Скучный человек

Пожалуй,  дело  в  шляпе.  Не  могу  сказать,  почему  во  мне  сложилась  эта  сомнительная  гипотеза.  Возможно,  из-за  цвета.  Серого,  землистого,  унылого.  Или  из-за  формы.  Нелепой,  широкополой,  архаичной.  Классически  опоясанной  атласной  траурной  лентой.  Да,  именно  в  шляпе…  Ну  не  в  усах  же,  которые  в  паре  с  ней  хоть  и  напоминают  о  несчастном  писателе  с  печальными  глазами,  тяжёлым  детством  и  несладким  псевдонимом,  но  вызывают,  скорее,  недоумение,  чем  скуку.

Да,  как  раз  под  таким  головным  убором  ей  и  место.  Вот  только  не  совсем  ясно,  что  первично.  То  есть,  что  является  причиной,  а  что  следствием.  То  ли  скука  выбрала  наиболее  подходящую  для  себя  шляпу,  то  ли  шляпа  породила  в  своей  тёмной  пустоте  подобную  себе  беспросветную  скуку.

В  конце  концов,  это  не  так  уж  и  важно.  Главное,  что  меланхоличная  гармония  состоялась,  воплотившись  в  образе  правильного,  но  необыкновенно  скучного  человека.

Моего  давнего  друга.  Сколько  его  знаю,  он  всегда  был  таким.  Даже  в  молодости,  когда  приплюсованная  к  шляпе  и  усам  гитара  делала  его  похожим  на  популярного  певца,  чей  хрипловатый  голос  и  мушкетёрский  задор  когда-то  так  зажигал  неискушённую  отечественную  публику.  Нет.  Мой  друг  пел  иные  песни.  В  основном  собственного  сочинения.  Замысловатые  и  скучные.  Неизменно  провоцировавшие  тоску  и  зевоту  и  напоминавшие  своей  монотонной  заунывностью  песни  одинокого  акына.

К  счастью,  вокальный  период  его  жизни  длился  недолго,  уступив  годам  к  тридцати  место  метафизическому,  который,  к  несчастью,  тянется  по  сей  день.

Многие  не  выдержали  и  потерялись.  И  это  понятно.  Гитара  –  ещё  куда  ни  шло.  Хоть  и  плохонькая, но  всё  же  музыка.  А  вот  обожествление  безумного  философа…,  того  самого, что  когда-то  прилюдно  обнимал  туринскую  кобылу  и  призывал  общаться  с  женщинами  при  помощи  плети…,  решительно  осудили  все.  Особенно  его  любвеобильная  жена.

Она  демонстративно  изменяла  ему,  объясняя  это  желанием  привлечь  к  себе  его  внимание,  а  также  отвлечь  от  губительных  философских  теорий  и  никому  не  нужных  изысканий.

-  Тоже  мне,  Заратустра…  Лучше  бы  усы  сбрил,  чем  людей  усыплять…  Скучно  с  тобой,  муженёк,  –  томно  роняла  она,  прежде,  чем  отправиться  на  очередное  романтическое  свидание.

На  что  он  лишь  улыбался  и,  вспоминая  Сократа,  иронично  благодарил  небо:

-  Спасибо  тебе  за  то,  что  послало  мне  плохую  жену,  сделавшую  из  меня  посредственного  философа.

Признаюсь,  что  и  меня  эта  ненасытная  женщина  пыталась  втянуть  в  постыдное  прелюбодейство.  Однако  мне  хватило  сил,  чтобы  игнорировать  её  настойчивые  намёки  и  остаться  чистым  и  искренним  другом  её  скучного  мужа.

После  неизбежного  развода  его  связи  с  социумом  многократно  ослабли.  Это  позволило  ему  больше  времени  уделять  поиску  каких-то  малодоступных,  неведомых  смыслов.  Надо  сказать,  что  со  Временем  у  него  сложились  особые  отношения,  которые  можно  смело  назвать  гармоничными  и  которые  впоследствии  привели  к  рождению  редчайшего  дара  предвидения.  На  протяжении  долгих  лет,  не  переставая  удивляться,  я  наблюдал  эту  гармонию  и  в  итоге  утвердился  в  невероятной  мысли.

Впервые  она  явилась  ко  мне  во  сне  в  образе  педантичного  и  безжалостного  Хроноса.  Я  увидел  косу, песочные  часы,  костыль,  змею,  державшую  во  рту  свой  хвост…,  и  узнал  в  том  суровом  старце  античное  божество.  На  коленях  у  него  лежала  огромная  раскрытая  книга,  в  которую  он  что-то  записывал.  Подойдя  ближе,  я  прочитал  там  имя  моего  друга.  Помню,  как  подумал  в  тот  миг,  что  он,  должно  быть,  –  дитя  времени…  И  что  в  отличие  от  нас,  простых  смертных,  существующих  во  времени,  он  есть  само  время…,  поскольку  оно  живёт  в  нём  самом,  а  не  рядом  с  ним,  поглощая  всё  вокруг…  Оно  звучит  внутри  него  хрустальным  звоном  божественного  хронометра,  не  спеша  и  не  отставая,  изредка  награждая  сладостным  ощущением  безвременья… 

Помню,  как,  проснувшись,  долго  не  вставал  с  кровати,  осмысливая  странное  ночное  видение  и  сопоставляя  его  с  явью.  А  ведь  точно!  Он  не  носит  часы,  никогда  не  опаздывает,   не  томится  ожиданием,  думал  я  тогда  о  друге.  Он  всё  делает  вовремя,  не  выпадает  из  хронологии,  не  выделяется,  а  поэтому  всегда  незаметен  для  окружающих…  Поэтому  он  им  неинтересен  и  скучен.  Безликое  невидимое  время  –  его  суть,  так  утомляющая  всех,  кто  знает  его  –  бесцветного  человека,  обитающего  в  прозрачном  футляре  времени.

С  того  дня  я  стал  с  опаской  и  уважением  поглядывать  на  его  шляпу,  подозревая,  что  она  волшебная.  И  на  усы,  которые  своими  повисшими  кончиками  уже  указывали  не  на  русского  писателя,  а  на  немецкого  философа,  когда-то  настаивавшего  на  том,  что  о  времени  должны  говорить  высочайшие  символы…  Тёмные  стрелки  усов  на  бледном  циферблате  лица  моего  друга  и  сегодня  весьма  наглядно  подтверждают  эту  ницшеанскую  идею.

Что  же  касается  символизма  траурной  ленты  на  шляпе,  то  он  и  вовсе  лежит  на  поверхности,  постоянно  напоминая  о  нашем  временном  пребывании  в  этом  мире  мрачным  предостережением  MEMENTO  MORI.

А  ещё  –  его  взгляд  в  ответ  на  моё  приглашение  попариться  в  баньке.  Тревожный,  обречённый,  беспомощно-печальный…   Живой  символ  предстоящей  трагедии.  Это  сейчас,  пользуясь  подсказкой  ушедшего  времени,  я  вижу  тот  взгляд  и  понимаю  его  смысл.  А  тогда…  Тогда,  прожив  лишь  секунду,  он  был  поглощён  прошлым,  так  и  оставшись  неразгаданным…  Тогда  я  ещё  не  знал,  что  прошлое,  настоящее  и  будущее  могут  мирно  сосуществовать  в  одной  точке…  Которая  называется  бесконечностью.  И  которую  почему-то  изображают  в  виде  уложенной  на  бочок  восьмёрки.

Мы  всё-таки  пошли.  Солнечным  морозным  январским  утром.  По  ослепительному  скрипучему  снегу.  К  закованной  льдом  реке,  на  берегу  которой,  призывно  попыхивая  пахучим  дымком,  расположилась  бревенчатая  русская  баня.

Рядом  с  ней  на  белоснежном  фоне  чёрным  пятном  поблескивал  джип.  Деревянные  ступеньки  спускались  от  крыльца  к  полынье,  которая  тёмным  квадратом  три  на  три  метра  звала  охладиться  розовых  парильщиков.

Их  было  трое.  Пьяный  бизнесмен  и  его  трезвые  охранники.  Они  хлестали  хозяина  и  друг  друга  дубовым  веником,  вместе  с  ним  купались  в  речке,  отдыхали  в  предбаннике  под  радио  «Шансон»…  В  общем,  всё,  как  обычно:  баня,  водка,  икра  и  гармонь…  Ничего  особенного.  Ничто  не  предвещало  беды.  До  того  момента,  пока  бизнесмену  не  захотелось  нырнуть  в  прорубь  прямо  со  льда…  Не  спуститься  по  ступенькам,  а  «прыгнуть  в  бассейн  с  бортика,  как  в  детстве  «бомбочкой»…  Помню,  как  отговаривали  его  охранники,  как  пытались  удержать…  Помню  его  угрозы  их  уволить  «к  …  матери»…

Нырнул.  Алкоголь  сплющил  пространство,  а  быстрое  течение  равнодушно  увлекло  беспомощное  тело  под  лёд.

MEMENTO  MORI…,  особенно,  когда  пьёшь  водку.  Об  этом  мы  говорили  с  другом  в  пивном  баре,  спустя  три  часа…

Всё,  как  обычно.  Сиреневый  полумрак  зала,  отсечённый  от  яркого  дня  тремя  витражными  окнами…  Улыбчивая  официантка  в  белом  фартучке…  Тихий  джаз…  Соблазнительное  облако  пены  над  янтарным  напитком…  Традиционные,  аппетитно  хрустящие  сухарики…  В  общем,  ничего  особенного,  что  могло  бы  помешать  ленивым  абстрактным  размышлениям,  навеянным  глупой  кончиной  незнакомого  человека…  И  ничего  такого,  что  указывало  бы  на  существование  горячей  кульминации  в  нашей  прохладной,  ровной  и  скучной  беседе.  До  второго  бокала  пива.  Когда  несколько  солидных  глотков  из  него  наполнили  голос  моего  друга  звенящим  пафосом:

-  А  ведь  я  знал,  что  он  утонет.

-  Ты  о  чём?  –  насторожился  я.

До  самого  громкого  места  было  ещё  далеко.  Однако  я  смутно  почувствовал,  что  оно  встрепенулось…  Вздрогнуло  где-то  там  впереди,  куда  ещё  не  успел  добраться  наш  беспечный  дружеский  разговор.

-  О  даре  предвидения  и  свободе  воли,  –  как  всегда  загадочно,  ответил  он.

Ну  вот,  начинается,  чуть  было  не  подумал  я,  подчинившись  внезапно  возникшему  интересу  к  вышеупомянутой  кульминации.

Ещё  два  глотка,  и  монолог  состоялся.  Я  слушал  его,  и  мне  совсем  не  было  скучно.

-  Впервые  оно  потрясло  меня  в  далёкой  юности,  когда  я  был  ещё  слишком  мечтателен  и  недостаточно  серьёзен,  чтобы  понять  его  космическую  суть.  Наверное,  подобные  ощущения  испытывают  все  мои  сверстники,  подумал  я  тогда,  взял  гитару  и  запел…  Таким  незамысловатым  способом  я  хотел  рассказать  миру  о  своих  необыкновенных  визитах  в  бесконечность  и  поделиться  с  ним  невыносимой  лёгкостью,  которая  овладевала  мной  во  время  тех  незабываемых  полётов…    Тех  странных  перемещений  на  некоторой  оптимальной  высоте,  не  допускавшей  случайных  столкновений  с  верхушкой  стометровой  секвойи,  с  крышей  небоскрёба  и  даже  с  Джомолунгмой…,  однако,  позволявшей  довольно  отчётливо  видеть  огромную  волну  в  океане,  ядовитые  грибы  ядерных  взрывов,  несущиеся  навстречу  друг  другу  поезда,  какие-то  свежие,  ещё  дымящиеся  развалины  незнакомой  мне  страны…  Я  пел  об  увиденном  и  о  том  своём  противоречивом  ощущении  невесомости  и  беспомощности…,  пел  настолько  бездарно,  что  вызывал  у  слушателей  лишь  зевоту.

По  мере  моего  взросления  полёты  не  только  участились,  но  и  стали  активнее  влиять  на  мою  рефлексию.  Словно  пытались  разбудить,  растормошить  мой  ленивый  мозг  и  внушить  мне  какую-то  очень  важную  мысль…  Какое-то  тайное  знание.

Это  был  долгий  процесс. 

Не  стану  его  подробно  описывать.  Слишком  утомительно.  Скажу  лишь,  что  его  итогом  стало  параллельное  осознание  мною  нескольких  смыслов.

Первое,  что  я  понял,  –  мои  полёты  являются  путешествиями  в  будущее.  Убедившись  в  этом,  я  сразу  же  прекратил  петь.  Ибо,  одновременно  я  узнал,  что  преображать  будущее,  украшать  его, точно  новогоднюю  ёлку,  нельзя.  Вернее,  можно  лишь  тогда,  когда  ты  его  не  знаешь…  В  этом  и  заключается  свобода  воли.  Если  же  кто-то,  зная  будущее,  захочет  его  перекроить,  это  будет  означать  грубое  вмешательство  в  него…,  сравнимое  с  дилетантской  попыткой  изменить  программу  сложнейшего  компьютера  с  помощью  молотка  и  отвёртки…  Это,  конечно  же,  недопустимо.  И  сделать  это  не  позволит,  прежде  всего,  сам  небесный  компьютер,  или,  если  угодно,  Господь  Бог.  Всего  одной  моей  ревизионистской  мысли  будет  достаточно  для  утраты  мною  способности  ясновидения.  Ибо  там,  на  небесах  внимательно  отслеживаются  не  только  наши  дела,  но  и  наши  мысли.

Я  знал  об  этом,  постоянно  над  собой  работал,  медитировал…,  и  сегодня  степень  моей  отрешённости  от  мирской  суеты  довольно  высока.  Кстати,  измены  жены  оказались  для  меня  весьма  ценными  уроками.

-  Но  для  чего  тогда  тебе  нужно  знание  будущего,  если  ты  не  можешь  его  применять?  –  не  выдержав,  перебил  я.

-  Боюсь,  что  не  смогу  передать  тебе  то  неописуемое  ощущение  восторга,  которое  возникало  от  соприкосновения  с  Вечностью…  Всякий  раз,  когда  передо  мной  раздвигался  похожий  на  театральный,  плотный  занавес,  я  млел  от  счастья,  от  постижения  великой  истины  бессмертия…  Да,  долгое  время  она  (истина)  радовала  меня…,  сейчас  же  понимаю  её,  как  величайшую  драму,  обрекающую  всех  нас  на  вечное  страдание  во  имя  неведомой  нам  цели…  Поэтому  основой  второго  ответа  на  твой  вопрос  я  бы  назвал  интерес…,  обычное  человеческое  любопытство,  которое  заставляет  заглядывать  за  занавеску…  Вот  такая  жизнеутверждающая  аллитерация.

Неслучайная  пауза,  использованная  им  для  опустошения  второго  бокала,  подсказала  мне  о  подходе  кульминации.  И  она  наступила  после  моего  тревожного  вопроса,  на  который,  впрочем,  я  уже  знал  ответ:

-  А,  если  бы  подо  льдом  должен  был  оказаться  я,  ты  бы  тоже  промолчал?

-  Ты  же  внимательно  меня  слушал,  а  значит  должен  знать  правильный  ответ… 

В  тот  день  мы  изменили  традиции,  не  став  заказывать  по  третьему  бокалу  пива.  Рассчитались  с  официанткой  и  молча  вышли  в  ослепительную  снежную  белизну…  Попрощались  и  разошлись  по  домам…

Нет,  мы  не  перестали  встречаться  после  этого.  Но  что-то  в  наших  отношениях  изменилось…  Думаю,  виной  тому  страх,  который  я  теперь  каждый  раз  испытываю,  когда  смотрю  в  его  глаза,  боясь  уловить  в  них  знакомый  траурный   блеск…