетало усталость. Эти коротенькие мысли, словно стёклышки калейдоскопа, складывались во фрагментики – картины из теперь уже навсегда потерянной жизни. Он обрывочно вспомнил, как девятнадцатилетним парнем штурмом взял ГИТИС, который с блеском окончил, вспомнил своего учителя Игоря Ильинского. На минуту  на сердце стало теплее от воспоминаний о людях, которые вложили в него толику своих знаний. А  убелённый сединами профессор Хейфец сказал ему, отечески похлопывая по спине:
  –  Вы - молодчага. Есть в вас божья искра. И если вы честно, всей душой отнесётесь к себе и выбранному вами делу, то далеко пойдёте.
Эти слова врезались ему в душу. Сколько потом  было всего, и хорошего, и плохого, но он четко шел по избранному пути. И действительно кое-чего достиг…
Новая волна боли накатилась на него, и он опять потерял сознание. Сидевшая около кровати дочка Даша проложила между его губами кружочек поролона, пропитанного водой, а на голову положила  мокрое полотенце.
Потом сознание на момент вновь вернулось. Он прошептал, чтобы ему дали глоток воды, холодной воды. Воды ледяной. Ему поднесли к губам пластиковую бутылочку. Он с трудом взял её ослабевшими пальцами и поднёс к потрескавшимся губам.
Дочки Даши рядом  уже не было. Около него суетилась симпатичная женщина, по виду напоминающая цыганку: смолёвые, коротко остриженные волосы, большие серьги в ушах и мягкий малоросский выговор. Она быстро организовала уход за больным. Вероятней всего, дала немного денег медсестре и няньке, которые и обеспечили необходимый уход.
Вынырнув в очередной раз из забытья, в этот коротенький момент он увидел своего старого друга и коллегу Михаила Дыменко, руководителя и главного режиссёра известного московского театра. Тот держал его за руку и, увидев, что он пришел в сознание, хорошо поставленным голосом, пропитанным теплотой и сожалением, негромко произнёс:
– Держись, Витенька! Я понимаю, как тебе тяжело, но надеюсь, что ты выкарабкаешься из этой ситуации, как мы с тобой делали раньше… 
  Действительно, сколько им пришлось пережить всякой всячины! Сколько раз он, молодой режиссёр, и Миша, тогда ещё начинающий актёр, еле-еле сводили концы с концами. Приходилось недоедать  недосыпать. А сколько им пришлось потратить сил, чтобы доказать свою состоятельность… Доказывать и доказать…
Он  сделал попытку повернуться со спины на правый бок. Чуть напрягся, и у него перед глазами поплыли разноцветные шары…
– Успокойся, Витенька! Не перенапрягайся. Сейчас тебе помогут.
И Дыменко, словно маленького мальчика, погладил его по голове, по слипшимся от пота волосам.
Он попытался сказать слова благодарности, но только смог промычать что-то невнятное. И опять перед глазами поплыли разноцветные круги.
Вскоре Михаил встал, пожал ему руку и ушёл по своим делам…
Он, став артистом, сам работал над образом того или иного героя. Работал фанатично, выискивая новые черты характера, которые нередко шли вразрез сценарию и виденью режиссёра. И спорил, доказывая своё понимание этого образа.  Но если бы сейчас он взглянул на себя со стороны, то понял бы, что его художественные фантазии далеки от действительности, что их можно улучшить, углубить, усилить, сделать ярче. И теперь, «играя» роль в последнем спектакле, он бы увидел, что на кровати со сбившимися, смятыми  простынями лежит тело, напоминающее «героев» великого фильма «Нюрнбергский процесс»: скелет, обтянутый тонкой, чем-то напоминающей пергамент, кожей, тело и лицо светло-коричневого с желтизной цвета, вылившиеся в бесцветность глаза, пересохшие, потрескавшиеся губы и жидкие, влажные, потные, волосы, прилипшие ко лбу. Запястья рук перебинтованы, а из ноздри и из одного из боков торчат пластиковые трубки, уходящие в бутылки, где собиралась непонятного цвета жидкость. Ногти на руках и ногах, обычно ухоженные, обработанные мастерами маникюра и педикюра, сегодня покоробились. Нет, он бы пришел в ужас от этой фантазии...
Он не мог обижаться на свою жизнь, где-то нормальную, где-то безалаберную. Имея много поклонниц, он так и не женился, хотя в Марию, художницу театра, влюбился, как мальчишка. Но жизнь снова погнала его в новом направлении. От этой пылкой любви осталась только Даша, Дашенька, Дашутка. Он постоянно чувствовал перед ней вину и, пытаясь  каким-нибудь образом её  замолить, помогал, чем только мог. И спасибо Марии, которая не в пример другим женщинам, не таила на него зло и разрешала встречаться с дочкой.  Последним  его шагом, шагом заботы, был тот, что всё, что у него было, он отписал, завещал дочери. И сегодня, чувствуя, что уходит из жизни, он был спокоен – отцовский долг он выполнил до конца.
В минуты просветления он мог бы вспомнить, когда будучи актёром театра, сыграв несколько ролей в «Перекрёстке» в «Преступлении и наказании», в «Мастере и Маргарите» и позже получив звание «Заслуженного»,  он стал режиссёром, пусть немногих, но хороших, добротно сделанных спектаклей, на которые публика шла с удовольствием. А потом стажировка в Италии у знаменитого Джорджио Стрелли в театре «Пикколо». Новые мысли, новые взгляды…
Он был человеком верующим, наверно поэтому Господь наделил его многими талантами. Он полностью отдавал себя искусству, обожал церковное пение и создал Хоровой театр.
Болезнь  держала его прочно в своих руках, стараясь не дать ни одной минуты для осмысления прошлого. Но по его лицу, измождённому, костистому, волной пробегали тени. Видимо он что-то вспоминал. И хорошее, и плохое: как его обокрали, взяв большие суммы денег и драгоценности, как он, преодолевая многие препоны и рогатки, стал режиссёром благотворительной программы «Новые имена» и Международного фестиваля православного пения…
В один из больничных дней его посетил молодой священник. Положив букет цветов на край кровати, он открыл Библию и стал читать ему «Евангелие от Матфея». Речь священника лилась монотонно, не принося ему облегчения. Наоборот он понял, что это всё, что это финиш его существования на земле.
Провалы и воскрешения чередовались одно за другим. Он уже стал ненавидеть эту больницу, эту кровать. Боль, словно прибой, накатывалась волнами одна за другой. Ему хотелось кричать, но голоса не было. И только просьба  шепотом: «Воды… Воды!..».
Эту ночь он  почувствовал себя лучше, как ныряльщик, получивший глоток воздуха. Под утро он с трудом проглотил воду, бутылочку с которой приложила к его пересохшим губам Даша. Он посмотрел на неё, сделал попытку погладить ладошку, но…