Искусство и искушение

Новый роман Андрея Мадекина повествует о сложных перипетиях изобразительного искусства начала ХХ века. Трое художников, принадлежащих к противоборствующим направлениям – реализму, авангарду и иконописи, ищут себя на фоне трагических событий Первой мировой войны, Ок-тябрьской революции, становления Советской власти.

  ISBN 978-5-9904588-2-6                ©  А.И. Мадекин, текст, 2014





                Часть I

                1. Портрет

Хорошенькая Олечка картинно сидела в кресле, разглядывая модный журнал. Керосиновая лампа рельефно освещала фигуру девушки на фоне искусно задрапированной портьеры. Золотистый локон колечками спускался с виска.
Лицо другой Оли переливалось всеми оттенками теплых цветов, усиливая холодную искристость вишнево-голубых складок шали. Даже серая ткань за спиной казалась россыпью драгоценных камней.
Еще одна Ольга была изломана и перекорежена острыми углами контрастных линий, обрубавших миловидные черты до простоты геометрических фигур, а фон походил на лист стали, спрессованный для утилизации.
И только четвертая Оля не имела ярко выраженных особенностей: девушка, как девушка, скучающая от долгого  сидения на одном месте.
Четыре студента писали натурную постановку в небольшой комнате на последнем этаже доходного дома, с некоторого времени ставшего местом обитания студентов Московского училища живописи, ваяния и зодчества, что у Мясницких ворот.
Коренастый Иван, поросший, несмотря на молодость, густой бородой, писал уверенным классическим стилем, в год создания «Черного квадрата» казавшимся глубоко анахроничным. Худенький Павел длинными изящными пальцами без устали клал мазки один на другой, создавая на живописной поверхности необузданное месиво краски. И только черноволосый Изя шел в ногу со временем: он смело, как ножом, рассекал холст хлесткими линиями, превращая картину в абстрактный ребус. Четвертый студент с короткой стрижкой в заляпанной краской толстовке и мешковатых штанах оказался девушкой. Катя, так звали студента, была эмансипаткой и суфражисткой, сбежавшей от весьма и весьма обеспеченных родителей, и теперь собственными руками строившей свою независимую судьбу. Что касается последней, то на этот счет у Екатерины были собственные представления. Катя поступила в вышеозначенное училище, известное свободой нравов, и сняла комнату, в которой кроме нее на постоянной основе обретался авангардист Исаак, а на непостоянной – еще и шумная толпа всякого богемного люда, чувствовавшая себя здесь как дома.
Катя отличалась импульсивным характером: ветер в ее голове постоянно менял направления. Лишь привязанность к Изе держалась уже несколько месяцев подряд, что само по себе казалось чудом. Возможно, этому способствовал неуемный темперамент последнего, проявлявшийся не только в постели: не по годам развитый чернявый юноша отличался жгучим интересом ко всему новому и радикальному, не давая соскучиться с собой. Его энергия приводила к ссорам, которые неминуемо оканчивались миром, стоило ему только пригрозить съехать с верхнего этажа в подвал к дяде-часовщику, имевшему собственную мастерскую в Зарядье.
Сегодня был день мира, и, значит, стоило посвятить его чему-то полезному. Сокурсник Исаака Иван уже два дня напрашивался писать портрет девицы, с которой познакомился на галерке Малого театра еще в прошлую пятницу, явно имея виды на дальнейшие отношения. Так после двенадцати было решено начать сеанс живописи.
Ольга, позировавшая для портрета, приехала из провинции не далее двух недель назад и теперь осваивала нравы Первопрестольной. Воспитанница богатой помещицы, она получила неплохое образование (по меркам уездного города), прочла по-французски несколько романов и прекрасно танцевала вальс. В сочетании с тридцатью рублями давней заначки, это был весь ее капитал: краткий, но шумный скандал, вызванный знакомством Оли с московским гусаром, заехавшим навестить родню, сделал дальнейшее пребывание в доме помещицы невозможным. Благодетельница посчитала свою миссию исчерпанной, и девушке ничего не оставалось, как податься на поиски предмета своего увлечения. Сняв маленькую комнатушку на Сретенке, она погрузилась в пучину столичной жизни. Вскоре выяснилось, что поиск возлюбленного совершенно безнадежен, но множество новых знакомств, приобретенных в кратчайшие сроки, с лихвой компенсировали утрату. За это время ей удалось подружиться с двумя студентами – художником и юристом, банковским клерком и работником почтамта. Впрочем, не стоит думать, что девушка уже вступила на путь древнейшей профессии: Ольга знала себе цену, и пока алчные мужские пальцы еще не касались пуговиц ее блузки.
И вот сейчас она позировала в мастерской студентов, куда завлек ее приятель-художник, и оценивала перспективы каждого.
Девица, хозяйка квартиры ей не понравилась: «взбалмошная дочка богатых родителей, наверное, капризная и нервная. А стрижка наголо – просто позор! Но, кто их знает, этих художников, что у них на уме? Может быть, такая мода… Хорошо забавляться, когда не надо трястись над каждой копейкой…», - прикидывала Ольга.
Парни представляли больший интерес. Иван, пригласивший ее сюда, заслуживал особого внимания: его спокойная основательная фигура вселяла уверенность и надежность. «Такой вот будет порядочным семьянином и карьеру сделает. Хороший дом, свой экипаж, поездки за границу… чего еще желать? Возможно, скучноват будет, если и сейчас уже не видит ничего за своими красками, зато не станет в душу лезть по пустякам. В общем, надо будет приглядеться к нему».
Другой, щуплый, неустанно работающий кистью, от чего мольберт временами напоминал барабан, явно не тянул на роль жениха: какой-то отстраненный тип, с бледным лицом и длинными волосами, почти как у монаха. «Этот еще совсем мальчик, стеснительный и мечтательный, парит на воздусях… закончит или в чахоточном бараке, или монастыре», - вынесла она приговор.
Третий, с узким лицом и шапкой курчавых волос был противоположностью первым двум. Живой и бойкий, он резкими и длинными движениями водил кистью по холсту, иногда помогая себе пальцами или тряпкой. Время от времени хватал железную лопаточку, похожую на строительный мастерок и с размаху кидал краски на холст. Часто вскакивал с табурета и пятился назад, наклоняя голову и щуря глаза. Потом кидался обратно к мольберту. Ольге не видно было, что у него получается, но темперамент ощущался и так. Само собой, такой не мог рассматриваться в качестве серьезного объекта внимания, но в плане короткого романа… совсем другое дело… недаром хозяйка так за него держится.
Сеанс уже длился два часа. Композиционные задачи были решены, стилистика определена и художники перешли к проработке деталей и тональных отношений. Первое напряжение спало и усердное сопенье сменилось всеобщей болтовней.
- …открытые цвета поразительны! Сколько грязи, однако, прилипло к ним за века, - говорила Катя.
- Да, да! Наконец-то сброшены оклады, энергия краски явила себя в полном блеске, это – революция в мире искусства! Живопись встает на новые рельсы и назад дороги уже не будет, - поддакнул кучерявый Изя.
Иван, поведя широкими плечами, недовольно буркнул:
- Грязные игры... Брюллов и Иванов давно уже показали путь, а Васнецов дал гениальные образцы. Возвращение в византийские дебри – предательство заветов высокого искусства Ренессанса…
Речь шла о выставке икон в особняке художника Остроухова, известного собирателя древностей, в недавнем прошлом, директора Третьяковки. Иконы им предпочитались старинные, до XVII века, прошедшие глубокую реставрацию. Серебряные оклады, украшенные драгоценными камнями, безжалостно снимались, а живописная поверхность подвергалась радикальной очистке от потемневшей олифы и позднейших записей. Порой удалялось до пяти слоев, прежде чем реставратор добирался до уровня XV века, а иногда всплывали и домонгольские образцы. Давно утраченные цвета открывались в первозданном виде.
Слухи о коллекции Остроухова ходили давно, но лишь не-давно хозяин открыл ее всем желающим, установив часы для свободного посещения. Публика была шокирована. Пресса разразилась градом статей. С каждым днем народа становилось все больше, временами даже выстраивались очереди. Студенты посетили ее накануне.
- Ты говоришь, как ретроград, - заявила Катя Ивану. – В двадцатом веке академической живописи не будет места. Все уже, проехали…
Иван засмеялся:
- Рано хоронить то, что проверено веками. Рафаэль и Микеланджело останутся вечно недосягаемыми вершинами. Согласен, искусство не может стоять на месте, и последние триста лет обогатили его бесконечным разнообразием индивидуальных манер и школ. Мы легко отличаем голландцев от французов, барокко от классицизма… и в каждой стране, в каждом периоде столько своеобразных художников со своим темпераментом, видением натуры, опытом постижения жизни. Разве было что-нибудь подобное ранее? Лишь унылое копирование застывших схем на протяжении тысячелетий, что в Египте, что в Византии…
- Икона тоже не стояла на месте, она изменялась от Алипия Печерского к Рублеву, от Дионисия к Симону Ушакову, - заметил Паша, хотя и увлекавшийся теперь импрессионизмом, но происходивший из семьи старообрядческих иконников.
- Конечно изменяется – каждая последующая запись становится только реалистичнее… разве это не доказывает с математической точностью вектор развития? – риторически произнес Иван.
Катя оторвалась от своего холста и произнесла поучительно:
- Семнадцатый век не столько реалистичен, сколько декоративен. Обилие золота, пестрота деталей, барочные оклады… Икона шла не к реализму, а к измельчению письма, утрате могучей простоты древнего стиля… Удивительно, как ты не замечаешь этого?
- Это говорит лишь об отсутствии школы, - занял круговую оборону апологет Академии. – Реализм в отличие от прими-тивных стилей требует большой подготовки. С 12-13 лет ребе-нок должен всецело посвятить себя рисованию с натуры и копированию классиков, только тогда годам к двадцати будет толк. Если системы в обучении нет, нет преподавателя, нет образцов для подражания, то самостоятельно выработать реалистическое видение невозможно. Даже два кубика не нарисуешь правильно. А если речь идет об обнаженке, то и говорить нечего…
При последних словах Ольга напряглась, вспомнив, как еще дома горничная ее благодетельницы, ухмыляясь, рассказывала, что все художники в Москве странные извращенцы: заманивают девушек, раздевают догола, но при этом не пристают обычным образом, а заставляют часами стоять в непристойном виде перед целой толпой. «А прохессор их, - подмигнув, сообщала она шепотом, - ходит и талдычит каждому, откуда какие мослы растут… в горницах у них каменные бабы обретаются, так они по ночам ламфу зажгут и рукоблудят на них»… - доносила она сведения, добытые от одного студента-поселенца, сосланного в их городок.
Между тем Иван продолжал:
- Вот и получается, что от прорисей богомаз отказывается, а нарисовать правильно не умеет. Что ему делать? Во-первых, как ты говоришь, мельчить, чтобы огрехов было меньше заметно, и во-вторых, нагружать всякими деталями – цветочками, ягодками, ленточками и прочей дребеденью…
- Одно к другому – все плохо, - подал голос Исаак. – Реализм устарел, канон утрачен. Но возвращение старой иконы – очень здорово! Оно показывает, насколько нынешняя церковь деградировала по сравнению с прошлым. Пусть теперь попы попляшут на собственных похоронах…
- Староверы всегда знали, что никониане прельщены бесом, - подтвердил Павел.
- Всем теперь видно, что церковники вовсе не хранители древних заветов, а плетутся в хвосте светской моды, защищая вкусы вчерашнего дня. И Симон Ушаков, и Брюллов, и Васнецов с восторгом были приняты в свои времена, хотя их стили не имели ничего общего с византийским каноном… Где же тут верность традиции?
- То есть синодальная церковь оказывается в глупом поло-жении? – спросила Катя.
- Ну да, и нам это на руку. Один из столпов самодержавия разоблачает свою подлую сущность. Разве не сами церковники распиливали на дрова иконы рублевского письма и заменяли их академической живописью лишь из желания угодить начальству? Вот теперь пусть оправдываются перед честным народом, – расхохотался Исаак.
- Ты видишь в реставрированных иконах клин, которым расшатывается авторитет церкви?
- Ну, положим, одного этого мало – народ у нас слишком косный… это скорее комариный укус, как говорится, вода и камень точит: сначала постепенно и понемногу, а потом хлынет так, что не удержишь никакими силами…
- Хорошо, если только вода, а то ведь и кровь потечет, - прокомментировал Иван.
- Кровь пустили империалисты – война уже унесла миллионы жизней непонятно за что. Разве плохо, если исчезнет еще один миллион кровососов, но взамен на Земле воцарится свобода? – Изя явно начитался Ленина и теперь повторял его слова. – Представьте, что на пути к социальному прогрессу стоит крошечная группка мерзавцев, всего в полпроцента от общего количества населения, стравливающая людей между собой в бесконечной бойне? Неужто не справедливо уничтожить ее раз и навсегда с тем, чтобы зажить всем мирно и счастливо?
- Оля, держите, пожалуйста, голову на месте! – прикрикнула на натурщицу Катя, заметив, что та увлеклась речью Изи и смотрит в его сторону.
Ольга приняла прежнюю позу, склонившись над журналом. Павел же украдкой посматривал на Катю, когда та не могла его видеть. Эта шустрая девица, конечно, не была ему парой (куда ему до бойкого Изи!), но мечты сами собой лезли в голову, и, работая над этюдом, он незаметно для себя придавал натурщице черты предмета своего воздыхания. Хорошо, что импрессионизм допускал высокую степень условности, и эта особенность его портрета не слишком лезла в глаза.
Хозяйке было нужно показать своим приятелям, кто здесь главный и, разобравшись с натурщицей, заявила:
- Вы оба мелете полную чушь! Древняя икона – это источник нашего вдохновения. Даже Матисс сказал, что русским теперь незачем ездить в Рим. Иконы дают художнику гораздо больше, чем все сокровища Италии. В иконах есть все, что нужно и нет ничего лишнего. Гармоничность линии и чистота цвета несравненно выше новейших французов, а композиционные решения не уступают Веронезе. Русские наконец-то перестают быть второсортной нацией и выходят на мировую арену со своим бесспорным наследием.
- Ну, положим, не русским, а греческим, - съязвил Исаак.
Катерина вспыхнула во все лицо, голос ее задрожал от негодования:
- Архаика во всем выше реализма, в том числе и политического, передвижнического разлива. Не надо политику путать с искусством. Хочешь плюнуть в жандармскую морду – плюнь, но искусство здесь не при чем, искусство обращено в вечность!
- Как бы ни так! – начал заходиться Изя. – «Искусство для искусства» - лозунг вчерашнего дня. Лозунг мещан и самодовольных упырей. Когда мы перевернем социальный строй, заживем без эксплуататоров и угнетенных, тогда – пожалуйста! Пусть будет сколько угодно искусства… самого разного, даже церковного… черт с ним, пусть и оно будет, если, конечно, еще кому-то останется интересным. Но сейчас все силы должны быть отданы борьбе…
- Какая борьба? Тебе что, так плохо сейчас? Я тебя спрашиваю, тебе лично, очень плохо?
- С собой я как-нибудь разберусь сам, - уже в полный голос орал Изя. – В отличие от твоего эгоизма, я болею за всех. Если тебе противно, могу откланяться в любую минуту…
Катя прикусила язык, поняв, что хватила лишку и пошла на попятную.
- Ладно, не будем спорить, мы все хотим, чтобы было как лучше, - примирительно сказала она. – Кажется, нам пора заканчивать, - увидев, что все уже встали с мест, добавила она. – Как хорошо мы сегодня поработали! - и лицо ее осветилось лучезарной улыбкой
Ольга поразилась скорости перемены настроения. «И ведь, похоже, что искренне, без притворства», - подумала она.
А Павел смотрел с восхищением: сколько огня было в этой стриженой девушке. Только Иван сердито сопел носом, ему было обидно за попранные идеалы великих классиков.
;




   2. В иконописной

Неделю спустя тема икон для Павла получила неожиданное продолжение. В учебном классе он узнал от одного из вольных слушателей, что в известной реставрационной мастерской братьев Чириковых требуются иконописцы.
- Ты ведь из Владимирской губернии? Там все ваши работают… из Вязниковского уезда, - был его главный аргумент.
Действительно, Павел был с Владимирщины, из патриархальной семьи, в которой иконопись издревле была в почете. Полный иконостас наполовину дониконовского письма украшал красный угол родовой избы. Дядя, брат матери, живший по соседству, был знатным иконником, держал в светелке свою мастерскую, и Паша в детстве часто пропадал в ней. Но повзрослев и поглядев на приятелей, он переменил мысли и стал мечтать о торговом поприще. Потому с радостью поехал в Москву в качестве «мальчика» в мануфактурную лавку, когда отцу посоветовали отправить его в «люди». Правда, работа как-то не ладилась: мечтательному юноше было трудно тягаться в ловкости с бойкими сверстниками. Паша загрустил и уже думал о возвращении домой, как вдруг однажды, пробегая с каким-то делом по Мясницкой, заметил гогочущую группу студентов с мольбертами и холстами, выходившую из старинного особняка напротив Почтамта. Вывеска говорила, что здесь помещается Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Два последних названия Паша не понял, но слово «живопись» уже знал: дядя бранился им, когда хотел обозначить высшую степень халтуры.
- Живописцы развелись тут, - бывало, ворчал он, презри-тельно щурясь на иконы нового письма.
«Странно, - подумал Павел, - неужели эта веселая молодежь учится одному непотребству?»
На двери он также заметил извещение, что в вестибюле открыта выставка работ учащихся и ведется запись желающих учиться в новом году. Мальчик уже пообтерся в столице, и его смелости хватило на то, чтобы открыть незнакомую дверь.
За дверью сидел служитель в форменном мундире, смеривший его с ног до головы, но все же кивнувший направо в соседний зал. Паша обтер латаные сапоги и отправился в указанном направлении.
Заинтересованной публики было немного, пожалуй, только двое или трое рассматривали картины. Зато туда-сюда носились целые толпы. Учащиеся и более старшие лица, очевидно, преподаватели, сновали взад и вперед, шумно разговаривая и окликая друг друга. Преобладали молодые люди, но достаточно было и барышень, столь же деловитых и озабоченных. Толпа, конечно, мешала смотреть работы, но Павлу было интересно все – и картины, и публика; трудно даже сказать, что больше.
Выставка была удивительна. Конечно, живя в Москве уже некоторое время, он видел не только иконы в храмах, но и другие произведения художников – в основном яркие вывески на трактирах и уморительные карикатуры в газетах, расклеенных на круглых тумбах. Но здесь было совсем не то. Особенно поразили рисунки, сделанные итальянским карандашом, о чем сообщалось в надписях под ними. Со стен глядели портреты людей самого разного вида и достоинства с преобладанием уличных персонажей – странников, богомолок и нищих. Тут же находились изображения голых мужиков, от чего у Павла сперло дыхание: «так вот, что такое художество… прав был дядя», - решил он. Но это было еще что… через дверь в следующий зал он заметил такое, отчего просто остолбенел: гигантская баба из белого камня стояла в полном бесстыдстве во весь рост. При этом двое учащихся о чем-то спорили у ее ног, дожевывая бутерброды, немало не смущаясь таким соседством.
В первую секунду Паше захотелось закрыть глаза, загородиться рукой, отвернуться. Но любопытство взяло верх, и он остался смотреть на мраморную статую. Мальчик почувство-вал, как краска заливает лицо от смущения и попытался отвести глаза, но удалось это плохо – глаза перестали слушаться. Из ступора вывел резкий смешок, раздавшийся сбоку. Паша понял, что это в его адрес и вдруг осознал, что стоит посреди зала, разинув рот. Не оглядываясь, он отскочил за стенку, делая вид, что рассматривает какой-то пейзаж. Но искушение было слишком велико. Сделав по залу круг, юный любитель прекрасного выбрал такую позицию, чтобы украдкой коситься на тетку и рассмотреть ее подробнее. Ростом она выходила сажени в полторы, одна рука обломана, а вторая застенчиво прикрывала причинное место. Голова с пучком волос повернулась в сторону, как бы озираясь вокруг... Глаза Павла скользили по фигуре с юношеским вожделением, останавливаясь на самых интересных местах. Все мысли были заняты чудным видением, и рука уже давно инстинктивно шарила в штанах, исправляя неудобство, случившееся в них.
Так произошло первое знакомство с высоким искусством. На протяжении следующих месяцев ноги сами собой несли его в заветные залы. Он досконально изучил все картины, статуи и рисунки, находившиеся там.
- Что же, молодой человек, будете поступать к нам? – обратился однажды вахтер, очевидно приметивший постоянного посетителя.
Эта фраза решила исход дела. Мальчик зарделся по уши и смущенно кивнул головой. Опытный служитель подсказал:
- По четвергам у нас открыта студия в помощь поступающим… всего три копейки за урок.
Так пять лет назад Паша начал серьезно заниматься рисованием, выкраивая для него все свободное время. Через год ему удалось сдать экзамен, и сейчас он учился в натурном классе. Первоначальная робость прошла, линия стала уверенной, а кисть игривой, летящей вслед французским импрессионистам...
               
                * * *
Полученному предложению из иконописной мастерской Павел не обрадовался. Студенты училища мечтали о карьере свободных художников, громких выставках и шумных акциях. Икона казалась анахронизмом, возвращением в давно покинутое кондовое прошлое. С другой стороны хроническая нужда в деньгах не давала особого выбора: всем известно, что лишь пять процентов выпускников делают успешную художественную карьеру. Остальные живут уроками, подработкой в издательствах, рисованием торговых вывесок и прочей халтурой. Иконная мастерская в этом раскладе была далеко не худшим вариантом, особенно если учесть мировую войну, понятным образом поднявшую спрос на мистическую продукцию.
Мастерская на Таганке занимала двухэтажный каменный дом с непропорционально большими окнами на втором этаже и аркой для проезда во двор. Покрутив головой в поисках двери и не найдя ее, Павел направился к открывшимся воротам, сквозь которые в этот момент проезжала повозка с сеном. На сене гордо восседал мужик в заломленном на затылок картузе. Арка оказалась низка, о чем мужик догадался в последний момент, и хоть успел изогнуться червем, все же ударился об нее башкой. Картуз покатился колесом по земле под хохот стоявших вокруг работников.
- Смотри, Василий, глаза с утрева протирай, неровен час тыкву сшибешь… - закричал ему мужик средних лет в поддевке. – А ты куда чешешь, мил человек? – обратился он к Павлу, увидев, как тот нерешительно идет следом.
- Меня к Григорию Осиповичу направили… по иконному делу…
- Из мстерских будешь? – полюбопытствовал мужик, меряя Павла прищуренным глазом.
- Я из художественного училища сейчас, а родом из Ковровской волости…
- Знаем такую, - одобрительно кивнул мужик, - налево про-ходи и жди в сенях, Григорий Осипович скоро будут…
Павел вошел в дом через заднюю дверь и оказался в просторной прихожей, служившей также складом иконных досок.
Совсем скоро показался плотный человек в очках и с короткими усиками, сопровождаемый уже знакомым Павлу мужиком.
- Вот, вас дожидаются… по иконописному делу, - представил он Пашу.
- Учишься где? – оборотившись  к пришедшему, бросил плотный человек.
- В училище живописи, ваяния и зодчества…
- Из ковровских он, - сообщил мужик.
- Из ковровских… это хорошо, ну что ж, можно попробовать. Покажи Семен ему наше хозяйство.
Григорий Осипович Чириков, а это был именно он, слыл одним из лучших реставраторов икон в дореволюционной России. Вместе с братом Михаилом свое дело он унаследовал от отца, знаменитого мстерского иконописца Осипа Чирикова, выполнявшего заказы императорского двора. Манифест от 17 октября 1905 года отменил последние ограничения в плане свободы вероисповеданий. Старообрядцы, и раньше тайком собиравшие древние иконы, теперь получили возможность открыто возводить собственные храмы. Немалые капиталы двинулись в эту сторону. Возник ощутимый дефицит в старых иконах большого размера. Реставраторы расширяли свои артели, выписывая из владимирских слобод все новых и новых подмастерьев, а многочисленные искатели, движимые коммерческим спросом, кинулись собирать старинные образа на русский север. Там на колокольнях, в чуланах, в церковных сараях и прочих подобных местах еще много лежало этого сокровища, вынесенного туда после очередного ремонта, когда какой-нибудь местный "благодетель" лет за сто до этого приказывал разукрасить храм в модном «итальянском» стиле. Острый спрос на старые иконы совпал с началом научной реставрации, вдохнувшей в традиционное мастерство новый смысл: раньше иконники лишь поновляли старые образа, нанося поверх потемневшей олифы свежие краски. Теперь же икона стала цениться не за чистый и затейливый вид, не за драгоценный увешанный жемчугом оклад, а исключительно за свою древность. И не какой-нибудь семнадцатый век, а лишь начало шестнадцатого, а то и пятнадцатый-четырнадцатый века приобрели в глазах коллекционеров настоящую ценность. И пусть будет образ сколь угодно ветхим и осыпавшимся, главное – его соответствие византийскому канону, в котором, в век модерна нашли образец неподражаемого совершенства. Григорий Осипович шел в ногу со временем: не малому количеству икон его мастерская дала новую жизнь.
Минут через пять Семен воротился в сени, где его поджидал Павел.
- Ну, что ж, пойдем, покажу мастерскую, раз хозяин велел.
Они поднялись наверх по лестнице и оказались в простор-ной комнате, уставленной вдоль стен добротными стеллажами и слегка наклонными столами вблизи окон. Стеллажи были заставлены иконами, а столы – завалены бумажными прорисями, ящиками с грудами кистей, шпателей, ножей и прочих инструментов. За столами сосредоточенно, кто, скорчившись сидя, а кто, в три погибели стоя, работали иконописцы. Видно было, что любопытство не поощрялось – каждый был занят своим делом, не смея оторвать глаз. Даже вновь появившийся человек не заставил их прервать работу.
Войдя в комнату, Павел, обратившись к образам, перекрестился, как он привык это делать с детства. 
- Вот твое место, - строго сказал Семен, указывая на стол, неудобно стоявший у самого прохода. – Дадим тебе задание: если выполнишь справно – останешься, а – нет, так и разговор вести не о чем. Андрюха, покажи ему доску с Николой, что от прежнего осталась, да растолкуй, что к чему…
- Помилуйте, Семен Иванович, когда ж свою-то работу справить? Ильин день на носу, а еще санскирить не начали. Тут почитай, каждый день отвлекают… - запричитал веснушчатый Андрюха, смешно морща нос.
- Ты мне зубы не заговаривай: Никола на тебе висит… плохо объяснишь – сам переделывать будешь! Смотри, чтобы через два часа он уже работать начал.
С этими словами Семен вышел из иконописной, раздраженно хлопнув дверью.
Иконописцы тут же переменились. Они побросали свою работу и обступили новенького.
Ковровское происхождение и здесь сослужило свою службу: чужаков не любили, а ковровцев почитали за своих: от Мстеры – рукой подать. В остальном же, вопреки распространенному мнению, строгости особой не было: новое поколение отличалось широтой взглядов.
- Значит, на Мясницкой учишься? – завистливо переспросил Андрюха, когда Паша вкратце изложил свою биографию. – Пафнутий тоже оттуда, - кивнул он головой в сторону долговязого мастера с вязаной тесьмой на голове, не дававшей волосам падать на лоб. – Полгода пришлось ему переучиваться, прежде чем линия пошла как надо.
- Академическая живопись противоположна иконописи по всем статьям, - согласился Пафнутий.
- Ну… - протянул студент, - она давно ушла из программы, мы вполне свободны в выборе стиля, особенно в живописи.
- Знаю, знаю, - подтвердил долговязый.
Иконописцы вернулись к своим столам, а Андрюха вполне доброжелательно ввел Павла в курс дела. Впрочем, до конца дня к работе он так и не приступил, ввиду того, что привезли партию икон на реставрацию, и мастера поспешили осмотреть ее.

Вечером Пафнутий вызвался проводить Павла: жил он на Маросейке, и им было по пути. Они вышли из ворот и свернули вниз под горку по направлению к Солянке.
- Ты, наверное, считаешь иконопись глубоко архаичным занятием? – спросил новый знакомый, когда они уже прилично прошли по улице, и здание мастерской скрылось за углом.
- Конечно, иконопись не назовешь авангардом, но спрос на нее всегда останется, а значит, будет и заработок, - честно признался Павел.
Пафнутий ухмыльнулся, не ожидав такой откровенности.
- Видно, что пообтерла тебя богема… наши, когда приезжают из села не так рассуждают. Но я тебя понимаю – сам прошел этой дорожкой. И скажу – тебе повезло. У Григория Осиповича мастерская необычная. В других местах – что? Простое копирование образцов, работа на поток. Здесь же настоящая научная лаборатория. Недаром он с Игорем Эммануиловичем в тесном контакте состоит!
Павел понял о ком идет речь:
- О, мне нравятся пейзажи Грабаря, они наполнены светом и воздухом, очень живые, - не сумел сдержать восторга поклонник импрессионизма. – «Мартовский снег»,  «Февральская лазурь»…
- Он не только художник, но и знаменитый историк искусства, директор Третьяковской галереи, между прочим… А в иконописи – крупнейший знаток… с Григорием Осиповичем у них теснейший союз, - с ударением на последнем слове повторил он.
- И каковы успехи вашей лаборатории? - поинтересовался Павел.
- Сейчас стало понятно, насколько сильно икона менялась в своей истории. Это теперь церкви наполнены или академизмом или миниатюрами, хоть и аршинного размера: фигурки махонькие, нулевкой прописанные, числом до нескольких сотен доходят. В Рублевские времена было совсем не то. Некоторые образа двух саженей достигали, писались с размахом, с огромной силой… украшательства не было ни на грош. А краски яркие – праздник для глаз!
- А что же Симон Ушаков, разве не его образа вершина русской иконописи?
- Скорее завершение, но никак не вершина… даже – упадок и вырождение. В конце семнадцатого века русское искусство практически утратило самостоятельность. Кремлевские мастера держали за образец немецкие и польские гравюры, с них срисовывали больше, нежели чем со старых икон…
- А как же Стоглав, еще во времена Иоанна Грозного определивший писать «аки Андрей Рублев»? Были же даны четкие разъяснения…
- В этом-то все и дело, - обрадовался иконописец возможности посвятить новичка в новое учение. – Формальное определение дали, а подлинных образцов Рублева уже оставалось мало – почти все они к тому времени оказались многократно записанными по новым модам, которые сам митрополит Макарий и насаждал. Мы сейчас это хорошо видим, когда послойно расчищаем древние иконы. Век от века живопись деградирует: монументальная простота уходит, а ее место занимает пышное обилие несуразных деталей, кричащая раскраска, грубая светотень. Иногда приносят совсем пеструю живопись, и лишь по древности доски можно угадать, что под ней таится настоящее сокровище.
- Возможно, ты и прав, в отношении синодальной церкви, но у старообрядцев все было не так… они крепко держались старых порядков, а уж в святых образах и подавно!
- Староверы приняли за образец поздние изводы: ко времени раскола иконы Рублева были почти утрачены либо в пожарах, либо под записью. Последователи Аввакума чувствовали, что вера повреждена, но не знали, что дела так плохи. Это теперь понятно, что упадок начинается с уходом Дионисия, еще за 150 лет до них. Ты был у Остроухова? – спросил Пафнутий, очевидно имея в виду ту выставку, что обсуждали приятели Павла.
- Да, образа, надо признаться, выглядели совсем непривычно, я бы сказал, даже авангардно…
- Вот именно, только наше поколение, воспитанное на собраниях Морозова и Щукина, способно оценить подлинную ценность византийского стиля. Помешанным на Рафаэле классикам это было недоступно… смешно же, в самом деле, живопись сводить к театральной сцене или фотографической карточке!
- Но разве реализм не результат естественного развития? Ты же не будешь спорить, что написать реалистическую фигуру с доскональным знанием анатомии, законами светотени и перспективы гораздо сложнее, нежели раз за разом повторять однотипные схематические изображения? – вспомнил Павел аргумент Ивана.
Пафнутий усмехнулся.
- Все ровно наоборот, - выдержав паузу, проговорил он. – Византийский схематизм развился на основе греко-римской классики после того, как та полностью исчерпала себя. Сам прикинь: иконы ведь появились не в первобытном обществе и не в крестьянской общине, но в высокоразвитом древнем мире, в окружении греческих шедевров. Парфенон, как стоял, так и до сих пор стоит у всех перед глазами, но это ведь не помешало христианам отказаться от реализма и разработать новый канон! Икона преодолела античную классику так же, как сейчас модернизм преодолевает натурализм.
- Кажется, раннехристианские образы вполне реалистичны? – неуверенно возразил Паша.
- В этом нет ничего удивительного. Несколько первых столетий ушло на выработку канона – даже Символ веры окончательно сложился лишь в четвертом веке… что же требовать от художников? Естественно, преодоление реализма не было простым: велся поиск, отбор наилучших приемов и методов, уяснялась богословская сторона. Почитай лишь к девятому веку сформировался истинный иконописный стиль.
- И в чем его суть?
- Суть? – переспросил Пафнутий, - можно и суть… Подумай сам: в центре иконописания – образ Христа. А Христос имеет две природы – божественную и человеческую. И святой образ должен свидетельствовать об этой двуединой истине. А как это сделать? – подняв руку вверх, патетически вопросил иконописец.
- Наверное, изображение должно соединить в себе и символические, и реальные черты? – предположил Павел.
- Вот именно! – с жаром воскликнул Пафнутий. – В этом суть иконы, художественный способ утверждения догмата. Христианские иконописцы сумели создать сплав знака и реальности, опираясь на монументальную мощь античного искусства… причем не только греческого. Египет также должен был повлиять: рельефы его храмов подсказали способы условной трактовки фигур.
- Ну, это ты уже слишком хватил, - возмутился Павел. – Египтяне прокляты еще Моисеем, за что Господь устроил им десять казней…
- Казни – казнями, а монашество расцвело в Фиваиде, догматы ковались в Александрии… ранняя икона имеет много общего с фаюмскими портретами, хотя бы теми, что выставлены в музее Изящных Искусств на Волхонке… Наверное, приходилось бывать?
Павел, конечно, был завсегдатаем музея профессора Цветаева.
- И что же, стиль условного образа, как ты называешь, единственно возможный для икон?
- Безусловно, так. Все остальные в принципе противоречат христианскому учению. Когда в искусстве проявляются их черты, это ясно указывает на отход от веры. Искусство – что-то вроде градусника, показывающего температуру духовного уровня общества. Реалистический стиль непреложно свидетельствует о приземленном сознании. Если художник посвящает свое время изучению анатомии, то ему уже нет времени думать о Всевышнем, Бог ему становится неинтересен…
- А тот, кто запрещает делать изображения… по заповеди Моисея, отрицает саму возможность воплощения Господа? - продолжил его мысль Павел.
- Вот именно, - согласился Пафнутий. - Художественный метод всегда проповедь мировоззрения.
- Ты хочешь сказать, что реалистические черты, проникшие в икону в XVII веке, говорят об упадке веры?
- Ну, конечно! Антихрист уже при дверях, трубы ангелов играют – все идет к Страшному суду! Икона – здесь главный свидетель. Лики подменяются личинами. Это нетрудно заметить, если вглядеться в иконы того же Симона Ушакова. Посмотри внимательно на его Спаса Нерукотворного из Третьяковской галереи – это же личина антихриста!
Павел поежился: речи долговязого иконописца отдавали жутью. Он и представить себе не мог такого поворота событий. Сегодня утром, идя на Таганку, его одолевала тоска от мысли о бесконечных Николах и Богородицах. Теперь он чувствовал, что оказался в двух шагах от страшной тайны, одновременно пугающей и великой. В голове был полный сумбур, все услышанное следовало переварить и осознать заново.
- Но если сейчас икона очистилась, Господь вновь предстал перед нами в истинном лике… - Паша замялся, не решаясь продолжить мысль, - о чем это может свидетельствовать?
- Эта тайна велика есть, - грустно отозвался Пафнутий. – Может, Господь попустит нам малую толику благолепия, а может и сразу окунет в Армагеддон… Тогда жди революций, гонений и целые сонмы мучеников… Одно скажу: открытие иконы – событие мистическое, оно не могло произойти случайно и является для нас знаком. Царство Небесное приближается, но, сколько страданий нам это сулит – одному Богу известно… Ой, мне надо было идти прямо, - вдруг спохватился новый товарищ Павла, когда они после моста через Яузу повернули направо и впереди замелькали газовые фонари на бульваре.
;




3. Бубновый валет

Тем временем Катин приятель Исаак Левинсон не сидел, сложа руки. Его стиль своей радикальностью давно перешел все мыслимые границы дозволенного, и вопрос об отчислении из училища стоял на повестке дня. Но начинающего художника это мало заботило: он работал как одержимый, выдавая по холсту в день. Кисть ушла в забвение, в руках больше мелькал мастихин, которым он неистовыми движениями раздвигал слои краски. Моне и Сезанн были отвергнуты за консервативность, в кумирах теперь стояли Пикассо и Кандинский. С последним он познакомился пару месяцев назад в кафе на Кузнецком: бежавший из враждебной Германии русский абстракционист будоражил Москву новыми идеями, воплощаемых не только в живописи, но и в теоретических публикациях. Исаак хвостом ходил за мэтром, не пропуская ни одного выступле-ния, и скоро вошел в ближний круг почитателей.
Исаак писал этюд за этюдом, отрабатывая свой стиль. Но это не мешало ему думать о большом, ударном проекте, способном громко заявить о новой творческой личности. Технология продвижения художника к успеху предыдущих пятидесяти лет была достаточно эффективна, хотя и примитивна до неприличия: чтобы прославиться в нужных кругах, следовало просто напасть на «устои». Крамской в 1863 году устроил дебош в Академии, чем вызвал рукоплескания в либеральном лагере, обеспечив себе известность до конца жизни. За ним ринулась пестрая толпа передвижников, на все лады обличающая социальные язвы. К восьмидесятым годам это движение выдохлось бытовым анекдотом. Следующее поколение революцию перенесло в формальную плоскость. Сначала в моду вошел импрессионизм, пытавшийся небрежными мазками чистой краски гоняться за солнечными зайчиками. Этот безобидный прием также вызвал бурю протеста, мгновенно прославившую экспе-риментаторов. Позже героями стали Сезанн, Ван Гог, Гоген, Сера и еще несколько их друзей насочинявших свои приемы наложения краски. Одному нравилось обобщение формы, другому червеобразные мазки, третьему плоскостные заливки цветом... Каждый из этих фокусов воспринимался как откровение, вызывая ярость одних, сочувствие других и завистливое восхищение третьих. Конечно, на первых порах требовалось большое мужество и упорство, многие экспериментаторы терпели лишения и не доживали до потоков золотого дождя. Но к рубежу веков механизм обретения славы превратился в секрет Полишинеля, временной зазор между радикальным выступлением и признанием быстро сокращался; и потому, не проходило месяца, чтобы какая-нибудь новая отвязанная группа молодежи не заявляла о ниспровержении всех и вся. В последние годы в рядах европейских ниспровергателей замелькали русские фамилии. Самым удачливым был Кандинский, первым догадавшийся изгнать не только сюжет, но и само изображение, превратив полотна в скопища нервных линий, черными змеями ползающих среди размазанных пятен краски. Дальше этим путем следовать было некуда, золотая пора авангарда кончилась, требовалось найти что-то иное… то есть повысить ставки.
Мировая война повергла в шок весь художественный мир: привычные связи рухнули, галереи и художники вынужденно разошлись по противоборствующим лагерям. Но скоро стало ясно, требуется менять тактику: время формалистической мастурбации кончилось, жизнь требовала реальных действий. И здесь было два пути. Первый – уход от повседневности в дебри потусторонних миров по дорожкам, размеченным психоаналитиками, экзистенциалистами и эзотериками. Обосновавшиеся в Швейцарии дезертиры из разных стран, образовали общество Дада. Их теоретик Самуэль Розеншток, известный под псевдонимом Тристана Тцары сформулировал лозунг: «Искусство должно погрузить свои корни до глубин бессознательного»... Другой путь был откровенно противоположным первому: броситься в революционное пекло и в яростной борьбе прорваться в новую реальность титанического переустройства мира, в котором материалом творчества станут уже не холсты и краски, но исторические судьбы народов. Этим опасным путем пошли футуристы.

Исаак если и не понимал умом, то инстинктивно чувствовал вызов времени, и в очередное посещение квартиры Кандинского на Зубовской принес кумиру целую россыпь гуашевых эскизов в лубочно-ерническом стиле.
- Замечательная идея! – одобрил маэстро. – Лубок, как ни-что другое отражает народный менталитет. Абсурд и простодушие соединяются с природным плутовством мужика. А грубость цвета и формы манифестируют энергию подсознания, незапятнанную культурологическими клише… Мне нравится вот этот вариант, - добавил  Василий Васильевич, указывая на эскиз, выполненный в красно-синих тонах. На нем сильными мазками был изображен некто, похожий на Николая Угодника, разливающий темную жидкость по пивным кружкам. 
- Я хочу написать большой холст на эту тему, аршина в три величиной. Меня увлекла праздничная тема в лубочной интерпретации, - прокомментировал автор.
- Конечно, могут возникнуть вопросы относительно трактовки изображенного здесь персонажа… но это уж ваш выбор… если становитесь на эту дорогу, то смело идите до конца.
- Я готов, - подтянувшись и поправив ремень, - твердо сказал Изя и посмотрел Кандинскому прямо в глаза.
Их взгляды встретились на мгновенье.
- В начале осени собирается очередная выставка «Бубнового валета», мне кажется, вам следует предложить картину. Там вы найдете единомышленников. Желаю удачи.
- Буду стараться успеть, - сказал Изя, ободренный словами кумира.

Общество Бубновый валет, основанное еще в десятом году, слыло образцом радикализма. Вообще-то «бубновыми валетами» в России называли  каторжников, в том числе и политических, так как на спину тюремной робы нашивался ромб, клеймивший обладателя такого наряда. Впрочем, в прогрессивных кругах принято было героизировать осужденных: русская литература от Пушкина до Льва Толстого немало потрудилась над этим: «Во глубине сибирских руд, Храните гордое терпенье…» и так далее. С другой стороны, на французском карточном жаргоне валет в сочетании с бубновой мастью считался мошенником, плутом. Обе трактовки, сливаясь воедино, провоцировали у добропорядочных граждан ответную реакцию: у кого возмущение, у кого – сарказм или стеб. «Бубновый валет» начав небольшой выставкой, которую посетило всего двести человек, стараниями поэта Волошина, превратился в модную тусовку, способную вмиг прославить новичка на обе столицы.
Исаак успел сделать целый триптих, посвященный Николаю
Угоднику, занявший главную стену в одном из залов. Кроме сцены с разливом пива, присутствовало изображение «заушения» Ария, в котором любимый народом святой с размаху лупил кулаком тщедушного старичка-еретика. Яркие мазки придавали сцене безобразный вид пьяной драки, какую случается видеть на праздник у русских кабаков. Третья композиция изображала Николу с чулком, вероятно, гостинцев, удерживаемого в руках пониже пояса. Чулок был неприлично длинен и вызывал отвратительную аллюзию с презервативом натянутым на известный мужской орган. Весь триптих был сработан размашистыми линиями кричащего цвета без учета анатомических или светотональных законов.
Уже день открытия был ознаменован скандалом. Смотртель, дежуривший в зале, увидев холсты Изи, выпучил глаза и налился кровью. Затем быстро-быстро начал креститься морщинистой рукой и пятиться к дверям. Прокричав громогласно: «Оха-а-альники!!!», - бросился опрометью вон. Участники выставки, занятые развеской картин, посмеялись над дремучим стариком и успокоились. Но расслабляться было рано. Минут через двадцать на улице стала собираться толпа: оказывается, сторож успел рассказать о святотатстве, происходящем в зале, нескольким знакомым торговцам и дворникам, служившим в окрестных дворах. Собравшийся народ оживленно разговаривал между собой, норовя заглянуть в зал через окно, не решаясь, однако, войти через дверь. Еще несколько минут спустя вернулся бдительный смотритель, сопровождавший полицейского чина. Чин, кряхтя и подкручивая усы от осознания собственной важности, прошел внутрь. Наиболее смелая часть толпы последовала за ним, другая осталась на улице в ожидании развязки.
- Вот, изволите видеть, ваше превосходительство, окаянное непотребство господа художники учиняют, – подобострастно частил доносчик, когда они входили в злополучный зал.
Две картины из трех к тому времени уже висели, а послед-нюю Изя как раз держал на руках, ловя веревочную петлю, спускавшуюся с карниза под потолком. Увидев полицейского, растерянно поставил холст на пол.
Воцарилась немая сцена. Урядник, крутил ус, выдерживая паузу. Исаак, озирался по сторонам, ища поддержки. Остальные – художники и толпа – стояли вокруг, затаив дыхание.
Наконец, полицейский прервал молчание:
- Кто дозволил изображение священного лица в неподобающем образе? – грозно произнес он, оглядывая присутствующих. – Кто здесь распорядитель?
– Триптих прошел комиссию… - залепетал Изя.
Организатор выставки Кончаловский бросился на защиту:
- Выставка утверждена общественным советом, какие могут быть претензии?
Полицейский чин сдвинул брови и перешел на повышенные тона:
- Господа художники, в таком виде выставка к открытию не дозволяется. Сегодня я сделаю запрос в цензурный комитет, и вплоть до решения ответственной комиссии она будет закрыта и опечатана. Предлагаю вам, - обратился он к Кончаловскому и Левинсону, - прибыть завтра в участок для решения организационных вопросов.
Между тем толпа с любопытством смотрела на картины. Некоторые крестились, другие ухмылялись:
- Эка как он… его мать!
- Сечь таких надо, одно распутство производят!
- Не иначе конец света грядет скоро, - слышалось перешептывание.
Помощник урядника, сопровождавший шефа, прошел дальше в зал:
- Прошу освободить помещение, - официальным тоном провозгласил он. – К выходу господа, к выходу.
Художники зароптали, но прихватывая по пути сумки и инструменты, пошли в указанном направлении. Остальная толпа растворилась сама собой.

На следующий день событие получило неожиданное продолжение. Несколько вечерних газет, куда были отправлены эмиссары от выставочного комитета, с удовольствием опубликовали заметки о происшествии, не стесняясь разукрасить скандал в меру своей фантазии. Читатель мог сделать вывод, что речь шла ни много ни мало, как о потрясении основ церкви, карикатуре на государя и сухой закон, и, даже, о шпионаже в пользу Германии. Вполне естественно, что с утра около здания на Петровке, где готовилась выставка, набралась значительная толпа зевак, временами, едва не перекрывавшая проезжую часть улицы. Особенно много было представителей прессы, среди которых были замечены репортеры двух иностранных изданий. Виновники события, Левинсон и Кончаловский проследовали в полицейский участок, расположенный на Неглинной. Толпа поспешила за ними в ожидании развязки. И не прогадала: через час произошло невероятное. Два охранника вывели Изю на улицу к подъехавшему тюремному экипажу, затолкали его внутрь кабины и сами сели по обе стороны. Уже после выбежал Кончаловский, отчаянно маша руками и пытаясь что-то кричать. Но на него никто не обратил внимания. Кучер хлестнул лошадей, и экипаж покатил по мостовой. Толпа только успела ахнуть.
Скандальная выставка так и осталась опечатанной. Зато пресса взорвалась статьями и комментариями. Участники со-бытия – «бубновые валеты» – вмиг стали героями дня: депутаты и банкиры, известные адвокаты и блистательные артисты норовили познакомиться и пригласить их к себе в качестве дорогих гостей. Особенно востребованы были Кончаловский и Машков, умевшие живо и в лицах рассказать о случившемся. Газеты требовали от них интервью, и даже иностранная пресса (в основном союзническая), на минуту забыв о войне, много писала на эту тему. В малом событии, как в капле воды, узрели образ России в целом. Тут уж досталось и императору, и церкви, и полиции… ну а больше всего – ментальности русского населения, пребывавшего до сих пор, «даже в ХХ веке!» в темном посконном идолопоклонстве…
Исаак оказался в Бутырках. Ввиду резонансного дела, он был помещен в особые условия: отдельная камера с лежанкой больше напоминавшей диван, обеды из соседнего ресторана, час прогулки на свежем воздухе и утренние встречи с посетителями в специальной комнате.
Первую ночь Изя пребывал в страхе. Он почти бредил, не находя себе места: казалось все потеряно навсегда. «Вот сей-час откроется дверь камеры и выведут во двор тюрьмы, а там по закону военного времени… Но, нет, они не посмеют – общественность всколыхнется», - метался в своих мыслях узник, то отчаиваясь вконец, то, вдруг, обретая надежду.
На следующий день его вызвали в кабинет к следователю на допрос. Впрочем, допроса, как такового, не случилось: следователь был предельно вежлив и поспешил сообщить, что сам является большим поклонником и ценителем современного искусства.
- Но, сами понимаете, молодой человек, ничего не поделаешь, сейчас война, нервы у народа возбуждены, везде чудятся враги. Немного успокоится общественное мнение, и мы вас отпустим, будьте спокойны…
У Изи отлегло от сердца: он вдруг ясно понял, что фортуна поворачивается к нему лицом, и надо ловить момент:
- Заключение под стражу без официального обвинения – незаконно. Требую открытого суда присяжных и присутствия адвоката…
Исаак не знал, как еще выразить протест и замолчал. Следователь перепугался и побледнел:
- Не извольте беспокоиться, господин Горенштейн (это был известнейший стряпчий Москвы) уже ждет вас. Если не возражаете, можете последовать к нему прямо сейчас.
Изя обрадовался, что обретает руководителя для правильной организации протеста и надменно поднялся с места. Его проводили в отдельную комнату, где уже поджидал седовласый старичок с бегающими хитрыми глазками.
- Позвольте представиться: Горенштейн Яков Семенович… к вашим услугам, - представился он.
Они сели за стол. Художник не успел раскрыть рот, как адвокат уже перешел к делу.
- Москва и Петроград уже прекрасно осведомлены о той несправедливости, которую власть учинила по отношению к вам. Должен сообщить, что это обстоятельство вызвало глубокое возмущение у всей культурной общественности. В Москве создан комитет в вашу поддержку. В него вошло много достойных лиц. Некоторые из них известили меня просьбой взяться за ваше дело. Но будьте уверены, что не только по долгу службы, но и по личному убеждению не мог никак оставить его без внимания…
Так говорил он довольно долго, пересыпая профессиональную речь восхвалениями нового искусства и сокрушениями по поводу заскорузлости русского народа. Между прочим, адвокат сообщил, что с художником жаждет встречи множество самых почтенных лиц, желающих засвидетельствовать ему свое самое горячее восхищение и неизменную поддержку в невыносимых страданиях.
Конец речи был отмечен возгласом:
- Не сомневайтесь, молодой человек, наше дело правое – мы победим!
Не успел адвокат закрыть за собой дверь, как в комнату вбежал маленький суетливый человек, схватил художника за руку и долго-долго тряс ее. Потом не выдержал, расплакался и кинулся обнимать страдальца. Это был известный депутат Думы от партии кадетов, специально приехавший ночью из Питера для встречи с узником.
- Вижу, вижу ваше несчастье! Вижу ваши мытарства за свободу творчества… Изверги-и! – скроив суровую гримаску, погрозил он кулаком куда-то в угол. – Но не волнуйтесь: Россия уже не та, свободный дух просыпается от вековой спячки, страна поднимается с колен… Русские долго запрягают, но быстро ездят: Европа еще удивится чудесному прогрессу, который покажет страна, когда скинет ненавистный режим! Мерзавцы-ы! – погрозил он снова.
Дальше посетители пошли потоком. Три часа по утрам Исаак принимал гостей, каждый из которых обращался к нему со словами сочувствия, безусловной поддержки и просьбой не забыть в будущем, что такой-то или такая-то, рискуя жизнью и репутацией, кинулись к нему на выручку в самую тяжелую минуту.
К концу второго дня Исаак сам поверил в свои страдания. Он уже не молчал от страха и смущения, но активно жаловался на бесчеловечные тюремные порядки, на свои мучения, на невыносимость отлучения тонкой души от свободы творчества. В этой роли он чувствовал себя звездой и даже примеривал мессианские одеяния: в сладких утренних мечтах, лежа в кровати под пушистым одеялом, узник не раз уже уносился в светлую даль, наступающую благодаря мужеству некоего художника-авангардиста, вводящего человечество в мировой расцвет. Надо ли говорить, что черты лица этого художника все более и более принимали формы его собственного…
Единственным досадным диссонансом было поведение Екатерины. С самого начала она не слишком одобряла его новых друзей из Бубнового валета. При всей отвязности жизни, ее творческие устремления не были столь радикальны, и она подсмеивалась над его «мазней». Но еще вероятнее, что здесь просто играла женская ревность: Изя должен был принадлежать ей весь без остатка, в качестве домашней игрушки.
Конечно, когда пришло известие об аресте, Катя сразу же кинулась за ним, готовая растерзать каждого, кто встретится на пути. Но прибежав в тюрьму, она встретила там целую толпу поклонников и поклонниц ее ненаглядного котика. Девушка пришла в замешательство, никак не ожидая такого развития событий. Пробившись все же на свидание, а ей удалось лишь быть седьмой по счету между известной поэтессой и французским газетчиком, она встретила своего возлюбленного, заваленного цветами, черной икрой и изысканными кондитерскими изделиями – каждый ведь приходил не с пустыми руками.
Свидание продлилось недолго: Изя был изможден посетителями и славословием. Катя сквозь зубы цедила слова сочувствия, но делала это сухо и натужно. Разговор не клеился, и они быстро расстались. Несколько дней спустя она вновь отправилась в тюрьму, но выяснилось, что к Изе просто так не попасть, гостей приглашали по записи, растянувшейся на неделю вперед. Через Горенштейна она передала записку, в которой в двух строчках формально сочувственных слов умудрилась выразить всю глубину своей досады. В конце она приписала, что если ему что-то понадобится, то всегда готова к его услугам…
Скоро в Катину дверь позвонил Роберт Фальк, живший этажом ниже. Он предъявил записку от Исаака с требованием отдать все картины и этюды, остававшиеся у нее. Катя молча проводила гостя в комнату и раздраженно бросила: «Забирайте на здоровье!» Стоит ли говорить, что отношения на этом прекратились сами собой.

В тюрьме Левинсона продержали около полугода, несмотря на всестороннюю поддержку, организованную комитетом, и лишь когда возмущение действиями властей достигло пика, наконец, состоялся суд.
Уже загодя было понятно, что это пустая формальность: кумиру прогрессивной общественности ничто не грозит. Наоборот, сама власть рискует оказаться на скамье подсудимых. Поэтому решено было провести заседание неожиданно и быстро, стараясь максимально избежать шумихи. Конечно, до конца затея не удалась, и к известному подъезду еще с утра стал стягиваться народ. Репортеры газет и курсистки, студенты университета и гимназисты, скучающие интеллигенты и торговцы цветами, чаявшие хорошей поживы, перемешались пестрой толпой. Каждое открытие двери судебного присутствия сопровождалось напряженным замиранием и гулом разочарования, когда вместо ожидаемого героя, смущенно ежась, выбегал какой-нибудь полицейский тип, стараясь как можно быстрее исчезнуть от насмешливых выкриков. Народ устал и от скуки искал развлечения. Кто-то догадался играть в снежки, целясь в выбегавших из дверей. С каждым разом залпы выходили дружнее и прицельнее, и один снежок тяжелого мартовского снега залепил-таки в ухо особо нерасторопному толстому уряднику. Урядник споткнулся, потерял было фуражку, но все же поймал ее в последний момент и бросился наутек, смешно раскачивая здоровенным пузом. Девицы прыснули со смеху, а студенты заржали молодыми жеребцами. Больше уже никто не рисковал проходить здесь.
И вот, наконец, дверь открылась настежь. Из нее показался Горенштейн, Кончаловский, Машков и Фальк. И только за ними, поддерживаемый Бурлюком, шел сам виновник торжества.  В скромном зипуне он выглядел подлинным страдальцем узилища, мужественно преодолевшем невзгоды и тяготы борьбы за свободу и светлое будущее. Замыкала процессию желтая кофта Маяковского. Вышедшие раскланивались направо и налево. Толпа встретила героя овацией и цветами, кидаемыми прямо под ноги как молодожену. Триумфаторы проследовали к экипажам, присланным комитетом спасения. Маяковский взгромоздился на подножку и, обернувшись к публике, громогласно продекламировал:

- «Где глаз людей обрывается куцый,
Главой голодных орд,
В терновом венце революций
Грядет шестнадцатый год».

Овация и восторженные крики покрыли его последние слова. Экипажи тронулись с места один за другим и укатили в Славянский базар, где уже был заказан торжественный банкет.
Так, благодаря одной несостоявшейся выставке, Изя стремглав вошел в узкий круг модных художников, обеспечив себе всероссийское признание. Всем было понятно: в России ему делать больше нечего, надо совершить мировое турне с выставками и лекциями на тему страданий русской интеллигенции, скованной по рукам и ногам, упертым в своей косности самодержавием.



4. Куликово поле

Летом 15 года Ивана позвали участвовать в росписи стен одного московского особняка. Группу из четырех человек возглавил Павел Корин, заканчивавший обучение в Московском училище живописи ваяния и зодчества, где Иван и познакомился с ним. Также участвовали младший брат Павла Александр и еще их давний приятель Николай. В помощь художникам от хозяина были приданы два молодца: собрать леса, заштукатурить стену, сбегать в лавку за красками. Работа досталась благодаря Михаилу Нестерову, наставнику и покровителю братьев Кориных. Заказчик хотел заполучить работу самого мэтра, но тот был занят главной картиной своей жизни «Душа народа», и потому, в качестве компромисса была предложена группа учеников с обещанием общего руководства и вдохновения.
Иван Александрович, фабрикант-старообрядец из Костромской губернии, недавно купивший особняк на Поварской, желал видеть на стенах героев народного эпоса, богатырей или странников. После нескольких встреч было решено остановиться на теме Куликовской битвы: понятно, что в военное время этот сюжет прочитывался особым образом. Старший Корин разработал эскиз. На общем собрании он развернул длинный рулон бумаги с изображением полной развертки росписи. Хозяин, Нестеров и все остальные стали подробно его рассматривать.
На стене гостиной, противоположной от входа, обходя дверные проемы и рамы гигантских зеркал, предполагалось изобразить сказочную Москву в виде множества церквей и кремлевских башен. С правой стороны от города женщины и дети во главе с преподобным Сергием Радонежским провожала русскую армию, растянувшуюся лентой по фризу боковой стены на Куликово поле. Пройдя дальше в зал и обернувшись назад, можно было бы видеть воинов Дмитрия Донского со знаменами и хоругвями изготовившихся к бою. Князь с коня указывал мечом в сторону врага. Бояре и простые ратники напряженно всматривались в туманную даль, выглядывая приближение неприятеля. Композиция росписи замыкалась на четвертой стене торжественным шествием воинов с трофеями и телами павших героев обратно в Москву, где жители радостно приветствовали их с победой. Композиция богато украшалась растительным орнаментом и декоративными вставками из сусального золота и перламутра, как это было принято в модном тогда стиле модерн.
Идея была одобрена, и художники отправились в библиотеки, музеи и частные собрания за историческим материалом. В этом им помогала Ольга, пристроившаяся к Ивану и вникавшая во все его дела. Пользуясь своей природной коммуникабельностью и рекомендательными письмами Нестерова, она с легкостью проходила во все двери, договариваясь о подборке книг, допуске к архивам и историческим памятникам. Художникам оставалось лишь зарисовывать и делать этюды всего того, что могло пригодиться в работе. В качестве натурщиков использовали себя - Олю наряжали в русские девичьи и женские костюмы, а сами изображали идущих, сражающихся и мертвых воинов. Собранный материал воплощался в проработанные этюды. Их еще раз, теперь уже окончательно, утвердили у заказчика и приступили к росписи.
На стене старались трудиться днем, максимально используя солнечный свет. Когда его не хватало, особенно вверху под потолком при работе над фризом, включали электрические лампы, имевшиеся в доме. Работа шла споро и вдохновенно. В течение лета был сделан общий подмалевок, а к середине осени проработаны пейзажи и фигуры основных героев. Роспись постепенно проявлялась на стене, но до финала еще было далеко: заключительная отделка, как известно, требует времени едва ли не больше, чем все предварительные этапы.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, художники обедали в отдельной комнате на первом этаже. Иногда к ним присоединялся сам хозяин, любивший выкроить часок-другой среди коммерческих дел для разговоров на отвлеченные темы. Частое присутствие хорошенькой Оли, несомненно, этому способствовало тоже: изящной лилией она украшала их мужскую компанию.
Однажды зашел сам Нестеров, посмотреть, как идут дела. После обстоятельного разбора всех деталей росписи, фиксировавшихся Ольгой в специальном журнале, спустились на нижний этаж. За круглым дубовым столом уселись свободно в ожидании трапезы: дом отличался хлебосольством, хотя и без французских изысков. Суп-рассольник с гусиными потрошками, белуга с хреном и солеными огурцами, жирный поросенок с гречкой, на сладкое – гурьевская каша.
Разговор завязался на волновавшую всех военную тему. Иван Александрович мировоззрение имел сугубо патриотическое, несмотря на все притеснения и унижения, вынесенные его предками от Российского государства. Он глубоко переживал неудачи на фронте, преследовавшие армию в пятнадцатом году.
- Поторопился наш государь влезть в эту кампанию, - говорил он, потирая бороду. - России требовалось лет двадцать спокойного развития, и никакой враг не был бы страшен. А теперь, сколько лишних жертв приходится нести…
- Но как же оставить братьев-славян, мы же не можем поз-волить отдать их на растерзание немцам? – удивился Николай.
- Братья-славяне, - насмешливо повторил купец, - никуда не денутся. Станет Россия могучей – все будут под защитой, а если унизимся в очередной раз, то и им несдобровать. И хуже всего то, что эти братья первыми же начнут хулить Россию, обвинять нас во всех бедах, чуть, что случится с нами. Малые страны, что проститутки – умеют лишь угождать тому, кто больше заплатит. Друзья, которые остаются друзьями, только пока их содержат, хуже врагов: на них надеешься, а они – ножик в спину воткнут в самый ответственный момент.
- Но ведь Россия имеет и собственные интересы, - не сдавался Николай, - Черноморские проливы, Константинополь. Сердце православия должно быть освобождено от Османского ига…
- Да, это верная цель. Православные без Константинополя все равно, что католики без Рима. Город должен быть наш, и проливы тоже… это стратегическая задача. Но воевать за них нам предстоит не только с турком или германцем, но и с Ан-глией, и Францией. Думаю, союзнички скорее с немцем помирятся, нежели отдадут Царьград православным. Крымская война это уже показала.
- Да как же христианские страны могут быть против того, чтобы Константинополь был освобожден от магометан? Какая-то историческая несуразность, - удивился Иван.
- Вот покойный государь Николай I на этом и осекся, когда начинал кампанию 1853 года. Но так было всегда. Англия и Франция дружат с нами лишь в борьбе с Германией, когда им самим угрожает смертельная опасность. В других случаях Россия и, шире, православие всегда становились для них мишенью. Традиция эта тянется с тринадцатого века, с четвертого Крестового похода, ударившего по Царьграду. В той же Куликовской битве литовцы выступали в союзе с татарами против москвичей! – добавил купец, оглянувшись на эскиз росписи, разложенный на соседнем столе.
- Но почему? – чуть ли не хором спросили художники.
- Раз, отступив от истинной веры, упорствуют в своем заблуждении… православие вызывает слепую злобу…
- Разве не пора уже успокоиться, принять разделение церквей как данность и вместе трудиться над просвещением остального мира? - спросил старший Корин.
- О! Слышу идею Владимира Соловьева о союзе трех конфессий. Я бы и согласился с этим, но согласятся ли наши инославные «друзья»? Разве последние двести лет Российская империя не шла на поклон Западу вплоть до самого унизительного заискивания? И что это изменило? Дворянство уж и родной язык позабыло, и учителей из  Европы повыписывало, и все без толку – сам Наполеон в гости пожаловать изволил просвещать нас… В храмах конюшни устроил, города спалил… что само не сгорело, взорвать пытался. Наши же казаки по Парижу на цыпочках ходили, за постой платили сполна, ни один камушек не тронули. Кто же здесь большим варваром выставился?
Хозяин отломил кусок ржаного хлеба и положил в рот.
- Вот, например, показательна судьба маршала Мортье, которого Наполеон назначил губернатором Москвы, - продолжил он, прожевав хлеб и заев его несколькими ложками рассольника. - В момент бегства отсюда именно он взрывал башни Кремля. Казалось бы – вот кого наказать хорошенько, заставить потом кирпичики потаскать… ан, нет! Его не только не арестовали, но и приняли в качестве посла, когда несколько лет спустя побежденные французы имели наглость прислать его к нам. И что? Приняли без звука, как будто побеждены были мы. Вот я спрашиваю, какой-нибудь другой, даже пусть самый захудалый народишко стерпел бы такое унижение? А нам все по боку – широка Россия, все прощает.
С этими словами купец тяжело вздохнул и опять отправил несколько ложек супа в рот.
- Слышал я, что камень на саркофаг Наполеона пожертвовал Николай Первый, наверное, в знак благодарности за все, что он сделал для России, - вставил старший Корин в образовавшуюся паузу.
- Вот в этом и состоит наше варварство – врагов мы любим больше самих себя, - прокомментировал Иван Александрович, - любим и заискиваем… мы им памятники, а они нам – Крымскую войну… - и перескочил на излюбленную тему: - Только старая вера стоит крепко, и судьба, слава Богу, не оставляет милостью чад своих: почитай, все великоросское купечество у нас староверческое и еще немного – немцы да евреи. Русских без древлеправославных корней в нашем деле и не сыщешь... В жизни тебя уважают, когда чувствуют твердую основу в душе и уме, а все это вихляние – и нашим, и вашим, давай спляшем – вызывает лишь презрение и партнеров, и конкурентов… Наивен был господин Соловьев… как деловой человек говорю.
Ольга все это время сидела, уткнувшись в свою тарелку. Нельзя сказать, что она не слышала раньше подобных разговоров, но как-то до сих пор не придавала им особого значения. Сейчас в ее чуткой душе поднималась тревога: ох, не нравились ей такие темы… чем-то затхлым и оставленным далеко в безрадостном детстве отдавали они. Кипящая столичной жизнью Москва была полна совсем другим: авангардными постановками в театрах, выставками радикальных художников, борьбой с несправедливостью за лучшее будущее. Сколько талантливых мужчин, сколько блестящих дам сверкало в этой публике! Тот же Исаак Левинсон, писавший недавно ее портрет, сейчас сидит в тюрьме и страдает за право творческого самовыражения, а тут все эти разговоры о древлеправославии…
- Но как быть нам, художникам? - спросил Павел Корин. – Мы не можем уже вернуться в Средневековье, отказавшись от всего, что было сделано великими мастерами Возрождения, хотя они и католики, а то и язычники…
Все посмотрели на Нестерова. Мэтр, не торопясь, положил серебряную ложку на стол и произнес:
- Этого и не нужно делать. Если религиозный огонь, свойственный раннему христианству истощился, то, что остается человеку, как не уповать на собственные силы? Промышленность, транспорт, электроэнергия – это все костыли, которыми мы подпираемся, чтобы протянуть еще сколько-то времени до Второго пришествия. А искусство здесь главный показатель. Реалистический стиль соответствует мировоззрению Нового времени… Его и надо держаться, чтобы сохранять порядок и в голове, и в хозяйстве, и во всем остальном.
- А как же модернизм, это новое направление в искусстве, попирающее все законы изображения и, можно даже сказать, приличия? – закричала молодежь.
- Я думаю так, - Нестеров вытер руки о салфетку, - модернизм – это знамение последнего этапа всемирной истории. Грядет Армагеддон, и искусство, как всегда, задолго улавливает его отдаленные громовые раскаты. Надо внимательно наблюдать за новым искусством. Только староверы, лучше других понимающие суть истории, и могут оценить его.
- Старообрядцев принято считать консерваторами… - улыбнувшись, заметила Ольга.
Хозяин хитро прищурился и откинулся в кресле:
- А кто первым стал собирать французских импрессионистов, когда просвещенная публика еще насмехалась над ними? Не лапотные ли староверы из России, Морозов да Щукин?
- Вы хотите сказать, что они собирают новые течения по мистическим соображениям? Обычно считают иначе…
- А как считают? – переспросил старообрядец.
- Ну, что это своего рода блажь, самодурство русской души, или на худой конец просто коммерческий расчет: купить подешевле – продать подороже…
- Кто же такое собрание будет продавать? Оно ведь бесценно. Бесценно самим свидетельством о Последних временах. Впрочем, это только профаны не замечают, - добавил он после некоторой паузы. - Рост цены на работы модернистов в последние годы, свидетельствует о том, что те, кому надо, то есть Ротшильды и Рокфеллеры, поняли все правильно.
- Так что же нам делать в этой ситуации? - спросил Павел Корин у своего наставника. Нестеров ответил немного подумав:
- Конечно, до последнего стоять на старой школе. Заигрывание с французскими «измами» не приводит ни к чему хорошему… Но и опыты с расчисткой икон достаточно сомнительны, - Нестеров расписал немало церквей и не мог согласиться с новыми веяниями. – Неслучайно левые художники с восторгом приняли раскрытую икону: они увидели в ней таран, которым можно сломать академическую твердыню, еще хоть как-то противостоящей готовящемуся шабашу. Византийская икона – замечательна, но для своего Боговдохновенного времени. Во времена антихриста, она скорее вредна, так как убирает последние скрепы, еще удерживающие человечество на краю пропасти. Ну а футуризм и абстракционизм – прямой путь в ад. Не завидую тем, кто идет по нему. Конечно, слава и богатство некоторым из них обеспечены: князь мира сего знает, как подстегнуть своих слуг… но, что будет с их душонками?
- Вы ведь вместе с Виктором Михайловичем Васнецовым вступили в Союз русского народа? – спросил Иван.
- Да, и горжусь этим. 1905 год показал, как опасно потакать революционной анархии. Только сплоченность здоровой части народа вокруг престола и церкви, смогли удержать страну на краю пропасти. Сейчас опасность еще сильнее. Пока сотни тысяч истинных патриотов сражаются и погибают на фронте, защищая отечество, всякая мразь разлагает тыл. И часто ведь совсем небескорыстно… Но я верю, что общими силами мы сможем преодолеть внешних и внутренних врагов, Россия с честью пройдет испытания уготованные судьбой. И роль искусства способного воспитывать понимание Прекрасного, здесь особенно велика, - с некоторым оттенком патетики закончил художник.
Речь определенно произвела впечатление. Каждый напряженно слушал, думая о своем. Именно с этого момента Иван стал задумываться о фронте. «Покончим с немцем, а там и с внутренними «друзьями» как-нибудь разберемся», - говорил он себе.
Ольга же рассуждала иначе: «Иван, конечно, художник перспективный, даже сейчас имеет хороший заказ, и нет сомнений, что окончание фрески откроет дорогу к таким же престижным работам и хорошим деньгам. Но все это мертвечина. Пульс времени бьется в другом месте. Надо быть осторожнее с этими людьми».

                * * *
Через год после начала войны положение русской армии на фронте стало критическим. Но патриотическое движение только росло. Множество молодых людей бросали привычные занятия и записывались добровольцами. Множество женщин разных возрастов и положения спешили принять участие в помощи армии и лечении раненых. Страна работала и воевала день и ночь, мужественно перенося тяготы военного времени.
Иван оставил училище и записался добровольцем. Врожденное плоскостопие освободило его от мобилизации, но ко-гда вести с фронта стали совсем угрожающими, а кадровая армия уже полегла на полях сражений, во вспомогательные отряды стали брать людей с ограниченной годностью.
Рано утром Ольга провожала приятеля на Александровском вокзале. Теплые слова поддержки легко слетали с ее губ, но мысли были далеко. «Вот идиот, - думала она про себя. – Едет снег своей кровью поливать. Ладно бы была необходимость, но ведь есть же бронь? Ни славы, ни орденов в санитарном поезде не навоюешь… Да и было бы за что воевать? Предатели и коррупционеры карманы набивают… за их интересы умирать, что ли?»
- Береги себя, я буду писать тебе, и ты сообщай мне все-все, мне все подробности твоей жизни очень дороги, - щебетала она. А про себя думала: «Закончится все тем, что твою плоскую ногу оторвет, или какая-нибудь медсестра к тебе приклеится, будешь потом всю жизнь на нее любоваться… Ну и пусть: сам выбрал себе дорогу, а я пойду по другой тропинке…»
На прощанье она наградила Ивана долгим поцелуем, и, подождав, пока поезд медленно двинется от перрона, легко пошла домой, с чувством освобождения от тяжелой ноши. 
;




Часть II

5. Экс

Наступил 16 год. Николай Второй возложил на себя обязанности главнокомандующего в самый критический момент и, вопреки прогнозам, русская армия стала быстро преодолевать кризис прошлого лета. Промышленность перестраивалась на военный лад. Оружие и боеприпасы производились во все возраставших объемах. На смену войскам, измотанным тяготами первых двух лет войны, приходили свежие части, полностью укомплектованные и хорошо обученные. Подготовленное в штабе генеральное наступление, хотя и захлебнулось на германском фронте, на южном против австро-венгерских частей ознаменовалось блестящим Брусиловским прорывом. Правда, к концу лета и оно выдохлось, не добившись решительной победы, но дух уверенности уже прочно вселился в русскую армию. Стало ясно: победа над врагом – дело времени. Следующего такого наступления воюющий на два фронта противник не выдержит. Победа же, без сомнения, открывала перспективы исторического масштаба: на фоне других стран, серьезно потрепанных войной, Россия пострадала куда меньше, что вместе с утверждением на берегах Средиземного моря, пре-вратило бы ее в крупнейшую мировую державу.

                * * *
Освободившись из тюрьмы, Исаак сполна ощутил бремя славы. В течение двух недель не прекращались банкеты и чествования – в Комитете спасения политических узников, в Обществе поощрения художников, в коллегии московских адвокатов и так далее. Художник и представить себе не мог, что в этой отсталой стране так много гражданских организаций и обществ, стоявших на страже свободы творчества. В промежутках между официальными приемами его как звезду первой величины зазывали к себе лучшие дома Москвы. Самое блестящее общество было к его услугам. Нечего и говорить, что очень многие хотели видеть его работы в своем собрании: те этюды и картины, что были вывезены из Катиной квартиры, вмиг нашли своих восторженных покупателей.
Конечно, не стоит думать, что у славы Изи не было скепти-ков. Некоторые говорили, что ничего особенного в его карти-нах нет, просто подражание французской моде, а весь ажиотаж – дань политическому моменту. «Вот пройдет три месяца и все о нем забудут», - шептались злые языки. Самыми заядлыми скептиками выступили коллеги. Как только стало известно об аресте, училище исключило Левинсона из своих списков. Правда, не обошлось без скандала: несколько либерально настроенных профессоров покинуло стены заведения в знак протеста. Зато другие разразились пафосным верноподданническим заявлением, славящим царя-батюшку и призывающим запретить всяческое новаторство в искусстве как очевидную причину разложения духовности нации. Также нехорошо отозвался Михаил Нестеров. В интервью Московским ведомостям он заявил о недопустимости глумления над православными традициями и одобрил действия властей. Но прогрессивная общественность проигнорировала этот демарш: Нестеров, как и его учитель, Виктор Васнецов, состоявшие в Союзе русского народа, то есть в черносотенстве, уже давно испортили себе репутации, стали, что называется, «нерукопожатными»…
И что же Исаак? Теперь он был вполне обеспечен и деньгами, и связями для следующего шага – шага в мировое искусство. Париж, всемирная культурная столица, переживал тяжелое военное лихолетье, и потому его кандидатура не рассматривалась. Решено было ехать сразу в Нью-Йорк, в этот удивительный город, поросший щетиной небоскребов на берегу Атлантического океана – само олицетворение прогресса. Вновь приобретенные влиятельные друзья обещали содействие в промоушене московского героя в Новом Свете…
Уже в мае Левинсон был готов отправиться за океан. Ехал он налегке: помимо личного скарба вез всего несколько листов гуаши в качестве эскизов будущих работ, которые предстояло воплотить уже на новом месте. Путь лежал через Скандинавию на пароходе в Англию и далее в Североамериканские Соединенные штаты. Провожать Исаака вышло множество народа. В вестибюле Николаевского вокзала произошел импровизированный митинг. Ораторы желали успехов юному дарованию, называли его послом истинной, прогрессивной России заокеанским друзьям.
- Да здравствует свобода и демократия! – прозвучал лозунг. Какой-то восторженный юноша даже запел «Интернационал»… но на него зашикали со всех сторон как на провокатора.
Изю на руках внесли в поезд. Через стекло вагона первого класса он долго еще видел бегущих вслед провожающих. Так началось его путешествие.

                * * *
Следующий, 1916 год Ольга провела исключительно плодотворно. Еще осенью поступив на Высшие женские курсы профессора Герье, с головой окунулась в общественную работу. Вместе с подругой Беллой Розенфельд, вновь испеченная курсистка вошла в комитет по распространению просветительской литературы среди работниц Трехгорки. Литература была сплошь марксистская, повествующая о том, как тяжело жить трудовому народу при царе, и как счастливо он заживет, стоит только скинуть ненавистную власть помещиков и капиталистов и передать ее в руки подлинных борцов за народное счастье – журналистам, студентам и революционерам.
Знакомство с Беллой произошло на почве общей увлеченности живописью, точнее, живописцами. Белла только что вышла замуж за Марка Шагала, и молодые еще не окончили переживать медовый месяц в полетах над волшебным Витебском, так ярко запечатленных в известных полотнах. Ольга же, как известно, успела подружиться с Иваном и некоторыми его друзьями, поучаствовав в росписи шикарного особняка на Поварской. Правда, когда девушки обменивались списками своих знакомств, вышел конфуз. Оля попыталась что-то мямлить о Нестерове и Васнецове, но Белла мгновенно оборвала собеседницу, сказав, что хоругвеносцы ее не интересуют и, вообще, нет ли у нее еще каких-нибудь более приличных знакомых. Ольга от досады прикусила язычок, поняв свою оплошность. Сокурсница же бравировала самыми модными именами: вернувшийся из Парижа Марк стал широко известен в узких кругах столичной богемы, а Белла всюду сопровождала его в качестве жены и модели. Среди знаменитых имен промелькнул Исаак Левинсон, всем известный мученик произвола властей, без суда и следствия брошенный в тюрьму. Ольга, обладавшая от природы цепким умом, ухватилась за последний шанс.
- Да, я встречалась с Изей, он писал мой портрет, - как бы, между прочим, произнесла скомпрометированная девушка.
С женой Шагала случился шок: она никак не могла ожидать от этой провинциалки знакомства такого уровня. Судьба Ольги была решена – она стала закадычной подругой Беллы, посвящавшей ее в самые сокровенные тайны. А тайн было две – интимная жизнь с Марком и принадлежность к подпольной марксисткой организации. Так несостоявшаяся хоругвеноска оказалась втянутой в работу партийной ячейки.
Ячейка состояла из пяти человек. Две курсистки – Ольга и Белла, двое студентов Московского университета и руководи-тель из центра, фамилии которого никто не знал, а называли просто, «товарищ Кувалдин». Общие цели и задачи группы были вполне ясны – всемерное просвещение народных масс. Для этого каждый член ячейки должен был создать рабочий кружок, снабжать его прогрессивной литературой и обсуждать прочитанное за общим чаепитием, в ходе которого собравшиеся высказывали свои мысли по поводу того, как лучше и быстрее изменить положение пролетариата. Задача руководителя состояла в том, чтобы направить суждения рабочих в правильное русло: каждый должен был уяснить, что только политические перемены под руководством РСДРП обеспечат свободу. В противном случае, ушлые капиталисты всегда найдут способ откупиться мелкими подачками, обходя главный вопрос. Трудящиеся должны были твердо стоять на позициях партии, требуя полной национализации предприятий, всеобщего избира-тельного права, немедленного прекращение войны, хотя бы и ценой поражения России.
Легальная деятельность дополнялась подпольной работой. Ячейка проводила тренировки, чтобы в нужный момент превратиться в боевую группу для организации массового митинга, силового сопротивления полиции и, даже, проведения теракта. Эти тренировки были куда интереснее хождений в тупые и дурно пахнущие народные массы. Занятия сплачивали группу, превращаясь в веселые пикники, где мужчины обучали девиц стрельбе и метанию бомб. И действительно – как без плотного соприкосновения молодых тел научить целиться из револьвера?
Незамужняя Ольга и здесь была в центре внимания: каждый старался ей угодить прежде других, а Белла не могла ревновать, так как чувствовала себя после медового месяца уже обремененной интересным женским положением.
Товарищ Кувалдин имел непререкаемый авторитет. Это был умный человек тридцати пяти лет, неприметной наружности, сын аптекаря из Житомирской губернии. Когда-то учился в Московском университете на юридическом факультете, а в девятьсот пятом уже получил известность как удачливый боевик и организатор стачек. Был арестован и сослан в Сибирь, откуда бежал за границу. Там проявился его второй талант журналиста. На этой почве близко сошелся с Троцким, им же был нелегально послан в Россию под чужой фамилией. Почему он, занимая видное положение в партии, руководил низовой ячейкой? Об этом не задумывались: возможно, по соображениям конспирации, чтобы скрыть какую-то важную миссию...
Как бы то ни было, умудренный боевым и литературным опытом, товарищ Кувалдин увлеченно возился с революционной порослью, особенно после того, как среди нее появилась симпатичная и смышленая Ольга. Он много времени проводил с личным составом, посвящая его в тонкости истории права и социальных движений. Университетские студенты считали себя достаточно образованными по этой части и откровенно филонили, часто пропуская занятия, Белле было достаточно просто числиться марксисткой по соображениям моды, зато Ольга слушала лекции с особым вниманием, раскрыв свой прелестный ротик и хлопая длинными ресницами поверх зрачков, уставленных прямо в душу сурового революционера.

Так прошел год. Ольга училась на втором курсе; Белла родила дочку Иду, но уже через два месяца вернулась к работе. Однажды в конце осени 1916 года товарищ Кувалдин сообщил, что в ближайшую субботу состоится смотр партийных рядов московской организации:
- Вы сможете почувствовать масштаб нашего движения, - сказал он.
Смотр проходил следующим образом. С четырех до пяти часов пополудни члены партии должны были прогуливаться по четной стороне Тверской улицы между Страстным монастырем и памятником Скобелеву, имея на себе какой-нибудь предмет красного цвета. Например, брошку, цветок в петлице, перчатки или хотя бы журнал с обложкой красного цвета. Красный цвет был условным знаком, по которому свои узнавали друг друга в общей толпе. Подходить знакомиться, заговаривать или как-то еще выдавать посторонним тайную связь запрещалось категорически. Если шли вдвоем или большей компанией, то красный элемент мог быть только на одном из группы, чтобы не казаться нарочитым. Кувалдин распорядился двум студентам взять под охрану Беллу, а себя прикрепил к Ольге: партийная дисциплина не позволяла оспорить это решение.
- Форма одежды – парадная для выходного дня. Все должны выглядеть чинно, не вызывая ни малейшего подозрения. Никаких выпадов в сторону властей не допускать, – приказал он.
В назначенный день в половине четвертого Кувалдин ждал Ольгу около Сретенских ворот. Девушка точно в срок была в условленном месте. Она стояла на перекрестке и искала глазами начальника, не узнавая его в господине вполне буржуазного вида, на которого смотрела почти в упор. Кувалдин сидел в дрожках с поднятым верхом и, заметив, что она не видит его, приветливо помахал перчаткой.
Действительно узнать его было трудно. На лице появились приклеенные усики, которые вместе с цилиндром и дорогим костюмом полностью изменили его внешность.
- Маскировка в нашем деле вещь самая необходимая, - объяснил Кувалдин, когда Ольга уселась рядом с ним на сиденье. – Вася, можешь ехать не торопясь, - сказал он кучеру.
- Как здорово вы придумали этот экипаж, товарищ Кувал-дин… - начала было Ольга не зная, что еще сказать…
- На заданиях зови меня Яковом или просто Яшей, - ответил он. – Так лучше для дела.
- Поняла Яша… конечно, так удобнее, - Ольге понравилось такое сближение уже давно стоявшее в ее планах.
Кувалдин старался казаться развязным. Он рассеянно смотрел по сторонам, но пальцы нервно барабанили по сиденью, выдавая внутреннее напряжение. Ольга сначала терялась в догадках о причинах этого, но потом списала на мужскую застенчивость старого партийца в сражениях на амурном фронте. Пока она решила выдержать паузу, и дать возможность событиям разворачиваться своим чередом.
Тем временем по бульварам доехали до Страстного мона-стыря и поворотили налево в центр. Тверская была полна народом. Конки шли одна за другой; их обгоняли пролетки и частные кареты. Торговцы всякой снедью и безделушками зазывали покупателей. Много было и чистой публики, устраи-вавшей променад по главной улице в субботний вечер.
Ольга смотрела налево. С этой стороны людей всегда больше, особенно ближе к Страстной, а сейчас было и совсем густо, многие из которых имели красные детали туалета.
- Ой, я совсем забыла спросить, кто из нас наденет красный символ? – спросила она своего спутника, помня строгое указание, что условный знак должен присутствовать только на одном из группы.
- Нам он не нужен совсем, - сухо сказал руководитель, явно озабоченный более серьезными мыслями и поминутно поглядывавший на часы. – Вася, заворачивай за Елисеевский… ко второму выходу.
Дрожки сделали еще один левый поворот и встали среди других экипажей. Ольга рассматривала людей, заметив, что почти все они были их соратниками.
- Как много наших, - восхищенно произнесла она.
Вдруг страшный грохот раздался сзади. Стекла Елисеевского посыпались на мостовую, а из окон вырвался густой дым. Лошади дернулись и заржали, народ повалился на землю, защищаясь от осколков. Через секунду из магазина стали выбегать первые люди, случившиеся ближе к дверям. Быстро собралась давка, и толпа уже не бежала свободно, а вываливалась клочьями по несколько человек, давя друг друга. Ольга инстинктивно вжалась в спутника, а потом, не помня себя, сделала рывок, чтобы выскочить из экипажа. Но Кувалдин крепко сжал ее локоть так, что она даже вскрикнула от боли.
- Сиди, - грозно прошипел он сквозь зубы. Ольга замерла от страха, как завороженная.
Еще через пару минут с очередным выбросом из дверей выскочил странный человек с рыжей бородой, приметной издалека. В руке он нес довольно большой чемодан ярко желтого цвета, а на плече холщевый мешок среднего размера. Он быстро залез в соседние дрожки, оказавшись от девушки на расстоянии вытянутой руки. Ольга, трясшаяся от страха, смотрела на него выпученными глазами. Рыжебородый кинул чемодан на скамейку, а мешок ловким движением перебросил в их экипаж прямо на колени девушки. Мешок звякнул металлом и довольно сильно ударил чем-то угловатым, хотя и не острым, находившимся в нем. Оля взвизгнула от неожиданности, всплеснув руками. Но теперь уже Кувалдин быстро схватил нежданный подарок и засунул под сиденье между ног. Лошади соседнего экипажа заржали от натянувшихся удил и рванули с места вглубь переулка, давя разбегавшуюся толпу. Городовой, озиравший разбитые стекла и дым, спохватился и дал пронзительный свисток. Его подхватили дворники, высунувшиеся из своих домов. Но кибитка быстро удалялась и скоро исчезла за поворотом.
Только после этого дрожки Кувалдина, не торопясь, трону-лись в противоположную сторону. На них уже никто не обратил внимания, прикованное целиком к умчавшемуся экипажу с желтым чемоданом.
- Что это было? – спросила Ольга, немного придя в себя уже на Тверском бульваре.
Кувалдин тоже успокоился и, кажется, был в хорошем настроении. До этого он несколько раз оглядывался в заднее стекло, вставленное в кожух кибитки, но за спиной было все спокойно – народ торопился к месту страшного происшествия, совершенно не обращая внимания на их экипаж.
- Это был «экс», моя дорогая, - улыбаясь, сказал он, и пояснил: - экспроприация незаконно присвоенных общественных ценностей социальными паразитами.
У Ольги потемнело в глазах. Только сейчас до нее дошло, в какую авантюру она вляпалась.
- Ничего, расслабься, уже все позади.
Юная террористка расплакалась и трясущимися руками по-тянулась за платком.
- Не надо плакать, моя девочка, - нежно сказал Яков.
Оля почувствовала, как ее щек коснулась надушенная оде-колоном батистовая ткань, и заботливые мужские пальцы стали утирать катившиеся по щекам слезы. Она во второй раз прижалась к начальнику и разрыдалась еще сильнее.

Несколько следующих дней девушка оставалась на конспиративной квартире у Зачатьевского монастыря, которой пользовался товарищ Кувалдин: ее просто нельзя было отпускать на улицу. Но постепенно прошедшая боевое крещение революционерка успокоилась и окончательно пришла в себя. Руководитель операции все это время был рядом. Он, что называется, «залег на дно» и потому не выходил из дома. Так вместе они коротали дни, сблизившие их. Несколько раз приходили товарищи, которых Ольга не знала. Она готовила им ужин, а когда начинались разговоры, удалялась в другую комнату, оставляя мужчин решать дела. Сама же читала газеты приносимые ими.
Она со страхом разворачивала номера, ища подробности произошедшего «экса». Почти везде затрагивалась эта нашу-мевшая новость. Издания правого толка клеймили позором организаторов кровавого преступления в самый разгар войны. Они рассказывали о жертвах, живописуя неисчислимые страдания потерпевших. В одном случае мастеровой, отец многочисленного семейства, случайно зашедший за конфетами, был разорван на части адской машиной. Дети остались с матерью, у которой от страшного известия начались преждевременные роды, и жизнь ее самой теперь в большой опасности. В другом примере профессору медицинской академии оторвало правую руку, и став калекой, он не сможет уже вернуться к операциям, столь ожидаемым его многочисленной клиентурой. И таких случаев описывалось много с подробным смакованием страшных деталей. Ольга с трудом читала заметки, отбрасывала их, давая себе слово больше не касаться газет, но спустя какое-то время перечитывала страницы снова, искренне сочувствуя пострадавшим. Но что было делать? Она же ничего не знала, и сама была напугана взрывом… а могла ведь, наверное, и погибнуть…
От невеселых дум спасали газеты левого толка. Они, конечно, тоже всячески выражали сочувствие потерпевшим, но причину их страданий относили на счет варварского государства и еще, пожалуй, на общую закостенелость русского народа: если бы не самодержавный гнет, то не было бы и революционеров, а, следовательно, и терактов. Значит, ответственность должно разделить и правительство, которое сначала создало условия для протеста в целом, а потом не смогло защитить конкретных людей в частности. Так что власть уже и вдвойне выходила виноватой…
Кроме общих рассуждений, в газетах раскрывалась и хронология события. Так сообщалось, что в субботу, в четверть пятого в магазине братьев Елисеевых произошел взрыв двух бомб, брошенных неустановленными лицами. В начавшейся панике несколько человек кинулись к кассовым ящикам за наличностью и стали складывать ее в желтый чемодан, специально принесенный для этой цели. Когда же дежуривший у дверей полицейский попытался вмешаться, то был застрелен одним из грабителей. Для создания суматохи кто-то из нападавших стал бросать в зал денежные купюры. Стоявшие поблизости, кинулись хватать их, усилив тем самым общее замешательство. К слову сказать, все разбросанные купюры при ближайшем рассмотрении оказались фальшивыми, что вскрылось, однако несколько позже, когда грабители уже покинули Елисеевский. Другие свидетели видели, как из дверей магазина, выходящих в переулок, выбежал рыжебородый господин с желтым чемо-даном. Он вскочил в дрожки и укатил по Козицкому переулку. Поспешившие вдогонку дворники и извозчики успели заме-тить, что за углом Большой Дмитровки желтый чемодан выпал из уезжавшего экипажа, а с ним и большое количество банковских билетов, разлетевшихся по мостовой. Здесь опять повторилось то же, что и в магазине: проходившие обыватели бросились собирать ассигнации, толкаясь между собой чуть не до драки. Сутолока помешала преследователям догнать беглеца, который уже окончательно скрылся из вида. Стоит ли говорить, что и здесь купюры оказались грубо отпечатанными подделками. Содержимое запертого чемодана, когда его удалось вскрыть, также ничем не порадовало: он был набит листовками, содержащими карикатуры на государя-императора и железными гайками, создававшими звук, похожий на звон монет.
- О, прессу читаешь! – воскликнул Яков, появившийся на пороге Олиной комнаты после провода друзей. – Что, поймали грабителей? – и расхохотался. Потом подсел к девушке и нежно обнял за плечи.
- Мне непонятно, почему человек с чемоданом имел такую запоминающуюся рыжую бороду: она же привлекала внимания и мешала ему скрыться? – спросила она.
- Все очень просто. Одна яркая деталь заставляет забыть обо всех остальных – это один из азов конспирации. Рыжую бороду каждый отметил, а все остальное исчезло из виду. Уже за поворотом товарищ Ильинский выбросил ее вместе с чемоданом и стал неузнаваем.
- А еще, зачем было объявлять сход членов партии в этот день, ведь кто-то мог и пострадать?
- Это было необходимо для дачи показаний: свидетелями оказались сплошь наши. Товарищей мы проинструктировали, что говорить на допросах, чтобы направить следствие по лож-ному пути.
- Но ведь это было рискованно?
- Вся наша борьба рискованна, - выразительно посмотрев на Ольгу, сказал после небольшой паузы начальник. - Наши люди, направленные в магазин, знали, где находиться, так что их риск был сведен к минимуму. Зато они же и рассказали о происшествии… пусть теперь следствие поломает голову.
- И все же, столько невинных пострадало… среди них немало настоящих пролетариев.
- Не грусти, - по-отечески, сказал он. – Это черная работа революции, к которой должен быть готов каждый из нас. Я понимаю, гибнут люди, остаются сироты без кормильцев, но что делать? Самодержавие сотнями тысяч губит крестьян и рабочих, проводя безмозглую, грабительскую политику, что в деревне, что в городе. А во время преступной войны за свои классовые интересы вообще миллионами посылает людей на фронт, обрекая их на верную и бессмысленную смерть. И только мы даем народу шанс на светлое будущее. Да – будет тяжело, да – будут жертвы. Они неизбежны, но чем решительнее мы будем в каждый конкретный момент, тем быстрее падет режим, тем быстрее мы наладим новую жизнь. Россия вместе со всем миром сбросит эксплуататоров, и все народы земного шара заживут счастливой дружной семьей советских республик, уже никогда не страдая от угнетения. А дальше… раскрепощенный труд в разы поднимет производительность, пролетарские ученые совершат великие открытия в науке, врачи победят болезни, селекционеры выведут новые сельскохозяйственные куль-туры, конструкторы создадут летательные аппараты и отправят их к звездам, и много чего еще совершит человечество, о чем мы сейчас и не можем мечтать. И подумай теперь, как будет выглядеть наше время в глазах будущих поколений? О, представляю, как будут они проклинать нас за нашу медлительность, за наши колебания и нерешительность по отношению к нынешним паразитам. Они скажут: «Что же вы, наши предки, теряли столько драгоценного времени, позволяя угнетать наших отцов и дедов? Что же вы, уже зная великое учение Маркса, столько лет топтались на месте, проводя время в бесплодных спорах?»
Речь Якова заворожила Ольгу. Все сомнения, все ее сенти-ментальные переживания по поводу нищих сирот у которых все равно нет никакой перспективы, рассеялись как дым. Стало абсолютно ясно, что жертвы не напрасны, во всяком случае, они в тысячу раз оправданнее мировой бойни на фронтах империалистической войны. И вместе с этой уверенностью у нее росла гордость за себя, за свою судьбу. За то, что она сама, еще вчера девочка-провинциалка, пределом мечтаний которой было замужество за купчишкой средней руки или уездным чинушей, вдруг получила счастье оказаться в самом центре всемирно-исторического сражения, решавшем судьбу человечества. И своим счастьем она обязана этому мужественному человеку, сидящему сейчас рядом с ней. Как не быть ему благодарной, как не разделить его трудную и опасную судьбу, если она хоть чем-то способна ему помочь?
Кажется, наставник читал ее мысли.
- Оля, - торжественным и волнующимся голосом обратился он. – Я хочу сделать тебе предложение.
От предвкушения важности предстоящих слов девичье сердце сжалось в комок.
- Я человек уже не молодой, много повидавший на своем веку. Ты знаешь – я веду аскетичный образ жизни, который в любой момент может быть прерван тюрьмой или пулей. И все же имею смелость предложить тебе разделить эту долю. Взамен могу лишь обещать, что до последнего вздоха буду служить трудовому народу, всемерно приближая его счастливое будущее. Больше я ничего обещать не могу… но и меньше тоже, - чуть помедлив, закончил он.
Ольга была растрогана. Слезы уже совсем другой природы, нежели давеча, подступили к глазам.
- Я готова на все, - тихо промолвила она.

Через несколько дней чета Кувалдиных окольными путями выехала в Североамериканские Штаты. С собой она везла деньги, вырученные в ходе экса, предназначенные заграничным органам партии. Молодоженов в Нью-Йорке, ввиду важности багажа, лично встречал Лев Давыдович Троцкий.
;




6. Однажды в Америке

Океанский лайнер, лишь немногим уступавший Титанику, подходил к Нью-Йоркскому порту. В утреннем тумане уже проглядывали очертания небоскребов, когда слева по борту проплыла статуя Свободы. В скольких сердцах вселяла она дух надежды на свободную и деятельную жизнь после решительного разрыва с затхлым прозябанием в посконно-кондовой отчизне…
Кувалдины стояли на третьей палубе, ожидая подхода к берегу. Маленький дымный буксирчик уже подхватил гигантский корабль на тоненькую ниточку троса и теперь изо всех сил старался развернуть его. Очень медленно ему удалось справиться с, казалось бы, невыполнимой задачей, и океанский красавец, наконец, привалился бортом к бетонному причалу.
Ольга изображала даму в положении. Ее раздутый живот вздымался из-под юбок и кофт последними сроками. Толпа, как ни торопилась сойти на берег, вежливо уступала ей дорогу. Кувалдин следом нес дорожную поклажу, напрягаясь под ее тяжестью. Таможенный досмотр прошли без особых проблем. Чиновник, войдя в положение дамы, попросил раскрыть лишь один чемодан и, пощупав для приличия сорочки и пижамы, пропустил их к выходу, где уже ждала встречающая толпа извозчиков, таксистов, гостиничных агентов, вербовщиков рабочей силы и просто любопытных.
Выйдя из дверей таможни в зал прибытия, путешественники перевели дух. В каком-то необъяснимом порыве Ольга бросилась на шею к мужу, а он, кинув чемоданы на землю, поймал ее в свои объятия: самое страшное было позади – ценнейший груз партии доставлен в целости и сохранности. Теперь машина закрутится: экспроприированные деньги обратятся в листовки, номера газет, револьверы и бомбы для борьбы за лучшее будущее, для того, чтобы и многострадальная Россия встала, наконец, на путь прогресса, предписанного великим Марксом.
- Поздравляю с удачным окончанием путешествия, - окликнул их немного резкий голос. Яков и Ольга вмиг обернулись. Перед ними стояло три господина в цилиндрах. Тот, который был ближе других с черной шевелюрой, усиками и острой бородкой приветливо улыбался и протягивал руку Ольге.
- Лев Троцкий, - представился он, сверкая глазками из-под пенсне.
- Ольга, - ответила Оля, улыбнувшись в ответ, и тоже подала руку.
- Очень приятно, мадам, - и Троцкий галантно поцеловал ее в запястье.
После этого он обнялся с Кувалдиным, как со старым прия-телем. Двое других также назвали себя: Урицкий и Володар-ский. Все вместе пошли к выходу из здания морского порта.
- Сейчас заедем в центральный офис, а потом я провожу вас на квартиру. Очень уютная… и мы с Наташей живем в том же доме, - сказал Троцкий между политическими новостями, которыми мужчины начали тут же делиться.
Сели в роскошную машину, имевшуюся в распоряжении партии, и поехали на Бродвей, в редакцию газеты New World, бывшей одновременно и штабом русских социал-демократов.
В офисе, как здесь на американский манер называли помещение комитета, Ольга наконец-то разрешилась от бремени. В отдельной комнате она сняла специально скроенный корсет с зашитыми пачками купюр добытых в Елисеевском. Почти целый месяц он был на ней и не снимался даже ночью. Теперь все позади. Она сложила снятое обмундирование пополам, сбрызнула его духами и вынесла в кабинет Троцкого, где партийцы продолжали обсуждать политическую обстановку.
Кувалдин ножницами распорол шов, и из корсета посыпа-лись пачки денег. Троцкий ловко подхватывал их и собирал в стопки.
- Сейчас нужно все оприходовать и записать на счет партии. Сколько всего должно быть?
- Сорок три тысячи двести пятьдесят пять рублей. Триста пятьдесят рублей было потрачено на дорогу, - отчитался Яков.
- Да… рубль уже не тот, что был до войны, но все равно сумма потянет на шесть тысяч долларов, - потирая руки, радостно подытожил Володарский.
Лев Давыдович явно был доволен: план его сработал. В узком кругу он уже давно хвастался: «У Ильича есть Сталин и Камо, а у меня – Кувалдин», - очевидно намекая на организацию «эксов». Но до Ленина еще было далеко – тот наладил прямую поддержку от германского штаба на организацию диверсионной работы, то есть устройство революции в России. Троцкий не хотел отставать, поэтому предстояла вторая часть операции, призванная не просто организовать финансирование в гораздо больших объемах, но и заручиться поддержкой влиятельных лиц.
Когда с делами было покончено, Лев Давыдович предложил пройти на квартиру.
- Здесь в двух шагах, - еще раз уточнил он.

Втроем они вышли на улицу и направились во двор серого пятиэтажного здания с грязными подтеками по стене. С правой стороны обнаружился тесный подъезд, а в нем узкая лестница с высокими ступенями. Вероятно, это был черный ход в дом. Лезть пришлось на верхний этаж. Проходя третий, Троцкий указал на вторую дверь в открывшемся коридоре:
- Вот, мы тут живем. После семи часов милости прошу в гости.
Квартирка Кувалдиных оказалась совсем маленькой, но вполне достаточной для двух закаленных революционеров, сделавших свой трудный жизненный выбор. Две пружинные кровати, стол, три стула и платяной шкаф. Общая кухня распо-лагалась в конце коридора. Было даже чудо инженерной мысли – водопровод с газовой горелкой.
Ольга подошла к окну. За ним расстилался унылый город-ской пейзаж, представленный однообразными прямоугольными строениями мрачной расцветки. Вдали виднелись трубы, изрыгающие черный дым. Но после напряжения последних месяцев, связанных с «эксом», отъездом из России и передвижениями за границей с большой суммой денег, эта комната показалась раем: наконец-то можно чувствовать себя в безопасности, наслаждаясь воздухом свободы.
               
Вечером Ольга и Яков спустились к Троцким. Их апартаменты  были намного просторнее и состояли из трех комнат. Лев Давыдович жил с гражданской женой Натальей Седовой и двумя детьми Левой и Сережей. Наталья, статная женщина с волевым характером, умела быть ценной помощницей мужу, и в качестве партийного товарища, и в качестве заботливой хозяйки. Все вместе сели ужинать: Наташа приготовила цыпленка табака под зеленым соусом. Было очень вкусно и вообще замечательно.
Разговор тек самый веселый и непринужденный: о политике предпочитали не говорить, а все больше шутить и вспоминать разные забавные истории из жизни политкаторжан. Рассказывали мужчины, соревнуясь в остроумии, а женщины, не имевшие тюремного прошлого, составляли смеховой аккомпанемент.
- Знаете, как жандарм проверяет, есть ли спички в коробке? – спросил Троцкий и обвел женщин взглядом.
- Подносит его к уху и трясет… наверное, - подыграла Ольга.
- Вот спички, Лева, покажи, - предложил Кувалдин и потя-нулся в карман.
- Нормальный человек так и делает, - согласился Троцкий и потряс коробком у себя над ухом. - А служивый делает по-другому. - С этими словами он сильно затряс головой перед спичками.
Все расхохотались.
В девять часов Наталья ненадолго ушла укладывать детей, потом вернулась обратно. С Ольгой у них затеялся отдельный разговор о современном искусстве: жена Троцкого училась в Харьковском институте благородных девиц, а потом в эмиграции, в Сорбонне изучала курс истории мирового искусства.
Очень быстро выяснилось, что они обе знают известного московского художника Исаака Левинсона, который не так давно приехал в Америку и готовил сейчас выставку. Жил он неподалеку в съемной мастерской.
Ольга вся встрепенулась, услышав об Изе. Она часто вспоминала тот полуторагодичной давности сеанс живописи, во время которого позировала студентам училища. Бойкий чернявый красавец еще тогда обратил на себя внимание. И хотя больше они не встречались, забыть о нем она не могла, тем более что имя его гремело на всю Москву ввиду известных событий.
- Я постараюсь устроить визит, - предложила Седова.

Действительно, не прошло и двух дней, как Наталья поднялась к Ольге и сообщила известие, что Левинсон ждет их в следующее воскресенье.
- Моя здешняя подруга была у него, и он, как оказывается, прекрасно тебя помнит, - не без некоторой зависти, сообщила она.
Ольге было приятно это известие, и щеки ее зарумянились.
- Что ж, очень хорошо, - наставительно сказала Наташа. – Левинсон импульсивный молодой человек неустойчивых ле-вых взглядов… еще не определился до конца, не выбрал своей дороги. Надо ему помочь это сделать…
Оля поняла, что на нее возлагаются некоторые надежды. Это вдохновляло: она может стать полезным членом партии, а не только домохозяйкой при муже.
 
                * * *
В назначенный день дамы отправились в Сохо все на той же роскошной машине, которую комитет арендовал для партийных нужд. Шофера оставили ждать на улице, а сами поднялись лифтом на десятый этаж, где было оборудовано несколько сдававшихся в наем художественных мастерских с верхним светом. Шикарным помещение назвать было трудно: голые стены, заставленные и завешанные холстами, электрическое освещение для работы ночью, простая лежанка в углу и несколько табуретов для посетителей. В довершение к этому хозяин с растрепанной шевелюрой в не очень чистой одежде. Но он был молод и энергичен, и это обстоятельство искупало все остальное.
Отозвавшись на звонок, Левинсон открыл дверь, пропустив гостей внутрь. Из-за отсутствия прихожей они сразу очутились посреди мастерской, растерянно оглядываясь по сторонам.
- Пожалуйста, проходите, - пригласил Изя, хотя уже дальше проходить было особо и некуда.
Воцарилась неловкость. Как старшая из всех, инициативу взяла Седова.
- Жанна Франсуа много рассказывала о вас, Исаак. О вашем творчестве ходят легенды, - начала она. – Особенно о том знаменитом триптихе, имевшем столь неприятные для вас последствия. Мы здесь за границей много слышали о вашем мужестве…

Исааку так часто приходилось слышать эти слова за последний год, что он уже с трудом выносил их. Первоначальное воодушевление от свалившейся славы прошло. Ему давно стало понятно, что восторг вызывает не сама живопись, а лишь тот политический резонанс, который возник вокруг его фигуры. Это было обидно. В своих мечтах он видел себя великим живописцем, указующим пути мировому искусству, подобно Гойе, Мане или Пикассо. А вместо того все талдычат о его мужестве, которого особо и не было: сначала он резко струсил, а потом, подчиняясь обстоятельствам, просто исполнял роль мученика. Но первое время это было терпимо, Исаак говорил себе: «Не волнуйся, слава идет на пользу, она – инструмент, с помощью которого о твоем творчестве узнают не пять-шесть человек, а целые тысячи. И тогда они увидят в тебе нового Ван Гога, от-крывающего безмерные горизонты искусства двадцатого ве-ка». Но время шло, а восторги все никак не переходили из по-литической плоскости в метафизические высоты. «Ну и пусть, в конце концов, чего можно ждать от нашей провинциальной публики? - решил Изя. – Вот Америка – другое дело. Страна прогресса не может остаться равнодушной, там я найду подлинное признание. Тюрьма даст возможность организовать первую выставку, и она покажет всем, что я не просто политическое чучело, но могу сказать кое-что веское в мировом искусстве».
С этими мыслями он ступил на заокеанский континент. Первую неделю пребывал в эйфории: небоскребы Манхэттена, обилие автомобилей, метрополитен – все казалось удивительным и прекрасным. Как и подобает известному художнику, Исаак поселился в хорошей гостинице на Пятой авеню, посетил несколько дорогих ресторанов, концертных залов, художественный музей. Целью было, как он себе говорил, изучение публики. И везде сопровождала удача: люди заметно отличались от москвичей своей общительностью и дружелюбием. Ему, плохо говорившему по-английски, каждый готов был помочь найти нужный адрес, дать закурить или просто открывал дверь. Все улыбались и норовили подбодрить.
«Если даже к незнакомому человеку такое отношение, то, что же будет, когда они все поймут, какой самоотверженный талант вступил на их землю?» - думал про себя Изя.
Через неделю отдыха художник взял себя в руки и решил, что хорошего понемножку и надо браться за дело. Он связался с импресарио, ангажированным телеграфом еще из Москвы. По телефону тот сообщил адрес мастерской, предназначенной для работы, сказав, что она оплачена за месяц вперед, и что он может въехать туда, когда пожелает. На следующий день в прекрасном настроении духа Изя заказал у портье такси, чтобы отправиться в «кузницу будущей славы»…
К сожалению, с этого момента разочарования стали насти-гать одно за другим. Сначала оказалось, что обещанная ма-стерская не так хороша, как расписывалось, хотя и просторная, и светлая, но далеко от центра, в плохом доме, с противными соседями-эмигрантами… Потом огорчил импресарио, пришедший познакомиться к вечеру того же дня. Маленький толстый человек в полосатом костюме с первой минуты не вызвал доверия. Его жуликоватые глазки бегали из стороны в сторону, ища поживы. Он, конечно, обещал с три короба, пел о потрясающих коллекционерах и галереях, но о конкретных шагах говорил как-то уклончиво. Зато предоставил развернутую калькуляцию своих услуг и просил незамедлительно телеграфировать московским друзьям художника, которые, как он знал, обещали всяческую поддержку. А под конец еще и попросил взаймы двадцать долларов на самые срочные расходы. Исаак не стал обижать человека при первом знакомстве и дал, правда, не все двадцать, а только десять.
Ответ из Москвы озадачил еще больше. Лишь через два дня пришло сообщение, что вопрос о финансировании принят на рассмотрение, но скорого решения ждать не следует, и что вообще не плохо бы самому поискать деньги в Америке. «При всем том остаемся преданными друзьями и желаем удачи», - писалось в телеграмме. Стоит ли говорить, что импресарио сразу как-то потух и стал ленив на дальнейшие действия, подобно заводной машинке, у которой кончился завод.
Прикинув создавшийся расклад, Изя решил идти ва-банк и сделать выставку на собственные средства. Он обошел не-сколько галерей, но цены ужаснули: при всем желании, он не потянул бы таких расходов. Все же в одном зале пообещали выделить площадь в рамках какого-то фестиваля. Но и этот вариант требовал половины Изиных сбережений. Делать было нечего: художник подписал контракт, внес аванс и приступил к упорной работе. В течение двух месяцев он написал два десятка картин и соорудил несколько объектов в самом революционном, по его мнению, стиле. Понятно, что холсты, краски, аренда мастерской и еда тоже требовали средств. Одним словом, к открытию выставки у него оставались деньги лишь на самое необходимое.
Вопреки ожиданиям, выставка принесла еще большее разочарование. И хотя хозяин галереи постарался пригласить достойную публику, русский художник остался непонятым. Из всего выставленного кто-то проявил интерес к одному пейзажику, пообещал подумать, но на связь больше не вышел. Пейзаж и два натюрморта были оставлены в галерейном киоске для продажи, а все остальное пришлось везти обратно в мастерскую.
 Изя расстроился окончательно. В Москве было обидно, что из него делают политического Пьеро, забыв о художественном новаторстве. Здесь же со своим абстракционизмом он вообще был никому не нужен. Маэстро захандрил. Он часами лежал на своей кушетке, уставившись в потолок. Идти никуда не хотелось, работать – тем более. Мысль о возвращении в Россию после провала была омерзительна. Смысл жизни улетучивался на глазах, и, как импульсивная натура, он уже подумывал о самом худшем. В голове формировалась дилемма: «Погибнуть в ре-волюционном огне или сразу пуля в висок?»

В этом отчаянном состоянии и застали Левинсона две революционерки. Они прошли вдоль стен, внимательно рассматривая произведения. Исаак, пригладив рукой непослушные волосы, наконец-то пришел в себя.
- Ольга, как я рад вас встретить здесь, - вспомнил он о том, что француженка говорила о его старой знакомой.
Это задержавшееся приветствие Оля была вынуждена проглотить: она не забыла, какую весомую роль сыграл факт их знакомства в ее судьбе.
- Да, да я хорошо помню ваш этюд, написанный тогда в Москве. Признаться, я тогда не очень его поняла, но теперь изменила свое отношение к современному искусству…
Изя принялся рассказывать, что именно в те дни он нащу-пал свой стиль, который позволил ему сформироваться, как художнику.
- Сейчас я далеко продвинулся в своих поисках, но основа была заложена именно тогда. Жаль портрет остался в той квартире и мне больше недоступен.
Изя, конечно, прекрасно помнил, как Катя порвала его в разгар очередной ссоры.
- Над чем вы сейчас работаете? – спросила Седова, когда круг по мастерской был завершен.
- Предметом моего интереса в настоящее время являются контррельефы. Холст сковывает своей двухмерностью… а цвет кажется закамуфлированной инсинуацией китча. Мое самовыражение не может это устроить. Выход в пространство и вторичное использование материальных структур – актуальная задача сегодняшнего дня, - с этими словами авангардист указал в угол комнаты, где валялась куча металлолома.
На самом деле это были артобъекты. Художник поднял один из них и поставил на табуретку, прислонив к стене. Он состоял из увесистой доски, потрескавшейся и в занозах, к которой стальной проволокой были примотаны молоток, кусачки и изогнутый лист кровельного железа, с вырезанной по-русски надписью «Трамвай».
Женщины уставились на «объект», не зная, что сказать. Наконец, Седова, учившаяся в Сорбонне, нашла нужные слова:
- Я думаю, это действительно шаг вперед. Здесь веет новизной и бескомпромиссностью. Бескомпромиссностью, столь ценной в наше время. РСДРП в революционной борьбе идет тем же путем. Я хорошо вас понимаю, вы – выражаете дух времени!
Исаак приободрился. Здесь, в Америке он уже отвык от восторженных слов. Но по своему опыту знал, что одних слов мало – требуется материальное подтверждение. «РСДРП радикальная партия, - думал он, - но бедна, как церковная мышь. Вот Кадеты или Октябристы – другое дело, у них крупные жертвователи. А эти – рабочие и террористы, они даже здесь на полулегальном положении, какой с них прок?»

Ольга, боясь сказать что-то не к месту, предпочитала мол-чать. Мадам Кувалдина украдкой смотрела на Изю со стороны, и он ей все больше нравился. Уже тогда, во время портретного сеанса, она выделила авангардиста среди остальных, но его связь с хозяйкой и ее собственные расчеты на Ивана не позволили остановиться на нем подробнее. Потом, во времена тюремной славы, и думать было нечего пробиваться сквозь плотную толпу поклонниц жаждущих внимания узника. Теперь ситуация изменилась. Художник явно переживал тяжелую полосу, но имел еще шанс подняться вновь. Правда и сама Ольга теперь в другом положении: подруга прославленного революционера – вполне значимый статус в эмигрантских кругах. Если повести дело правильно, то можно надолго застрять за границей подобно той же Наташе. Надо лишь стать тут полезной, а то и необходимой.
Но к этим чисто практическим расчетам примешивались и другие соображения. Муж ее был старше на пятнадцать лет, быстро лысел, и как бы она не убеждала себя, казался ей то ли отцом, то ли старшим братом, с которым приходится делить постель. Впрочем, выражение «делить постель» было не совсем точным в общепринятом смысле. Годы изнурительной борьбы и тюремного заключения, нелегальное существование в постоянной тревоге подточили здоровье Якова. И хотя он крепился, как мог, системы его организма разладились и давали сбои. Особенно по мужской части. К несчастью, это обстоятельство выяснилось уже после того, как все признания в любви и клятвы верности были сделаны, и обратная дорога отрезана. Конечно, Оля хотела хранить верность мужу, но женская природа брала свое, и по ночам ей регулярно снились всякие непристойности, о которых днем боялась и вспоминать. Де-вушка сочувствовала мужу, видя, как тот переживает за свои неудачи. Пока они были в дороге, проблему списывали на волнение, сопровождавшее их: любая проверка могла кончиться очень плачевно. Но вот прошла неделя, как все осталось позади. Они гуляли вдвоем по городу, дышали воздухом свободы, возвращались домой и предпринимали попытки… И уже который раз ничего не получалось… На некоторое время они расползались по углам читать книжки, потом бросались вновь друг на друга и… с тем же результатом. На третий день мадам Кувалдина отправилась в овощную лавку и закупила красного перца. Картошка с бараниной оказалась жгучей до невозможности. Муж, проглотивший сразу большой кусок, чуть не подпрыгнул на месте и вылупил глаза на жену. Но встретив ее умоляющий взгляд, все понял и медленно доел порцию. К сожалению и этот эксперимент не принес желаемого результата. Еще днем позже Ольга заметила, как Яков что-то усердно прячет в своем портфеле. Лазить по чужим вещам запрещалось ка-тегорически, но девушка сообразила, что там есть нечто, касающееся лично ее. Так оно и было: возвращаясь с кухни в комнату, она подкралась на цыпочках и резко открыла дверь. Ее муж сидел в углу кровати и рассматривал какой-то журнал. От неожиданности он дернулся и попытался спрятать его под одеялом. Ольга успела заметить пышную грудь простоволосой блондинки. Яша виновато уткнулся в подушку. Было видно, как он вздрагивает всем телом. Тогда Оля не подала вида…

Между тем Исаак пригласил выпить чаю. Проворно убрав мусор со стола, поставил чистые приборы и вазочку с печень-ем. Выйдя в коридор, попросил горничную, обслуживавшую мастерские художников, принести кипятка и заварки. Вскоре это было исполнено, и они втроем уселись на табуретки. Наталья посадила подругу напротив хозяина, а сама села сбоку.
Ольга, как молодая двадцатилетняя девушка, вышедшая замуж, но неудовлетворенная в сексуальном отношении, источала вокруг себя аромат желания. Она была еще красивее, чем тогда у окна, когда позировала студентам. Изя же, здесь в Америке, поначалу пользовался услугами известных девиц, но когда дела пошли худо, захандрил и совершенно о них забыл. Но сейчас горячий чай, одобрительные слова, узкое Ольгино лицо с томными глазами совершили в нем перемену. Кровь с новой силой потекла по жилам.
- Каковы ваши ближайшие планы? – продолжала разговор Седова.
- Готовлю новую выставку, - соврал Изя. – Теперь она будет состоять из одних только рельефов.
- Замечательно, - поддержала Наталья. – Я думаю, что комитет мог бы помочь в плане ее проведения. На Двадцать седьмой улице есть галерея, хозяин которой наш единомышленник. Мне кажется, он мог бы взяться за этот проект.
- Я готов рассмотреть такую возможность, - тут же приоса-нился Левинсон, - но надо выяснить все условия…
- Ольга имеет некоторый опыт в организационной работе… если вы не против, то мы попросим ее подключиться к этому мероприятию… Вы не будете против, Исаак?
Изя с трудом подавил радостный огонь, вспыхнувший в его глазах, но сдержался, не выдав себя.
- Мне приятно будет с вами сотрудничать, надеюсь, мы достигнем успеха, - вежливо ответил он.
И Ольга, и умная Седова все поняли.
- Оля, считай это ответственным заданием, - пронзительно посмотрев в глаза девушки, сказала Наташа. – В нужных случаях можно будет пользоваться партийным автомобилем, кроме того, комитет выделит небольшую сумму для первых шагов.

Воодушевленный художник провожал дам до улицы.
- Большое спасибо за гостеприимство, мы очарованы вашими поисками, - подавая руку, сказала Наталья.
- Очень был рад, всегда готов к вашим услугам, - затарахтел Изя. – Ольга, буду с нетерпением ждать встречи для обсуждения деталей проекта.
- Я думаю, нам революционерам можно обходиться без лишних церемоний. Ведь вы тоже революционер в искусстве? – уточнила Седова.
- Конечно, в моей груди бьется пламенное сердце борца, - косясь на Ольгу, ответил ей Изя.
- Так вот, я думаю, не надо откладывать дело в долгий ящик: в ближайшие дни отправляйтесь в галерею нашего американского товарища и разведайте обстановку. Оля, ты будешь держать меня в курсе дел.
- Была очень рада познакомиться, - проникновенно прощебетала Оля. – Ваши произведения производят очень сильное впечатление. Думаю, мы сможем осуществить все задуманное.
- Буду очень ждать…

Распрощавшись с художником, дамы сели в автомобиль, и шофер повез их обратно на Бродвей. За несколько кварталов Седова велела остановиться и предложила Ольге зайти в чайный магазин. Пола отпустили.
- Оля я должна тебе сказать кое-что, - начала Наталья, когда они с пакетами чая вышли на улицу. – Комитет решил поручить тебе этого мазилу. Ты должна войти к нему в полное доверие и завербовать в наши ряды.
- Но на меня он не произвел впечатления стойкой личности… - засомневалась Ольга.
- Зато он стоек в другом месте, - хохотнула спутница. – Не волнуйся, никто ответственных поручений давать ему не собирается, но свою пользу партии он принести должен. Лев Давыдович имеет на него планы. Мы поможем провести выставку с большим успехом, но с условием, что существенный процент от продажи его хлама пойдет в партийную кассу. Ты меня понимаешь? – и она еще раз пристально посмотрела Ольге в глаза, даже специально остановившись для этого.
- А если случится провал и сборы не покроют расходы?
- Здесь уже ты должна постараться. Надо активно работать с покупателями… в общем вся бухгалтерия пойдет только через тебя, ни один цент этот козел не должен получить сам… ну а в твоей честности мы не сомневаемся: вы с Яковом хорошо зарекомендовали себя в глазах партии… И, кстати, о нем… мы знаем о ваших семейных проблемах. Яшеньку, конечно, жалко, - вздохнула она, - но что поделаешь… Он настоящий революционер, интересы партии для него превыше личных… и вообще семья – пережиток прошлого, форма закабаления женщины, марксистам это хорошо известно… Поэтому, связь с этим маэстро была бы даже желательна… считай это тоже партийным поручением. Зато, если он свалит куда-нибудь, ответишь головой, - и она в третий раз посмотрела девушке в глаза теперь уже колючим, холодным взглядом. – Мужа специально не дразни, проявляй к нему нежность, а об остальном не думай…


;




7. Выставка

Ольга неплохо говорила по-французски и потому за грани-цей могла чувствовать себя достаточно уверенно. Особенно в светских кругах, где владение несколькими иностранными языками было нормой. Галерист левых взглядов, о котором говорила Наталья, не был исключением: он легко переходил с одного языка на другой, запас которых, кажется, был беско-нечным.
Шофер Поль подвез Кувалдину и Левинсона к мрачному зданию из темного кирпича, без какой бы то ни было наружной отделки. Впрочем, знаток искусства тотчас бы понял, что аскетизм фасада вызван не экономностью застройщика, а продвинутостью архитектора, исповедующего модный тогда функционализм. Галерея располагалась в первом этаже и занимала довольно большую площадь. Ожидая хозяина, гости прошлись по экспозиции. Картины, представленные здесь, не отличались чем-то особенным. Пейзажи эксплуатировали давно наскучивший импрессионизм с некоторым уклоном в сторону Ван Гога, а натюрморты плелись в хвосте экспериментов Гогена восьми-десятых годов. От вида этой салонной пошлости у Изи испор-тилось настроение: все это было им пройдено и отвергнуто раз и навсегда. Хотя, конечно, сам зал он оценил.
Через пять минут вышла секретарша и сказала, что господин Смит ждет их.
- Очень рад видеть у себя, - поднялся навстречу с дежурным приветствием тонкий как жердь хозяин. – Располагайтесь, пожалуйста, - указал он на кресла в глубине кабинета за чайным столиком. – Чай, кофе?
- Если можно, кофе с молоком, - попросила Ольга по-французски и вопросительно посмотрела на Изю.
- Мне – без, - коротко бросил тот, догадавшись, о чем идет речь.
Ольга перевела.
Хозяин понял, что говорить надо с дамой и перешел на французский.
- Мне позвонили от мистера Шиффа и попросили помочь с выставкой молодому русскому художнику. Скажу откровенно: мне очень приятно исполнить эту миссию. Ради нее я готов нарушить выставочный план и провести мероприятие в крат-чайшие сроки.
Ольга знала, что сам Лев Давыдович подключался к хлопо-там, но все равно не ожидала такой оперативности. Это ее определенно расстроило, так как в своих мечтах она уже рисовала розовую картину длительного зависания в плену у «желтого дьявола» на американских берегах. Теперь же все ускорялось.
- Мы должны подойти к делу серьезно. В каком направле-нии работает господин Левинсон?
- Исаак Левинсон относит себя к конструктивистам. Сейчас он создает серию контррельефов, - сказала Ольга.
Смит озадаченно посмотрел на нее.
Ольга, как могла, объяснила галеристу суть проекта худож-ника. Тот покачал головой.
- Ну, ну, - сказал он, скривив рот, - жизнь идет вперед, не успеваешь следить за молодым поколением. Что же, возможно это даже хорошо. Если не возражаете, я завтра же посещу вашу мастерскую, и уже на месте обсудим, как действовать дальше.
События развивались с невероятной скоростью: действи-тельно, тощая фигура Смита уже на следующий день появилась в мастерской Левинсона. Ольга приехала на час раньше, чтобы организовать встречу. Под ее руководством Изя расставил свои изделия вдоль стен в живописном беспорядке.
Мистер Смит внимательно осматривал произведения авангардиста. Скрестив руки на груди, он двигался по комнате справа налево, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, как будто ища точку равновесия у каждой работы и говорил «гм». Иногда он подходил ближе и нагибался, рассматривая какую-то деталь, иногда отходил дальше, чтобы увидеть конструкцию в целом. Когда круг замкнулся, и больше нечего было смотреть, почесал затылок:
- Что ж, будем работать. Я чувствую в вас истинный революционный дух… «Весь мир насилья мы разрушим»… или как там поется в песне? Ваши инсталляции вполне актуальны: Старый Свет действительно пора деконструировать во имя прогресса.
Ольга переводила слова галериста. Исаак пришел в восторг: как это он раньше не догадался, что работа с бросовым материалом не только экономична с точки зрения затрат, но на самом деле таит в себе тонкий философский подтекст? Ему не просто удалось сделать следующий шаг после кубизма, представив в рельефах то, что Пикассо и Брак изображали традиционными красками на холсте, но прорваться в метафизические сферы!
Между тем, Смит продолжал:
- Будем готовить выставку. С моей стороны я предоставлю зал, но каталог и фуршет обычно финансирует сам художник или его импресарио. Особенно обращаю внимание на каталог: он должен быть солидным, иметь вклеенные цветные фотографии и начинаться статьей признанного искусствоведа. Я могу посоветовать обратиться к господину Штрауху, как к специалисту по новейшим течениям современного искусства. Он же подберет круг авторитетных лиц, которые могли бы высказать свои оценки и суждения. Также я сотрудничаю с прекрасным издательством Глобус, специализирующимся на искусствоведческой литературе. Вы можете не беспокоиться – все рекомендации я дам немедленно, нужно уложиться в месячный срок.
- В какую сумму обойдутся приготовления? - спросила Ольга.
- Стандартный пакет услуг оценивается от пятисот до одной тысячи долларов.
Исаак, не зная языка, прекрасно понял стоимость услуг и поник головой: о таких деньгах он и думать не мог, ведь это было не менее четырех тысяч рублей, в его представлении целое состояние…
Но Ольга не повела бровью:
- Хорошо, завтра мы дадим свой ответ, - сказала она.
Мистер Смит, как деловой человек не мог больше задерживаться и встал с табуретки. Художник и импресарио проводили его до двери.
- Ну что, все кончено… - грустно промямлил Изя.
Ольга усмехнулась про себя, подошла ближе и хлопнула его по спине.
- Это что еще за панические настроения?
Художник удивленно поднял глаза. «На что здесь можно еще надеяться?» - читалось в них.
- Не грусти – за нами ПАРТИЯ, - со значением произнесла она последнее слово, - я думаю, Лев Давыдович все устроит. Закажи-ка что-нибудь выпить, чтобы отметить начало проекта.
Изя решил махнуть рукой, отдав все на усмотрение этой бойкой девицы, и отправился в коридор сделать заказ.
Через полчаса все было готово. Художник не поскупился на угощения, и на столе появились копченая колбаса, сыр, шпроты и прочая закуска. Венчала же композицию бутылка ликера.
- Вот так-то лучше, - сказала Оля и чмокнула его в щеку.
Изя понял, что от него требуется. Он разлил ликер по рюм-кам и произнес краткий тост за современное искусство. Девушка с энтузиазмом его поддержала, и они осушили бокалы, глядя друг другу в глаза. Дальше стало совсем весело. Художник включил граммофон, случившийся у него в мастерской, и в перерывах между питьем и закуской они прокружились несколько танцев. Каждый следующий был все менее формальным, а третий по счету закончился долгим поцелуем. В этом не было ничего удивительного: Изя обратил на себя Олино внимание еще при первой встрече, а она всплыла сейчас в такой тяжелый момент его жизни, что предстала в ореоле настоящего ангела-спасителя, не влюбиться в которого не было никакой возможности… В конце трапезы они уже были близкими друг другу людьми, которым до окончательного счастья оставался всего лишь один шаг…
После очередного танца Изя усадил Олю на диван, обнял за плечи и потянул к себе. Рука его как бы невзначай скользнула на грудь девушки. Она не сопротивлялась, только румянец залил щеки.
- Оленька, ты мне очень и очень нравишься, - промолвил пьянеющий маэстро. – Как только ты вошла в прошлый раз, я просто потерял дар речи, как ты была прекрасна. А сейчас я понимаю, что уже не могу без тебя, - говорил он много раз использованные в подобных случаях фразы. Но говорил он искренне, всерьез веря в их истинность.
Оля молчала, давая возможность ему высказаться. Но заученный текст уже кончился, дальше требовалась импровизация.
- Как хорошо, что нас сближает общий проект, как я счаст-лив, что могу видеть тебя очень часто…
- Но я замужем, ты же знаешь…
- Ах, какое это имеет значение? Семейные узы в современном обществе отмирают, оставаясь в прошлом. Люди созданы, чтобы любить и наслаждаться друг другом. Я не буду ревновать тебя…
- Зато тебя могут ревновать… ты не боишься?
Резкий холодок пробежал по спине Изи: он ведь прекрасно понимал, на что способны закаленные в боях партийцы... Но не подал вида:
- Я готов отвечать за свои поступки… - храбрясь, сказал он.
Ольга усмехнулась про себя еще раз.
- Ладно, не бери в голову, - успокаивающе сказала она и прильнула к нему, гладя рукой по голове.
Художник мигом забыл тревогу и обнял девушку, заваливая ее назад и шаря правой рукой по пуговицам блузки.
Олина рука продолжала гладить его по голове. Поощренный этим, авангардист становился все настойчивее и одним движением уже стянул с себя толстовку, бывшую на нем, обнажив поросший черными волосами торс.
Но тут мадам Кувалдина немного отстранилась от него.
- Чтобы нам быть ближе, я должна стать твоим импресарио, ты согласен с этим?
- Конечно, - с радостью отвечал Изя, занятый нащупыванием крючочков на ее лифчике. – Считай, ты уже стала им, и мне это очень приятно.
- Но ты знаешь, что настоящий импресарио это не просто Санчо Панса, таскающий щит господина. Импресарио очень близкий, доверенный человек, ведущий все дела, в том числе и денежные.
Изя поморщился. Ну, какие у него могли быть дела, когда тут требуются такие средства? Завтра галерист выяснит его финансовую несостоятельность, и проект закроется, не успев начаться. А симпатичная юная девушка здесь, совсем рядом и, кажется, уже в его власти. Какой еще может быть выбор?
- Конечно, дорогая… я в финансах совершенный профан… о каких деньгах можно говорить, когда ты мое главное сокровище?
Ольга счастливо засмеялась:
- Я тебе буду преданной всегда-всегда… мой любимый… но и ты помни свое обещание.
Так последнее препятствие к естественному развитию событий было устранено, и в ближайший час случилось то, что должно было случиться.
Настала пора одеваться и возвращаться домой.
- Изя, дорогой, - сказала Ольга на прощание. – Завтра в первой половине дня я дам тебе знать о наших дальнейших действиях. Будь завтра собранным, этот день может много решить в твоей судьбе.
- И твоей тоже, Оленька, я буду всегда с тобой… моя судьба будет и твоей тоже…
«Куда ты денешься?» - подумала юная обольстительница и сладко поцеловала вновь обретенного любовника на прощание.

Не заходя домой, Ольга постучалась к Седовой.
- Ну как? – был первый вопрос вместо приветствия. – Проходи и рассказывай… наверное голодная совсем?
- Нет, накормил, даже ликерчиком угостил…
- Вижу, что и не только ликерчиком… Ты, мать, когда домой вернешься глазки-то погаси, нечего мужа дразнить… а пока расскажи про дела.
Дети уже были уложены, а Лев Давыдович задерживался в редакции: сдавался очередной номер New World, и требовалось его личное присутствие. Женщины остались одни и могли спокойно поговорить.
- Приходил Смит, согласен устроить выставку уже через месяц, но требует профинансировать каталог и фуршет. От пятисот до тысячи долларов, – кратко доложила Ольга.
- Хорошо, - сказала Седова. – Завтра пусть твой маэстро явится в контору к Леве в 12 часов. Он с ним хочет поговорить. Мы тоже будем присутствовать. А ты с ним как договорилась?
- Я его импресарио с правом ведения всех дел.
- Он это тебе уже на диване пообещал?
Ольга потупилась и чуть заметно покраснела.
- Молодец! Вижу у тебя большие способности… далеко пойдешь. Завтра все это мы зафиксируем в договоре, пока он не забыл… Сильно он был пьян, когда обещал?
- Да нет, не очень… просто мысли были заняты другим…
- Все правильно, так испокон веков велось: секс в обмен на кусок мамонта… в новом обществе такого не будет. Мы избавим женщину от необходимости торговать собственным телом. Но я думаю, тебе эта интрижка не помешает, хотя бы и в медицинском плане. Смотри, чтобы сифилисом не заразил, а то мало ли с кем он там якшается…
Ольга погрустнела.
- Не бойся. Денег будем давать лишь на пропитание, чтобы не сильно зазнавался. Завтра Лева объяснит ему политику партии. Встречаемся в половине двенадцатого в офисе.

                * * *

Как и договаривались, утром Наталья привела Ольгу к Троцкому в кабинет. Лев Давыдович просматривал прессу, нацепив пенсне.
- А, вот и вы, голубушки, - откинулся он в кресле, когда увидел Ольгу в сопровождении жены. – Что, ждем нашего ваятеля?
Седова вытолкнула Ольгу вперед.
- После провала здешней выставки, он в основном хандрит. Собирает мусор на помойках и мастерит всякие фигуры… он их называет контррельефами. Я уже подобное видела в Москве у Татлина, но не стала говорить: художники очень нервно переживают, когда их с кем-то сравнивают…
- Значит, он еще не совсем еще спятил… есть прецеденты… это хорошо, а то ведь мало ли тут идиотов околачивается… мы не можем глупо выглядеть перед нашими партнерами, - как бы сам с собой размышлял Троцкий. – Какую сумму запросил галерист?
- От пятисот до тысячи долларов за каталог, плакаты, фур-шет, пригласительные…
Лев Давыдович картинно присвистнул, как бы придя в ужас от таких денег.
- Вот благодетели, называется… последнюю кровь высосут из пролетариев. Ладно, особо скупиться не будем – каталог должен быть хорош, в современном стиле и со вкусом. И о пригласительных билетах не забудьте. Вам, Ольга придется развозить их о-о-очень важным персонам, - со значением протянул он.
Тут доложили, что пришел художник.
- Иди, позови его сюда, - распорядилась Наталья.
Ольга вышла в проходную комнату, где всегда толпился народ, лежали тиражи газеты, и шла обычная деловая суета. Левинсон, замотанный в красный шарф, стоял посередине, нерешительно озираясь по сторонам.
- Привет! Как настроение? – весело окликнула его Оля.
Исаак  обернулся к ней и потянулся целоваться. Но она остановила гостя и протянула руку для товарищеского рукопожатия.
- Лев Давыдович ждет тебя, - смотря в глаза, сказала она.
Изя вспомнил, что Ольга замужняя женщина, и ее муж, возможно, находится где-то рядом.
- Я готов, - браво заявил он.
Они прошли в кабинет. Лев Давыдович встретил гостя, выйдя из-за стола.
- Наслышан, наслышан о ваших успехах. Проходите, сади-тесь. Может быть чаю?
- Спасибо, благодарю, - ответил художник выжидательно.
- Тогда прямо к делу. Я знаю, наш американский друг хочет показать в галерее ваши работы. Какое решение вы приняли на этот счет?
Исаак замялся:
- Такая выставка была бы сейчас очень кстати. В последние месяцы я открыл новый пластический язык и сейчас разрабатываю его. Уже есть определенные результаты, которые, несомненно, должны быть представлены публике. Живопись маслом по холсту – вчерашний день. Это особенно понятно здесь, в Америке, в этом царстве технического прогресса. Краска, как посредник должна быть отброшена, сам вещественный материал, то есть дерево, сталь, камень, текстиль должны войти в выставочное пространство и занять место картины. Как пролетарию не нужны капиталисты, чтобы создавать общественный продукт, так и вещам не нужна кисть, чтобы войти в сознание зрителя…
- Эка, куда загнул! - восхищенно воскликнул Троцкий, обведя всех присутствующих насмешливым взглядом. – Вы, я смотрю, настоящий пролетарский философ. Вам надо статьи писать… вот хотя бы в нашей газете. Так что, милости просим к сотрудничеству. И в главном я с вами совершенно согласен: такие работы должны быть показаны общественности. Мои помощницы уже рассказали о ваших творческих достижениях. Ну, так и каким будет следующий шаг?
- Мне требуется тысяча долларов для реализации проекта. Ольга вчера сказала, что я могу обратиться к вам.
Троцкий задумался.
- Вы знаете, молодой человек, наша партия создана для помощи пролетариату в его исторической борьбе за справедливость. Те пожертвования, которые поступают к нам, идут на благородные цели. Мы издаем газеты, литературу, организуем поддержку товарищам, находящимся в тюрьмах. Затрат у нас очень много и они во много раз превышают наши возможности…
Авангардист погрустнел – на какой-то момент ему и впрямь показалось, что легко сможет получить требуемую сумму… Но Лев Давыдович продолжал:
- Я слышал, в России вы снискали известность, как борец за свободу слова, за свободу художественного акта. Мне кажется, вам пора сделать ответственный выбор достойный мужчины. Вы, наверное, уже поняли, что только РСДРП действительно представляет классовые интересы пролетариата и способна изменить его судьбу. Мы все здесь собравшиеся, - он указал на Ольгу и жену, - а с нами еще тысячи и тысячи наших товарищей здесь, в эмиграции, и там, в раздавленной жандармским сапогом стране, работаем над достижением этой цели. Готовы ли вы присоединиться к нашей борьбе?
Исаак посмотрел на Ольгу, которая с нескрываемым воодушевлением ждала от него ответа, и понял, что отступать некуда: он не мог разочаровать ее после того, что случилось вчера. Кем он останется без поддержки этих людей, так вовремя бросивших ему спасательный круг?
- Да, я полностью разделяю цели партии, но… я только ху-дожник, мое оружие – кисть и палитра… - промямлил он.
- Ловлю на слове, - перебил Троцкий. – Вы только что сказали, что кисти и краски устаревшее вооружение! Художник должен идти в жизнь, убирая посредников. Вы работаете с металлом и деревом, а мы, революционеры, работаем с живым материалом, с людьми. Мы переворачиваем общественные отношения, выкорчевываем из них вековую гниль и лепим нового человека. Мне кажется, вы, как художник, должны меня лучше понимать, чем кто бы то ни был. Вступая в наши ряды, вы обретаете еще невиданный материал – душу человека, и невиданные еще возможности по строительству нового общества.
- Да, это так, перспективы завораживающие, но я не умею устраивать стачки, взрывать бомбы.
Троцкий рассмеялся.
- Буржуазная пресса распускает о нас всякие небылицы. Конечно, члены партии трудятся в разных условиях. Но посмотрите на нас: мы не кидаем бомбы, а занимаемся литературным трудом, журналистикой, которая по нужности и эффективности не уступает прямым воздействиям. Наша работа многопрофильна, включает в себя много направлений. И художнику, тем более такому известному, найдется свое применение… А вы, в свою очередь, обретете товарищей, станете частью дружного коллектива, объединенного общей целью. И мы всегда поддержим вас. Сила партии в нашей сплоченности, в нашей поддержке друг друга.
Левинсон продолжал мяться. Он шел сюда за деньгами, а теперь должен вступать в организацию, известную своим ра-дикализмом. Такое решение могло иметь далеко идущие по-следствия.
- Я бы хотел подумать над вашим предложением… - оттягивал ответ художник. - Я сейчас занят своим проектом, мне надо искать деньги на выставку.
- О, чувствую деловой подход, - обрадовался Троцкий. – Как я сказал, партия не только проводит стачки, партия наступает по всем фронтам, в том числе и культурному. Эти очаровательные дамы, с которыми вы уже успели познакомиться и, кажется даже подружиться, - он кинул хитрый взгляд в сторону Ольги, - работают именно на этом участке. Они считают, что ваша выставка может послужить делу нового искусства, символизирующего мировую революцию. Они меня убедили, что следует вам помочь. Скажите, если мы все-таки сумеем договориться с галереей о проведении мероприятия, это изменит ваше отношение к нам?
- Я всегда сочувствовал борьбе пролетариата и готов внести свой вклад, просто боюсь не оправдать доверия, подвести товарищей…
- Не волнуйтесь, мы не предлагаем вступать в наши ряды кому ни попадя. Партия – это сообщество профессионалов. Мы уже присматривались к вам и узнали вашу честную душу. Не думайте, что мое предложение спонтанно, оно хорошо выверено и взвешено. А выставка пусть будет широким приглашающим жестом в наши ряды – вы должны видеть нашу честность и открытость.
- В таком случае, я готов вступить в РСДРП и бороться за освобождение человечества. Но надо платить какие-то взносы, какие-то еще обязанности?
Троцкий уставился на Левинсона:
- Я слышал, в Новом Свете ваши дела шли не так успешно, как в Москве?
Авангардист скрючился и промычал что-то, пряча глаза.
- Поэтому самостоятельно профинансировать выставку вы не можете. Это так?
И с этим пришлось согласиться.
- Но выставка нужна для того, чтобы заявить о своих достижениях… и нужна срочно, ведь мало ли других художников, идущих следом в том же направлении, способных опередить вас?
- Да первенство в современном искусстве одно из важней-ших условий известности, - подтвердил художник.
- У меня есть предложение. Чтобы помочь вам, партия возьмет на себя все расходы проведения выставки, но с условием, что работы будут переданы в фонд РСДРП. Будем считать это вашим первым взносом. Как видите, партия колоссально рискует: затраты большие, а окупаемость под вопросом… ваш же выигрыш очевиден – ваше имя прозвучит в Нью-Йорке в качестве основателя нового направления. Как вам мое предложение?
- Но мне надо платить за мастерскую… если я останусь без работ, как мне потом жить?
- Вы надеялись их продать и хорошо заработать?
Художник потупился.
- Хорошо, а много ли у вас ушло средств на их создание?
Авангардист смутился еще больше: все исходные материалы он натаскал со свалки во дворе дома.
- Я понимаю, - продолжал Троцкий уже более жестким то-ном. – Надежда умирает последней… Вы не бойтесь, Исаак. Если мы договариваемся, то за вами встанет партия. А партия не бросит. Мы назначим вам стипендию, достаточную, чтобы хватило на текущие расходы. Наверное, не очень шикарные, но вполне достаточные для партийного труженика. Мы все тут живем скромно, - развел руками Лев Давыдович.
Исаак вспомнил про шофера Поля с его недешевой маши-ной, но промолчал.
- Итак, по рукам? - надавил Троцкий.
- Я согласен, - ответил Изя и гордо посмотрел в лицо вели-кому революционеру.
Они хлопнули друг друга ладонями и обнялись. Дамы ра-достно засмеялись и тоже привстали с приветствием. Ольгины губки ткнулись в его щеку.
- Теперь ты – наш товарищ! - воскликнула она.
- Вот и замечательно, - подытожил Троцкий. – У вас уже фактически сложилась партийная ячейка с распределением функций. Наталью назначаю руководителем, Ольга будет вести все текущие дела, исполнять роль импресарио, а вы, Исаак спокойно творите и радуйте нас своими произведениями.
По лицу Изи проскользнула бледная тень. Ольга заметила ее и подошла ближе.
- Что-то не так? Мы же вчера с тобой обо всем договори-лись… ты не забыл?
- Да, да, - спохватился художник, - конечно, так будет лучше.
- Я попрошу Володарского уже завтра выписать тебе пар-тийный билет, - переходя на товарищеское «ты», сказал Троцкий. – Держите меня в курсе дел, обратился он ко всем на прощание.
На этом аудиенция закончилась. Вновь созданная партийная ячейка приступила к выполнению задания.

                * * *
Весь следующий месяц Ольга потратила на развоз пригласительных билетов по адресам, составленных Седовой и Смитом. Список был очень пестрый. Около двух десятков редакций газет самой разной направленности, комитеты либеральных партий, деятели литературы и искусства, музеи и так далее. Были даже приглашения к некоторым банкирам и депутатам Конгресса.
Вернисаж прошел шумно и заурядно. На открытии собра-лось довольно много народа. Фотокорреспонденты щелкали затворами аппаратов, ослепляя собравшихся магниевыми вспышками. Растрепанный автор, все в том же красном шарфе, стоял между Смитом и Ольгой, смущенно улыбаясь толпе гостей. Говорились красивые речи о современном искусстве, угнетении евреев в царской России, о консерватизме и прогрессе. Потом был фуршет. Почти каждый подходил с бокалом к Исааку и приветствовал его мужество: все уже знали, как пострадал художник от бесчеловечного режима, ну а творческая смелость не требовала доказательств, была и так, как говорится, налицо.
На следующий день в газетах появились публикации. Писали благожелательно, в основном напирая на несчастную судьбу художника из еврейского гетто и радикальность русского искусства. Ольга практически каждый день присутствовала в галерее, а иногда брала с собой и Левинсона, когда требовалось предъявлять художника живьем.
Однажды Седова специально поднялась в комнату Ольги сказать, что завтра будет очень важный посетитель.
- Даже Лев Давыдович собирается быть… прихватим и ма-эстро, - сказала она.

В назначенный час к подъезду галереи подкатил роскошный лимузин. Быстрый человек выскочил с переднего сиденья и, обежав вокруг машины, учтиво распахнул заднюю дверь. Из нее вылез солидный господин, одел котелок и, в сопровождении двух охранников, направился к входу. Тут его уже встречал Смит.
- Очень рад приветствовать в нашем храме искусств, мистер Шифф! – согнулся он в учтивом поклоне.
Важный господин прошествовал внутрь.
- Позвольте представить, - продолжил галерист, указывая на выстроившихся в шеренгу русских революционеров: - мадам Седова, мадам Кувалдина, господин Троцкий, маэстро Левинсон.
Тут только Ольга узнала в вошедшем господине одного из крупнейших банкиров Уолл-стрита Джейкоба Шиффа, лидера еврейской общины США, финансировавшего многие благотворительные проекты. Во время Русско-Японской войны выступал активным поборником предоставления крупного займа японскому правительству для ведения боевых действий, за что был награжден орденами Священного сокровища и Восходящего солнца.
Шифф, учтиво поздоровавшись со всеми, прошел немного по залу.
- Что ж, замечательно… думаю, Соломон будет доволен… - загадочно произнес он. – Где бы нам спокойно уединиться? - обратился он к хозяину.
-  Прошу в комнату переговоров. Вам принести кофе, чай?
- Мне, пожалуйста, кофе, - сказал Шифф.
Все прошли в означенное помещение и расселись вокруг стола. Троцкий сел напротив Шиффа, а Наталья и Ольга разместились с двух сторон, собираясь переводить разговор, так как Лев Давыдович не был силен в английском. Левинсона же Смит остановил в дверях и попросил пройти к нему по какому-то делу. Было ясно: его присутствия больше не требовалось.
- Что ж, господа, я рад нашему знакомству: события, происходящие в России, всегда волнуют меня, - начал Шифф после глотка кофе. - В вас я вижу деятельных людей, способных повлиять на их ход в правильном направлении. Я знаю, какую нужду и лишения испытывают миллионы наших собратьев в этой чудовищной империи, даже в двадцатом веке сохраняющей пережиток варварства – «черту оседлости». Я воспринимаю ее как личное оскорбление и никогда не жалел сил для борьбы с этим позором. Были испробованы разные методы, но совершенно ясно, что, не устранив главную причину, мы не продвинемся в этом вопросе. А главная причина – самодержавный строй. Не разрушив его, мы ничего не добьемся. Никакие увещевания, никакие санкции не помогут. Проблему надо решать хирургическими методами.
Шифф отпил второй глоток кофе, и продолжал:
- Сейчас в Мировой войне наступает перелом. Германия еле держится, Соединенные Штаты готовы выступить на стороне Антанты. Если еще немного промедлить, то Россия окажется в числе победителей и на долгие годы станет неуязвимой. Царская власть укрепится, оппозиция развалится, экономика начнет расти громадными темпами. Трудно даже вообразить, какой вес на мировой арене приобретет эта страна. Поэтому нужно действовать быстро и решительно, используя любую возможность
На наше счастье Николай – человек сентиментальный, пе-кущийся о нравственных принципах. Мы должны этим вос-пользоваться. И приближающаяся победа, как ни странно, может помочь нам. Царь и особенно его супруга не пользуются авторитетом у своего двора и высших генеральских чинов. Многие считают их незаслуженно сидящими на троне. В трудные времена с этим мирились. Но сейчас, когда перелом в войне очевиден, появляется немало желающих присвоить лавры победителя, образно говоря, въехать на белом коне в Берлин или Константинополь. Поэтому возня у трона усиливается, и наша задача поддержать ее. Кое-что уже сделано – Распутин был дискредитирован и убит, но царь смолчал, фактически простив убийц, чем показал свою слабость. Теперь уже каждому понятно, что можно и нужно рисковать. Мы имеем информацию, что командующие фронтами и руководство монархической партии поддерживают отречение Николая. Нужен лишь повод. Сейчас мы работаем над организацией саботажа в снабжении Петрограда. Власть должна выпасть из рук монарха и перейти к временным исполнительным органам. По нашим сведениям значительная часть российского общества, испытывающего иллюзии по поводу быстрого улучшения жизни, будет приветствовать такое развитие событий. Страна потеряет опору, которую в ней всегда составляла монархия. Дальше в игру должны вступить радикальные организации. Здесь мы большие надежды возлагаем на вас и ваших соратников. Как можно быстрее вам надо оказаться на территории страны и начать подрывную работу. Слабость государственных институтов по-может вам. Ваша задача – развернуть социальную пропаганду, играя на низких чувствах толпы – зависти и жадности. Нужно всячески муссировать тему всеобщего равенства и справедливости, обещая низам быструю и богатую жизнь, поощрять грабежи помещичьих усадеб и частных производств. Начать же надо с выборности командиров в воюющей армии и обещаний бесплатной раздачи земли крестьянам. Гарантирую, после этого фронты разбегутся в считанные дни. Под лозунгами передела собственности возникнет всеобщий хаос. За хаосом после-дует гражданская война, за гражданской войной – распад страны на множество частей совершенно беспомощных и враждебных друг другу.
- Какова же конечная цель этих процессов? – задал вопрос Троцкий, когда жена закончила переводить речь Шиффа.
- Россия должна превратиться в полностью аморфное про-странство, каждый клочок которого будет управляться отдель-ным кланом. Верхушки кланов будут вести бесконечную борьбу между собой, но при этом, не отказывая себе в роскошном образе жизни. Для этого они будут три шкуры драть с населения, предоставляя на экспорт доступные им ресурсы: зерно, лес, рыбу и так далее. Мы будем покупать их по дешевке в обмен на винтовки и блестящие побрякушки. С теми княжествами, на территории которых окажутся полезные ископаемые, мы установим концессионные соглашения. Наши корпорации будут добывать там нефть и руду в нужных для себя объемах, используя дармовой труд местных рабов. Главная задача – страна должна рассыпаться на мелкие части, но ни в коем случае не собраться вновь. Монстр в одну шестую часть суши никому не нужен и очень опасен.
Конечно, мы не забудем тех героев, которые помогут воплотить эти планы. Трудная и опасная работа будет достойно вознаграждена возможностью переехать на пенсию в зону цивилизованного мира с хорошим содержанием. Ну а главным руководителям проекта будут предоставлены эксклюзивные условия, в этом вы можете не сомневаться.
- Для реализации столь масштабных планов требуются определенные средства, - начал Троцкий, но Шифф сделал нетерпеливый жест рукой:
- Да, да, конечно, ради этого, собственно, я и прибыл сюда. Мы откроем вам достаточную кредитную линию, как только падет монархия, и вы окажетесь в России. Конечно, потребуются отчеты и обоснования, но я здесь не вижу затруднений – вы уже доказали свои деловые качества. Что же касается сегодняшнего дня, то я доволен, как вы быстро и точно справились с первым заданием, организацией этой выставки. По политическим соображениям я не могу финансировать вас напрямую, а вот провести деньги через покупку произведений искусства нам никто не мешает. Я попросил своего друга Соломона Гуггенхайма обратить внимание на вашего артиста. Он, между нами, - Шифф подмигнул Наталье, - человек с причудами, увлекается всей этой современной мазней, мечтает о собственном музее. Думаю, ему не составит особого труда выложить 20 – 30 тысяч долларов… вот и будут вам средства на первое время.
Пока Наталья переводила, мистер Шифф допил кофе, и сделал движение, показывающее, что время встречи подошло к концу. Все заторопились, вставая со своих мест. Выйдя из кабинета, важный гость еще раз сделал круг по выставочному залу и удовлетворенно усмехнулся:
- Вот, попомните мои слова: Соломон еще наварит на этом хороший гешефт – лет через пятьдесят эти опусы будут оцениваться в миллионы.
Все радостно засмеялись веселой шутке и тепло распроща-лись с уоллстритовским воротилой…
                * * *
Политические события в России не заставили себя ждать: в конце февраля 1917 года произошла революция. Император отрекся от престола, было назначено Временное правительство.
Радикалы всех толков и мастей засобирались в Россию, подобно червям сапрофитам делить сорвавшийся с ветки со-зревший плод. 27 марта Троцкий с семьей и несколькими то-варищами покинул Америку на скандинавском лайнере «Кристианияфьорд». Но в первом же порту в канадском Галифаксе британские военно-морские власти арестовали вождя и его спутников. Среди прочего имущества у него было обнаружено десять тысяч долларов наличными – достаточно крупная сумма по тем временам . Спустя месяц, после вмешательства Временного правительства, Троцкий был отпущен как заслуженный борец с царизмом и продолжил путешествие в Петроград через Швецию и Финляндию.
Среди прочих соратников Троцкого в Россию вернулись Ку-валдины и Левинсон.
;




   Часть III
8. Стычка


Весь тысяча девятьсот шестнадцатый год Иван провел на Западном фронте, курсируя с санитарным поездом в районе Барановичей. Несмотря на длительную подготовку и упорство русской армии, предпринятая летом попытка прорыва германской линии обороны, оказалась безуспешной. Большие потери живой силы был их единственный результат. Тем не менее, успехи Юго-Западного фронта свидетельствовали о начавшемся переломе. Экономика Антанты и, в первую очередь, России перестроилась на военный лад. Все больше вооружения и боеприпасов поступало в действующую армию, тогда как у противной стороны ресурсов хватало лишь на оборону. И уже сле-дующий год обещал быть последним в этой кровавой бойне.
Но, как оказалось, не все решалось на фронте: в тылу усилились антивоенные настроения. Везде  говорили о шпионах, предательстве, саботаже и коррупции. Под видом искреннего переживания за судьбу страны в обществе насаждалась неуверенность в завтрашнем дне, раздражение против властей. Дискредитации подвергались действия командования, правительства и самой царской семьи. Особенно старалась Дума. Она превратилась в трибуну антиправительственных сил, подрывавших твердость духа, столь необходимую в военное время.
В конце февраля 1917 года империя рухнула. Временное правительство провозгласило начало свободной эры в истории страны. Интеллигенция встретила ее ликованием. Крестьянству же была обещана земельная реформа. Агитаторы на фронтах получили мощный аргумент:
- Пока вы тут подыхаете за интересы империалистов, - говорили они, - в деревнях идет великий передел. В какой семье сколько мужиков обнаружится, столько земли и будет нарезано. Вылезайте из окопов и возвращайтесь домой, пока еще есть, что делить…
К лету страна превратилась в разворошенный муравейник: призывы к свободе и равноправию перемежались с требова-ниями ввода чрезвычайного положения и наведения порядка твердой рукой.
Великая смута опускалась на Россию.

                * * *
Иван вернулся в Москву в апреле. Начальника санитарного поезда, опытного военного хирурга застрелили на митинге, когда он попытался урезонить солдат, требовавших немедленной отправки в тыл. Избранный открытым голосованием новый командир, опасаясь за свою жизнь, велел передислоцироваться в Минск. Там поезд был расформирован. Смысла оставаться на фронте не оставалось: сражаться за революционное правительство, предавшее страну, Ивану было тошно. Он сам тиснул себе штамп на справке о контузии и на товарном составе, с добрым десятком других беглецов достиг Москвы.
Несколько дней отлеживался, приходил в себя. Не хотелось никуда идти и ни с кем видеться. Мать и сестра, понимали его состояние и не торопились расспрашивать: все и так было ясно. В их семье никаких иллюзий относительно новой власти не строили: падение монархии воспринималось сродни конца света – катастрофическим несчастьем, постигшим страну.
Только к середине мая Иван стал приходить в себя. Несмотря на гнетущее состояние, жизнь продолжалась. За окном бушевала весна с ее вишнево-яблоневым цветением. Бывший патриот целыми днями бесцельно слонялся по городу. Однажды ноги сами занесли в родное училище. Он взялся за знакомую ручку двери и, скорее, по привычке, нежели осознанно, потянул ее на себя. Дверь открылась, и он очутился в том самом мире, который покинул два года назад. Старый вахтер загородил дорогу, но вглядевшись, признал в похудевшем военном крепыша-студента, которого отличал когда-то по густой бороде, не по годам разросшейся на щеках и подбородке.
- Мое почтение, Сергеич, - улыбнулся Иван, видя, что узнан. – Как живем-поживаем?
- Да ничего, помаленьку, ваше благородие, - шутливо отве-тил тот. – Служим искусству… дехадентхов, правда, развелось порядочно, а так все по-прежнему осталось.
- Что же, натуру совсем забросили, все фокусами отделываемся? – уточнил Иван.
- Вот именно, что фокусами. Каждый, кто, во что горазд шпарит… Недели не проходит, чтобы какую-нибудь акцию не учинили. Вот, давеча козла притащили. Один бок покрасили синей краской, другой – желтой, а рога кумачом замотали. Барышня одна, бесстыдница, так верхом и села на него, а двое господ студентов за рога держали и водили по кругу – совсем животное измучили бедное… а нам за ним помет убирать – никто ведь об этом не позаботиться… - сетовал вахтер.
Тут Иван заметил девушку, шедшую по коридору в сторону мастерских. Лицо ее показалось знакомым.
- Ладно, Сергеич, я еще вернусь, - бросил Иван старику, уже побежав за девицей.
После поворота на лестницу девушка, почувствовав преследование, внезапно остановилась и резко обернулась. Иван от неожиданности застыл на месте. Он верил и не верил своим глазам:
- Катя, это ты? – робко пролепетал он.
Это действительно была она. Но как много в ней переменилось! Ничего мальчишеского не осталось и в помине. Короткие волосы давно отросли и теперь были заколоты серебряной заколкой в массивный пучок. Облегающее платье спускалось до самой земли, а на груди сияла дорогая брошь.
Катя не сразу узнала его. Иван представился. Тут она ахнула, всплеснула руками и поцеловала в щеку.
- Как ты изменился, Ваня! Сколько уже лет утекло?
- Да, года идут… жизнь меняется и мы вместе с ней.
- Ты на фронте был? Впрочем, подожди, не рассказывай. Ты надолго сюда? – заметалась она.
Иван улыбнулся, вспомнив ее импульсивный характер:
- Да я уже никуда не тороплюсь…
- Вот и хорошо. Надо обстоятельно поговорить. Можно к нам в мастерскую пройти, там сейчас никого нет.
Они вместе двинулись по коридору. Иван рассказывал, как пошел добровольцем, как его поезд участвовал в Барановической операции, как их вынудили оставить позиции и уйти в тыл.
- Какой ужас, - качала головой Катя, - куда все катится?!
Тут они вошли в живописную мастерскую, где выпускница работала над дипломной картиной. Кроме нее в студии обитало еще трое студентов готовившихся к защите. Но сейчас здесь был лишь один из них. Катя подвела к нему Ивана.
- Знакомься, это – Костя.
- Иван, - представился вошедший, - недоучившийся студент этого заведения…
- О, я знаю вас, вы работали с Кориными несколько лет назад…
- Да, было дело, - не без удовольствия, что его помнят, ответил бывший студент.
- Я видел вашу роспись на Поварской… очень неплохо.
- Говорят не слишком современно…
- Я так не считаю, - с жаром ответил Костя. - Далеко не все в училище занимают левые позиции. Наша мастерская привержена старой школе.
- Ты тоже? - обратился гость к Кате… - а как же суфражизм?
- Это все в прошлом, столько всего произошло за эти два года, что от старого не осталось и следа. А я прекрасно помню, как ты еще тогда исповедовал верность традициям стариков, не поддавался соблазнам… Кстати, как поживает та девушка, что приходила для позирования? – поинтересовалась она из чисто женского любопытства.
Иван только махнул рукой.
- Как ушел на фронт, так больше ее и не видел.
- Понятно, - сказала Катя задумчиво. – А помнишь Исаака?
- Авангардиста, посаженного за карикатуру на святителя Николая?
Катя усмехнулась.
- Да того самого… Он в Америку уехал. Пока ничего не слышно о нем.
- Ты жалеешь? – спросил с неожиданным интересом Иван.
- Нет, я уже давно забыла. Мои творческие поиски теперь идут в совершенно другом направлении. Посреди политиче-ского хаоса омерзительно создавать хаос еще и в искусстве. В головах и так полный раздрай, зачем же еще и Прекрасное низводить до мерзости?
- Быть может именно для усиления раздрая это и делается? Религия, искусство, нравственность, семья – все должно потерять точки опоры, превратиться в текучую субстанцию, тогда и ломать страну станет проще, – предположил Иван. - А что о Паше слышно, еще в училище или ушел совсем? – вспомнил он об их общем приятеле.
- Павел в иконописной мастерской Чириковых работает, вроде прижился там. Он ведь из владимирских… все они рано или поздно к иконописи склоняются…
- Ну, почему уж так фатально, - возразил Иван. – Корины из Палеха, а стали крупными художниками. Им не занимать академической выучки…
- Кориным просто повезло… тут влияние Нестерова сказа-лось… да ты сам лучше нас знаешь, - добавила Катя.
- Надо будет зайти к старику. Я еще не справлялся о нем после фронта…
- Ты, если что нас имей в виду. Мы всегда готовы поработать с Михаилом Васильевичем, - попросился Костя.
Тут вошло несколько студентов в возбужденном состоянии:
- Левинсон приехал! Сейчас в зале показывают его новую работу!
Катя побледнела. Полтора года прошло со времени их раз-рыва. Впрочем, совершенно уйти от слухов не удавалось: ху-дожественная Москва только и говорила, что о судьбе страдающего авангардиста… Однако отъезд в Америку и отсутствие каких-либо сведений оттуда привели к постепенному забвению Левинсона: другие кумиры выдвинулись вперед и заполнили собой все пространство. Говорили теперь о Малевиче, Ларионове, Гончаровой.
И вот новый неожиданный поворот: Левинсон вернулся в Россию признанным художником, чьи работы приобретены самим Гуггенхаймом.

Катя, Иван и Костя спустились вниз. В коридоре перед залом толпилось много людей. Не только студенты и преподаватели, но и посторонние лица старались попасть внутрь. Девушка, прикрываемая со спины двумя кавалерами, протиснулась в зал.
Торжественная часть уже началась. У главной стены стоял директор училища, виновник торжества Левинсон и симпатичная девица в нарядной шляпке, представленная в качестве импресарио художника. У Ивана глаза полезли на лоб, когда он узнал Ольгу. «Вот те раз!» - подумал он про себя. Катя тоже ее узнала, хотя видела только однажды, когда та позировала для портрета. Она вопросительно посмотрела на Ивана и кивнула в их сторону:
- Смотри-ка, как они нашли друг друга…
Иван выглядел растерянным. Он догадывался, что его отношения с Ольгой уже закончились, но все же не верил в это до конца: в душе теплилась надежда, что рассудительная и полезная в работе девушка со вздернутым носиком, как-то еще появится в его жизни. Появится, но не таким вот образом! Требовалось время, чтобы осознать новую ситуацию.
Катя со своей стороны тоже была шокирована: неожидан-ное появление бывшего любовника, да еще в компании той девицы не укладывалось в голове. Ревность опять одолела ее, и она, не отрываясь, смотрела вперед.
Исаак Левинсон со своим импресарио стоял у главной сте-ны, украшенной новым произведением – деревянным щитом, собранным из нестроганых досок разной толщины, высотой в два аршина. По диагонали щита был приделан кусок ржавой железяки, части бампера паровоза с остатками какой-то технической надписи. Символ новой эпохи, трехгранный штык от винтовки, протыкал железяку и щит под острым углом так, как устраивают настенные солнечные часы. Вероятно, художник имел в виду бег революционного времени, сорвавшего страну с цепи векового сна и мчащего ее в неизвестность со скоростью курьерского поезда.
Выступал Левинсон:
- Америка – символ прогресса, - говорил он. – Все новое и талантливое находит там поддержку. Каждый способный человек может рассчитывать на свой шанс. Но в отношении искусства Штаты еще непаханая целина. Русские художники гораздо прогрессивнее американских коллег. Совсем недавно мы волочились в хвосте мировой культуры. Передвижники еще каких-то двадцать лет назад кормили нас анекдотами из провинциальной жизни, тогда как в Европе уже творили Ван Гог и Гоген. Но мы совершили прорыв. То, на что другим народам требовались десятилетия, мы проскочили за считанные годы. Уже Кандинский сумел сказать новое слово на мировом уровне. В Германии перед войной он был сложившимся мастером, задававшем тон. А наше молодое поколение идет неизмеримо дальше. Новаторство из области искусства мы переносим в область политическую. Нашим материалом вместо краски и мрамора становятся человеческие судьбы. Свидетельство тому Февральская революция, открывшая дорогу новой эре. По-смотрите, как много замечательного произошло за эти три месяца! Народ проснулся от вековой спячки и крепкой рукой поднял знамя прогресса. Сбросив ненавистный трон, Россия встала в авангарде политического движения человечества. Но мы прошли только часть пути. Окончательная победа наступит тогда, когда пролетариат окончательно рассчитается со всеми видами угнетения, вытравив из себя остатки рабского сознания. К самому передовому искусству присоединится самый передовой общественный строй, отмеченный всеобщим равноправием и справедливостью. Каждый будет трудиться для общества по своим способностям, а получать по потребностям. Освобожденный труд покажет чудеса производительности и смекалки. Россия станет самой передовой страной мира и потянет за собой остальное человечество. И все это произойдет уже в самом недалеком будущем, быть может, в ближайшие три-четыре года! Некоторые из вас, не успев окончить училище, попадут в совершенно новую жизнь! А залогом всего этого – наши успехи в искусстве, которые уже признаны всем про-грессивным человечеством!
Левинсон начинал говорить негромко и сбивчиво, но быстро приобрел уверенность. Под конец его слова превратились в митинговую речь. Это почувствовали все собравшиеся, и когда он закончил, раздались аплодисменты, перешедшие в овацию. Лица студентов преобразились несказанным восторгом, по залу понеслись здравицы в честь революции и свободного искусства – всем было лестно почувствовать себя на острие мирового прогресса, столь удачно обратившегося в их сторону.
Левинсон с Ольгой двинулись к выходу. Толпа почтительно расступалась перед ними, давая проход. Все восторженно приветствовали нового русского гения, и каждый норовил пожать ему руку или хотя бы коснуться края одежды.
Вдруг в пустом пространстве, освобождавшемся перед ви-новником торжества, образовалось препятствие: кто-то упорно не хотел уступать дорогу. Исаак отвлекся от совавшихся к нему со всех сторон рук, посмотрел вперед. Перед ним стояла Катя, а за ней Иван, охранявший ее сзади. От неожиданности авангардист замедлил ход, но полностью остановиться не мог под давлением напиравшей сзади толпы.
- Катя, а что ты тут делаешь? – только и произнес он.
- Любуюсь на тебя, - ответила девушка, стреляя глазами то в него, то в его спутницу. – Кажется, ты нашел свой путь? Я рада за тебя.
Изя успел прийти в себя:
- Да, это так! Дороги назад не будет.
- Дорога назад будет обязательно, - в упор смотря на него, произнесла Катя.
- Не устраивай сцены, - начал заходиться Исаак. Потом заметил Ивана и взбесился еще больше:
- Реализм и прочие старорежимные штучки в новое искус-ство не пройдут. Мы выкинем с парохода современности весь ветхозаветный мусор. Освобожденное человечество создаст свое искусство! – продолжил митинговать Левинсон.
- Успокойся, Россия еще не окончательно сошла с ума, - твердо произнесла Катя.
Изя не стал отвечать, а Ольга лишь уничижительно скоси-лась в их сторону, даже не повернув головы. Маэстро сделал шаг вперед и толпа, поняв команду, возобновила движение. Катю и Ивана просто оттерли в сторону. На какую-то секунду Изя оказался совсем близко от бывшей подруги. Он повернулся к ней и вполголоса прошипел с угрозой:
- Ты еще пожалеешь об этих словах.
Эту реплику слышали совсем немногие, в том числе и Иван. Он, было, рванулся из-за спины Кати, но опоздал: толпа, сопровождавшая знаменитость, оттеснила их дальше, только несколько насмешливых лиц оскалилось в их сторону.
- Вот, гаденыш, - тихо прорычал Иван.
Катя сжала зубы. Ей было обидно и противно. Трудно было понять, что в ней пылает сильнее – женская ревность или идейная вражда. Она прижалась спиной к Ивану, а тот в ответ положил ей руку на плечо, как бы поддерживая и одновременно успокаивая.
- Я провожу тебя? - предложил старый товарищ.
Они молча перешли двор и поднялись на верхний этаж. За окном в лучах заходящего солнца багровела Москва. Шпиль почтамта, золотая шишка на Меншиковой башне, маковки дальних соборов приобрели красный оттенок, четко прорисо-вавшись на фоне черного неба. Пейзаж был величественен и трагичен.
- Вот как все обернулось, - глядя вдаль, задумчиво произнес бывший студент.
Было непонятно, что он имеет в виду – несчастье воюющей страны, оказавшейся на грани катастрофы или их собственные судьбы, так неожиданно и необратимо изменившиеся в этот день. Впрочем, какая уже была разница? Перед лицом мирового катаклизма частные жизни превращались в пылинки, носимые туда-сюда порывами исторических ветров. Жить надо было сегодняшним днем.
Катя сзади подошла к Ивану. Он повернулся и сильной ру-кой стал гладить по голове. Она разрыдалась. У него тоже вы-ступили слезы. Водоворот чувств затянул их обоих в одну во-ронку. Так простояли они минут пять.
- Я поставлю чай, - сказала, наконец, Катя, хлюпая носом и утирая слезы.
Расположились на диванчике за маленьким столиком. Говорить не хотелось – каждый переживал свои мысли, но мысли текли в одном направлении. Эти два человека, еще несколько часов назад едва помнившие друг о друге, стали необычайно близкими людьми. Как будто два пассажира утонувшего корабля очутились в одной лодке посреди бушующего океана. Впереди таилась мрачная неизвестность, выжить в которой можно было лишь вместе.
Они сами не заметили, как прижались друг к другу. Катя скользнула к нему под руку, как бы ища защиты, и он крепко обнял ее.
- Не уходи, прошу тебя, останься со мной, - попросила она его тихо.
Иван прильнул щекой к ее волосам, а потом поцеловал в лоб. Она подняла голову, и он стал целовать глаза и щеки, отирая своими губами ее слезы.

Проснулись они поздно и еще долго лежали в постели, каждый со своими мыслями. Иван думал, что эта девушка, возможно, послана ему Богом, как лучик надежды в происходящей катастрофе. Страна, которую он любил безмерно, рушилась на глазах.  Будущее не предвещало ничего хорошего. Эйфория февральской революции угнетала, он ясно ощущал слом прежней системы, на смену которой неотвратимо приближался хаос. То, что называли свободой, оборачивалось пустозвонством политических партий, заводивших в тупик. Все светлое оставалось позади в той старой размеренной жизни, где каждый мог найти себе достойное применение. Двери университетов, художественных и практических академий были раскрыты для всех желающих, а необъятные просторы страны взывали к хозяйственному освоению. Наука и культура, промышлен-ность и сельское хозяйство росли невиданными темпами на зависть и удивление всем соседям; сколько созидательных возможностей и перспектив открывалось перед Россией! И вот все шло насмарку: к власти пришли слабые, прекраснодушные люди, умеющие только болтать и чваниться друг перед другом. В два месяца они разрушили организм, обустраивавшийся веками. Поразительно, как быстро рассыпалась страна, входившая в пятерку мировых держав и имевшая все шансы после войны вырваться на первые позиции. «Сейчас говорят, что царь довел до такого состояния. Но разве это так? – рассуждал про себя Иван. - Еще два месяца назад победа была на расстоянии вытянутой руки, и если бы не вынужденное отречение, то уже сейчас шло генеральное наступление, и капитуляция Германии была бы предрешена в считанные дни. Возможно, уже сегодня войска входили бы в Берлин... Но все складывается иначе. Фронт рушится, немцы наступают, а в тылу антивоенная пропаганда призывает к поражению. Метания Временного правительства лишь ухудшают ситуацию. Но это далеко не конец бед: под лозунгами свободы к власти подбираются экстремисты не добитые в девятьсот пятом. Быть может, сейчас доживаются последние дни, когда еще можно дышать и о чем-то думать. Гигантская страна, скорее всего, распадется на множество анклавов, в каждом засядут свои бандиты и начнут междоусобную драку. Экономика рухнет окончательно: поля зарастут, фабрики остановятся. Жизнь сведется к первобытному выживанию... О каком искусстве или науке можно будет тогда говорить?»
Катя же думала о своем. Она думала о предательстве, о том, что в тяжелые времена рушатся семейные связи. Прежде близкие люди, оказываются по разные стороны баррикад. Все попытки сгладить конфликты ни к чему не приводят. Она сама сбежала из семьи ради свободы и приключений, но уже поняла, насколько глупы и эгоистичны эти игры...
Возможно, в Кате просто говорила ревность. Вернись Изя назад, ее мысли потекли бы в обратном направлении. Но сейчас ей казалось, что отказ от прежней жизни вполне закономерен и даже выстрадан. А уж появление этой девицы выходило за все границы. Провинциалка, прилепившаяся к Ивану и строившая из себя благовоспитанную барышню, теперь оказалась большевичкой… импресарио!  Ничего более омерзительного и представить себе было невозможно…
Катя прямо застонала от обиды. Иван услышал ее движение и повернулся к ней:
- Ревнуешь? – спросил он.
Катя помолчала, потом тихо сказала:
- Нет, это все в прошлом. Я отрезала раз и навсегда. Мы – разные люди. Большевизм для меня неприемлем. Ни в поли-тике, ни в искусстве… Чувствую, много горя принесут они стране и всем нам.
Несмотря на сумбур мысли, Иван понял ее настроение.
- Да, будь уверена, они еще покажут себя во всей красе. Их приход к власти – вопрос времени… если ничего не делать. Но я надеюсь, не только мы с тобой так рассуждаем. Что-то же должно спасти Россию? Богоматерь не может оставить свой удел! Я схожу к Кориным, быть может, есть в стране сила, способная предотвратить катастрофу…
- А что у тебя было с той девицей? – спросила Катя после долгого молчания.
- В общем-то личного ничего… она помогала нам со сбором материала во время росписи на Поварской. Довольно деятельная и шустрая… везде пролезет.
- И что же бескорыстно она с вами крутилась?
- Да нет, конечно… все жениха искала. Я, как только сказал, что на фронт собираюсь, сразу весь интерес с ее стороны улетучился… Она уже на Высших женских курсах училась, подруга у нее была – жена авангардиста одного… не помню фамилии… Кагал, Шагал… что-то в этом роде.
- Понятно… как она ловко с Левинсоном склеилась… неужели одного сеанса было достаточно, чтобы завязать отношения. Она говорила что-то о нем?
- Мне ничего, - усмехнулся Иван. – Хозяйка с ее квартиры сказала, что с каким-то большевиком удрала за границу. Вроде была причастность к взрыву в Елисеевском.
Катя вспыхнула и отдернула руку:
-Так ты о ней справки наводил? – взвизгнула она.
Иван смутился.
- Я когда приехал, просто сходил узнать, ведь никаких писем на фронте от нее не получал…
- А, значит, страдал по ней все это время?
- Сначала я удивлялся, а потом, обдумав наши последние встречи, понял, что все кончено. Я же говорю тебе, между нами ничего не было. Это не та девица, которая имеет сердце…
Катя, кажется, удовлетворилась объяснением и снова при-жалась к Ивану.
- Что-то нас ждет впереди? – сказала она задумчиво. Но прежнего отчаяния в ее голосе уже не было: новые чувства стали овладевать ею, вытесняя прошлые воспоминания.
;




9. Душа народа

Иван пошел к Кориным на Арбат. Младшего Александра не было – уехал в Палех, а Павел работал в мастерской, как ни в чем не бывало, штудируя карандашом Венеру Милосскую.
Приятели обнялись после полуторалетней разлуки. Сели на кухне, налили по сто грамм.
- Россия движется к моменту истины, - говорил Павел. – Наш долг остановить сползание в пропасть. Здоровые силы должны объединиться и прекратить вакханалию.
- Что можно реально сделать? – спросил Иван.
- Сейчас готовится открытие Поместного собора, который наведет порядок в церковном управлении. Церковь должна преодолеть двухсотлетнее нестроение и избрать патриарха. Россия теряет царя, но обретает духовного лидера. Дискреди-тированная светская власть отходит на второй план, страна предается под защиту Бога…
- Как в конце Киевской Руси, когда государство распалась на десятки удельных княжеств, и только церковь связывала народ в единый организм?
- Вот, вот, - подтвердил Павел, - или, как в Смутное время, когда по нашей земле шныряли банды запорожцев и ляхов… Народ обретет духовного вождя, каковым был патриарх Гермоген и сбросит наваждение… Возможно, отречение царя – провиденциальный акт, способствующий духовному очищению… кстати, Васнецов и Нестеров активные участники собора.
- Как Михаил Васильевич поживает, дописал картину? - по-интересовался Иван.
- Да, очень сильная вещь. Я послезавтра иду к нему в гости, думаю, он и тебя будет рад видеть.
В назначенное время приятели были у Нестерова на Новинском бульваре, куда он переехал не так давно. Собралось еще несколько человек. Художник обрадовался, увидев Ивана, пожал руку и даже приобнял, как героя-фронтовика. Затем проводил в главную комнату, где у стены стоял его семиаршинный холст.

Иван онемел от восторга: мэтр превзошел самого себя. Многие прежние работы были необыкновенно хороши и любимы им. Особенно нравился староверческий цикл – «Великий постриг», иллюстрации к Мельникову-Печерскому. Необычайной проникновенностью отличались Соловецкие картины. Но здесь художник поднялся на новую высоту. Собравшиеся молча рассматривали произведение.
По берегу широкой реки медленно движется народное шествие. Люди всех сословий соборно идут рядом: князь и бояре, схимники и священники, крестьяне и купцы. Двое монахов несут громадный почерневший лик Спаса в драгоценном окладе. На переднем плане – символ военной поры – сестра милосердия ведет ослепшего солдата. Предваряет шествие неистовый юродивый, то ли грозящий небесными карами, то ли призывающий благословение на головы людей. Его окружили три женщины, три русских грации в народных костюмах, дивящихся чудным пророчествам. С правой стороны – духовные вожди России – Достоевский, Владимир Соловьев и Толстой. Но впереди всех изображен мальчик лет двенадцати с расписанным туеском и в лаптях. Именно он стал смысловым центром картины, наводя на евангельские слова: «Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».
- В начале был «Отрок Варфоломей», к концу – «Душа народа», - прокомментировал Нестеров.
Ученики собрались в кружок вокруг наставника.
- Я думаю, вы показываете образ Святой Руси, движущейся в Царство Небесное, - сказал Иван. – Все земное остается в прошлом, народ уже на пути к Богу… А что за персонажи между Соловьевым и Достоевским?
- Я хотел изобразить Горького, как народного самородка, но последние события изменили планы. Убийство Феликсом Юсуповым старца Григория положило начало революции. Сейчас уже очевидно, что Распутин, как бы о нем не судачили, служил оберегом августейшей семье, «катехоном» , удерживавшим династию и всю Россию на краю пропасти. Теперь же гнев Божий льется на Землю, а особенно на Русь в полную силу. Великие несчастья грозят нам, если не одумаемся и не вымолим пощады себе…
- Но Распутин – настолько странная, можно сказать, одиоз-ная личность…
- По большей части оболганная… кому-то это было нужно. В любом случае, как он и предсказывал, после его убийства династия не продержалась и трех месяцев... одно это уже говорит о многом.
- Что же может теперь умилостивить Грозного Судию? – спросил Иван.
- Только единство всех православных. Избрание патриарха должно показать всем бесам, слетевшимся на Русь, наше непреклонное единство.
Нестеров подошел к углу комнаты и откинул портьеру. За ней на мольберте стоял внушительный портрет владыки Антония Храповицкого .
- Вот вождь, который способен повести за собой страну. Если он станет патриархом – я за Россию спокоен.
- Замечательный портрет, - сказал кто-то после того как гости пришли в себя.
- Я написал его только что в Высоко-Петровском монастыре. Сам я уже становлюсь стар, но в ваших силах не дать Россию на растерзание. Союз Русского Народа должен стать цементирующим средством, организующим народную волю. Опора на здоровую часть армии и общества – залог успеха. Генерал Корнилов, Союз георгиевских кавалеров, промышленники Рябушинские и Морозовы в Москве, Путилов в Петрограде, Дербеневы в Иваново-Вознесенске и многие другие патриоты объединяют сейчас усилия, чтобы дать решительный отпор большевикам и эсерам. А на уровне искусства противостояние злу символизируется верностью реалистическому стилю точно так же, как бесовщина выражает себя через авангардные выверты. И здесь, на этом фронте я еще повоюю, - закончил мастер.
- В каком смысле вы говорите о бесовщине?
- В том же самом, что и Достоевский. В его романе показана механика революционного шабаша, который начинает реализовываться на наших глазах. Бесовщина входит в головы людей, заставляя ломать традиционные устои…
- Бесы плохо кончили… как говорит Евангелие…
- Конечно, весь этот легион утопит себя, другого просто не дано. Но вместе с собой они погубят и страну. Надо что-то делать…
- Но, что, Михаил Васильевич?
- Избрание патриархом митрополита Антония должно стать толчком к массовому патриотическому движению. Верю – народ расправит плечи, стряхнет с себя левую нечисть. Думаю, стоит подумать над тем, чтобы, использовав всеобщее воодушевление, окончательно разделаться с этой падалью. Каждому патриоту нужно собрать вокруг себя пять-десять единомышленников, чтобы придать выступлению массовый и организованный характер. Нужно ликвидировать Советы, вождей обезвредить, заперев по тюрьмам, и заставить Временное правительство в кратчайшие сроки созвать Учредительное собрание. Собрание восстановит монархию, которая в союзе с патриархом доведет войну до победного конца и обеспечит стране двадцать лет спокойного развития, как об этом молил убиенный Столыпин. Это наш последний шанс остановить сползание в пропасть.
У Нестерова горели глаза. Иван никак не ожидал, что этот тихий человек, казалось бы, занятый одним искусством, был способен на такие определенные суждения. С другой стороны, все его творчество отличалось строгой продуманностью, свидетельствующей о напряженной работе мысли. И вот, в момент наивысшей опасности, нависшей над страной, человек раскрылся в полную силу. Молодая энергия забила через край. Мэтр был готов к сопротивлению деструктивным силам, к активной борьбе за Россию.

15 августа 1917 года в Успенском соборе Московского Кремля открылся Поместный собор Русской православной церкви. В этом же месяце последовало выступление генерала Корнилова. Казалось, вот-вот Россия очнется.
Но, вопреки договоренностям, Керенский в последний мо-мент изменил позицию и вместо разгона Советов предал ар-мию. Корнилов был объявлен мятежникам. Большевики получили возможность сформировать гвардию, которая через два месяца устранила и само Временное правительство. Хитрая игра политического болтуна, балансировавшего между радикалами и патриотическими силами, привела к катастрофе. Большевики совершили Октябрьский переворот, захватив власть в обеих столицах.
Это оказалось нетрудно. Эйфория, вызванная пьянящим дурманом февральских событий, не протянула и считанных недель. Экономика еще год назад превосходившая любую из стран воюющей Европы, вследствие популистских действий Временного правительства, оказалась практически уничтоженной. Железнодорожное сообщение нарушилось, города ощутили перебои с поставками продовольствия, в войсках усилилось дезертирство. Нужно было что-то делать. Выходов было два: твердой рукой навести порядок или продолжить революцию, переведя ее в «пролетарскую» формулу. Первый предполагал напряжение сил и установление жесткой дисциплины во имя великой страны. Второй потакал человеческим слабостям – зависти, грабежу, безответственности. Большевики, располагая значительными финансами, полученными, как от Германии, так и от стран-союзниц, сумели ловко сыграть на них. Захват власти в Петрограде был равнодушно проглочен большинством населения, а последующие быстрые действия Военно-революционных комитетов на местах в короткие сроки установили советскую власть почти по всей территории России. Отдельные попытки противодействия были жестоко подавлены. Страна оказалась перед лицом свершившегося факта.
В противоположность этому, неспешное начало Поместного собора не способствовало мобилизации патриотических сил. Профессора-богословы были категорически против восстановления патриаршества, всячески тормозя судьбоносное решение. Лишь приход к власти большевиков заставил перейти от бесплодных дискуссий к выборам. Епископ Астраханский Митрофан произнес речь: «Дело восстановления патриаршества нельзя откладывать: Россия горит, всё гибнет. И разве можно теперь долго рассуждать, что нам нужно орудие для собирания, для объединения Руси? Когда идёт война, нужен единый вождь, без которого воинство идёт вразброд». Собор постановил выбрать трех наиболее достойных кандидатов, а затем по-ложиться на жребий. Больше всех голосов собрал митрополит Антоний. 5 ноября, то есть спустя всего десять дней после переворота в Петрограде, и через день после падения Московского Кремля, в храме Христа Спасителя, старец Зосимовой пустыни Алексий вынул жребий перед Владимирской иконой Божией Матери. Митрополит Киевский Владимир огласил имя вновь избранного патриарха. Им стал Митрополит Московский и Коломенский Тихон. Так после двухсотлетнего перерыва, в самые трагические дни истории, Русская православная церковь восстановила канонический строй.  На 21 ноября в празд-ник Введения, в Успенском соборе была намечена интронизация нареченного и избранного Патриарха Московского и всея Руси Тихона.
;



10. Супрематизм

Прибыв в Москву, Левинсон с головой погрузился в обще-ственную работу. Особенно близко он сошелся с Казимиром Малевичем, возглавившем в августе 1917 года при Москов-ском совете солдатских депутатов особую Художественную секцию. Задача ее была определена как просветительская. Состояла она в том, чтобы ездить по армейским частям, расквартированным в городе и рассказывать о новом искусстве, грядущем в недалеком будущем.
Несмотря на немалую славу в кругу авангардистов, Исаак должен был целиком подчиниться бешеному напору Малевича. Энергия этого железного человека клокотала внутри его туловища и выплескивалась наружу. Никаких пререканий он не терпел: окружать его могли либо последователи, либо враги. Очень скоро стало очевидно интеллектуальное превосходство автора «Черного квадрата», и Левинсон уже сам увлеченно слушал речи теоретика супрематизма. А Малевич с аудиторией не церемонился, следуя исключительно своему потоку сознания, говорил резко, разрубая кулаком воздух.
- Гром революции помог встать новаторам и разжать старые клещи. Перед нами стоит задача выровнять гроб уродливого отношения старого к новому, разбить до конца авторитетные лики, нарушить их опору ног, разогнать всех старьевщиков, чтобы не мешали нашей «дерзости» поставить на пьедестал конку нового образа как знамя живого трепета. Мы свергаем весь академический хлам и плюем на алтари его святынь. То же делают в своих направлениях и другие революционеры. Мы пришли, чтобы очистить личность от академической утвари, выжечь в мозгу плесень прошлого и восстановить время, пространство, темп и ритм движения, основу сегодняшнего дня. Мы среди клокочущих бездн на крыльях времени, на гребне и дне океанов построим упругие формы, которые разрежут утон-ченный будуарный запах парфюмерной культуры, всклокочут прически и обожгут лики мертвых масок улиц…
Вряд ли аудитория, в качестве каковой обычно выступала солдатская масса, понимала смысл подобных речей, но этого и не требовалось: достаточно было того, что человек говорил уверенно и с грозной силой обличал прошлое. Слушатели, ух-мыляясь, раскуривали самокрутки и одобрительно гудели, когда оратор начинал посылать проклятия в сторону властей… уже неважно каких, бывших или нынешних. Малевич хорошо держал внимание: его квадратная фигура с растрепанными волосами и резкой жестикуляцией сама по себе производила впечатление, срывая аплодисменты. Наверное, поэтому Военно-революционный комитет Москвы, совершив захват власти в городе 2 ноября, назначил его комиссаром по охране памятников старины и членом Комиссии по охране художественных ценностей, в чью обязанность входила и охрана ценностей Кремля…
Сразу же после назначения новый комиссар потребовал предоставления себе кабинета «за стеной». Это было несложно, так как после штурма бывшие сотрудники кремлевских присутствий разбежались со своих мест. Малевичу выделили две комнаты на верхнем этаже Малого Николаевского дворца со стороны Ивановской площади. Эта часть почти не пострадала от обстрела во время недавних событий. Окна кабинета открывали прекрасный вид на Ивана Великого, Успенский, Архангельский и прочие соборы.
Левинсон стал заместителем Малевича на тот недолгий период, пока главный супрематист занимал должность. Вдвоем они пытались провести инспекции разрушений, произошедших в Кремле, но в большей степени великий авангардист был озабочен революционной символикой. Главным достижением его деятельности стали нарукавные повязки с изображением черного квадрата, розданные солдатам 1-го батальона 56 полка, расквартированного в Кремле. Малевич был очень горд этим успехом и поучал Исаака в своем кабинете:
- Новую власть следует сразу приучать к правильным эстетическим формам. Черный квадрат – это первый шаг чистого творчества в искусстве. До него были лишь наивные уродства и копии натуры. Он – лицо нового искусства; квадрат живой, царственный младенец будущего!
Заместитель качал головой:
- Вы думаете, большевики взяли власть для реализации утопических идеалов?
Малевич замер посреди комнаты от неожиданного вопроса. Потом, скрестив руки на груди, продолжил:
- Они вряд ли осознают свою миссию, но ими вершит про-видение! И мы, истинные творцы будущего должны восполь-зоваться их победой, чтобы осуществить исторический прорыв. Кому, как не нам, художникам, поэтам, музыкантам направить сих неразумных?
Эстетическое действо не стоит, а вечно движется и участвует в новообразованиях форм, - пустился он в объяснения. - В жизни мы видим, как меняется все вокруг. Кажется, что природа одинакова, пейзажи те же, что были в прошлом году и десять лет тому назад, что солнце одинаково светит и выращивает травы, леса и цветы. Но усилив наблюдательность, увидим, что природа совсем неодинакова. Мы увидим, что среди полей выросли деревни, среди них выросли города, а в них – храмы, дворцы, заводы и памятники. Среди полей прошли железные дороги, побежали паровозы, на реках выплыли лодки и корабли, по улицам сел и городов поехали автомобили, люди расцвели новыми платьями. С каждым днем природа выходит все больше и больше из старого зеленого мира мяса и кости и приходит к тому моменту, когда зеленый мир угаснет, как угас ландшафт первых эпох. Новая картина строится новым эстетическим действом. Новые животные рождаются в наших современных депо, раскрашиваются, как нам нравится, и пускаются в мир.
- Вы имеете в виду паровозы, автомобили, аэропланы?
- Конечно, это новые виды живых существ, выведенные человеком. Так и искусство есть одно из орудий природы, и оно тоже должно отрешаться от вчерашнего, ибо иначе не успеет за ее ростом. Искусство должно расти вместе со стеблем организма, ибо его дело украшать стебель, придавать ему форму, участвовать в целесообразности его назначения.
- Какова же конечная цель прогресса? – задал вопрос Исаак.
- Человек стремится к тому, чтобы в преображенном мире достигнуть единства и, преображая мир животный, лишает его разума. И новые животные современного мира бегут и делают то, что нужно мне, моей природе. Таким образом, я достигаю большой экономии энергии, растрачивающейся неэкономно в зеленом и животном мире. Я стремлюсь к централизации, чтобы мог управлять миром, всеми его деталями, и сам тоже иду к своему преображению, и, может быть, в последний день моего переустройства перейду в новую форму, оставив свой нынешний образ в угасающем зеленом животном мире, - проповедовал Казимир Северинович. - Новым своим бытием я прекращаю расточительность энергии разумной силы и прекращаю жизнь зеленого животного мира.
- Мне это напоминает христианское учение о преображе-нии, - заметил Левинсон.
- История знает множество прозрений будущего. А выражались они в формах доступных своему времени. То же самое мы видим и в искусстве: православные иконы, будучи порождением религиозного мракобесия, оказываются гораздо ближе к истине, чем вся парфюмерно-булочная культура просвещенного общества. Она никогда не рассматривала живопись как таковую, она рассматривала произведения со стороны сходства, мастерства красочного убранства, анекдота. И лишь немногие художники смотрели на живопись как самоцельное действо. Такие художники не видят ни домов, ни гор, ни неба, ни рек как таковых, для них они только живописные поверхности и потому им неважно, будут ли они схожи, будет ли выражена вода или штукатурка дома, или живописная поверхность неба будет написана над крышей дома или же сбоку. Растет только живопись, и ее передают, пересаживают на холст в новую стройную систему. Не свет или тень главная задача художника, а живопись, находящаяся в свету или тени. Сезанн и Пикассо, Моне и Ван Гог выбирали живописное как жемчужные раковины. Не собор или подсолнух нужен им, а живопись… а откуда и с чего она взята, совершенно не важно, как не важно, с какой раковины выбрана жемчужина. Когда художник пишет, то, как бы насаждает живопись в грядку, которой служит ему предмет. И посеять ее он должен так, чтобы предмет затерялся за выросшей на нем живописью. Но если вместо живописи заблестит чищеный таз, тыква, горшок, груша, кувшин, то останется грядка, на которой ничего не взошло.
- Я как-то сомневаюсь, чтобы пролетариат был способен понять новое искусство…
Малевич вздохнул:
- Все требуют, чтобы искусство было понятно, но никто не требует от себя приспособить свою голову к пониманию, и даже наикультурнейшие социалисты стали на ту же дорогу, с таким же требованием к искусству, как купец, требовавший от живописца вывесок, чтобы он изобразил понятно те товары, которые имеются у него в лавке. И думается многим, в особенности социалистам, что искусство для того, чтобы писать понятные бублики точно так же, как автомобили и вся техническая жизнь служит только для удобства экономического харчевого дела.
- Да уж, желание иметь харчей понаваристее, часто движет людьми…
- Интуиция толкает волю к творческому началу, а чтобы выйти к нему, необходимо отвязаться от предметного, нужно создавать новые знаки, а заботу о предметности возложить на новое производственное искусство, фотографию, кинематограф. Дойдя до полного аннулирования предметности в искусстве, станем на творческую дорогу создания новообразований, избегнем всякого жонглирования на проволоке искусства разными предметами, в чем упражняются теперь многие и многие…
– Я думал, что кубизм и футуризм лишь признак буржуазного гниения, который говорит о ее близком конце, - задумчиво произнес Исаак. - В крайнем случае, я мог подумать, что их польза в деструкции, в способности разрушить все предыдущие условности, расчистить площадку для нового строительства. Теперь я вижу, что значение их гораздо шире и фундаментальнее. Освобождение от иллюзорных форм не просто символизирует отказ от старого режима, но предопределено общей логикой развития человечества. От копирования и подражания человечество неуклонно стремится к творческому созиданию. Зависимость от природы сменяется ее преобразованием. И совершенно правильно, что цель не извлечение обывательской выгоды, не жирный харч, как вы сказали, но прорыв в будущее…
- Интуиция – зерно бесконечности, в ней рассыпает себя все видимое на нашем земном шаре. От нее происходят все разновидности форм, как орудия передвижения. Шар земной не что иное, как комок интуитивной мудрости, которая должна бежать по путям бесконечного. В движении предыдущего вышел новый знак – человек, и о покое и удобстве нечего думать, ибо в тот момент, когда человек достигнет видимого совершенства, интуиция выведет из него все человечество в новый знак, и образ человека исчезнет как допотопный мир. И не для того выполз паровоз из человеческого черепа, чтобы было удобнее ему ездить, а для того, чтобы, захватив тысячи черепов мозгов в вагоны своего организма, слететь с земного шара в космос, ибо блага мозга нужны в неудержимом беге интуиции, которая есть зерно бесконечности. Они будут перекинуты по всем планетам интуитивной мудрости и через них распространятся миры. И сколько бы человек не создавал культур для своего удобства, они лишь окажутся средством преодоления бесконечности, - пафосно заявил великий теоретик.
- Мне кажется, все эти мысли пока еще рано внедрять непосредственно в пролетарские массы, но вот довести до партийного актива надо как можно быстрее. Это поможет преодолеть стихийность в революционном движении, направит его в концептуальное русло, - посоветовал Левинсон.
- Ты прав, - отозвался Казимир Северинович, - еще очень много предстоит сделать по образованию даже высшего руководства. Я сейчас занят написанием трактата о новых системах в искусстве, который должен быть положен в основу художественного образования. А для практической постановки дела требуется в самые сжатые сроки организовать университет Нового искусства…

                * * *

Общие рассуждения о перспективах искусства, которым предавались комиссары, проходили на фоне судьбоносных событий тех исторических дней. Близилось двадцать первое ноября по старому стилю, праздник Введения Пресвятой Богородицы во Храм, на который была намечена интронизация вновь избранного патриарха в Успенском соборе Кремля. Малевич и его заместитель в качестве уполномоченных по охране культурных ценностей должны были сопровождать мероприятие со стороны победившей власти.

С утра в Кремль стекался православный народ. Для прохода открыли Спасские ворота, в которых был выставлен усиленный наряд революционных солдат. Исаак, надев повязку с черным квадратом, вышел к башне.
Людей было много. На солдат не смотрели, но демонстра-тивно отворачивались в сторону: еще свежи были воспоминания о недавних боях и последующих похоронах погибших. Революционных бойцов тогда закопали на Красной площади, а героев-юнкеров провожать пришла вся Москва. Отпевание совершили в Большом Вознесении у Никитских ворот, а потом гробы на руках понесли по Питерской дороге и с большими почестями похоронили на Братском военном кладбище за Ходынским полем. Военно-революционный комитет не решился препятствовать шествию, опасаясь за свою еще не очень уверенную власть. Сейчас ей предстояло новое испытание: обретение стомиллионным христианским народом собственного патриарха создавало серьезную угрозу революции.
Иван в группе с Павлом Кориным и других патриотично настроенных друзей, коих собралось человек двадцать, шел в хвосте крестного хода, сопровождавшего избранного патриарха и другое высшее духовенство. Двигался он от храма Христа Спасителя по Моховой через Воскресенские ворота и Иверскую часовню на Красную площадь. Настроение было противоречивое. Россия оказалась в критическом положении: победа большевиков, их первые декреты не внушали ничего хорошего. С другой стороны была надежда на то, что новая жесткая власть, пришедшая на смену обанкротившемуся Временному правительству, остановит надвигающийся хаос и наладит хоть какой-то порядок на фронте и тылу. «Переживем зиму, а там и с большевиками разберемся», - думали многие.
Крестный ход прошел через Красную площадь и стал втягиваться в Спасские ворота. Оцепление, организованное активистами, не позволяло любопытным создать давку. Тем не менее, непосредственно перед башней скопилось много людей, желавших быстрее протиснуться внутрь. Движение застопорилось, и Иван вместе с другими товарищами пошли вперед, чтобы в случае чего помочь поддержать порядок.
Нареченный патриарх со свитой уже прошел в Кремль. За ним следовали священники московских храмов и монашествующие. Но толпа с боков напирала, грозя смять оцепление и устроить давку. Иван подоспел в критический момент. Он встал в цепь с другими добровольцами, давая дорогу крестовым сестрам Марфо-Мариинской обители, как раз оказавшимся здесь. Вдруг из бокового прохода Спасской башни выскочила группа солдат с винтовками и стала оттеснять народ в сторону. Цель их была непонятной, но участники крестного хода расценили это как нападение.
- Ворота закрывают! – пронеслось в толпе.
Бывшие поблизости мужчины со всех сторон ринулись на солдат. Женщины завизжали и заметались из стороны в сторону. Солдаты растерялись и сбились в кучу. Послышались крики и ругань. Началась свалка. Ивана прижали почти к самой стене. Вдруг перед его глазами возникло три бойца и еще четвертый в кожанке с белой повязкой на руке, в центре которой чернел квадратный знак.
- Держать строй, расступись! – кричал он солдатам.
В подтверждение приказа выхватил из кобуры наган, и, подняв высоко руку, выстрелил вверх. Запахло дымом, люди ахнули и отпрянули в стороны.
Иван оказался на пути командира. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, как бы вспоминая, где могли ви-деться. Ивана осенило первым – перед ним был Исаак, бывший Катин любовник. Ярость закипела в нем.
- Погоди, гадина! – крикнул Иван, и, схватив Левинсона за руку с пистолетом, нанес сильный удар кастетом по голове.
Тот успел сделать еще один выстрел, но схватившись за картуз, стал опускаться на землю. Кровь побежала по виску. Двое молоденьких солдат, было кинулись на Ивана, нагнув винтовки, но со всех сторон на них набросились дружинники. Третий солдат струсил и стал пятиться к воротам. 
Инцидент продолжения не получил. Окровавленного ко-миссара оттащили в сторону. Две монахини, тут же отделившиеся от крестного хода, сделали перевязку. Рана оказалась неглубокой, и кровь быстро остановилась. Только после этого подошли красноармейцы. Они растерянно стояли вокруг, не зная, что делать. Между тем давка рассосалась, процессия возобновила шествие в Кремль, и Иван поспешил затеряться в толпе, спешащей на начавшуюся литургию.
Исаак силился вспомнить нападавшего. Временами ему казалось, что это был кто-то из знакомых, но определиться никак не мог. После фронта Иван мало походил на того розовощекого крепыша с густой бородой, каким к нему привыкли в училище, а для Левинсона все, что было связано с учебой, настолько далеко отошло в прошлое, что трудно уже было что-то вспомнить. В окровавленной одежде он поднялся с земли и, отпустив солдат, побрел к Тверской, где после возвращения из Америки имел квартиру. Место его жизни было неслучайно: в гостинице Националь разместились большевики, прибывшие из Питера для руководства Военно-революционным комитетом. Среди них была и семья Кувалдиных.
Исаак зашел к Ольге. Увидев его, она ахнула и всплеснула руками:
- Что случилось?
Красный комиссар махнул рукой:
- Нападение православного фанатика. В Спасских воротах случилась давка, бойцам был дан приказ восстановить поря-док, но какой-то провокатор ударил свинчаткой…
- А чего ты полез? – перебила Ольга. – Сами бы разобрались.
- Они специально провокацию затеяли… повод искали. Хо-рошо ребята выдержку проявили.
- А кто зачинщик был, кто ударил-то, ты успел заметить?
- Лицо его показалось знакомым, но вспомнить не могу. В военной шинели был, крепкий такой.
- Тебе надо заявить. Я скажу Кувалдину, чтобы с тебя сняли показания. Это так оставлять нельзя. Контру надо гасить в зародыше. Идем, я тебе чистое белье дам, - трогая пальцем запекшуюся кровь на повязке, сказала Ольга и поцеловала его в лоб. – Ты – мой герой, - добавила она и поцеловала уже в губы.

Иван между тем отстоял литургию, забившись в угол Успенского собора. Мысли о произошедшем событии затмевали все вокруг.
«Наверняка искать будут, - размышлял он. – Может быть, уже сейчас на выходе начнется усиленный досмотр. Поставят солдат, что были рядом, они должны были хорошо разглядеть меня. Левинсона, наверное, здесь нет, но он мог узнать и уже сообщить обо мне. Кинутся в училище, там скажут, где живу… значит, домой возвращаться опасно… надо к Катерине идти. Про нее вряд ли сразу подумают. Эх, быстрей бы здесь заканчивалось, в одиночку нельзя выходить… только с толпой, затеряться в ней»…
Иван с трудом дождался конца. Пропели Аксиос вновь из-бранному патриарху, и крестный ход потянулся в обратный путь, теперь уже в Троицкое подворье за Самотекой, где свя-тейшему была приготовлена резиденция.
Ивану удалось выскользнуть из Кремля незамеченным. Дойдя вместе со всеми до Сретенского монастыря, распрощался с товарищами и, подняв воротник, отправился к Кате, у которой теперь часто засиживался допоздна.
Катя острым женским чутьем догадалась, что что-то случи-лось. Иван признался:
- Врезал я твоему дружку…
Девушка побледнела.
- Рассказывай, как это произошло?
- Крестный ход входил в Кремль. Эти подонки пропустили святейшего, а народ решили остановить, закрыв ворота. Начали стрелять. А командовал ими твой хахаль с черным квадратом на рукаве – знак теперь у них отличительный. Ну, я не выдержал и двинул ему кистенем…
Катины глаза потухли:
- Он же мог узнать тебя… Здесь вряд ли будут искать, а до-мой к тебе придут. Пока их власть держится, тебе нельзя там показываться… Ладно, пока у меня поживешь, твоим как-нибудь передадим, чтобы не волновались.
В Кате боролись противоречивые чувства: она и ненавидела Изю и продолжала его любить, сама себе не смея признаться в этом. Может быть, поэтому уже была назначена дата свадьбы с Иваном, пока еще втайне от всех, но уже твердо и бесповоротно: Катя хотела раз и навсегда покончить с прошлым, отрезав себе путь к отступлению.
;




Часть IV

11. Реставраторы

Зимой положение осложнилось. Надежда на скорый крах большевиков не оправдалась и те, почувствовав силу, приня-лись закручивать гайки. Первым досталось кадетам – партию запретили; потом случился разгон Учредительного собрания, далее каток террора покатился по всей стране… Другой приметой стала хозяйственная разруха. Продовольствия не хватало. На карточки, введенные еще Временным правительством, хлеба выдавалось все меньше, а рыночные цены, соответственно, лезли вверх, так что многие горожане познали голод. Тут же подоспели и холода. Батареи стали замерзать и лопаться. Кто мог, бежал за границу, другие – переселялись в провинцию, третьи – приспосабливались в городе: обзаводились печками-буржуйками в комнатах и выгребными ямами во дворах…. В довершение к бедам началось мародерство. Банды дезертиров, уголовников и просто непонятных личностей, нацепив красные банты, врывались в дома под видом революционных отрядов и совершали грабежи. Старая полиция была упразднена, а новая власть сама подавала пример в беззаконии и про-изволе. Жизнь разлаживалась на глазах.

Иван жил у Кати. У него вновь отросла борода, вернувшая прежний художественный облик. Однако о заказах нечего было и думать. Коротая время, написал несколько пейзажей, потратив на них весь запас красок. Холсты развесили по стенам… этим все и кончилось: дальнейшие перспективы не то, что творчества, но и элементарного заработка таяли с каждым днем. Уныние и депрессия поселились в голове Ивана, и подруга уже всерьез беспокоилась за его здоровье. Исправить положение помог случай.
Как-то раз, возвращаясь по Волхонке из цветаевского музея, Катя встретила Павла, того самого, что бросил училище ради иконописи.
Он сам окликнул ее из-за спины. Оглянувшись, девушка тотчас узнала своего тайного воздыхателя, которого никогда не воспринимала всерьез. Мальчик заметно повзрослел, хотя и оставался таким же худым.
- Паша, это ты?! – удивленно-обрадованно воскликнула она.
- Катя… - еще раз повторил засмущавшийся Павел, - как ты живешь?
- Да что тут говорить… как тут можно жить? Расскажи лучше о себе…- Ты не уехал, в Москве остался?
- Да, я все тут, иконописью занимаюсь, еще и реставрацией… в мастерской Чириковых.
- И что, карточки вам дают? – сходу задала она насущный тогда вопрос.
- Да, Григорий Осипович пробил.
Катя удивилась: продовольственные карточки имели в ос-новном совслужащие и рабочие на заводах, а так, чтобы какие-то иконописцы, явно не жалуемые властью… это было интересной новостью.
- Я-то думала, что вы уже по деревням разбежались… неужели заказы еще есть?
- Я сейчас не иконописью занимаюсь, больше реставраци-ей… в комиссии Грабаря по раскрытию и сохранению памятников древнерусской живописи, - не без гордости сообщил Павел, и уточнил: - отдел Наркомпроса…
- Здорово… то есть ты на службе у новой власти?
- Что поделаешь? По крайней мере, жить можно и нужным делом заняты. Знаешь, сколько сейчас памятников разоряется и гибнет? Мы хоть маленькую толику спасаем… тут рядом, на Берсеневке, в синодальном доме. Скоро к нам и вся мастерская переедет. Если хочешь, можно зайти погреться, чай есть.
Катя усмехнулась про себя, но, посмотрев Паше в глаза, поняла, что этот мальчик не мог иметь низких мыслей.
- Действительно, холодно, - нерешительно ответила она.
- Да здесь совсем близко, только через реку перейти. Кстати, приятель вчера картошку из деревни привез и сушеные грибы.
Они повернули на Ленивку и по Каменному мосту зашагали на другой берег. Порывы холодного ветра с запоздалой метелью сбивали с ног. Паша был рад несказанно: он до сих пор вспоминал о Кате, хотя не видел ее больше года.
Трехэтажное здание со следами многочисленных перестроек, вместивших в себя полную историю архитектурных стилей за последние триста лет, возвышалось на Берсеневской набережной рядом с Никольской церковью. Зашли с бокового крыльца и поднялись на второй этаж. По старому обычаю он состоял из проходных комнат, в которых, правда, были отгорожены отдельные углы.  Паша обитал в закутке с двумя окнами, смотревшими на Москву-реку и храм Христа Спасителя. Против двери, ближе к свету, стоял простой деревянный стол с иконой Благовещения среднего размера, над которой хозяин работал в данный момент. Из угла выпирала большая изразцовая печь, топившаяся из проходной комнаты. Она сохранила тепло, и Катя с удовольствием прижала к ней замерзшие руки.
- Сейчас про чай узнаю, - сказал Павел и вышел из комнаты.
Катя огляделась по сторонам и решила, что в таких условиях вполне сносно существовать в тяжелое время. «Кто бы мог подумать?» - недоумевала она про себя.
Вернулся хозяин, неся котелок с обещанными вареной картошкой и грибами, приправленными ароматным постным маслом. Забытый запах ударил в нос голодной девушке. На секунду закружилась голова, но она быстро взяла себя в руки.
- Чай тоже будет скоро, а к нему у меня варенье есть из крыжовника, - радостно сообщил Павел.
Катя была тронута.
- Паша, спасибо, ты очень добр, - улыбнулась она и поцеловала его в щеку.
В ответ щеки вспыхнули яркой краской. Польщенный хозяин помог снять шубку и усадил на деревянный стул за небольшой столик, на котором стояли краски. Реставратор проворно собрал баночки на железный поднос и убрал в шкаф. На освободившееся место положил лист газеты, нарезал на него хлеб и разложил картошку на две тарелки.
- Приятного аппетита, - сказал он, подавая ложку.
Катя села напротив Павла, и он мог внимательно ее рас-смотреть. Она казалась ему воплощением добродетели, интеллигентности и красоты вместе взятых. Он наслаждался ею, одновременно и радуясь, и робея перед своей гостьей.
- Ты здесь работаешь? - спросила Катя, чтобы начать разговор.
- Понимаешь, Игорю Эммануиловичу удалось наладить связь с Наркомпросом…
- Я знаю, там Луначарский заправляет… училище тоже к нему относится…
- Так вот, сейчас организуется музейный отдел, который должен заниматься охраной памятников старины, и наша мастерская будет реставрировать иконопись.
- Ну, в это трудно поверить… зачем большевикам реставрировать иконы? У них есть свое искусство – авангард, - вспомнив о Левинсоне, возразила Катя.
- Есть надежда, что древняя иконопись, я имею в виду рублевских времен, будет признана его предтечей и национальным достоянием. А весь удар уйдет на поздние подражательные стили.
- То есть попытаться спасти древнюю иконопись, противопоставив ее академическому искусству последних двухсот лет?
- Примерно так, - подтвердил Павел. - Но прежде чем что-то спасать, надо еще это открыть… об этом Игорь Эммануилович с Григорием Осиповичем много спорят. План они разрабатывают, не знаю, насколько получится… Мы за эти годы уже накопили большой опыт по реставрации старых икон.
- Говорят, прибыльное было дело? - осторожно спросила Катя.
Павел замялся, но понемногу стал рассказывать.
- Сейчас все поломалось, в стране полный хаос и неизвестно, как теперь все устроится… А прежде да, большие дела творились… Начал все Черногубов Николай Николаевич, именно он первым понял, что такое настоящий византийский стиль.
- Кто такой Черногубов, никогда не слышала? – с удивлением спросила Катя.
- Родом он из Костромской губернии, то ли мелкий купчишка, то ли вовсе мещанин, отучился в Московском Университете, но интеллигентом в обычном смысле не сделался. Одевается всегда в черное, роста среднего, лицо круглое, как у кота. Еще в девяностые годы сблизился с Остроуховым, стал его доверенным лицом. Потом Илья Семенович сделал его хранителем Третьяковки, да он и сейчас, при Грабаре там заведует… Так вот именно он и «открыл» икону в том смысле, в каком мы сейчас ее знаем.
- Как же ему это удалось?
- Он сам рассказывал, как впервые увидел старую иконописную школу у Васнецова. Его тогда удивило, что Виктор Михайлович любит и собирает иконопись, а в живописи подражает немецким романтикам, совершенно не понимая, что такое настоящая византийская икона, и чем она для нас, русских, должна быть.
- И Черногубов заразил Остроухова?  – догадалась Катя.
- Ну, да! Сначала Илья Семенович и слышать о ней ничего не хотел, ведь икона всегда ассоциировалась с темными досками убранными под тяжелые оклады. Но в девятьсот втором году Черногубов то ли продал, то ли подарил на именины своему патрону икону Ильи Пророка …
- Да, я помню наш поход на выставку в его дом… И «Илью» знаю, на красном фоне… замечательный новгородский образ.
- Так вот все с этого и началось… потом московские иконники каждый год отмечали Ильин день как свой праздник, даже годовщины праздновали – пятую, десятую… Остроухов был совершенно поражен невиданной красотой новгородской иконы. Со всей кипучей энергией он устремился в этот мир. Все, что было возможно, было им осмотрено и прочитано. Серьезные коллекционеры были подтянуты… машина закрутилась.
- Откуда их брали, наверное, не просто найти образцы пятисотлетней давности?
- По северу разъезжали коробейники, которые всеми прав-дами и неправдами выменивали или скупали старые доски, обычно уже выброшенные и валявшиеся за ветхостью где-нибудь в монастырских сараях, на колокольнях или подвалах. Офени навострились и уже навскидку чуяли перспективный материал, ведь часто самые ценные образцы были по несколько раз записаны поздними слоями. Эти доски доставлялись в Мстеру или прямо в Москву, где уже проходили исследование, расчистку, укрепление красочного слоя. Работа очень кропотливая и тонкая, ведь надо расчищать до нужного слоя, снять лишнее, не повредив ценному.
- Наверное, и просто из храмов брали?
- Не без этого, конечно… Иногда договаривались с настоятелями или старостами обменять на новые, «благолепные», иногда и подменяли…
- Это как?
- Ну, возьмут иконы якобы на реставрацию, а вернут ново-дел. Нашим мастерам ведь никакого труда не составляет написать образ в нужном стиле. Часто заказчики просто в восторге были от их работы и даже сами предлагали обмен…
Павел размял в масле вареную картофелину и посыпал ее солью. Потом сходил за кипятком и, поставив на стол баночку варенья, вернулся к прерванной теме:
- Конечно, и злоупотребления были – собиратели не забы-вали себя. Игорь Эммануилович однажды историю рассказал про того же Черногубова. Он как-то заметил, что тот вдруг впал в набожность, чего за ним прежде не числилось, и часто стал заворачивать в храм Климента папы Римского, что на Пятницкой. Тот признался не сразу, но через год рассказал, в чем дело. Оказывается, приметил он там замечательную люстру французской работы со сфинксами. Стал думать, как заполучить ее. Начал искать подходы к настоятелю – не пропускал служб, усиленно молился, клал земные поклоны. К тому же оказался щедрым жертвователем, каждый раз кидая в кружку горсть серебра. Познакомился с батюшкой и во время исповеди возьми и скажи ему, что все в храме хорошо, да смущают его голые тетки в образе демонов над святым престолом.
- Где, какие тетки? – удивился священник.
- Да вот, посмотрите сами, какое кощунство! – и он указал на люстру.
Настоятель смутился: как он сам этих демонов недоглядел?
И тут Черногубов предлагает ему пожертвовать серебряное  паникадило от самого Овчинникова. Так люстра оказалась у Николая Николаевича…
- Да, я что-то слышала про это дело, газеты писали о нем, - сказала Катя. – Ты хочешь сказать, что и с иконами поступали так же?
- Конечно, только в отличие от французской люстры мало кто знает об этих историях…
- Что же, в иконном деле выстроился подпольный синдикат?
- Называй, как хочешь, но цепочка была отлажена. Развед-чики наводили справки и собирали старые доски, реставрато-ры приводили в нужный вид, Черногубов показывал их Остроухову, а тот уже искал конечных покупателей, всех этих Харитоненко, Ханенко, Морозовых, Солдатенковых и прочих. Дальше круги расходились по воде: мода привлекала новых коллекционеров, обеспечивавших ажиотажный спрос, но мнение Ильи Семеновича оставалось решающим, определявшим ценность каждого образа. Конечно, все это делалось не в ущерб себе. Грабарь рассказывал, как Остроухов на его глазах лучшие образцы отбирал в свою коллекцию, а на оставшиеся вдвое увеличивал цену, предлагая их своим клиентам… Так, что по пути от церковного сарая до московского собрания цена возрастала иногда в сотни раз…
Катя задумалась.
- Надо же, как ловко все было поставлено! Но при таком спросе, наверное, и подделок было немало?
Паша тоже помедлил, а потом махнул рукой:
- Ладно, сейчас уже можно говорить… Конечно, и подделки были… как не быть, если мастер может вдесятеро раз дороже продать свое изделие, выдав ее за древнее? К тому же и профессиональная гордость тешится: представь себе, что твою работу принимают за произведение самого Дионисия? Нет высшей оценки для мастера по сравнению с этой!
- И что, старые доски пускали в ход?
- По-разному случалось. Обычно – да. Берешь икону запи-санную в прошлом веке в надежде, что под масляным слоем что-то осталось. Начинаешь чистить, а там – пусто, ничего нет, все предыдущие слои уже удалены раньше. Ну что делать – выбрасывать? Так ведь за доску же деньги уплачены… Вот хозяин и велит писать заново, но в старом стиле… потом коптишь ее, какие-то фрагменты даже совсем соскребаешь, так чтобы придать ей соответствующий вид.
- И что невозможно новую краску отличить от старой?
- Погоди, это еще не все. К примеру, написал образ в стиле XIV века, обработал по всем правилам, потом сверху него пи-шешь в манере, скажем, XVI века, а потом еще и XVII. Получается бутерброд из нескольких слоев. Все высушиваешь, как следует и начинаешь обратный процесс – расчищаешь окошки на нижние слои, показывая, что икона старая, требует расчистки. В таком виде ее представляют коллекционеру. Он видит: все верно, икона перспективная; вносит аванс и заказывает дальнейшую реставрацию…
- Да тут трудно не попасться…
- Сам Григорий Осипович попадался. Купил однажды в Мстере из сарая под грязью и копотью пять больших икон. «Старые, - говорит, - насквозь вижу, что не моложе четырна-дцатого века, а привез в Москву, начал вскрывать – настоящая подделка». Так ему смолчать пришлось: стыдно было, что даже его накрыли.
- А если досок не хватало?
- И тут существуют способы… Знаю, что некоторые в мясной бульон кладут на сутки и там морят…
- В бульон? Ты – шутишь? – вскинула глаза Катя.
- Нет, на самом деле, в холодный мясной бульон. Когда вынимаешь – отличить от старинной доски уже невозможно, - явно со знанием дела рассказывал Павел. – Потом  важно еще правильную паволоку найти. Для этого в ход идут те иконы, которые уже невозможно восстановить. Аккуратно снимают ветошь и наклеивают на выморенную в бульоне доску, ну а потом пишут темперой, наводят кракелюр и так далее. Если работа сделана грамотно – никто определить не сможет…
- Тем более, если экспертами будут выступать сами же ре-ставраторы, - засмеялась Катя.
- Конечно, - хитро прищурившись, согласился Павел. – Но теперь уже другие времена настают. Рынок и коммерция неизбежно порождают фальшаки и всю эту бесовскую игру вокруг святого дела. Большевики хотя бы с этим разделались…
- Зато теперь новые проблемы…
- Да, я их не оправдываю, просто говорю, что новые времена наступили… в любом случае, Черногубову и Остроухову нужно поставить памятник – именно они открыли настоящую икону и тем вписали свои имена в историю, - подытожил Павел.
- Ой, я засиделась у тебя, - вдруг встрепенулась Катя.
Павел погрустнел – ему так не хотелось расставаться с де-вушкой.
- Может быть, еще зайдешь как-нибудь? – просительно предложил он и захлопал глазами.
- Может быть, и зайду, - улыбнулась Катя и погладила его рукой по рассыпавшимся кудрям. – Можно посмотреть где-нибудь твои работы?
Паша еще больше засмущался.
- Давай в кремлевские соборы сходим… я расскажу немного.
- Хорошо. В воскресенье постараюсь прийти в Успенский на молебен, надеюсь, уже потеплее будет.

                * * *
Ближайшее воскресенье Катя пропустила, а на следующей, неделе, на Сретенье пошла в Кремль. Не к началу службы, а ближе к концу. По дороге она волновалась: ждет ли ее Паша, и была очень обрадована, заметив еще от входа его высокую кудлатую фигуру, стоящую на видном месте. Она подошла ближе и, не окликая, остановилась чуть позади. Он тут же почувствовал ее присутствие. Катя поняла это по напряжению, которое волной прошло по его телу.
Обедня кончилась, народ выстроился в очередь на прича-стие. Паша обернулся к Кате.
- Извини, прошлый раз я не смогла прийти, а в праздник надеялась, ты будешь снова… - сказала она и улыбнулась.
- Я всегда в такие дни бываю в храме, - успокоил ее Павел. – Ты подойдешь к причастию?
- Я давно не исповедовалась и сегодня повременю, - укло-нилась она. - Подожду тебя здесь.
Павел пошел вдоль очереди и остановился около группы мужчин, отличавшихся благообразным видом от остальных прихожан. Между ними, однако, выделялся маленький тол-стый человек в дорогом костюме с лысым черепом, как у Ле-нина. На носу у него сверкало пенсне. Катя сообразила, что приятель здесь не один, но с группой товарищей, вероятно, иконописцев и реставраторов.
После причастия Паша вернулся к ней.
- Это мои коллеги, - прокомментировал он ее немой вопрос. – И сам Игорь Эммануилович тут.
- Грабарь? – уточнила Катя.
- Да, он сегодня хотел осмотреть с нами собор. Но пока они заняты своими делами, могу тебе показать три примечательные иконы. С этими словами он подвел ее к левой стороне иконостаса.
- Видишь праздничный чин?
Катя знала, что иконостас состоит из рядов икон, называе-мых чинами. Вверху изображались праотцы и пророки, ниже обычно шел ряд мелких образов, изображавших двунадесятые праздники или страсти Христовы. В центре главного чина Господь восседал на троне в образе Грозного Судии с раскрытой книгой. Ему предстояли святые и архангелы, молящиеся за род человеческий.
- Вот слева, стоят три иконы, - Павел указал на Рождество Богоматери, Покров и Воздвиженье креста из праздничного чина. – Ничего не замечаешь?
Катя нашла глазами указанные иконы, плохо видные на большом расстоянии. Павел же продолжал допрос:
- Находишь какие-то отличия от остальных?
Катя подумала немного:
- Особенно ничего не замечаю, быть может, они темнее других?
- Это подделки восьмидесятых годов. Купец-федосеевец из Лефортово Иван Стрелков подкупил кремлевских сторожей и подменил несколько икон. Дело вскрылось, но подлинники не нашли, поэтому так и оставили тут новодел. А то, что они темнее неудивительно: их специально состарили в свое время до нужного уровня, но химические процессы продолжились и с годами образа темнели быстрее других. Теперь вот почти черными стали.
- Но ведь это же святотатство! Ладно, большевики, но как староверы могут поступать так? – возмутилась Катя.
- Иконам со всех сторон угрожала опасность. Сначала из благочестия их поновляли, иногда полностью переписывая в соответствии с модой, потом стали закрывать окладами, забивая железные гвозди, сама понимаешь с какими последствиями для красочного слоя. В прошлом и позапрошлом веках синодальные власти тысячами сжигали старые иконы, считая их старообрядческими, ну а староверы отвечали кражами из храмов, спасая древние святыни от «слуг антихристовых». Рябушинский рассказывал, что еще двадцать лет назад в соседнем храме Двенадцати апостолов существовал подвал, в котором древние иконы кололи на дрова. А их место занимала живопись академических художников. Еще добавь к этому многочисленные пожары и военные разорения, начиная татарами и кончая Наполеоном. Вообще можно считать чудом, что хоть что-то осталось…
- Тут в Кремле еще, наверное, много интересного?
- Поэтому Игорь Эммануилович и пришел сюда. Даже сейчас видно, что работы по расчистке невпроворот, - сказал Павел, обведя взглядом внутреннее убранство храма. – Главное, чтобы большевики не успели все разгромить, а утварь переплавить на слитки… Надо срочно что-то приду-мать.
Тут Павел увидел, что Грабарь вместе с остальными движется в их сторону.
- Позволь, я представлю тебя? – спросил он Катю, и, не до-жидаясь ответа, подошел к лысому человечку. – Это Екатерина, моя хорошая знакомая по училищу…
Все разом остановились. Мужчины, кто с любопытством, а кто и оценивающе уставились на Катю. В красном манто и ладной шляпке она выглядела очень стильно. Паша понял, что Катя произвела впечатление. Игорь Эммануилович и все прочие поспешили засвидетельствовать свою радость по поводу нового знакомства, и Катя тотчас же заняла место в центре круга, рядом с Грабарем, тогда как Пашу оттеснили на периферию.
Все вместе продолжили круговое движение по храму, за-медляясь около некоторых икон, негромко обсуждая их достоинства.
- Запись на начало восемнадцатого, но явно шестнадцатый век, судя по размеру и толщине доски, - говорил Грабарь, остановившись рядом с боковым киотом у большого образа «Гостеприимства Авраама».
- Возможно и ранее, Игорь Эммануилович… ясно читается рублевская схема построения, несмотря на нарышкинские добавки. Интересно, что чаша исчезла и заменена на обеденный натюрморт. Явно почерк кремлевской школы… - говорил долговязый иконописец с длинными русыми волосами, картинно прихваченными плетеной тесемкой.
- Возможно, возможно, Пафнутий, - соглашался Грабарь. - Надо будет поставить ее одной из первых в списке.
Когда круг был закончен, Грабарь подвел итог:
- Что ж, господа, считаю, сегодняшний визит сюда очень плодотворным… и предлагаю, ради праздника, продолжить обсуждение у меня дома.
Последние слова были сказаны им в сторону Кати, подобно рубину в темной оправе старинного перстня, выделявшейся на фоне мужской толпы.
- Это большая честь для нас! Большое спасибо! Прекрасно! – зазвучали со всех сторон одобрительные возгласы.
- А как вы, мадам? – обратился к Кате Грабарь.
- Буду очень признательна, - потупившись, скромно сказала она, - я всегда с большим интересом смотрю ваши работы.
- Ну, вот и замечательно! Сейчас берем извозчиков и едем ко мне на Пятницкую, - скомандовал директор Третьяковки.
Когда вышли из Кремля, выяснилось, что ехать готовы не все, но только пять человек. Игорь Эммануилович взял двух извозчиков, и экипажи отправились друг за другом в Замоскворечье.

Грабарь занимал просторную квартиру на втором этаже большого доходного дома. В гостиной комнате с эркером, стоял громадный обеденный стол, уже накрытый узорчатой скатертью. Прислуга занялась обедом, а гости прошли в мастерскую, где по стенам были развешаны живописные работы вперемежку со старинными иконами. Тут же стоял мольберт с незаконченным натюрмортом, к которому, было видно, не притрагивались очень давно.
- Вот, совсем живопись забросил за организационными хлопотами, - пожаловался хозяин. – Прошу, пока рассаживайтесь, господа. Пожалуйста, вино, соки, - указал он на десертный столик в стиле ампир, на который девушка-служанка уже расставила графины и бокалы. Было видно, что трудности голодного года здесь знали только понаслышке.
Иконописцы с удовольствием разместились вокруг на стульях начала XIX века. Игорь Эммануилович сел в единственное кресло рядом с Катей. Паше удалось занять место с другой стороны.
- За сегодняшний праздник и успех нашего начинания! – провозгласил тост хозяин и поднял бокал с красным вином.
Все чокнулись и отпили по глотку.
- Должен объяснить нашей гостье цель нынешнего похода в Кремль, - продолжал Грабарь. - Россия переживает нелегкие времена, быть может, критический момент своей истории. Новая власть демонстрирует самые зверские намерения, культурному наследию угрожает беспрецедентная опасность. Помешать этому мы не можем, но постараться спасти хоть что-то просто обязаны. Хотя бы сделать попытку.
Сейчас большевики и даже самые культурные из них, типа Луначарского, пропагандируют бесклассовое общество, отмену собственности и прочие коммунистические бредни. Уверяю вас, что очень скоро они столкнутся с невиданным кризисом всей экономики. В стране наступит острая нехватка самого необходимого. На этом фоне следует ожидать экспроприацию драгоценных металлов. Беда в том, что многие исторические реликвии состоят из золота и серебра. Во времена Французской революции бесценные шпалеры сжигались на кострах ради переплавки золотых нитей…
- Несколько унций золота взамен целой шпалеры! – вос-кликнул безбородый молодой человек, резко выделявшийся этой особенностью на фоне густо заросших иконописцев.
- Да, но шпалеру революционер не продаст, а кусочек золота легко унесет в кармане! Поэтому первоочередная задача – убедить наших героев в том, что памятники культуры во много раз дороже металла, пусть и драгоценного, и что гораздо правильнее сохранить их в качестве исторических ценностей. Уверяю вас: очень скоро они научатся считать свою выгоду…
- И как надо поступить?
- Надо создать миф.
- Миф? – воскликнули все.
- Да. Надо показать, что древняя иконопись, храмы и утварь сами по себе гораздо ценнее тех материалов, пусть и драгоценных, из которых они изготовлены. Это – во-первых. А во-вторых, надо втолковать им, что значение их не столько культовое, сколько историческое, причем во всемирном масштабе.
- Разве это неправда, зачем нужно сочинять миф? – спросила Катя.
Грабарь повернулся персонально к ней:
-  То, что это так – знаем только мы. Другим надо еще доказывать. Тут и требуется стройная концепция, понятная, как ученым, так и широкой общественности. Миф – не значит неправда; миф – это увлекательный перевод научного знания на язык, доступный миллионам. В противном случае мы не сможем предотвратить гибель культурного наследия.
- А что для этого нужно?
- Нужно? – переспросил Игорь Эммануилович. – Нужны па-мятники, которых еще мало или нет совсем. Их надо откры-вать, расчищать от поздних наслоений и утрат. Где надо вос-станавливать. Создавать на этой основе раздел искусствоведения, выстраивать концепции, писать книги, показывая, что русское искусство не провинциальный отголосок европейской культуры, но великая самобытная традиция, выделившаяся из классического греческого ядра. Все, что вы видели в Кремле – прекрасная основа для этого. Многие иконы там относятся к XV и, даже, XIV веку, а кое-какие и к домонгольским временам. Сейчас они записаны поздними слоями или совсем почернели. Их нужно тщательно реставрировать, и нет сомнения, что мы найдем здесь бесценные сокровища! – с жаром сказал он.
- Я слышала, при Наркомпросе создается Музейный отдел? – спросила Катя.
- О, какая осведомленность, мадам! - засмеялся Грабарь. – Да, это так. И возглавить его должна Наталья Седова, жена Троцкого…
При последних словах кто-то даже присвистнул.
- Да, да… Будем надеяться, что она окажется адекватным человеком: Сорбонна все же за плечами… И с некоторыми административными возможностями... – хитро прищурился Игорь Эммануилович. - Если удастся заручиться ее поддержкой, то мы смогли бы получить доступ к наиболее ценным объектам.
- Но как же можно забирать иконы из храмов, в которых они стояли сотни лет? – сказал кто-то.
- Не вижу большой проблемы, - ответил Грабарь. – Во-первых, иконы всегда поновлялись, покрывались ризами, пе-реносились из храма в храм. Часто благодетели своими руками ускоряли их гибель, и в любом случае их приходилось спасать. А в наше экстраординарное время иконы вообще могут исчезнуть с закрытием и разрушением церквей, что, по всей видимости, последует очень скоро. Единственная возможность спасения – упреждающая экспроприация от имени власти и передача в музеи до лучших времен. Так сказать, осуществить перевод икон и храмов из культового поля в поле культуры, объявив их всенародным достоянием. Но чтобы сделать это, нужно показать, что искусство лишь в силу диалектической необ-ходимости на определенных ступенях развития принимало церковные формы. И уж во всяком случае, ничего не имеет общего с сегодняшней церковью, которая в их представлении, сводится «к опиуму для народа» и рассаднику контры, - криво усмехнулся Игорь Эммануилович. - Православная церковь сейчас под жестким давлением, и пока еще есть возможность, надо вывести из-под удара хотя бы то, что в ней есть самого ценного – византийскую традицию, давшую столь великолепные плоды в первые пять веков ее существования на русской земле. Расчищенная икона как бы вызволяется из церковного плена и возвращается в культурную сферу. Конечно, мы все понимаем, что это не совсем так, но с большевиками надо говорить на понятном им языке. Я думаю, что только таким способом можно защитить христианское наследие от полного разорения…
- Каковы первые шаги?
- Прежде всего, надо обследовать Спасо-Андроньевский монастырь, на стенах которого под позднейшими слоями краски должны быть фрески знаменитого Рублева. Дальше – объехать Владимирские, Звенигородские и Троицкие соборы, то есть те места, которые связаны с деятельностью нашего великого иконописца. Одновременно с этим мы должны раскрыть и выяснить основные черты локальных художественных школ древних русских княжеств, попытаться осветить творчество прославленных мастеров русского средневековья – Феофана Грека, Дионисия Глушицкого и Дионисия Ферапонтовского. Поэтому надо расширить деятельность нашей комиссии по возможности на большее количество старых русских городов от Архангельска и Сольвычегодска на севере до Серпухова на юге. Для этого надо привлечь самые лучшие кадры, которые имеются у нас: работа в комиссии, надеюсь, послужит еще и задаче сохранения художественных сил на будущее… нельзя дать погибнуть талантливой молодежи в бессмысленной бойне.
Тут вошла жена хозяина и позвала всех к столу. Реставраторы задвигали стульями и устремились к дверям. Катя, улучив минутку, обратилась к Грабарю:
- Игорь Эммануилович, мой знакомый по группе в училище, ищет сейчас работу. Он имеет большой опыт монументальной живописи…
Грабарь посмотрел на нее и заулыбался:
- Хорошие кадры нам сейчас как никогда нужны… может быть, и вы тоже захотите присоединиться к нашей компании?
- Это очень лестно для меня, - не скрывая радости, ответила Катя… я бы с удовольствием приняла бы участие в летних экспедициях…
- Вот и хорошо, приходите во вторник с вашим приятелем, думаю, мы сумеем договориться…

Вечером Паша вызвался проводить Катю до дома.
- Я все там же живу, - сказала она. - Помнишь, наверное?
- Да, конечно, - тихо сказал Павел. – Как Исаак поживает?
- Не знаю, мне он безразличен, мы давно расстались.
В глазах Паши загорелись искорки. Катя почувствовала это и взяла поклонника под руку.
- Много времени прошло с тех тор, Пашенька. Я уже совер-шенно не та, что была раньше, детские игры ушли в прошлое, - она подумала немного и продолжала: - Ты помнишь Ивана, того, который работал с Кориными и Нестеровым?
- Да, помню, он – хороший художник, - насторожился Павел.
- Мы скоро поженимся с ним… на Красную Горку.
- Уже через две недели, - грустно вздохнул Павел.
- Приходи к нам, будем очень рады, - пригласила Катя, чувствуя, что надо приласкать парня. – Иван всегда так хорошо говорит о тебе. В наше трудное время надо держаться вместе…
Паша заметно расстроился. Разговор сначала не клеился, но Катя приложила все силы, чтобы успокоить Павла. Она щебетала без умолку и в, конце концов, поборола его настроение. К дому на Мясницкой они подходили уже прежними друзьями.
- Мы на днях появимся у Игоря Эммануиловича и, Бог даст, будем чаще встречаться… Я буду очень этому рада, - с чувством сказала она на последок и, поцеловав провожатого, вошла в подъезд.
Паша с грустью посмотрел ей в след, потом отойдя немного от двери, закинул голову и глазами нашел окно на последнем этаже, на которое он не раз смотрел прежде. «Что поделаешь?», - пробормотал он про себя и поплелся в обратный путь. С женщинами у него определенно не складывалось. В деревне на Павла смотрели как на городского, одновременно завидуя и чураясь, а в Москве он почти безвылазно сидел в своей келье, уткнувшись в работу и редко выходя на улицу. Мысли о монастыре все чаще посещали его.
;




12. Звенигородский чин

- А, Угорь Обмануилович Гро;барь! Слышали о таком, - встретил известие о Катином знакомстве Иван. – Михаил Васильевич много о нем рассказывал. Такой жучара…
- Прекрати, - резко оборвала Катя, - сейчас надо о себе по-беспокоиться. Зима кончается, пора карточки зарабатывать. А художник он хороший.
- Импрессионист, - с оттенком пренебрежения квалифици-ровал Иван, сохранявший верность академической традиции. - Нестеров воевал с ним по поводу Третьяковки. Несколько лет назад Грабарь со своим помощником Черногубовым затеял перевеску картин, нарушив волю покойного Третьякова… большой скандал вышел.
- Постой, про Черногубова я уже слышала… он иконопись начал возрождать.
- Да, в ловкости им не откажешь – такой гигантский проект развернули!
- Что ты хочешь сказать? – не поняла Катя.
- Понимаешь, теперь произведение ценится не за мастер-ство, а за шум, который поднят вокруг него. В добрые старые времена любой мог отличить хорошее от плохого – малейшая ошибка в классическом искусстве заметна даже ребенку.
- Но сейчас для этого есть фотографы. Фотографические карточки с портретами и видами городов множатся как мухи. Художникам здесь трудно конкурировать.
- Ну, мы еще поборемся, - поведя плечами, заметил Иван, - но вообще ты права – художникам стало труднее. Отсюда и эти рекламные акции – берут не умением, а криком. И надо признать, в двух случаях это проделано гениально – с авангардом и иконописью.
- Ты ставишь их на одну доску?
- С точки зрения классической живописи они очень близки. И формально, и исторически. Византийский стиль – это авангард античного искусства, тот же самый слом реалистической традиции в пользу условного изображения. И сейчас они шли вместе: собрания нового искусства Щукина и Морозова росли параллельно с собранием икон Остроухова.
- Но все же, направленность у них разная… - продолжала возражать Катя.
- С этим я не спорю. Одни зовут вверх, к Богу, другие – тянут в бездну преисподней. Но опасно и то, и другое – быстрый взлет без достаточной подготовки часто приводит к катастрофе. Оба направления воюют с материей, с реальностью. Материя, конечно, сдерживает полет в Небеса, но зато страхует от бесов. Недаром Малевич пристраивается к иконописной традиции… кому надо – те быстро соображают…
- Грабарь в Третьяковке повесил иконы рядом с современ-ным искусством, хотя по хронологии они должны быть в начале экспозиции, - заметила Катя.
- Это уже о многом говорит – он прекрасно знает, что делает. Оба проекта формально близки и порождены новейшим временем вне зависимости от истоков. В конце концов, Гоген тоже заявляет о следовании традициям индейцев. Сейчас это модно…
- Но все же новое искусство деструктивно по своей сути, то-гда как иконопись стремится к божественной гармонии… ви-зантийский стиль – плод тысячелетней эволюции.
- Повторяю, я с этим не спорю. Два крыла уравновешивают друг друга, хорошо, что силам ада нашелся достойный проти-вовес на доступном им языке. Древняя икона задавила бесовщину пластической мощью. Очень умно сделано. Теперь авангардисты сами ползут к ней на поклон, - похвалил Иван, и, подумав, добавил: - Но я все равно стою за классическую традицию: раскрытая икона требует огня веры. Когда же ее нет – добротный старый академизм гораздо лучше. Игры с обновленной иконой, так же как и имяславие , напрасно будоражат христианский народ, расшатывают церковные скрепы перед лицом бесов. Вот и вышло: до Бога не добрались, а чертям открыли дорогу, - махнул рукой в сторону окна Иван. И добавил: - Недаром владыка Антоний Храповицкий еще в 13 году объявил имяславие ересью, не нужно это сейчас…
- Сейчас нужно думать о карточках, а Грабарь приглашает принять участие в деятельности Комиссии… - раздраженно бросила Катя.
- Я понимаю, в нынешних условиях придется соглашаться… может быть, хоть что-то удастся сохранить из наследия… тут уж не до старых споров и подозрений… Твой Изя куда страшнее и опаснее: они с Малевичем вообще всю культуру готовы стереть в порошок ради своих мессианских бредней.
- Надеюсь, на людях ты будешь сдержанней?
- Это уж как получится.

В конце апреля Иван и Екатерина стали штатными сотрудниками Всероссийской комиссии по расчистке древнерусской живописи, созданной под руководством И.Э. Грабаря при Музейном отделе Наркомпроса. Музейный отдел возглавляла Наталья Седова, неизменной помощницей которой была Ольга Кувалдина.

                * * *
Деятельность «Комиссии по расчистке древнерусской живописи» началась в июне 1918 года с обследования Спасо-Андроньевского монастыря, документально связанного с деятельностью Андрея Рублева и Даниила Черного. К сожалению, исследователей ждала неудача. В многократно перестроенном Спасском соборе никаких росписей не осталось – они были полностью счищены еще в восемнадцатом веке. Правда, Грабарю удалось установить, что в стенах сохранилась белокаменная кладка. Это давало основание для последующей его реставрации. Но все работы пришлось быстро свернуть, когда монастырь перешел в ведение ВЧК, устроившей в нем один из первых концентрационных лагерей для офицеров и политических противников советской власти. После экстренного совещания было решено распространить деятельность Комиссии на Владимир и Московский Кремль. Осенью прибавили еще два направления. Одна группа под руководством Александра Ивановича Анисимова отправилась на север в «Русскую Фиваиду» - Кирилло-Белозерский, Горицкий, Ферапонтов и окружающие их монастыри, а другая во главе с Николаем Дмитриевичем Протасовым приступила к исследованию Звенигородских храмов, непосредственно связанных с именем Андрея Рублева.
25 сентября Протасов подал заявление о необходимости начала работ в Звенигороде . Еще несколько лет назад, он в качестве доцента Московской Духовной Академии по кафедре Церковной археологии посещал Звенигород и осматривал Успенский собор на Городке. Пригласил его бывший семинарист, отец Дмитрий Крылов, назначенный туда в 14 году и случайно обнаруживший за иконостасом нетронутые фрагменты древних фресок. На свой страх и риск они вынули несколько икон из местного чина и осмотрели скрывавшиеся за ними росписи. Протасов предположил авторство Рублева или иконописцев его круга. Тогда же в журнале «Светильник» он опубликовал статью «Фрески на алтарных столпах Успенского собора в Звенигороде». О дальнейших исследованиях не могло быть и речи: реставрация мешала устоявшейся размеренной жизни и клира, и прихожан. Революция предоставила удобный момент вернуться к исследованиям, тем более что обнаружение ценных росписей могло вообще спасти храм от поползновений богоборческой власти.

В начале октября, пока большинство членов Комиссии работало во Владимире, Иван был оставлен в Москве. Реставрационных навыков он не имел, зато пригодилась его физическая сила – что-то поднести, куда-то съездить. А административные поручения выполняла Катя, совмещавшая их со своей работой в училище.
8 октября был обычный рабочий день. Иван залез на чердак и наводил там порядок – перебирал и расставлял по местам скопившийся хлам. Катя внизу составляла экспедиционную документацию. За окном бушевал Красный террор, но здесь и сейчас было тихо и умиротворенно.
К подъезду дома шумно подкатила повозка, и через секунду зазвенел колокольчик. Иван поспешил вниз. Это был Протасов. Он прибыл с большой поклажей, которую требовалось немедленно разгрузить: крестьянская телега едва держалась под тяжестью нагруженных на нее икон. Иван вместе с Николаем Дмитриевичем стал переносить их на второй этаж, сортируя по размерам, а Катя обмерять доски и записывать данные в приходную ведомость. Основная масса состояла из праздничных икон аналойного размера с довольно грубой живописью, некоторые были закрыты серебряными окладами. Но два образа полутораметровой высоты и метровой ширины заметно выделялись на общем фоне, представляя полуфигуры архангела Михаила и апостола Павла. К ним прибавлялась еще узкая доска с едва проступавшим ликом Спасителя – очевидно средняя часть иконы такого же размера. Видимый слой относился, нав-скидку, к концу восемнадцатого века, но было ясно, что иконы значительно древнее, и обещали преподнести не один сюрприз. Катя успела записать только размеры и наименование, как Протасов уже поторопился унести их в свой кабинет.
На следующий день Николай Дмитриевич начал готовиться к экспедиции в Звенигород. В ее состав были включены столяр и фотограф, а реставраторами назначены Чириков, Брягин, Тюлин и Павел. 13 октября они выехали к месту назначения, а 14 уже приступили к работе на объекте. Первым делом стали разбирать иконостас, чтобы быстрее добраться до бесценных росписей. Иконы вынимались и складывались в отдельном сарае, а иконостас распиливался на фрагменты. Потом приступили к промывке и укреплению фресок. Для работ требовалось много расходных материалов, и в конце октября Ивану было поручено доставить их в Звенигород. Вместе с ним ехала и Катя, не желавшая отпускать мужа одного в это неспокойное время.
Во дворе мастерской снарядили подводу с закрытым бре-зентовым верхом. Ее нагрузили красочными пигментами, ки-стями, шпателями, мешочком осетрового клея, мелом для левкаса и прочими необходимыми принадлежностями. Поздно вечером, преодолев пятьдесят километров, добрались до Звенигородского Кремля, от которого давно оставалась лишь крутая гора на берегу Москвы-реки с величественным храмом, стоявшим здесь уже пять веков. Реставраторы размещались в приходской пятистенной избе тут же «на Городке». Сейчас они спали. Ребят встретил Павел, поджидавший их уже несколько дней. В первое время, как Иван стал работать в Комиссии, Паша угрюмо его ревновал, но потом обвыкся и между старыми приятелями восстановились нормальные отношения.
Повозку загнали во двор. Выросший в деревне реставратор, легко распряг лошадь, и, кинув ей охапку сена, завел в сарай. Иван и Катя тем временем перенесли в дом самое ценное – кисти, пигменты и клей, способный отсыреть на улице. После этого втроем уселись на кухне, где на печке еще оставалась теплая ячменная каша.
Настроение было неважным:
- У нас тут очень тяжелая обстановка, - сообщил Павел.
- Сейчас везде тяжело, - вздохнул Иван.
- Тут вот в чем дело. Еще в мае местные большевики решили вскрыть мощи святого Саввы.
- Святотатство! – не удержавшись, воскликнул гость и перекрестился. Павел продолжал:
- Ударили в колокола, народ сбежался, одного комиссара даже прибили…
- Ничего себе! – удивилась Катя. – И что, сошло?
- Говорят, приехал отряд, постреляли немного, но на рожон не поперли, убрались тогда. А сейчас мы начали иконостас пилить. В народе слух прошел, что комиссары храм закрывают и святые образа поганят…
- Это мы-то комиссары? – засмеялся Иван, и вдруг осекся: - а с другой стороны, мы и есть комиссары из комиссариата просвещения…
- Нам тут не до шуток было. Неделю назад, на воскресенье большая толпа собралась. Только благодаря отцу Дмитрию люди немного успокоились. А теперь у него проблемы с новой властью. Из комбеда  приходили, угрожали арестом, как зачинщику беспорядков.
- Увидели, что влияние на народ имеет?
- Что-то вроде того. Это они к монастырю подбираются, наверное, тоже концлагерь планируют…
- Кто бы еще год назад мог подумать, в какое время жить придется? – сокрушенно покачала головой Катя. – Как императора со всей семьей расстреляли, так и покатилось…
– Детей даже не пожалели… - грустно ответил Павел и тоже перекрестился.
- Расскажи, что вы тут делаете? – помолчав, спросила Катя, переведя тему разговора.
- Тут, слава Богу, работа есть. Кодичев иконостасом занимается, Брягин и Тюлин все дни на лесах в храме. В барабане купола остались фрагменты пророческого яруса, но лучше всего сохранились восточные столбы. Они были закрытые иконостасом и потому их не тронули в прошлом веке при последнем ремонте. Особенно Пахомий Великий с ангелом впечатляют. Очень характерный пример пятнадцатого века.
- А что-то у нас все шепчутся о найденных иконах… правда, что ли Рублев?
Павел бросил резкий взгляд в сторону Ивана и перешел на шепот:
- Вы уже знаете? Это действительно, чудо. Мы с Григорием Осиповичем ими занимаемся, завтра покажу, когда все уйдут в собор. Только под честное слово, что до поры до времени никому ни звука…

Утром начальник экспедиции Протасов, Чириков и работавшие с ними реставраторы встали с рассветом и, позавтракав, поспешили в собор, стремясь максимально использовать светлое время суток. Павел остался дежурить на хозяйстве: дом старались не оставлять без присмотра после воскресных событий. Катя с Иваном, ночевавшие в сенном сарае, проснулись около девяти. В кухне их уже ждала пшенная каша, томившаяся в печи еще с вечера. Паша положил им полные миски и, даже, бросил кусочек масла.
- Из деревни присылают? – спросила Катя.
- Подкармливают, Слава Богу. Но все тяжелее становится. Отряды латышей заходят, подчистую обобрать норовят… а прятать опасно: если найдут – расстрел на месте. И по дороге ограбить могут в любой момент.
- Нас вчера дважды останавливали… даже не поймешь кто: красную ленту любой нацепить может. Едва клей не забрали, подумали, что осетрину везем, - поделился Иван.
- А как вы с местными большевиками ладите? – поинтересовалась Катя.
- У нас мандат за подписью Седовой. Он все двери открывает. Кстати, я сам ходил в Наркомпрос. И представляете, кто мне его выдал? Та девушка, которую мы писали в мастерской три года назад. Ольга. Она теперь замужем за Кувалдиным из Московского ревкома…
Катя и Иван обменялись взглядами.
- Представляете, она узнала меня и выдала мандат без проволочек… чаем напоила.
- Как она у Седовой оказалась, не знаешь? – поинтересовался Иван.
- Ольга мне рассказала, что на Женских курсах познакоми-лась с женой Шагала, та ее привела к большевикам. Кувалдин был ее руководителем, а потом они эмигрировали в Нью-Йорк, где жили в одном доме с Троцким и Натальей Ивановной.
- С Левинсоном она там же подружилась? – в свою очередь спросила Катя.
- Это с Изей-то? Кажется, да. Она и о нем что-то рассказывала. Он ведь в первое время советской власти в Кремле у Малевича работал в Художественной секции Совета. Охраняли они там культурные ценности, - с усмешкой рассказал Павел. – Сейчас, кажется, в Петроград уехал.
- Я слышал, Малевич – член коллегии Наркомпроса, как и наш Грабарь?
- Не знаю, я как-то авангардом мало интересуюсь, своих дел хватает, - равнодушно махнул рукой Павел. – Давайте, в мастерскую свожу, покажу, что обещал.
Все встали из-за стола. Катя отправилась на улицу мыть посуду, а Иван помог стряхнуть скатерть.
- Ты про Исаака ей сильно не напоминай, а то переживает еще, - предупредил он Павла.
Паша понял, что Иван не уверен в чувствах жены. Оттенок злорадства промелькнул у него в душе, но он быстро подавил его и молча кивнул.

Мастерская находилась в мезонине на втором этаже. Все вместе поднялись туда по скрипучей лестнице. Паша достал связку ключей и открыл замок. Вошли в залитую светом комнату. К окну был придвинут стол, на котором лежала большая закопченная икона большого размера. У стены на специально изготовленной низкой подставке стояло еще две такого же размера с едва угадываемым рисунком. В маленьком помещении они казались просто громадными. Каждая состояла из соединенных шпонками досок, сильно выгнутых в поперечном направлении, отчего поверхность приобретала волнистый вид. В некоторых местах икон сияли расчищенные прямоугольники, свидетельствующие, что первоначальные краски сохранились неплохо.
- Вот наша находка, - сказал Павел. – Если подтвердятся первоначальные предположения, то она станет главным событием экспедиции.
- Деисисный чин  в погрудном исполнении? – приглядев-шись, спросил Иван... мне кажется, я его где-то видел.
- Пока найдено три, или лучше сказать, две с половиной иконы. Мы считаем, всего их было семь.
- Как это две с половиной? – не поняла Катя.
- От центрального образа остался лишь маленький фрагмент – лик Спаса. Григорий Осипович уже добавил искусственно состаренные боковые доски... Правда отличить сложно? Еще архангел Михаил, апостол Павел.
Иван с Катей наклонились над иконами. Они были вполне монументальны: более метра в ширину и полутора в высоту.
- Постой, - сказал Иван, - так это же те самые иконы, которые Протасов три недели назад привез в Москву! Помнишь, - обратился он к жене, - ты их еще описывала?
- Ой, я не помню, - с сомнением ответила Катя. – Ты обмерял и таскал, я только записывала данные. Там много всего было.
- Нет, ну как же, - не унимался скептик. – Две большие иконы и еще одна доска с ликом Спаса, которые Николай сразу отнес к себе в кабинет. Я их хорошо рассмотрел…
- Ты любишь сочинять, - всегда подтрунившая над мужем при посторонних, сказала Екатерина. - А как они оказались здесь? – обратилась она к Павлу.
- О, это почти детективная история. В самом соборе ничего интересного не было, поэтому мы так быстро и начали распи-ливать иконостас. Но Григорий Осипович считал, что надо по-смотреть и в других помещениях. По своему опыту он знал, что самое ценное обычно находится в сараях или на чердаках. Он обратился к отцу Дмитрию. Тот сам отвел его в чулан и указал на эти доски, которые явным образом отличались от прочих своим видом. Вроде, они уже давно стояли здесь и ждали, как говорят, «опущения на воду». На следующий день, когда мы отправились за ними, чтобы перенести в мастерскую, возник настоятель. Он категорически отказался  отдавать нам что бы то ни было. Делать было нечего – Протасову пришлось достать мандат, подписанный женой Троцкого. Батюшка сник, бросил нам ключ и отправился к себе. После этого несколько дней мы его не видели. Мне было жаль старика... Ну, а чтобы отца Дмитрия не слишком подставлять, мы теперь рассказываем, что сами нашли среди дров.
- Ну, вот видишь, как все было на самом деле? - обратилась Катя к мужу. – Все тебе мерещатся подлоги.
Пристыженный Иван промолчал.
- И что, действительно, эти иконы простояли в храме пятьсот лет? – продолжала она.
- Как вам сказать? - почесал затылок Павел. – Тут не все так гладко. Игорь Эммануилович уже сейчас всем рассказывает, что нашел Рублева. Вроде, все совпадает: иконы найдены вблизи собора, построенного при жизни Рублева и возможно расписанного им же. Это вполне реально, так как звенигородский князь был ктитором Троице-Сергиевского монастыря, в котором подвизался великий иконописец. Кроме того перед нами произведения не только одного времени и одного происхождения, но и одного качества.
- Разве уже известно качество этих икон? – удивленно спросила Катя, еще раз окинув их взглядом.
- Вот, смотрите, в этом расчищенном окне ясно виден изначальный колористический строй. Красный цвет и голубец очень насыщенны и, практически, не потеряли своей интенсивности. Все это вселяет надежду. Игорь Эммануилович очень вдохновлен находкой. Он считает ее подтверждением своей исследовательской интуиции. Если расчистка установит кисть Рублева, то, можно будет с большей уверенностью атрибутировать и храмовые росписи. Мы получим уникальный памятник и недостающее звено в развитии Московской школы.
- То есть не вы их снимали с иконостаса? – уточнил Иван.
Катя строго посмотрела на мужа, а Паша замялся и после некоторого сомнения добавил:
- Тут есть одна загвоздка: размер икон не соответствует ве-личине иконостаса.
- То есть? – переспросил Иван.
- Мы пока это держим в тайне, и вас прошу никому не говорить. Дело в том, что их ширина 106-108 см. Если считать, что икон было семь, то они не поместились бы между восточными столбами, проход между которыми составляет всего 4 метра.
- А если иконостас стоял перед ними в полную ширину храма? – спросил со знанием дела художник.
- Если поставить его перед столбами, то он перекроет рос-пись начала XV века, которую мы сейчас раскрываем. Не стали бы одновременно расписывать стену и тут же ее закрывать. К тому же столбы крещатой формы в плане, в них найдены углубления, в которые вставлялись горизонтальные тябла. Это ясно говорит о том, что первый иконостас был деревянным, всего четыре метра шириной и располагался между столбами. Иконы в нем должны были быть гораздо меньшего размера.
- Логично. И что говорят в ответ?
- Пока больше никому не пришло в голову сделать промеры. В конце концов, какая разница, откуда эти иконы, дело ведь в их качестве. Если уровень исполнения подтвердится, то место их происхождения как-нибудь уж будет определено.

В это время на дорожке, идущей к храму, показался Григо-рий Осипович. Павел заметил его через окно, в которое не забывал посматривать во все время разговора.
- Быстро спускаемся вниз, вам нельзя здесь находиться, - испуганно воскликнул он.
Ребята кинулись к лестнице, а Павел запер на ключ мезонин и едва успел сойти в сени, как показался Чириков. Тот выразительно посмотрел на Пашу и поздоровался с приехавшими.
- Вчера благополучно добрались, - сообщил Иван. – Вам большой привет от Игоря Эммануиловича. Через пару недель собирается сам приехать.
- Пока может не торопиться, еще требуется немало времени на укрепление фресок и исследование остальных стен, – сказал Григорий Осипович и обратился к Павлу. – Тебе надо совершить дипломатическую миссию. Сейчас в монастырь проездом направляется епископ Варсонофий из северной епархии. У него какой-то вопрос по реставрации, и он хотел получить консультацию. Вот как раз за время пути вы с ним и поговорите. Заодно отвезешь мое письмо к игумену с благословением патриарха нашей миссии, я давно его собирался передать, а тут такая удачная оказия… Обратно пешком вернешься. Погода хорошая, два километра прогуляешься. Только мандат Наркомпроса не забудь… на всякий случай.

Очень скоро с дороги из-под бугра прибежал мальчик с со-общением, что владыка Варсонофий ожидает «рестафратора» у родника. Павел быстро собрался и поспешил вниз на московский тракт. Там действительно стояла кибитка. Епископ, на вид которому было лет пятьдесят, грелся на осеннем солнышке и пил родниковую воду из кружки, поднесенной ему все тем же мальчиком.
- Благословите, владыка! - подошел под благословение Павел.
Они сели в кибитку и поехали вдоль реки. Владыка был известен своими связями с единоверцами, и тема реставрации старых икон живо интересовала его.
Экипаж быстро продвигался вперед, и уже минут через пять показался холм, на котором в густом бору скрывался Саввино-Сторожевский монастырь, о чем свидетельствовала белая крепостная башня, выдвинутая на край обрыва. Толпа богомольцев возвращалась в Звенигород после молебна. Вдруг сзади послышались крики и топот лошадей. Кибитку нагнал конный отряд красноармейцев и, окружив, заставил кучера остановиться. Командир, сухощавый высокий человек в кожаном плаще, подъехал вплотную к двери и с прибалтийским акцентом отрывисто задал вопрос:
- Епископ Варсонофий?
- Чем могу служить? – вежливо откликнулся владыка.
От Павла не ускользнуло движение, которым епископ при-вык благословлять людей. Впрочем, он быстро отдернул руку.
- Предъявите документы. И вы, гражданин, тоже, - приказал начальник Павлу.
Епископ потянулся к дорожному саквояжику и, надев очки, нашел после некоторой заминки какое-то удостоверение. Па-вел же протянул мандат Наркомпроса, подписанный Седовой.
Латыш бегло просмотрел документ Паши и вернул обратно. Удостоверение же епископа читал внимательно, видимо не очень понимая русские буквы. Потом достал из-за пазухи сложенную бумагу на русском и латышском языках и начал сличать два документа.
- Приказываю вам выйти из транспорта, - сказал он епископу после изучения их. – А вы оставайтесь здесь, - обратился он к Павлу, заметив, что тот тоже собрался открыть дверку со своей стороны.
- Простите, я не понимаю на каком основании, - растерянно начал владыка, но командир уже открыл снаружи дверь экипажа.
- Вылезайте, сейчас вам будет все объяснено.
Епископ не стал спорить и покорно спустился на землю.
- Пройдите несколько шагов в сторону, сейчас вам будет зачитан приказ.
Священник, недоумевая, в чем дело, перешел маленькую канавку и остановился на краю поля, обернувшись лицом к дороге. За это время несколько красноармейцев спешились и встали в ряд напротив епископа. Командир зачитал приказ:
- «Именем советской власти гражданин Лебедев Василий Павлович, 1871 года рождения за систематическую контрреволюционную агитацию приговаривается к расстрелу. Приговор подлежит немедленному приведению в исполнение».
- Повернитесь спиной! – скомандовал латыш.
Владыка, ничего не понимая, продолжал стоять, растерянно смотря по сторонам.
- Повернись спиной! – заорал командир и сделал шаг вперед.
Епископ, кажется, сообразил, что от него требуется и повернулся лицом к березовой рощице, начинавшейся у дороги и тянувшейся вверх по косогору. Было видно, как он сложил руки и начал молиться. Солдаты между тем достали пистолеты и взвели курки.
- Огонь! – скомандовал командир и махнул кавалерийским хлыстом.
Прогремел залп, галки на деревьях взвились ввысь, а фигуру епископа заволокло дымом… но когда сизое облако немного сдуло ветром, то ничего не изменилось: владыка продолжал стоять невредим, чуть наклонив голову.
Латыш опешил и, грозно посмотрев на солдат, скомандовал снова.
Картина повторилась: епископ стоял все в той же позе, лишь край черной рясы оказался прострелен на вылет, нисколько не задев туловища.
Отдававший приказ побагровел:
- Еще раз приказываю целиться точнее, если промажете – пеняйте на себя, - заорал он с еще большим акцентом.
Тем не менее, результат не изменился: солдаты явно боя-лись стрелять в священника. Павел сидел в бричке, как прикованный, совершенно белый от страха. Все тело тряслось мелкой дрожью. Что-то нереальное происходило на его глазах… Богомольцы, шедшие из монастыря, замерли там, где застал первый выстрел. Они с ужасом наблюдали со стороны, не в силах пошевелиться, только мужики поснимали шапки.
Четвертая и пятая попытки так же не дали результата. Народа собиралось все больше, и толпа, сначала впавшая в оцепенение, начала недовольно гудеть.
- Братцы, что же это делается? – закричал кто-то из задних рядов.
Несколько баб надрывно заголосили. Людская масса ожила и стала грозно придвигаться ближе к кучке стрелявших. Командир, почувствовав неладное, понял, что пора переходить к решительным действиям.
- Последний раз командую, иначе пойдете под революци-онный трибунал, мерзавцы! – заорал он уже не столько от рвения, сколько от испуга и сам достал револьвер.
- Огонь!
На сей раз, епископ покачнулся и упал, воздев руки к небу. Его тело забилось в конвульсиях. Латыш подошел ближе и сделал еще один выстрел в голову. После этого грозно посмотрел на народ.
- Разойдись! – прокричал он и два раза бабахнул в воздух. Толпа замерла. Люди перестали приближаться, но и не уходили.
- По коням! – скомандовал командир.
Красноармейцы быстро повскакали на лошадей и галопом понеслись обратно в Звенигород.
Павел пришел в себя. Он кинулся к убитому и с помощью подоспевших мужиков перенес тело в бричку.
- В монастырь, - скомандовал он кучеру. – А вы, - он выделил из толпы несколько человек, - следуйте за нами, будете свидетелями.

Вечером Павел вернулся домой на Городок. Растрепанный и как бы полупьяный. Протасов, Чириков и все остальные по-вскакали с мест, когда он вошел в избу.
- Расстреляли епископа… на моих глазах, - только и смог выдавить вошедший.
Все оцепенели. Видно было, как у Николая Дмитриевича задрожали руки.
- Расскажи по порядку, - после долгого молчания сказал он.
Павел сбивчиво пересказал, как все было. У Кати наверну-лись слезы, и она ушла на кухню.
- Надо отцу Дмитрию сообщить, - сказал руководитель экс-педиции. Потом вновь обратился к Павлу:
- Как тебя в монастыре встретили?
- Сначала чуть не разорвали. Слава Богу, я мандат запрятал за подкладку… а то не знаю, чтобы еще подумали. Но подоспели мужики с дороги. Я игумену все подробно объяснил.
- Сказал, что ты от нас? – поинтересовался Чириков.
- Куда же деваться? Все начистоту… и письмо ваше передал. Игумен долго меня выспрашивал, что мы тут делаем, зачем иконостас сломали. Но я как мог, объяснил, что мы не враги и, хотя действуем как бы от имени новой власти, имеем цель не разрушить, но, наоборот, сохранить древние храмы.
- И он понял это?
- Сначала не очень, грозил карами небесными, но потом все же прочитал ваше письмо с текстом грамоты святейшего и немного смягчился. Еще он мне рассказал, как в мае большевики вскрывали раку с мощами преподобного Саввы, как народ взбунтовался и комиссара Макарова забил насмерть. Игумен предположил, что сегодняшний расстрел это месть за то дело, и теперь монастырь могут совсем закрыть. «Возможно, единственный способ сохранить храмы и образа, это объявить их историческими памятниками, - сказал он мне. - Иначе, - говорит, - все уничтожат… не только нас, но и святыни… святители нам этого не простят», - пересказал слова игумена Павел.
Протасов перекрестился.
- Слава Богу, что Господь наделил его разумом… - тихо ска-зал он. – Мы действительно в трудном положении. Чтобы со-хранить истинные ценности, придется многое разрушить из того, что наслоилось за последние века. И это уже не в переносном смысле, а в самом прямом. Чувствую я, что в предстоящие десятилетия множество храмов исчезнет или придет в запустение. Но те из них, которые мы сможем перестроить, вернув подлинный вид, переживут лихолетье. Тоже и с образами. Лишь иконы византийской традиции имеют шанс уцелеть под видом музейных экспонатов и составить в будущем основу нового возрождения. Именно от нас сейчас зависит, что будет спасено. Чем быстрее мы выведем подлинники Рублева, Феофана, Дионисия из-под записей позднего времени, тем больше сохранится их для последующих поколений. Мы должны стать мостом между славным прошлым к не менее славному будущему… через ужасное настоящее… я в это верю, - заключил Николай Дмитриевич.
Пока он говорил, Григорий Осипович на минуту отлучился из комнаты и вернулся с большой бутылью спирта. Все молча протянули кружки, из которых обычно пили чай. Он налил в каждую совсем понемногу.
- Давайте выпьем за упокоение души раба божьего Варсо-нофия, - сказал он и резко осушил свою кружку.
Все сделали то же, включая Катю. Потом Протасов сказал:
 - Я схожу к отцу Дмитрию, надо обсудить с ним ситуацию. Не исключено, что в скором времени придется выдержать новую осаду. Местное население может обвинить нас во всех бедах. Ничего не будет хуже, если большевики станут стрелять в народ под предлогом нашей же защиты. Надо предотвратить это всеми возможными способами.

Несколько дней прошло спокойно. Основная группа зани-малась расчисткой фресок и работами по иконостасу, который получил подвижные части на петлях, подобно складню, и теперь обеспечивал легкий доступ к находившимся за ним росписям. Григорий Осипович и Павел запирались в верхней светелке, где трудились над зага-дочными иконами.
Поясными фигурами из деисисного чина занимался Чири-ков. Он шаг за шагом убирал записи, раскрывая изначальный слой. Уже в первые дни стало ясно, что на глазах открывается иконописный шедевр, стоящий в одном ряду со знаменитой «Троицей» Андрея Рублева. Голова апостола Павла поражала обобщенностью форм. Лоб и щека принимали на себя лучи света, а глаза и рот уходили в тень, сообщая лику выражение тихого безмолвия, отрешенности от всего мирского. Склонившийся вправо архангел Михаил был изображен с золотыми крыльями, которые в сочетании с красным цветом хитона делали его наиболее праздничным из всего ряда. Но истинным шедевром следовало считать Спаса. Спокойный взгляд Господа, устремленный прямо на зрителя, казалось, заключал в себя всю необъятную мудрость мира. Любой, даже самый косный человек, созерцавший икону, не мог не проникнуться Его силой.
Паша наклонился над архангелом. Его внимание привлекла паволока  под десницей Михаила. Красочный слой в этом месте осыпался и ткань, наклеенная на доску, выступила наружу из-под левкаса.
- Удивительно, паволока, похоже, имеет сложное пе-реплетение, – изумился он.
 Чириков надел очки и поводил пальцем.
- Да, в древности случалось использовать вышитые облачения священников в качестве паволоки, когда они приходили в ветхость…
- Но здесь, кажется, машинный жаккард – ромбики узора больно ровные и одинаковые… В родительском доме мать завешивала иконы полотенцами из похожей ткани… и над го-ловой архангела тот же узор проступает… - продолжал недо-умевать Паша.
Чириков нагнулся ближе и стал внимательно рассматривать указанные места. Потом выпрямился и снял очки.
- Ладно, не бери в голову, - сказал он, явно не желая про-должать тему.
Павел понял, что Григорий Осипович не в духе и занялся своими делами: он уже несколько дней расчищал «Воскресе-ние Христово – Сошествие во ад» неизвестного мастера пятнадцатого века. Икона была не слишком большой, но весьма ценной. Под слоем потемневшей олифы угадывался редко встречающийся извод северного письма, примечательный, как с исторической, так и с художественной точки зрения.
Реставратор проникся иконой до самозабвения. Целый день у него ушел на проклеивание красочного слоя слабым осетровым клеем в местах вздутий и припаривание его утюгом. Потом, после хорошей просушки, пришла очередь приступить к раскрытию слоев. В нескольких местах он сделал пробы и, после совета с Чириковым, решил применить политуру, то есть состав из винного спирта и шеллака . На иконе было несколько слоев краски, и требовалась особая внимательность, чтобы, убирая ненужное, не повредить первоначальному изображению. Разделив икону на несколько участков, последовательно смачивал их подсолнечным маслом, наносил жидкость и ждал пока олифа и верхние слои краски растравятся до мягкого состояния. Потом еще раз обрабатывал этот кусок маслом и аккуратно стирал все патом и ножом. В нескольких местах олифа схватилась так сильно, что обычный способ не помогал. Тогда использовался огненный  метод: смочив политурой трудный участок, Павел поджигал ее на несколько секунд, доводя до закипания окаменевшие слои краски. Метод требовал особой внимательности и ловкости, но несколько уроков Чирикова позволили Паше овладеть им в совершенстве. Потребовалась почти неделя, чтобы расчистить всю поверхность. Закончив работу, Павел поставил икону на стол и прислонил к боковой стене. Древний извод «Сошествия во ад» предстал во всей первозданной красоте.
Обычно, в иконах «Воскресения – Сошествия во ад…» смысловой упор делался на второй части: склонившийся Иисус казался сходящим вниз, опершись на руки Адама и Евы. Но тут направление действа было восстановлено согласно евангельскому смыслу – Христос  не спускался, а, наоборот, решительно выбирался из черной мглы, в которой можно было разобрать две разбитые доски и белые металлические предметы, напоминавшие щипцы, гвозди, кандалы и прочие орудия пыток. Было понятно, что иконописец сосредоточился на теме сокрушения врат ада и спасения святых мучеников, изображенных на фоне гор за фигурами главных действующих лиц. Христа окружала особая разновидность нимба, мандорла – вертикально вытянутый и заостренный овал темного, почти черного цвета. На нем белели физиономии бесплотных существ с подобием крыльев. Икона поражала трагическим настроем: казалось, в ней присутствовало только три цвета, из которых траурным звучанием доминировали красный и черный. Только белые движки слегка оживляли колорит, подчеркивая отдельные мелкие детали…

Икона стала преследовать реставратора, сниться по ночам, как будто желая поведать что-то первостепенно важное. Павел не раз видел себя во сне, спускающимся в черную пропасть ада. Вот и сейчас через провал в земле он несся вниз, окруженный дикими воплями измученных людей, уже веками пребывающих там. Вокруг пылал огонь, и жар нарастал, но движению вниз все не было конца…
И вдруг он увидел, как то же самое происходило много со-тен лет назад с другим Человеком, замученным и истерзан-ным, в терновом венце. Человек был один, среди сотен и тысяч тел, дождем летящих вниз. Но, начав свое движение неприметно, в общей массе, по мере спуска вглубь, Он не таял и не распадался на отдельные кости и куски мяса, вспыхивающие рыжими огненными факелами. Нет, наоборот, Его тело укреплялось, оправлялось от ран и становилось могучим и прекрасным, каким даже не было и при жизни. Оно начинало светиться, но светиться не тем желтым огнем, которым было охвачено все вокруг. Нет, свет от него имел холодный голубоватый оттенок, контрастно и инородно прорезавший пекло ада… Свет этот постепенно усиливался и, в какой-то момент стал столь ярок, что затмил все вокруг, осветив преисподнюю из конца в конец. Согбенные тела мучеников распрямились, почувствовав по-следнюю надежду. Было видно, как среди них, то там, то здесь загораются ответные огоньки. Своды многочисленных бесконечных пещер, проходов и нор, расходившихся во все стороны, наполнились гулким ревом, задрожали и посыпались прахом земли. Спаситель коснулся дна. Здесь лежали кости Адама. Вдруг, они зашевелились, стали притягиваться друг к другу, обрастать плотью, слагаясь в новое тело… Еще мгновение – и оно озарилось тем же чистым несокрушимым огнем, что принес сюда Сын Человеческий. За Адамом последовали и другие по-гребенные. Но только праведникам, прожившим жизнь в поисках Бога, это было под силу: их останки воспринимали лучи истинного света и зажигались от них. Остальным этот свет только вредил, и они в страхе кидались прочь.
Первородный грех был искуплен крестной жертвой Агнца, и преисподняя оказалась бессильной против Его всепобеждающего вторжения. Порыв ветра пронесся вверх, и врата ада распались на составные части. Спаситель, Адам, Ева и другие праведники вырвались из преисподней и унеслись в небесную обитель, уготованную Богом…
Снилось, что и сам Павел, увлекаемый общим движением, навсегда покидает мрачные пещерные закоулки и обретает новое качество. Неожиданно он увидел себя стоящим в огненной колеснице рядом с владыкой Варсонофием. Шаровая молния окружила их и подняла ввысь. Земля стала маленькой и ненужной; все проблемы, тревоги и заботы, связанные с ней, исчезли сами собой, растворившись в небытии. Впереди расстилалось бесконечное море света и тепла, наполненное невероятно прекрасными бесплотными существами.
Казалось, завеса материальности вот-вот прорвется, и тон-кое всеохватывающее сознание внутренних мировых причин и соотношений распахнется с невиданной силой. Но, только подумалось об этом, как вновь приобретенная способность стала уходить, удаляться, растворяясь в вихрях сна. Мир утрачивал динамичность, рассыпаясь на отдельные потускневшие кадры. Желая удержать в памяти хоть что-то, Павел мысленно повторял их вновь и вновь, но яркие краски блекли, превращаясь в окостеневшие тени, не сберегших и сотой доли от виденных им лучезарных образов.
Лежа в кровати, Павел думал о великой связи поколений людей ищущих Бога. «Несколько сотен или тысяч лет ничего не значат для Него. Мы все едины в Его глазах, как един наш труд в Его славу. И потому, какая разница, вознесена молитва сейчас или на тысячу лет раньше? Бог не знает времени. Он всегда один и тот же от начала и до скончания века… Важна не древность доски или краски, а правильность изображе-ния, – перескочила мысль Павла на актуальную для него тему. - И потому нет ни малейшей разницы, написана икона давно или только что, прославленным или неизвестным иконописцем, ведь «Дух дышит, где хочет и тьма не объемлет Его»! Наверное, поэтому раньше и не указывали авторства. Авторство – уловка нового времени, пронизанного индивидуализмом и гордыней, в конечном итоге погубившее иконопись, сделав ее разделом светского искусства». 
В утренней полудреме мысль Павла текла легко  и необык-новенно ясно: «Так называемый фальсификатор, то есть ико-нописец, создающий образы в традиционном стиле и выдающий их за работу древних мастеров, по сути, просто восстанавливает правильную традицию. Может быть, с точки зрения антиквара, приспособившегося на древности делать деньги, он обманщик и, даже, преступник. На самом деле, обманщик – сам антиквар, потому что искажает в свою пользу смысл иконописи, а изограф работает, отказываясь от своего «Я», от своего произвола, стараясь в точности следовать заветам святоотеческой традиции. И что в этом постыдного, разве не так должен работать каждый? Хлеб историков в том, чтобы найти и раздуть уклонения веры. Коллекционирование ересей – бесовское искушение видеть смысл истории в искажении образа Бога, а не в возвращении к правильному его пониманию. И в иконописи главным является не болезнь, а врачевание болезни. Иконы ценны не тем, чем они отличаются друг от друга, как они изменяются от времени и расстояний, а тем, в чем они едины. И если сейчас открылись глаза на тот тяжкий недуг, в котором пре-бывало храмовое искусство с эпохи Возрождения, то как же не приступить к его излечению? И совершенно неважно, написана икона евангелистом Лукой, Андреем Рублевым или современным иконописцем, если она истинно свидетельствует о Господе. А то, что мастерам приходится выдавать свою работу за древнюю – вина нынешних представлений, навязанных теми же самыми антикварами. Слепому времени приходится давать то, что оно требует. Когда оно научится ценить искусство не по древности доски или известности мастера, а по истинно духовным и художественным качествам, тогда и можно будет говорить правду. Слепой сам жаждет быть обманутым… Ну а сейчас, с приходом богоборцев, вообще не остается выбора: предлог восстановления памятников – последняя возможность иконописной молитвы. Прав Грабарь: надо как можно быстрее восстановить, а где нет возможности и воссоздать правильную иконопись, постаравшись разместить ее в музеях, чтобы потомкам передать великую традицию, столь удачно нащупанную в последние годы… И даже то, что реставраторами подчас руководит коммерческий расчет, собирательский азарт или художественное вдохновение не так уж и важно, в конце концов, и апостолы при жизни Христа не были идеальны. Черногубов, Остроухов, Грабарь, Анисимов, Чириков, Брягин, Тюлин сделали для возрождения иконописи больше, чем кто бы то ни было за последние пятьсот лет… Господь простит им прегрешения за их подвиг…»
С этим Павел вновь стал погружаться в сон, но вдруг проснулся, и даже сел на кровати от внезапно озарившей его мысли: «А может быть все это не случайно? Может прав был Пафнутий, когда предсказывая великие потрясения, говорил, что иконопись промыслительно возрождает сам Господь для нашего укрепления в последние времена?»

25 ноября в Звенигород приехал Грабарь. Он прошел в храм, залез на леса под самый купол, где велась работа над остатками фресок. Потом осмотрел новую конструкцию иконостаса, сам покрутил его створки и остался доволен. После этого вместе с Протасовым и Чириковым заперся в реставрационной светелке. Все ждали вердикта. Наконец послышались возбужденные голоса, и руководители спустились вниз в приподнято-радостном настроении.
- Всех поздравляю, - сказал Игорь Эммануилович. – Сомнений в принадлежности этих икон рублевскому кругу практически не остается. Краски дают богатую гамму тонов, которая, в связи с общим характером рисунка и типов ликов говорит о руке мастера этой школы. Я бы сказал… самого Рублева. Поздравляю всех с великим историческим моментом: русская иконопись в лице этого памятника обрела безусловное доказательство своей зрелости. Предлагаю впредь именовать его «Звенигородским чином». Нет сомнений, что в ближайшем будущем он украсит собрание Третьяковской галереи, станет ее истинной жемчужиной и послужит многим последующим поколениям в качестве недосягаемого образца совершенства.
;




Часть V

13. Незабываемая встреча

К середине двадцатых годов Россия, прошедшая ужасы Мировой и Гражданской войн, окончательно превратилась в Советский Союз. Тысячелетняя монархия, как ни внушительна она была в начале века, не смогла устоять против жалкой кучки революционеров, умелыми укусами расшатавших одно из крупнейших государств мира. Но и случившийся хаос гражданской войны не тянулся так долго, чтобы похоронить под собой идею великой страны: как не старались соседи поживиться на беде России – страна собралась вновь, хотя и в новом обличии. Таким образом, оба прогноза не сбылись: российская монархия хотя и рухнула, но страна не распалась, а предстала в новом, в гораздо более грозном виде.

Иван и Катя, пересидев революционное лихолетье в реставрационных мастерских, вернулись к живописи. «Новая экономическая политика» возвратила реалистический стиль в моду, восстановив слой частных заказчиков: нэпманы желали поскорее забыть кошмар военного коммунизма, вернуться в уютные квартиры с тяжелыми гардинами, дубовой мебелью и живописными полотнами в дорогих позолоченных рамах. Материальное положение художников выправилось, и супруги переехали в просторные апартаменты из трех комнат, одна из которых служила им совместной мастерской. Вдвоем они стали членами АХРР – Ассоциации Художников Революционной России, продолжавшей реалистические традиции передвижников. Идеологически ассоциация жестко противостояла «Левому фронту».
Иван стал крайне активным: ездил вместе с товарищами по заводам и фабрикам, посещал части Красной Армии; полученные впечатления неизменно воплощал в живописных произведениях, пронизанных духом беззаветной преданности идеалам революции и строительства коммунизма. Не отказывался он и от общественной работы, быстро выдвинувшись в число руководителей.
Однажды, придя домой после какого-то заседания, сел за стол и взял ручку.
- Что ты сочиняешь? – поинтересовалась Катя, протирая та-релки перед тем, как положить на них жареную картошку с отбивной свининой.
- Взялся составить воззвание для предстоящей конферен-ции. Вот послушай, что получается, - и Иван зачитал ей текст:
 «Художники революции, боритесь за промфинплан! Ху-дожники революции, все на заводы и фабрики для великого исторического дела – активного участия в выполнении пя-тилетнего плана. Оформляйте стенгазеты, доски по соцсоревнованию, красные уголки, рисуйте портреты героев борьбы за промфинплан, бичуйте в карикатурах стенгазеты лодырей, рвачей, прогульщиков, летунов, бичуйте бюрократизм, выявляйте вредительство! Художники революции, для проведения всей этой работы разворачивайте соцсоревнование между собой в высших его формах и фазах (сквозные бригады, общественный буксир и т.д.), объявите себя ударниками, вливайтесь в бригады, организуемые профорганизациями, ликвидируйте отставание всего изофронта от общего фронта борьбы за социализм! Боритесь за пятилетку в четыре года!»
Пока он читал, Катя едва удерживалась от смеха:
- Ты это серьезно? – только и сумела выдавить она.
- Абсолютно. Это именно то, что нужно массам. Художнику нужно идти в народ, быть понятным ему, никакой декаденщины или формализма…
- Не так давно ты совершенно иначе относился к советской власти…
- Сейчас мы живем в новых реалиях. Старое ушло, а большевики удержали страну от распада… или, по-твоему, бесконечный хаос лучше?
- Нет уж, избави Боже, - поежилась Катя от одной только мысли о революционных годах. – Но все же сколько расстре-лянных? Неужели все это можно простить?
- Лучше об этом не думать. Надо служить стране при любой возможности. На нашем художественном фронте главная задача убрать авангардистов, нельзя дать им уничтожить культуру… и здесь все средства хороши! ЛЕФы и пролеткультовцы  дружат с Лубянкой, а мы противопоставим им Красную Армию, - загадочно произнес Иван.
Действительно, особое место в творчестве ахраровцев за-нимала тема армии. Сам Ворошилов курировал ее, помогал с командировками, с организацией выставок. Иван своей расторопностью понравился наркому и был принят в семье. Иногда даже ужинал в Романовом переулке. Однажды в квартире, всегда полной гостей, оказался Сталин. Эту встречу Иван запомнил навсегда.

Иосиф Виссарионович на тот момент еще не был тем гроз-ным Сталиным, каким узнает его страна несколько лет спустя. В середине 20-х годов в партийной верхушке шла ожесточенная борьба за лидерство. На словах полемика крутилась вокруг высоких тем – партийного строительства, стратегии и тактики управления государством, внешней политики, но истинной пружиной этого брожения была борьба за звание Ленинского преемника. Было ясно: лишь один человек возьмет всю полноту власти, остальные же неминуемо будут изгнаны, а то и физически уничтожены. Человеком №2 в ВКП(б) с 17 года числился Троцкий, и многим казалось, что руководство страной после смерти Ленина само упадет ему в руки. Но как часто бывает, остальные вожди объединились против явного фаворита и в сумме оказались сильнее…
 
Ворошилов представил Ивана генеральному секретарю:
- Наш художник, реалист, пишет отличные портреты красноармейцев…
Сталин, прищурившись, пристально посмотрел на Ивана. Художник покраснел под действием тяжелого взгляда, но вы-держал, не потупил глаза.
- Что же интересно посмотреть, что вы рисуете.
- Вот, Коба, у меня в кабинете две его картины, - назвав Сталина по старой партийной кличке, ответил за художника Ворошилов.
- Ну что ж, давай посмотрим, - согласился Иосиф Виссарио-нович, - будет нам коньячок?
Вожди, не мешая общему разговору, тихо вышли из-за стола и проследовали в кабинет. Иван потрусил за ними.
Две картины, о которых говорил Климент Ефремович, были привезены Иваном из последней поездки в Луганск, в родные места Ворошилова. На одной был изображен сам хозяин с шашкой наголо во главе отряда Первой конной армии, вступающего в какую-то станицу. На другой – тот же персонаж вместе со Сталиным на фоне Царицына.
Иосиф Виссарионович, увидев себя, придирчиво осмотрел картину, и его усы зашевелились в улыбке: в те времена он еще не был избалован вниманием художников. Потом опустился в кресло, пригласив и других сделать то же, и стал раскуривать трубку. Жена Ворошилова, Екатерина Давидовна принесла поднос с графином коньяка и тремя рюмками.
- Спасибо, дорогая, мы тут посидим немного, не оставляй гостей, - распорядился хозяин.
- Расскажите о себе, - предложил Сталин Ивану.
Иван, скрывая волнение, стал говорить:
- Родился и вырос я в Москве. Отец работал инженером на железной дороге, умер в девятьсот пятом. Занимался в училище живописи, ваяния и зодчества, в пятнадцатом году ушел на фронт…
- Добровольцем? – уточнил Сталин.
Иван, не чувствуя подвоха, ответил утвердительно.
- Так вы, наверное, патриот по убеждениям? – уставившись прямо в глаза, спросил генсек. Это был опасный вопрос: патриотизм в интернациональной Советском Союзе считался признаком контрреволюционности.
У Ивана не было времени на раздумье. Любое вихляние было бы тут же замечено; единственное, что могло его выручить, так это говорить правду.
- Да, тогда был. Я считал, что долг каждого мужчины защи-щать страну в трудный момент.
- Но, в тех условиях, защита страны означала защиту власти царя, помещиков и капиталистов. А это лишь отдаляло мировую революцию…
- Тогда я не знал трудов Ленина. Мне казалась главным защитить Родину.
Повисла пауза. Ворошилов, не ожидав такого поворота, начал заметно краснеть; сделал попытку перевести разговор:
- Ну, что ты, Коба, пристал к человеку? Сейчас он на своем месте, пропагандирует подвиги красноармейцев… не могут же все рождаться политиками…
Сталин молча раскуривал трубку, а у Ивана сердце примерзло к позвоночнику.
- А как вы восприняли Февральскую революцию? – продол-жил допрос генсек.
- Для меня это было тяжелое время. Наш санитарный поезд был расформирован, я вернулся в Москву по ранению.
- Не захотели сражаться за новую власть?
Иван, понимая, что затягивает петлю на собственной шее, тихо сказал:
- Да, я не мог приветствовать развал государства…
- Вот видишь, не любит человек беспорядок… - опять вме-шался нарком.
- Да, уж вижу. Но разве уничтожение старого порядка не является важнейшим условием возникновения нового?
- Тогда казалось, что всему конец, немцы захватят Петроград и страна исчезнет с карты земли, - еще тише промямлил художник.
- Но жизнь показала иное – партия, взяв власть, сумела организовать отпор внутренним и внешним врагам, навела порядок…
- Да, я это вижу и потому активно включился в работу, - схватился Иван за последний шанс.
Сталин опять замолчал, пуская клубы дыма. Ворошилов уже не решался прерывать ход его мысли. Наконец, Иосиф Виссарионович заговорил.
- Я понимаю вас. Вам близка идея Родины, государства. Революция воспринималась вами как ослабление страны. Мы коммунисты – диалектики, мы, в отличие от вас понимаем ход времени. Как говорится «время разбрасывать камни, и время их собирать», - вспомнил свое семинарское прошлое Сталин. - Сначала нужен демонтаж, и эта потребность выдвигает одних людей, но потом возникают новые задачи, задачи созидания и здесь прежде ненужные и, даже, опасные люди приходятся кстати.  Сейчас наступает новый этап. Мировая революция откладывается. Мы должны заняться укреплением собственной страны, чтобы в будущем достойно продолжить дело Маркса и Ленина. Начинается время строительства, и квалифицированные кадры теперь нам крайне нужны. Лозунг пролетарского интернационализма должен быть дополнен советским патриотизмом. Дореволюционная Россия имела все шансы на победу в империалистической войне, но что помешало ей это сделать? Внутренняя слабость политической системы. Тогда нам это сыграло на руку, но победив, мы не допустим подобной ошибки. Все средства информации будут жестко контролироваться, дабы пресечь враждебные инсинуации, разлагающие единство наших рядов. Аналогично и сфера культуры. Патриотически настроенные деятели будут поддерживаться, а декадентство и формализм как питательная среда хаоса и разложения пресекаться.
Сталин опять замолчал, пуская клубы синего дыма. Потом заговорил вновь.
- Но не все товарищи усваивают новые реалии. Левая оппозиция, на словах призывая к строительству коммунизма, на новом этапе становится злейшим врагом партии, разлагая ее изнутри. Ильич предупреждал о «детской болезни»… Партия выполнит его завет: мы будем решительно избавляться от подобных элементов. Особенно много засело их в сфере культуры и советской агитации. Этот фронт становится архиважным, и здесь нам нужны надежные кадры. Искусство должно быть идейно выверено по содержанию и понятно по форме самым широким массам. Только такое искусство станет надежной опорой в деле коммунистического строительства, – говорил Сталин чеканными формулировками.
- Да тут много проблем, - вставил Ворошилов. – Взять хотя бы «изо;». Многие выставки заполнены всяческой белибердой. Хуже всего, что они выступают под нашими лозунгами и дискредитируют советский строй. Все эти левые – малевичи, штеренберги, лисицкие…
- Ты просто не любишь евреев, - усмехнулся Сталин.
- Как не люблю? – с притворным возмущением откликнулся Ворошилов, - у меня жена чистокровная еврейка – Голда Давидовна Горбман, если помнишь.
- Ладно, не переживай, я пошутил. А если серьезно, то дело не в национальностях или вероисповедании. В качестве оружия революции авангардное искусство очень хорошо, но после победы пролетариата становится вредным. Лозунг строительства коммунизма должен быть выражен в понятной форме, иначе он превращается в свою противоположность. Ничего хорошего не будет, если красноармейцев, рабочих, партийных выдвиженцев станут рисовать квадратами и треугольниками. Это не искусство, а пародия, карикатура. Мы не допустим того, чтобы кто-то мог себе позволить насмехаться над героями, - Сталин несколько раз дунул в трубку и продолжил: - Реализм передвижников гораздо ближе и понятнее народу. Надо лишь следить за его идейным содержанием. Новое искусство должно широко и величественно освещать подвиги пролетариата, Красной Армии, коммунистов… разве мало достойных тем подсказывает жизнь?
Иван слушал с напряженным вниманием. Он чувствовал, что на его глазах формируется новая политика партии в отношении искусства.
- А как же, Коба, отдельные недостатки в нашем строительстве – бюрократизм, комчванство, равнодушие? – спросил Ворошилов.
- Полезная тема. Каждый негодяй, рядящийся в одежды революционера должен быть разоблачен и высмеян. Главное помнить, что партия ведет страну единственно правильным путем, с каждым днем приближающим торжество коммунизма, а все недостатки являются либо наследием прошлого, либо кознями врагов, - Сталин перешел к излюбленной теме. - Каждый наш успех вызывает бешеную злобу империалистов. Мы должны проявлять бдительность. Особое внимание нужно уделять интеллигенции, она – наиболее слабое звено, легко поддаю-щееся враждебным инсинуациям. Мы не позволим втянуть ее в войну с собственным народом, как это случилось при царе.
Сталин вновь задумался. Встал из кресла и походил по комнате.
- Вы, вероятно не являетесь членом партии? – спросил он Ивана, остановившись напротив него.
- Нет…
- А почему не вступаете?
- Происхождение не позволяет, - робея, ответил Иван.
- У нас много испытанных соратников, вышедших из эксплуататорских классов. Или расходитесь идеологически с политикой партии?
- Нет, все, что вы сейчас сказали, уже давно зрело в моем сознании. Сейчас вы придали смутным ощущениям четкую, законченную форму.
- Мой вам совет, подайте заявление в партийную ячейку вашей организации, мне кажется, они вас примут без проволочек. В ближайшие годы и даже месяцы предстоит напряженная работа по очищению партийных рядов от пробравшихся туда врагов. Такие как вы, люди настроенные на созидание будут очень нужны. А дальше партия раскроет перед советскими трудящимися необозримые перспективы коммунистического строительства, и вам тем более найдется работа таких масштабов, о которых вы и не смели мечтать. Обновленный Советский Союз встанет во главе прогрессивного человечества и поведет его в светлое будущее!
Ворошилов поняв, что все заканчивается хорошо, поторо-пился наполнить рюмки.
- Давайте выпьем за победу! – провозгласил он, перекинувшись взглядом с Иосифом Виссарионовичем.
- И за нового члена партии, - усмехнулся Сталин.
Выходя из кабинета, Ворошилов немного задержался и шепнул Ивану на ухо:
- Напиши его портрет к следующей выставке…

                * * *
- Ты стал большевиком? – вытаращила глаза Катя, когда через некоторое время Иван показал ей партийный билет. – Как ты мог? Ты предал миллионы людей, составлявших цвет России и погибших от рук этих извергов. Не подходи больше ко мне! – и она с силой бросила чашку, которую держала в руках, об пол, когда муж сделал к ней шаг.
- Остынь! – крикнул Иван, отпрянув назад. – Я тебе уже все объяснил. А он подтвердил мои догадки…
- Знать ничего не хочу! Борьба с авангардом – да, но не в пользу этих ублюдков. Пиши натюрморты, пейзажи, портреты… вот как Нестеров делает. Совсем не обязательно бежать впереди паровоза…
- Михаил Васильевич уже посидел в тюрьме. Если бы не я, к твоему сведению, быть бы ему сейчас на Соловках… так что будь осторожнее в высказываниях. Идея внутренней эмигра-ции отстала от жизни. Конечно, я бы более радовался, если б на троне сидел Романов или хотя бы Корнилов, но жизнь – есть жизнь, а она такова, что именно Сталин становится реальной силой, способной изнутри очистить партию от большевистской заразы и перековать ее в орудие патриотического созидания. Сначала разберется с Троцким, потом с Зиновьевым и Каменевым, а там и со всем остальным легионом бесов.
- Но Сталин – это бакинский бандит, грабивший банки… это же уголовник! – не унималась Катя.
- Предки всех князей когда-то были разбойниками, а потом превратились в аристократию. Да и при власти не гнушались расправами и грабежом. Возьми хоть Петра Первого, убившего сына, хоть Екатерину Вторую, отправившую мужа на тот свет и захватившую престол. Власть всегда была и будет жестокой вещью. Как только правитель становится интеллигентным, его свергают... тут почти не бывает исключений. Зато бывший уголовник, как никто другой посвящен в тайны управления, такой не повторит роковых ошибок прежней власти.
- По-твоему власть не должна быть интеллигентной?
- Пойми, никто более не повинен в русской катастрофе, как этот слой общества.
- И чем тебе профессора, инженеры, художники, писатели не угодили? Разве русская литература не выдвинулась на первые позиции в мире?
- Вот литература-то в первую очередь и виновата. В талант-ливой форме она раздувала и смаковала проблемы, работала на расшатывание общества, растила в нем комплекс вины, неполноценности. От Радищева до Толстого и Чехова. Черны-шевский звал Русь к топору, а Горький сам подкидывал дро-вишки – доставал деньги подпольщикам...
- Кто же будет науку развивать, машины строить, если ин-теллигенция тебя не устраивает? – не сдавалась Катя.
- Я не против прогресса. Надо только в ученом отделить спеца от интеллигента. Пусть именно наукой и техникой занимается, а не взращивает ненависть к стране, как это при царе было: если профессор, так непременно масон-либерал, непременно сочувствующий всякой дряни… Кстати, мне тут принесли рукопись новой повести Булгакова, как раз о роли интеллигенции во всех этих делишках…
- Это про собаку, ставшую человеком?
- Заметь, не ставшую, а превращенную… и сделал это интеллигент. Профессор Преображенский пересаживает мозжечок человека собаке, и она превращается в пролетария. И что хорошего вышло? Сначала все удивлялись и поздравляли профессора, но когда этот гибрид начал хамить и претендовать на жилплощадь, стало уж не до смеха… Интеллигенция стенаниями о справедливости разбудила массы, а социал-демократические швондеры их подхватили и воспитали… только в жизни не решишь проблему так же просто, как в книжке – пролетариат трудно загнать обратно. Но начинать надо… и начинать надо со швондеров.
- А чем сам Сталин не Швондер? – насупилась жена.
- Попомни мое слово: Сталин это наш Бонапарт, который задушит революцию и возродит Россию. И надо ему в этом помочь…
- Не бойся, он и без тебя справится…
- Ты права, со швондерами в политике разберутся без нас, но швондеры изофронта – наша ответственность. Надо вытравить всех леваков из искусства – филоновых, татлиных, малевичей… А дальше встанет великая задача, сравнимая с той, что решалась в свое время Фидием и Микеланджело – дать зримый образ победителям. И это сделаем мы, художники старой закалки – Герасимов, Андреев, Мухина, Иогансон, Яковлев – не так мало нас наберется. Я с Павлом Кориным разговаривал – он согласен со мной. Мы образно соединим новую власть с героическими предшественниками – Александром Невским, Суворовым и прочими. Пока он не думает об этом, но рано или поздно обратится к патриотической традиции… случись война, например. Куликово поле еще будет востребовано. Сталин хоть и уголовник, но начитан и умеет анализировать… не сможет он пройти мимо этой темы, - пророчил Иван.
- И какова конечная цель?
- Вернуться в славные времена древних цивилизаций, стоявших тысячелетиями и подаривших миру величайшие культуры.
- Но все они рухнули…
- Исключительно из-за разложения верхов. Кастовость, со-словность – самый опасный враг. Ему надо противопоставить хорошо отлаженный социальный лифт: человек из самого дальнего села должен иметь шанс пробиться к высшим постам в государстве, стать известным ученым, художником, авиатором. Но если он не справился или своровал, то должен ответить по всей строгости. Власти необходимо очищаться от таких людей, невзирая на былые заслуги, - продолжал разглагольствовать супруг.
- Мне кажется, ты упрощаешь…
- Поверь, за быстрый карьерный рост люди простят что угодно. Исчезает один прыщ, а десятки активных людей передвигаются вверх по служебной лестнице. И чем выше тот находился, тем больше человек получит повышение. Кто же будет жалеть неудачника? А если каждый руководитель сидит до гробовой доски, а наследует ему инфантильный родич, то, что остается остальным, кроме как бунтовать?
- Но не все же могут сделать успешную карьеру?
- Простым людям, тем, кто не смог или не захотел выдви-нуться и остался пахать землю или работать у станка, надо подарить гордость за величие страны. Это чувство вполне скрашивает тяготы физического труда, наполняя жизнь возвышенным смыслом. В Древнем Риме идеологическая конструкция была устроена правильно: на небе верховный бог вседержитель, а на земле его сын, земной бог в облике кесаря, стерегущий империю, а граждане ощущали свою значимость принадлежностью к великой стране. У нас будет то же самое. На небе – Ленин, на земле – Сталин, а дальше – все мы, строители коммунистического общества. Чего же еще желать? Это ведь высший статус на планете.
- Как ты скор… какие из них боги? Один – сифилитик, дру-гой – с парализованной рукой и рябой к тому же… - засмея-лась Катя.
- Отлично! Будет работа художникам ваять из них могучих героев. Вот скульптор Андреев уже хорошо потрудился… Клас-сика давно отработала технологию прославления вождей, надо только ею воспользоваться… Еще раз повторяю, грамотный урка организует страну лучше, чем культурный интеллигент. Западная либеральная модель развития тупиковая. Она паразитирует на алчности людей, делая из них потребителей. Такое общество неминуемо скатывается к вырождению. А государства, основанные на служении идее, на духовных основах, стоят веками.
- С чего ты сделал вывод, что либеральное общество загнивает? Оно же демонстрирует невиданные темпы прогресса, - не сдавалась Екатерина.
- В материальном плане – да. А в моральном? За мораль и духовность отвечает искусство. Неужели модернизм не пока-зывает со всею ясностью степень его деградации? Не может общество быть здоровым, если в качестве кумиров оно при-знает дегенератов. Твой Изя, разве не наглядный пример? – попрекнул Иван жену ее прошлым любовником.
Катя не ответила, лишь громко хлопнула дверью и ушла в свою комнату. Ночью муж украдкой протиснулся в спальню.
- Ладно, не переживай слишком сильно. Ты же не хочешь, чтобы нас сволокли на Лубянку? – произнес он виновато.
- Не хочу, – тихо ответила Катя.
- Тогда приходится принимать правила игры…
- Ложись спать, - и подвинулась в кровати, освобождая ме-сто супругу.
                * * *
- Реализм отжил свое, - кричал на партсобрании Исаак Левинсон, - только авангард, истинно пролетарское искусство, ведет передовой класс к высотам коммунизма. Он символизирует радикальный разрыв с прошлым и устремленность в будущее...
Партсобрание проходило в Московском Областном Союзе Советских художников. За столом президиума сидели Дейнека, Ряжский, Самохвалов. Среди них был и Иван. В повестке дня стоял вопрос об исключении из Союза группы художников оказавшихся в оппозиции генеральной линии партии, линии на укрепление реалистических традиций в изобразительном искусстве. Проработке за формализм подверглись Малевич, Левинсон и другие бывшие члены ГИНХУКа.   
- Передвижники внесли свой полезный вклад, когда пока-зывали язвы царизма. В этом была их польза. Но нарастание классовой борьбы мирового пролетариата выразилось не в них, - продолжал разглагольствовать Исаак. - История намертво приковала реализм к старому миру. Футуристические течения, непосредственно связанные с социал-демократическими и коммунистическими фракциями, знаменуют собой наступление новой эры. Человечество переходит в новую фазу развития. Впереди его ждут открытия в космосе и проникновение в тайны атома. Авангардное искусство выражает великий перелом на эстетическом фронте. Революция сняла преграды перед следующим этапом. И сейчас нам надо, не останавливаясь, двигаться вперед, развивая культуру новых пластических форм. Станковая картина уходит в прошлое. На повестке дня производственное искусство, фотография, кинематограф…
Левинсон мог говорить так сколько угодно, но председа-тельствующий Дейнека перебил его:
- Твое время истекло. Мы тебя выслушали. Присядь на свое место. Слово имеет секретарь парторганизации Иван Губин.
Иван вышел к трибуне.
- Товарищи, - начал он. – Социалистическая революция в СССР не останавливается ни на минуту, как бы этого не хоте-лось нашим недругам. Под мудрым руководством товарища Сталина, советский народ строит коммунизм. И мы никому не дадим усомниться в этом. Советские художники идут в общем строю. Большими достижениями отмечены наши свершения последних лет. Множество выставок показало возросшее мастерство тружеников кисти. Светлые образы героев революционеров, бойцов Красной Армии, передовиков производства запечатлены на холстах, высечены в камне, отлиты в бронзе. Художники создают образы, вдохновляющие наш народ на исторические свершения, завещанные нам великим Лениным, и осуществляемые под руководством гениального Сталина.
Однако, к сожалению, не все так радужно, как хотелось бы. Успехи советской страны вызывают бешеную злобу империалистов. Финансовые воротилы Уолл-Стрита хотели бы видеть СССР раздробленным и ослабленным, превращенным в колониальный придаток мирового капитала. Они развязали империалистическую войну, чтобы в международной бойне уничтожить рабочее движение, чтобы навсегда подавить любое сопротивление своему безраздельному господству. С этой целью они не брезговали никакими средствами, никакими гнусными методами. Но они не учли одного – в России свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, к власти пришла партия большевиков, возглавляемая Лениным-Сталиным, и преступным планам был положен конец. Пройдя тяжелейшие испытания Гражданской войны, Советская республика выкинула прочь интервентов и создала невиданное в истории государство, крепкой пролетарской рукой поднявшей знамя коммунизма. Страна уверенной поступью двинулась по пути созидания, привлекая к себе все новые и новые народы, расширяя семью братских республик, ставших на путь строительства нового общества.
Однако мировой империализм не успокоился. От прямой интервенции он перешел к подрывной работе. Широкая сеть агентов была приведена в действие. Но партия, благодаря прозорливости товарища Сталина, разоблачила гнусные планы. Даже ряды ВКП(б) оказались замусорены ставленниками мировой буржуазии. Мерзавцы, громче других бравировавшие коммунистическими лозунгами, оказались самыми подлыми предателями. Троцкий – эта бешеная собака империализма, тайный агент Уолл-Стрита, выброшен за пределы СССР к своим подлинным хозяевам, а его подручные отправлены на перевоспитание в трудовые лагеря.
Но рано еще успокаиваться, рано ослаблять бдительность. Изобразительное искусство – важнейший участок идеологического фронта. И здесь, как нигде, следует ожидать вредительства. И не надо далеко ходить за примерами. Так называемое, «левое искусство» далеко не безобидно. Под маской коммунизма в нем прячется враг. Нам следует по примеру партии разоблачить этот позор в наших рядах. Упадочнический, деструктивный формализм, порожденный загнивающим капитализмом, левацкие идеологи имеют наглость называть символом революции! Какое вопиющее святотатство! Что это, как не попытка исподтишка очернить светлый образ коммунизма? Ни Маркс, ни Ленин никогда не поощряли подобного искусства. Если же их вдохновляет Троцкий, то пусть так и скажут, пусть признают свою контрреволюционную сущность. Предлагаю раз и навсегда покончить с этой раковой опухолью, вздувшейся на теле советского искусства! Да здравствует товарищ Сталин, лучший друг художников! – закончил речь Иван.
Гром аплодисментов заглушил его последние слова. Все повскакали с мест. Из разных концов понеслись здравицы в честь товарища Сталина.
Овация не утихала четверть часа…
;




14. Соломон и царица Савская

К началу 30-х годов революция вступила уже в третью ста-дию. На первой было покончено с любой формой сопротивления: кто не пожелал смириться и раскаяться, был уничтожен в ходе гражданской войны. На второй – решен вопрос с дисциплиной внутри коммунистической партии. Под разными вывесками и формулировками всех противников Сталина ждал лагерь или расстрел. Закаленные в царских тюрьмах матерые революционеры в руках Кобы плакали и каялись на судебных процессах как малые дети. Третья стадия заключалась во всеобщей мобилизации населения на трудовые подвиги. Стройки пятилеток и колхозы организовали занятость на пределе физических сил. Сомневающимся давалась прекрасная возможность прояснить сознание на каналах, заготовке леса и золотых приисках Колымы с правом навечно остаться там в безымян-ных братских могилах. Военный коммунизм и НЭП остались в прошлом, страна на долгие годы превращалась в военно-трудовой лагерь, созидающий светлое будущее – социалистическую революцию во всемирном масштабе.

                * * *
Нарядная колокольня с золотой маковкой далеко видна поверх городских крыш. Рядом с ней возвышаются еще два крупных собора в стиле нарышкинского барокко, окаймляющие парадный монастырский двор. В центре двора возведен небольшой храм в честь первого московского митрополита Петра. До революции здесь располагалась одна из старейших обителей, основанная еще Иваном Калитой. Но в 1918 году монастырь был закрыт, а в 29 – прекратились службы и в последнем из его храмов. Здания были распределены между различными организациями, но в торце одного из них еще оставалось несколько комнат реставрационных мастерских. В них заправлял Павел.
Однажды весенним днем реставратор вышел во двор. Почти весь он был заставлен сельскохозяйственной техникой, ремонтировавшейся в бывшем Боголюбском соборе, а из подклети Сергия Радонежского раздавался визг работающих станков электро-механического завода. Какой-то праздный люд сидел у стены, покуривая самокрутки. На свободном пятачке мальчишки играли в футбол. Все было как всегда в последнее время.
Вдруг из проезда со стороны бульвара въехал раздолбанный грузовик непривычно пестрой раскраски. Кузов его был завален какими-то странными предметами, даже на фоне ржавых косилок и плугов, казавшихся не пойми чем. Груду конструкций венчал щит из сбитых досок с надписью из революционных времен. Машина остановилась напротив колокольни, и с пассажирского места выскочил бритый наголо человек субтильной конституции. Лицо его покрывали ранние морщины. Он на какое-то время скрылся в боковой двери колокольни, за которой, как знал Павел, была лестница, ведущая на верхние ярусы, в том числе в небольшую Покровскую молельню на втором этаже. Несколько минут спустя бритый человек вернулся во двор и стал вместе с шофером разгружать машину. Привлеченные зрелищем мужики подошли ближе. Некоторые проявили заинтересованность:
- Ты энту доску ребром подавай, неровен час переломится, - поучал коренастый бородач бритого.
- Что это лопата что ли какая или погоняло? – крутя в руках непонятную железку, поднятую с земли, насмехался другой.
Бритый человек не отвлекался. Вместе с шофером споро делал свое дело, таская непонятные предметы внутрь колокольни. Павел подошел посмотреть: по нескольким холстам, свернутым в рулон, понял, что это должно быть художник, получивший здесь мастерскую. Металлические, деревянные и прочие элементы говорили о том, что он из левых. Приглядевшись получше, Паша узнал Исаака Левинсона, с которым когда-то бок о бок писал портреты в училище. Больше они не встречались, но реставратор слышал, конечно, об успешной карьере Исаака в первые годы советской власти, участии его в шумных выставках, дружбе с Малевичем. Правда, в последнее время художники его направления подвергались критике: пресса громила их за упадочничество и непонятность трудящимся массам. В фаворе теперь был Иван, скрывавшийся когда-то в реставрационных мастерских. «Как все переменилось», - думал про себя Павел.
Исаак и шофер занесли почти все. На земле оставались еще размашистые решетки из тонких прутьев, подобных перепончатым крыльям летучих мышей с натянутой на них легкой тканью. Некоторые прутки были сломаны, а ткань прорвана и вообще конструкции не внушали уверенности в своей прочности. Конструктивист остановился в нерешительности, прикидывая, как удобнее заносить их по узкой лестнице.
Павел решил помочь:
- Извиняюсь за навязчивость… если думаете, как поднять работы, то с правой стороны стоит блок с канатом, можно подтянуть снаружи…
Исаак с недоверием повернул голову в сторону Павла и уставил на него отстраненно-высокомерный взгляд, как бы оценивая непрошенного советчика.
- Да… - протянул он, после паузы, - можете показать?
Павел повел его за угол и показал свисавший канат.
- Лис, иди наверх, страви веревку, попробуем поднять отсюда, - скомандовал художник шоферу.
Веревка опустилась, и Исаак завязал узел на выступавшей рейке.
- Надо еще два конца, чтобы снизу оттягивать от стены во время подъема, - заметил Паша.
Авангардист воспользовался и этим советом. Шофер, а это был другой знаменитый «левый» - Эль Лисицкий, тянул канат сверху, а Исаак с Павлом помогали ему снизу. Трехметровое крыло взмыло в воздухе и повисло над землей. Еще двое из зрителей поднялись наверх и помогли Лисицкому затащить его на гульбище второго этажа. Немного подломив конструкцию им это удалось. Второе крыло и хвост были подняты уже с большей сноровкой.
- Спасибо за помощь, - поблагодарил художник.
- Не за что, - ответил Павел и прибавил: - Исаак Левинсон, если не ошибаюсь?
Авангардист удивленно поднял брови.
- Мы были знакомы? – спросил он.
- Вы, кажется, учились в училище живописи, ваяния и зодчества перед революцией?
Павлу показалось, что Исаак поморщился при этих словах.
- Был такой факт в моей биографии, - важно согласился Левинсон.
- Меня зовут Павлом, мы встречались в мастерской Екатерины на верхнем этаже…
- А, вспомнил… вы иконописью стали заниматься?
- Да, да.
- Замечательно… вы здесь обитаете?
- В углу двора моя реставрационная мастерская, мы теперь соседи…
Левинсон, еще сохранял высокомерие, свойственное всем авангардистам по отношению к отставшему от прогресса человечеству. Тем не менее, жизнь брала свое, и перья заносчивости уже были основательно подрезаны свалившейся на их головы обструкции со стороны нового курса партии. А кое-кто из наиболее рьяных уже успел испытать на себе и освежающее дыхание подвалов Лубянки.
- Заходи на чай, как-нибудь… сейчас только разберусь, - пригласил он Павла.
Так они познакомились вновь, впрочем, дальше простого рукопожатия их отношения не развились.

Но скоро дело приняло неожиданный оборот. Как-то июнь-ским вечером Павел шел через двор мимо колокольни. На лавочке он заметил курящего Изю в матросском тельнике. Рядом с ним сидела особа лет сорока, силуэт которой показался знакомым. Реставратор остановился.
- Как дела? Хороший вечер… - банально поприветствовал он и протянул руку.
Острый взгляд из-под темной шали заставил повернуть го-лову в сторону женщины.
- Катя, ты здесь… какими судьбами? – от неожиданности воскликнул Паша, узнав старую знакомую.
Воцарилась неловкая пауза.
- Рада тебя видеть, Павел, - немного сконфуженно ответила она и с укоризной посмотрела на Исаака: «мол, почему не предупредил?».
Но Левинсон продолжал равнодушно курить папиросу, всем видом показывая, что ему нет до ее чувств ни малейшего дела.
- Садись, посиди с нами, - сказал Исаак, или, знаете, лучше пойдемте наверх, выпьем за встречу.
Катя поджала губки, но делать было нечего.
- Действительно, прохладно, - сказала она.
Левинсон резко встал и пошел к лестнице. Катя с Павлом последовали за ним. Они поднялись по ступеням и вышли на открытую площадку гульбища, опоясывающего Покровскую молельню, на втором ярусе колокольни. Теперь здесь располагался Исаак. Хозяин потянул тяжелую кованую дверь и шагнул внутрь. Вспыхнувший электрический свет озарил помещение.
От бывшей здесь часовни не осталось следа, но и на обиталище художника помещение походило мало, напоминая скорее слесарню. Только маленький стол, простые табуретки и неширокий диван составляли ее мебель. Все прочее пространство занимали листы стали, деревянные конструкции, канаты и разнообразный инструмент. В центре возвышался закрученный по спирали конус, собранный из деревянных реек. Он почти упирался в потолок и при этом заваливался на бок, едва удерживая равновесие. Павел раскрыл рот от удивления.
- Это Вавилонская башня?
- Нет, это символ коммунизма, прорыв в Космос из болота повседневности! – загорелись глаза у Левинсона.
Действительно, башня не была обычной, конструкция ско-рее напоминала перевернутый бур, обращенный вверх.
- А почему она косая? - не удержался Паша.
- Ее угол определен наклоном земной оси. Стеклянные по-мещения, находящиеся внутри символизируют геометрические элементы мироздания – куб, пирамида, цилиндр и полусфера – в них будет заседать мировое правительство. Здесь все продумано до мелочей, все имеет смысл. Куб вращается вокруг оси за год, пирамида – за месяц, цилиндр – за сутки, а полусфера – за час. Ты сказал о Вавилонской башне? Так вот, это и есть са-мовосстанавливающаяся Вавилонская башня, разрушенная некогда Богом, а теперь поднимаемая ввысь человеческим разумом.
- Торжество Богоборчества? – насупился Павел.
- Косность и предрассудки загоняют человечество в рабство, стремятся лишить его истинного предназначения. Но как восстал Прометей, так восстанет и человек. Человечество прорвется к высотам Космоса. И мы здесь на переднем рубеже борьбы. Просвещение XVIII века посеяло семена разума, они взошли ростками великих революций. Много было неудач, но с каждым разом человечество продвигается все дальше. И русская революция почти уже свершила великую миссию…
- Вот именно, что «почти»… - заметил Павел. – Последние события говорят об откате… Старых большевиков сажают все больше…
Изя зло сплюнул на пол.
- Руководящие посты в партии захватили предатели и ренегаты, - с этими словами он посмотрел на Катю, очевидно имея в виду ее мужа. - Истинные революционеры высланы, сидят или расстреляны. В стране совершился Термидор . Но, если мы и проигрываем сражение, это не значит еще, что будет проиграна вся война.
- И до каких пор вести революцию? Пока живых людей не останется? – не унимался Павел.
- Причем здесь отдельные люди? – зашипел Изя. - Есть лишь высшая справедливость. Человечество должно прорваться к мировому рассвету.
- Разве свет – это не Господь? Разве не Он высшая истина?
Исаак сплюнул еще раз и демонстративно уставился в стенку. Воцарилась пауза.
- Ну что вы, мальчики, зачем спорить? - вмешалась Катя. – Вы ведь, в общем-то, говорите об одном и том же: человек должен жить духовной жизнью, презирая алчность и мещанство.
- Зато твой муж вполне погряз в ней. Был монархистом, а теперь главный идеолог в Союзе художников, такие вот и похоронили революцию! – процедил с ненавистью Исаак.
- Да, но не забывай, что это он оставил тебя в Союзе, иначе следовал бы ты сейчас за товарищами Кувалдиными…
Изя позеленел от злости, но смолчал. Пример Кувалдина и Ольги, отправленных в магаданский лагерь после разгрома троцкистского блока, заставлял укорачивать язык.
- Давайте лучше выпьем за встречу и не будем ссориться, - предложила Катя и достала принесенную с собой бутылку хорошего коньяка из Торгсина. – Кстати, я считаю символично, что твоя мастерская находится в колокольне, а колокольня – образ той же ракеты, что полетит в будущем к звездам. Революция впитала в себя многие идеи космистов от Циолковского и Вернадского до отца Павла Флоренского…
- Ну вот, богословщину понесла, - проворчал авангардист.
- Русский космизм, как мне кажется, соединяет библейскую традицию с практическими шагами. Взять хотя бы идею его основателя философа Федорова о воскресении мертвых. Ленинский мавзолей, чем не реализация христианской цели?
- Хуже нет, когда женщина лезет с рассуждениями, - про-комментировал Изя. – Причем здесь христианская идея, когда тут действует одна лишь наука?
- Да и какой из Ленина христианин? – согласился Павел. – Это же главный безбожник! Господь наказывает его, не давая упокоить тело.
На этом парадоксальном согласии выпили по рюмке.
- А что, реставрационные мастерские тут еще существуют? – перевела разговор Катя.
- Пока живем, еще не выгнали. Я тут один остался. Три комнаты в Нарышкинских палатах. Заходи как-нибудь, - предложил Павел.
Изя обрадовался:
- Вот и сходите сейчас, а я наверх слазаю, мне крыло надо подтянуть.
Катя неуверенно посмотрела на него: очень было похоже, что от нее просто хотят избавиться. Но видя, что Исаак не в духе, решила не спорить.
- Действительно, давай сходим.
Вдвоем с Павлом они вышли из колокольни и направились к арке, ведущей в задний двор монастыря.
- Ты опять с Изькой связалась? – тихо спросил реставратор.
Катя шла молча, не поднимая головы. Павел ключом открыл замок и толкнул дверь. Они вошли в темное помещение. Вдруг Катя потянула его за рукав и, рыдая, припала к груди.
- Пашенька, милый, я так несчастна, - всхлипывая, запричитала она.
Павел обнял ее одной рукой, а другой стал гладить по волосам, не зная, что сказать. Шаль соскочила на плечи, Катя вся дрожала.
Так простояли минуты две.
- Ну, что ты плачешь, что так переживаешь? – неловко пы-тался утешать он.
- Ладно, действительно… что это я? – взяла себя в руки Катя. – Просто жизнь идет как-то не так… Покажи мне, как ты тут устроился.
Павел включил свет в коридоре. Он оказался тесным, уставленным многочисленными иконными досками, повернутыми лицом к стене. В коридор выходило две двери. Одна была закрыта.
- Там мастерская, - махнул рукой хозяин. – Идем, на кухне посидим, - и повел ее влево.
В маленькой каморке стоял круглый стол, накрытый скатертью. В красном углу – миниатюрная иконка с лампадкой. Окно за кованой решеткой семнадцатого века выходило на Петровку, уходящую вниз к центру города.
- Уютно тут у тебя, - оглянулась Катя и села в угол на топчан, - прямо монастырская келья. Мне бы вот тоже так…
- Да чего уж тут, живу потихоньку, - смутился Паша. – А ты так не сможешь – ты движение любишь… С Левинсоном опять спуталась…
Катя вздохнула.
- Да, и не говори. Сколько гадостей он мне сделал, а забыть так и не смогла. А тут, когда началась травля, я совсем покой потеряла.
- И что ты в нем нашла? Он же чуждый совсем человек, и тебя нисколечко не любит… это же видно.
Катя заплакала. Достала платочек и поднесла к глазам.
- Не суди меня. Я и сама не могу ответить себе. Сердцу не прикажешь.
- А с Иваном, значит, не складывается у вас?
- Да нет, он ко мне хорошо относится, и художник он креп-кий с большим размахом. Сейчас вот в командировку на Урал отправился. Собирается большую картину писать на индустриальную тему.
- Ну а любовь? Любит он тебя?
- Не знаю. Он живопись любит, монументальные полотна создавать. На меня не так много времени остается. А Изя – страстный. На словах грубый, а когда захочет, такими глазами посмотрит  – все отдашь за один только взгляд. А ты, Пашенька, как монах уже. Понять все можешь и посочувствовать. Вот и рассказала тебе все как на исповеди.
Павел посмотрел в Катино лицо:
- Я из-за тебя обет дал. Помнишь, когда мы с тобой на Волхонке встретились. Думал – вот оно, мое счастье. А потом, как узнал про Ивана… понял, что должен уйти из мира. Знал я уже тогда, что и с ним не уживешься ты. Он у тебя лишь от обиды. Не любила ты его. А потом в Звенигороде я уже совсем в этом уверился.
- Виновата я перед тобой, Паша…
Павел помолчал, сел рядом и взял ее за руку.
- Ну что за вина? Это судьба. Так Господь решил. Мне цер-ковь невестой стала.
- А у кого ты в послушании? – вдруг заинтересовалась гостья.
- Это тайна… монастыря здесь уже давно нет… иногда к владыке Варфоломею хожу на исповедь, - уклончиво ответил монах.
- Я помню его, он здесь игуменом был. А где он служит те-перь, может быть и мне сходить к нему?
- Думаю, не стоит торопиться. Надо поглубже себе в душу заглянуть. Сейчас тебя Исаак обидел… от обиды нельзя в церковь идти, шаг должен быть выстрадан.
- Ты, как всегда прав, Паша. Но что же мне делать? Не могу же я жить двоемужницей?
- Конечно, это грех… - согласился Павел. Но вдруг его глаза вскинулись в хитрой усмешке: - Ольгу это не останавливало…
Упоминание об этой особе задело Катю, у нее вспыхнули щеки:
- Эта ****ь по многим кроватям прошлась… сучка.
- Вот видишь, ругаешься… не готова ты еще к смирению… впрочем, я тебе не судья, сам многогрешен буду.   
У Кати опять потекли слезы.
- И чтобы ты мне посоветовал?
Паша задумался, повернув голову к окну. Потом перевел взгляд на Катю и пристально посмотрел ей в глаза.
- Все у тебя будет в порядке. С Иваном проживете долго и счастливо. Он достигнет больших высот, луч его славы и тебя согреет. А Изька сопьется в конце, но ты еще побегаешь к нему. Родишь мальчика.
- У меня до сих пор детей нет… и уже, наверное, не будет…
- Будет у тебя сын, - глядя в упор, твердо произнес Павел.
- А ты откуда знаешь? – недоверчиво спросила она. И осек-лась. А потом прошептала:
– На кого он будет похож?
Павел не ответил, только со значением повел глазами в сторону колокольни.
- Мне пора уходить, - вдруг заторопилась Екатерина и вста-ла. Пальцы ее дрожали, она нервно теребила ремень дамской сумочки.
- Тебя проводить?
- Нет, не надо, мне недалеко.
- Заходи еще, я всегда рад тебя видеть, - сказал Паша.
Он вышел в коридорчик за ней. Катя резко обернулась и опять кинулась к нему на грудь. Павел прижал ее к себе.
- Благослови отче! – попросила она.
- Бог благословен, - поднимая руку для крестного знамения, произнес монах. И три раза перекрестил ее. Она поцеловала руку и, уже не оглядываясь, выскочила на улицу. Дверь затворилась с певучим скрипом. Павел остался один. Он прислонился к стене и прикрыл глаза.

Так простоял около минуты. За стеной кашлянули. Справа в мастерской зажегся свет, лучик которого, пробился сквозь щелку в двери. Павел открыл ее и переступил порог. Между реставрационными столами сидел невысокий человек в белой поддевке лет сорока пяти. На его грудь падала густая черная борода, а длинные волосы раскинулись по плечам. В руках была книга на древнегреческом языке.
- Прости, владыка, что заставил так долго ждать, - сказал Павел.
Бывший настоятель упраздненного монастыря, владыка Варфоломей положил книгу рядом с иконой Апокалипсиса, над которой Павел работал в то время.
- Ничего, я понимаю… Давняя знакомая?
- Учились вместе, потом она работала у Грабаря. А сейчас ее муж в фаворе у нынешней власти, в Союзе художников видный деятель.
- А с нашим авангардистом у нее какая связь? – видно было, что разговор на кухне не утаился от ушей гостя.
- Обычная, по женской части. Мы все были знакомы когда-то. Так по жизни идем параллельными дорожками. Дорожки пересекаются иногда…
- Прямо по Лобачевскому, - пошутил владыка, и продолжил уже философски: - революция перевернула страну, все мы как песчинки носимся в клубах пыли, не ведая ни конца, ни начала… Я с этим авангардистом случайно познакомился. Поднялся как-то на колокольню – смотрю, на балках, там, где раньше колокола висели, теперь ракета из реек и тряпок болтается. Ветер ее треплет, вот-вот сорвет. А тут бритый человек бежит в полосатой майке. Полез на лестницу укреплять, веревками связывать. Мы потом разговорились. Забавный товарищ из разряда искателей... полная каша в голове… закладывает только сильно.
- Он с Малевичем много работал, от него, видно, набрался…
- Интересен для меня этот тип революционных аскетов. Правильно бы воспитать – какие бы подвижники получились! Но материализм въелся в них, стал символом веры… даже опасно заговаривать на эту тему. А космоплан он строит, чтобы к звездам летать, советскую власть инопланетянам устанавливать… Здесь им Сталин кислород перекрыл, так они, видите ли, на Вселенную переключились… - владыка погладил бороду и вернулся к Екатерине: - Ты зря ее отговаривал, пусть приходит ко мне… нам сейчас такие души нужны.
- Импульсивна очень… сколько ее знаю. Сегодня одно, завтра – другое.
- Что же ты хочешь от женщины? Если ей любви не хватает, она места себе не находит… это – естественно. При случае скажи, что я сам ее приглашаю. В Пути;нки  удобнее всего, туда много народа идет, всех они не пересчитают…
- Хорошо, владыка.
- Время сейчас такое… дьявол поднялся во всю мощь. Мы к земле прижаты, еле шевелимся. Все по Писанию. Только в душе еще и можно ему противиться… - произнес гость и перешел к другой теме: - Ладно, расскажи, как идет раскрытие слоев?

Не так давно в реставрационную мастерскую поступила большая икона Страшного суда из далекого северного мона-стыря, закрытого по случаю устройства в нем исправительной колонии. Грабарю удалось направить комиссию, которая чудом вытащила два десятка старых икон, уже выломанных из киотов и сваленных в дровяной сарай. Как водится, сверху они были записаны грубой академической живописью, под которой, однако, угадывались более старые слои. Зеков и охрану уже размещали в помещениях храмов и келий, и надо было торопиться. Все без разбора уложили на несколько саней из обоза конвойных войск, следовавших по зимнику до ближайшей станции за новой партией арестантов. По пути одни сани перевернулись, и часть поклажи слетела под бугор. Останавливаться и рыться в снегу не было времени. К счастью, самая большая доска со следами образа Апокалипсиса, все же не съехала под откос, зацепившись за березу, и красноармейцы, матерясь, втащили ее обратно. И дальше было несколько ЧП, грозивших этой иконе. Лишь чудом все обошлось, и Грабарь спрятал ее в келье Павла подальше от глаз «рабоче-крестьянских инспекций», зачастивших в Центральные Реставрационные мастерские. Павел тут же приступил к расчистке.
Когда масляная запись была смыта, стала понятна ценность находки: композиция восходила к XV веку Новгородской школы. Пробы подтвердили предположение: третий слой отличался всеми признаками стиля того времени. Павел начал с середины. На фоне центрального четырехцветного круга восседал Грозный Судия. Ему предстояли Богоматерь и Иоанн Креститель, а у ног в коленопреклоненной позе молили о спасении мира прародители Адам и Ева. Слева и справа сидели апостолы, за спинами которых стояли ангелы. Длиннющий змий зубастой пастью кусал за пятку Адама, а на извивающемся теле было нанизано двадцать сфер с перечислением грехов человече-ских. Змий исходил из геенны огненной, полной пламени. В ней плавало морское чудище ярко-красного цвета. На чудище сидел сатана с душой Иуды на руках. Из геенны также исходила огненная река, поднимавшаяся, как и змий до трона Спасителя, но своим путем. Она заливала идущие на суд грешные народы кого по пояс, кого по грудь, а кого и по самое горло. В центре стоял «престол уготованный» для Второго пришествия, а под ним изображена десница Божия с душами праведных. К кольцу на ее мизинце были подвешены весы, взвешивающие судьбы человеческие. Ангелы и черти вели за них тяжбу.
Пока это было все, что удалось расчистить. Внизу слева от геенны огненной еще оставался значительный участок. Обычно здесь изображалось шествие праведных в Рай.
- Я поприсутствую, если ты не возражаешь…
- Конечно, владыка.
Павел открыл флакон с подсолнечным маслом и ваткой смазал участок доски. Потом с помощью кисточки прошел его политурой и уже через несколько секунд вновь нанес масло, чтобы прекратить процесс растравления, который на нижних слоях шел особенно быстро. После этого взял специальный шпатель и начал аккуратно счищать верхний слой. Изначальные краски проступили во всю силу цветовой мощи, как будто положены были только вчера. В течение пятнадцати минут фрагмент предстал почти в изначальном виде. Варфоломей, вооружившись лупой, склонился над изображением.
«Шествие праведных» оказалось сдвинутым влево, а прямо под змием была добавлена необычная сцена. Некий властитель в роскошных одеждах восседал на троне в окружении золотых львов. К нему подходила процессия, возглавляемая черной женщиной, гордо протягивающей к царю руки, как будто о чем-то спрашивая. На голове ее возвышалась двурогая золотая корона, а на груди сверкало богатое ожерелье. Белый шлейф платья тянулся далеко вослед, удерживаемый пажом-негритенком в красной шапочке и громадной серьгой в ухе. Женщину сопровождала толпа юношей и девушек, ведущих под уздцы белых лошадей. Чуть выше виднелся таинственный человек с горбатым носом и черной бородой, жезлом указывающий на царя. Вторая его рука была занята небольшим мешочком. С таким атрибутом обычно изображали Иуду на Тайной вечере.
Владыка покачал головой:
- Первый раз вижу подобный извод. Иногда в этом месте изображают Вавилонскую блудницу. Здесь же явно что-то другое… Постой, - вдруг догадался Варфоломей, - это же царица Савская встречается с Соломоном! Как я сразу не сообразил?
- Что же иконописец хотел сказать этим?
- Существует толкование, что царь был искушаем ею… никто ведь еще не разгадал подлинного смысла ее загадок. С другой стороны только благодаря несметным дарам этой царицы Соломон закончил строительство Храма, ею же принесена чаша, из которой пил Господь в Сионской горнице, она же указала на древо, ставшее впоследствии Голгофским крестом… и много других странных преданий сохранилось о ней. А мы даже не знаем ее имени…
- Говорили, что ее ноги были мохнатыми и заканчивались копытами или птичьими лапами, – заметил реставратор. - Со-ломон, чтобы проверить слух, приказал на полу комнаты изобразить бассейн с водой и рыбами. Ступив на него, царица невольно подняла юбку, подумав, что идет по воде, и тем самым выдала себя. Получается – она была послана искусителем?
- Сия тайна велика есть. Зачем-то Богу было угодно провести Соломона через великое искушение в то время, когда он строил Храм и дворец… На самом деле, искусство и искушение всегда ходят рядом, одно без другого не может. Думаю, каждый творец должен пройти через это. Даже корень обоих слов одинаков – «кус», кусать.
- Кто же кого кусает? – недоуменно поднял глаза Павел.
- Помнишь, как Ева укусила яблоко, и чем все это закончи-лось? – ответил вопросом на вопрос владыка. И, помолчав, добавил: - а то говорят, что на самом деле, Ева сама была укушена змием. После этого началась земная история. Человеческий мир возник благодаря этому укусу…
- Значит все, что происходит на земле, оказывается результатом искушения? Но, разве, например, иконописцы не защищены святыми иконами? – спросил недоверчиво Павел.
- Иконописцы – искушаемы прежде всех. Ты лучше меня знаешь о проделках Остроухова и Черногубова, но, тем не менее, очевидно – именно их избрал Господь для открытия первозданного облика иконы. Васнецов, например, куда был ближе к христианской культуре – сам расписывал храмы, сам собирал древние образа, а ценности их понять не сумел. Вот загадка: как могло случиться, что абсолютно светские лица, ведомые азартом и меркантильностью, смогли понять икону лучше тысяч и тысяч благочестивых христиан?
- Все же ими двигал не только коммерческий расчет, они искренне увлеклись и полюбили древнерусскую живопись… - возразил Павел.
- Сведение иконы до уровня художественного произведения – тоже своего рода искушение, хотя и не такое тяжкое... – вздохнул владыка. - Так вот, если бы не их искус, мы до сих пор умилялись бы Симоном Ушаковым и Строгановской школой… неисповедимы дела Твои, Господи, - добавил владыка и, воздев глаза вверх, перекрестился. Потом, пройдясь по комнате, продолжил:
- И другие художники тоже рядом с искусом ходят. Хоть ле-вые, хоть правые. Их политика пригревает и использует в своих целях: одних – для революции, других для – прославления властителей. Но это не мешает некоторым создавать настоящие шедевры, никогда бы не случившиеся без политического заказа…
- Политическая или меркантильная потребность общества стимулирует творческие порывы? – уточнил Павел.
- Не только стимулирует, но часто оказывается решающим фактором. Подумай сам, много бы храмов и дворцов, великих полотен и скульптур было бы создано, если б не практический интерес заказчика? Если б не потребность Юстиниана утвердить свою власть в империи, мы бы не имели Софии Константинопольской, если б не желание Филиппа IV прославить себя, не имели бы творений Веласкеса, и этот список можно продолжать до бесконечности.
- Какие же деяния угодны Господу? Не сидеть же, сложа руки? – спросил реставратор.
- Каждый сам должен почувствовать, что от него ожидает Бог. Некоторым, действительно, начертано запереться в келье и молиться за мир… Но в целом простая и искренняя жизнь лучший путь… - ответил владыка и, оглянувшись на иконы, продолжил: - Ну и творчество тоже угодно Богу. Как родитель радуется играющим и рисующим картинки детям, так и Господь благоволит тем, кто подражает Ему.
Епископ закрыл греческую книгу, прошелся по комнате. По-том резко обернулся и пристально посмотрел в глаза Павлу:
- Ну, а знаковые творения невозможны без посвящения. Храм Господний не построишь просто по своей прихоти. Здесь нужно высшее благоволение.
- Вы хотите сказать, что великое искусство идет по узкой тропинке между искушением и посвящением? – неуверенно спросил реставратор.
- Да, именно это. И заметь: далеко не всегда легко отделить одно от другого. Как часто посвящение кажется искушением и наоборот… Никто не знает, искушает царица Савская Соломона, посвящает или благословляет. Только Господь ведает истину, а нам сирым и убогим не дано судить об этом…
- «Не судите, да не судимы будете», так что ли? – подняв глаза на епископа, спросил Павел.
Тот ничего не ответил. Открыл сумку и достал молитвенник. Потом обратился к иконе Спасителя, стоявшей высоко в красном углу, и перекрестился.
  - Ладно, утро вечера мудренее, давай ко сну готовиться, - подвел итог владыка Варфоломей.
Монахи встали на вечернюю молитву.

                * * *
Катя проснулась уже к вечеру от удара молнии. Ветер бушевал на улице, дождь хлестал со всей мочи по парапету колокольни. На душе ее было тревожно, она задыхалась. Женщина выскользнула из постели, устроенной прямо под Вавилонской башней и надела халат. Сунула ноги в сапоги и сверху еще накинула плащ – ей хотелось на улицу, дышать воздухом. Она осторожно, чтобы не будить Изю, приоткрыла дверь, и выскользнула под козырек. Порыв ветра захлопал ставнями соседних домов. На мостовую с шумом повалилось старое дерево. Оно ударилось ветвями о землю и переломилось пополам. Раздался крик. Из раскопанной рядом траншеи выскочил рабочий и с ужасом уставился на поломанный ствол. Вдруг он скривился и бросился бежать, держась за штаны. Это развеселило Катю. Она забыла тревогу, ей стало легко и свободно, захотелось влезть еще выше, ветру назло. Она подбежала к углу, где была маленькая дверца на винтовую лестницу, ведущую вверх. Сделав несколько витков, оказалась на третьем ярусе коло-кольни. Восемь арочных проемов открывали площадку всем ветрам. Вверху под куполом билась перепончатая птица кос-моплана. Ее прозрачные крылья распростерлись во всю ширь свободного пространства.
Катя смотрела на Москву, которая была хорошо видна от-сюда, с крыши Покровской молельни. Ветер чуть стих, тучу с дождем отогнало к востоку. Лучи предзакатного солнца пробились из-под темной хмари. Высокие здания засияли на фоне лиловых туч. Катя смотрела в их сторону, наслаждаясь вечерней свежестью. Она подняла голову и увидала светящуюся радугу, крутой дугой перекрывшей город. Под сердцем ее что-то кольнуло и сжалось. Новая жизнь зачалась в ней. Она еще раз возвела глаза к небу. Ей показалось, что сама Богоматерь держит радугу над головой, покрывая ею и себя, и Москву, и всю Россию.
;




Приложения

К главе «Реставраторы»
Грабарь И.Э.
Из книги «Автомонобиография»
http://igor-grabar.ru/monografia-musey7.php

…Николай Николаевич Черногубов был человек особенный, не на каждом шагу встречающийся, и в истории Третьяковской галереи ему должно быть отведено видное место. Блестяще одаренный, наделенный острым, едким умом, он не щадил никого из своих многочисленных недоброжелателей и завистников. А их было много. В самом деле, Черногубов сделал в каких-нибудь пять-шесть лет поистине головокружительную карьеру, не дававшую многим покоя.
Молодым учителем одной из московских гимназий он пришел к Остроумову, бывшему по жене в родстве с Фетом, для пополнения своих материалов по биографии и творчеству поэта, которого специально изучал. Оценив ум и способности Черногубова, Остроухов полюбил его, постоянно приглашая к себе, и предложил ему в конце концов место помощника хранителя Галереи. Хранителем был тогда посредственный пейзажист-передвижник Е.М.Хруслов, человек добросовестный и хороший служака, но малоодаренный. Черногубов охотно променял педагогическую службу на думскую, а после трагической смерти Хруслова, бросившегося под поезд, занял его место.
…Черногубов был одним из первых, серьезно заинтересовавшихся древнерусской иконой и оценивших ее художественное значение. Тогда они не высоко расценивались на рынке. Исключение составляли только строгановские иконы, особенно подписные, за которые уже П.М.Третьяков платил десятки тысяч. Их Черногубов не мог покупать, почему ограничивался небольшими иконами новгородских писем и ранних московских. Остроухов в то время еще не собирал икон и был о них невысокого мнения. В.М.Васнецов, показывая мне в 1902 году свое иконное собрание, очень меня поразившее, рассказывал мне о споре, возникшем у него незадолго перед тем с Остроуховым. Последний убеждал его бросить собирать иконы, а перейти на картины.
- Как вы можете увлекаться этой чепухой? - говорил он ему.
Лет через десять, когда Остроухов превратился в самого большого собирателя икон, Васнецов опять напомнил мне об этом в одно из моих посещений его мастерской, лукаво приговаривая:
- Эх, Илья Семенович, Илья Семенович, чудило-мученик!
Превращение Остроухова из отрицателя иконы в ее ревностного пропагандиста было всецело делом Черногубова. Медленно, шаг за шагом, он сумел его заинтересовать древней иконописью и в день его именин  заставил его купить икону его святого, Ильи-пророка. С нее и пошло все собрание. Ежегодно в Ильин день московские иконники праздновали годовщину начала остроуховского собрания - первую, пятую, десятую, двадцатую, - потому что начало его собрания знаменовало начало иконного собирательства вообще, в том его масштабе, который оно приняло в Москве в 1910-x годах, когда Остроухову удалось втянуть в него В.А.Харитоненко, В.Н.Ханенко, А.В.Морозова, не говоря уже о мелких собирателях. Цены росли из года в год, достигнув к моменту революции фантастических цифр.
По северу разъезжали офени, выменивая у попов и церковных старост старые иконы на новые, "благолепные". Древние иконы обыкновенно валялись на колокольнях и в рухлядных, выброшенные туда уже лет пятьдесят тому назад, за ветхостью. Но иногда приходилось их выкрадывать и из иконостасов действующих церквей, заменяя оригиналы копиями, для чего из Мстеры вызывали реставраторов. Под видом реставрации последние в нужных случаях делали близкую копию со старой иконы, со всеми ее трещинами и иными приметами, и ставили ее на место драгоценного оригинала, который попадал в одно из московских собраний. Немало таких икон-подделок мне приходилось встречать во время различных экспедиций на север в течение революции. Этим путем выяснилось происхождение многих знаменитых памятников живописи.
Офени привозили иконы возами во Мстеру, где их поджидали перекупщики-иконники, а иногда и прямо в Москву, также к перекупщикам. Перекупщики исподволь пристраивали "товар" собирателям, своим клиентам. Черногубов был посредником между перекупщиками и Остроуховым, а последний, в свою очередь, "рекомендовал" партию большим "тузам", снимая с нее предварительно пенки для себя лично.
Как он устраивал эти дела, я в том однажды имел случай лично убедиться.
Обленившись к 1910 году вконец, Остроухов никак не мог закончить текста к изданию Кнебеля - "Третьяковская галерея". Оставалось дописать еще статью о старых русских пейзажистах.
Остроухов в архивах не работал, а списывать биографии с печатных изданий ему не хотелось, почему он долго упрашивал меня написать эту главу по материалам, извлеченным мною из первоисточников. Я это сделал, для чего в течение недели мне пришлось бывать здесь целыми днями, засиживаясь до глубокой ночи в его превосходной библиотеке. Я был свидетелем таинственных посещений каких-то людей, приносивших и уносивших иконы во втором часу ночи, а также ночных посещений Черногубова.
Однажды он явился в третьем часу. Остроухов, видимо, с нетерпением поджидал его. У вошедшего был усталый, измученный вид.
- Ну, как? - спросил Остроухов.
- Будь он проклят, насилу перепил его. Кроме коньяку, мерзавец, ничего не пьет.
- Что же, сделали?
- Готово.
Оказалось, что он уже много дней подряд обхаживал старообрядческого попа, отца Исаакия Носова, полусобирателя-полускупщика икон, но уломать его было можно только после основательной выпивки. А пил он лихо, да еще коньяк, и перепить его, чтобы самому не напиться, мог только Черногубов. В ту ночь он действительно привез нужную Остроухову икону.
За неделю своего сидения в Трубниковском переулке я видел и слышал столько поразительных вещей, что о них можно было бы написать целую книгу, но самым потрясающим эпизодом был тот, который связан с приобретением Остроуховым двух знаменитейших икон его собрания - "Снятие с креста" и "Положение во гроб", парные к которым - "Тайная вечеря" и "Усекновение главы", несколько худшие по качеству, попали в киевское собрание В.Н.Ханенко.
К Остроухову при мне принесли все четыре эти иконы. Он тотчас же послал телеграмму Ханенко в Киев, примерно, помнится, такого содержания:
"Предлагают четыре первоклассные иконы пятнадцатого века за десять тысяч тчк две я беру советую взять другие ответ необходим немедленно переведите пять тысяч".
К вечеру была уже срочная ответная телеграмма. Варвара Николаевна находила цену дорогой. Остроухов вскипел и отправил новую срочную телеграмму, смысл которой заключался в том, что он благодетельствует Ханенко, а она своего счастья не понимает, и что, если немедленно не будут присланы деньги, икона уйдет: на нее уже есть несколько претендентов. Утром пришла срочная телеграмма: "Согласна деньги сегодня телеграфом Ханенко".
Для меня тогда во всем этом не было ничего особенного, почему Остроухов и не скрывал от меня хода переговоров. Особенным светом озарился этот эпизод только много лет спустя, когда я узнал из нескольких источников, что все четыре иконы были предложены Остроухову не за десять тысяч, а за пять. Две лучшие он получил, таким образом, даром, облагодетельствовав в то же время свою старую приятельницу.
С москвичами, стоявшими на коленях перед его знаниями и непогрешимостью и, конечно, и не подозревавшими о его "методах собирательства", он церемонился еще менее.
Приходит Илья Семенович к антиквару Ш. У него новая партия икон - все Новгород XV века.
- Цена? - спрашивает Остроухов, указывая на "Знаменье".
- Три.
- А "Благовещенье"?
- Тоже три.
- Вот что: "Благовещенье" будет шесть, а "Знаменье"... "Зна-менье пришлите мне, "Благовещенье" возьмет Вера Андреевна. И В.А.Харитоненко, действительно, брала "Благовещенье" - худшее, чем "Знаменье", доставшееся "благодетелю" даром.
Все предложения художественных произведений Галерее, присылавшиеся по почте или делавшиеся устно, проходили через Черногубова, и было очевидно, что ему, страстному собирателю, не должно было быть предоставлено право самому покупать и продавать русские картины и скульптуры, в которых была заинтересована Галерея. Остроухов в свое время взял с Черногубова слово, что он, сохраняя за собой право приобретать для себя предметы прикладного искусства и картины иностранных старых и новых мастеров, не будет покупать русских. Свое слово Черногубов всегда держал, и Остроухов, рекомендуя мне взять с него такое же слово, уверял, что он свое обещание ему в точности сдержал. Я послушался совета Остроухова и не имел причин раскаиваться: я положительно утверждаю, что не было ни одного случая, когда бы Черногубов меня в этом отношении подвел. Он покупал только в тех случаях, когда Галерее данная вещь была не нужна или у нее не было нужных средств для ее покупки, почему он и получал разрешение на то или другое приобретение. Зато мебелью и бронзой он интересовался так, как ни один из московских собирателей, и понимал в них толк больше всех.
Обыкновенно мы вместе выходили из Галереи. Заметив, что он никогда не идет по направлению к своему дому, на Девичье поле, а всегда на Пятницкую, где и я жил, я не раз спрашивал его, что у него там за дела? Он с таинственным видом отвечал, что когда-нибудь я это узнаю, но пока еще рано, что дело это интересно, но он не уверен, удастся ли оно ему: нужна большая мудрость. В недостатке у Черногубова мудрости я никогда не сомневался и был за него спокоен. Так продолжалось с год. Заметив, что он перестал сворачивать на Пятницкую, я спросил его, не кончились ли его таинственные путешествия туда. Он ответил утвердительно, рассказав мне бесподобную историю, рисующую его самого и методы его собирательства
Черногубов напомнил мне, как свыше года тому назад мы были вместе в церкви Климента на Пятницкой, где любовались резным иконостасом растреллиевского типа и где видели в боковом приделе, над престолом, замечательную французской работы люстру, с бронзовыми сфинксами. Это было совершенно исключительное произведение первоклассного парижского мастера. Черногубов решил во что бы то ни стало приобрести люстру, для чего и начал ежедневно ходить в церковь, к вечерне и всенощной. Он неистово молился, кладя земные поклоны, хотя не был верующим человеком и в церковь ходил только по иконным делам. Настоятель церкви заметил нового богомольного прихожанина, к тому же оказавшегося щедрым жертвователем: он не пропускал ни одной кружки, чтобы не бросить в нее горсть серебра.
Потребовалось немало времени, прежде чем Черногубов при-ступил к атаке.
- Батюшка, великий соблазн смущает меня.
- Какой?
- Тут у вас в алтаре, над святым престолом - женщины во образе демонов.
- Где, какие женщины?
- А вот, посмотрите сами: неподобный соблазн, непристойный соблазн! И Черногубов, с видом убитого кощунственным зрелищем христианина, ведет его в придел и показывает женские головы сфинксов.
Настоятель и сам смущен - ведь и впрямь соблазн; как он раньше этих демонов не доглядел. Черногубов предлагает пожертвовать великолепное новое серебряное паникадило от самого Овчинникова, а эту мерзость умоляет снять. Он готов даже взять ее сам, чтобы куда-нибудь сплавить. Люстра оказалась, конечно, у Черногубова. Ее расценивали в солидную сумму, а серебряное паникадило от Овчинникова обошлось в пятьсот рублей. Но так как завистники не дремлют, то подняли дело в консистории, выигранное Черногубовым ему одному ведомым способом. Завистники не успокоились и довели дело до синода. Там помогли Оливы, перекупившие люстру. Черногубов был гений на эти дела.

Некрасова А.
Антикварии-иконники. Подделка икон в старой России
источник: портал Кириллица,
http://cyrillitsa.ru/history/12253-antikvarii-ikonniki.html

Старинными вещами торговали всегда. Собиратели и перепродавцы существовали и в далекие века, когда антикварными считались вещи не XVII, а XV века, или даже более ранние. Но в те времена чаще всего этой отраслью коммерции занимались иконописцы и реставраторы религиозных предметов.
Хорошо разбираясь в образцах иконописи, различая их по школам и эпохам, антикварии объезжали глухие провинции, обычно поселения старообрядцев, выменивали и по дешевым ценам скупали иконы.
Особо ценились ими иконы, пережившие века, написанные по старому уставу, или «переводу», многоликие, сюжетные, а главное – без заметных следов реставрации.
Для новичка-коллекционера здесь был непочатый край всяческих заблуждений, ошибок, переоценок при покупке, а вместе с тем и учения. Это и служило привлекательной доходной статьей для менее щепетильных антиквариев. Распознавать ценную иконопись подчас было и для специалистов делом нелегким.
Существовали к тому же целые артели профессионалов по выработке дубликатов, копий и подделок, писанных на старых досках, закопченных, хорошо покрытых темной олифой.
Надо было обладать большим опытом, чтобы найти и иногда просто угадать подлинную послойность, то есть наложенные один на другой слои красок, происходившие от стародавнего обычая поновлять икону, сдавать ее при потемнении для поправки мастеру. Такие поправки могли, ввиду оседавшей на живописи копоти от свечей и лампад, производиться не один раз в столетие. Например, на иконе XIV столетия могли быть записи и XV, и XVI, и XVII вв.
Этим хорошо пользовались фальсификаторы. На доске писали икону древнего образца, покрывали ее олифой, высушивали, подкапчивали, на этом слое делали второе изображение с такими же процедурами, на втором – третье и т.д. Когда икона была покрыта последним слоем темной олифы и хорошо выдержана в сухом помещении, делали в каком-нибудь месте расчистку, т.е. проскабливали до начального слоя настолько, чтобы был виден «древнейший» рисунок. В таком виде продавали ее коллекционеру.
Коллекционер попадался на удочку и не только приобретал новодел, но и поручал еще продавцу снять с нее послойность, довести до первоначального состояния. Вскрыв один слой, он приносил икону заказчику на просмотр. И уговаривал не расчищать дальше, «ведь и так хорошо». И раз за разом укреплял доверие клиента к покупке.
Насколько тонка была работа фальсификаторов, можно су-дить по случаю, описанному большим знатоком и специалистом иконописи Григорием Иосифовичем Чириковым.
- «Купил я раз в Мстере в сарае под грязью и копотью пять больших икон. Старые, насквозь их вижу, что не моложе четырнадцатого века, а привез в Москву, начал вскрывать – настоящая подделка. Так и смолчал… Стыдно было, что и меня накрыли…».
Однако были и те, кто годами не догадывался, что им продают подделки. Так, один из московских купцов начал коллекционировать древние иконы, причем по странной фантазии покупал их только с «мощевиками», то есть с врезанными в дерево, застекленными частицами мощей. Через короткое время у него было уже целое собрание хорошо сделанных фальсификатов. Почти всех святых собрал этот меценат в свою коллекцию. Со временем конкуренты иконника, у которого купил все свои «подлинники» меценат, начали подсмеиваться над ним. И постепенно уверили в том, что он сделался жертвой ловкого обмана. А в качестве проверки порекомендовали ему заказать торговцу мощи Ильи-пророка, взятого, по библейскому преданию, живым на небо.
Так и сделал купец, потребовав от ничего не подозревавшего поставщика нетленные останки святого Ильи. Через неделю Мосолов принес не только икону с мощами, но даже с особой металлической коробочкой, в которой, по его словам и согласно ловко сделанной надписи, был запаян чудесно сохранившийся волос из бороды пророка. Вместо уплаты денег собиратель мощей вцепился в бороду торговца и выдрал из нее несколько клочьев. Дело это перешло в суд.
Современному человеку, привыкшему к антикварным рынкам и торговцам «стариной», сложно представить, что и много веков назад были такие же базары и антикварии. А, соответственно, были и подделки. Правда, для нас и подделка XVII века – это не просто документ прошлого, а подлинное произведение искусства.


К главе Звенигородский чин.
 Седов Д.А.
Открытие памятников древнерусской живописи эпохи Андрея Рублева в Звенигородском Успенском соборе в 1918 году
Художественное наследие. №21(51)РИО. ГосНИИР. М., 2004
http://art-con.ru/node/1194

Когда обращаешься к трудам, посвященным творчеству Андрея Рублева, невольно отмечаешь разноголосицу в высказываниях исследователей по вопросу открытия произведений этого мастера в Звенигороде. Разноголосица эта, заключающаяся в путанице имен, дат и событий, связана с отсутствием у ученых интереса к данной проблеме и довольствованием лишь имеющимися на сегодняшний день шаблонными сведениями. Следствием этого стало то, что как в печати, так и в лекциях экскурсоводов ежедневно тиражируются непроверенные, подчас несуразные сведения, а событие, имеющее большое научное значение, приобрело благодаря этому оттенок мифологический.
Задача настоящей работы состоит в том, чтобы хоть отчасти освободиться от пут мифа, определить хронологические рамки и последовательность работ, проведенных в Звенигороде в 1918 г. сотрудниками Комиссии по сохранению и раскрытию древнерусской живописи, выяснить достоверные обстоятельства обретения, во-первых, фресок начала XV в. в Звенигородском Успенском соборе и первой их реставрации, во-вторых, знаменитого «Звенигородского чина» Андрея Рублева.
Комиссия по сохранению и раскрытию древнерусской живописи была образована при Коллегии Наркомпроса по делам музеев и охране памятников искусства и старины 10 июня 1918 г. С одной стороны, в нее вошли искусствоведы И.Э. Грабарь, А.И. Анисимов, Н.Д. Протасов, с другой стороны, иконописцы Г.О. Чириков, И.И. Суслов, Е.И. Брягин, И.В. Овчинников. И те, и другие зарекомендовали себя каждый в своей области еще до революции, но только после установления советской власти эти люди смогли объединить свои знания и навыки с целью поиска и расчистки памятников древнерусской живописи на государственном уровне. С необычайным восторгом и азартом они взялись за дело, в короткий и благоприятный для работы Комиссии период военного коммунизма нашли и раскрыли от поздних записей немалое число шедевров древней иконописи, большинство из которых составляют ныне гордость коллекции Государственной Третьяковской галереи.
В начальный период деятельности Комиссии было заявлено два региональных направления при исследовании древнерусской живописи: владимиро-суздальское и московское, связанное с именами Феофана Грека и Андрея Рублева. Поэтому летом 1918 г. были организованы параллельные работы по расчистке московского Благовещенского иконостаса и фресок Димитриевского и Успенского соборов Владимира. Когда работы во Владимире были налажены, произошло разделение сил: одна группа осталась работать во Владимире под руководством И.Э. Грабаря, вторая – с А.И. Анисимовым – отправилась в Ферапонтов и Кирилло-Белозерский монастыри, а третья, под наблюдением Н.Д. Протасова – в Звенигород.
Инициатором и руководителем звенигородской экспедиции становится Н.Д. Протасов - «профессор Государственных свободных художественных мастерских, специалист по искусству и культуре Византии и практический эксперт в вопросах реставрации фресок, работавший в России и на юге Италии». В 1915 г. он впервые увидел нижнюю часть фресковой росписи алтарных столпов Звенигородского Успенского собора и опубликовал в журнале «Светильник» детальное исследование. Датировав фрески концом XIV в., он первый верно определил их иконографические сюжеты и дал обоснованное толкование символики, к которому последующие исследователи не смогли добавить что-либо существенное.
В Отделе рукописей ГТГ хранятся заявление Н.Д. Протасова от 25 сентября 1918 г. о необходимости организации реставрационных работ в Звенигородском Успенском соборе, являющееся для экспедиции своего рода отправной точкой, а также шесть составленных им отчетов о ходе ведения самих реставрационных работ. Эти документы и являются основными источниками, на основе которых можно составить представление о деятельности Комиссии в Звенигороде. Характер источника определяется особенностью ведения реставрации в Успенском соборе. Это не дневник, подобный тому, что вел И.Э. Грабарь в ходе реставрации стенописи владимирского Димитриевского собора, а отдельные, не связанные друг с другом отчеты, часто предлагающие отрывочную и разбросанную информацию. Дело в том, что звенигородская экспедиция не имела постоянного состава реставраторов, все работавшие в Успенском соборе вынуждены были отвлекаться на основные работы во Владимире. Так, сам Н.Д. Протасов несколько раз был командирован во Владимир (19-22 октября, 3-5 ноября, 18 декабря).
Начало работ было положено командировкой в Звенигород 14-15 октября 1918 г. Комиссия в составе Н.Д. Протасова, ведущего художника-реставратора Г.О. Чирикова, столяра П.П. Кодичева и фотографа О.Н. Крашенинникова должна была обследовать и подготовить Успенский собор к реставрации фресок XV в. В результате обследования было выявлено угрожающее состояние фресковой живописи. Особо сильному разрушению подверглись нижние композиции на алтарных столпах: «...фресочный слой со штукатуркой отстал по местам совершенно, крошился, покрыт был известковыми выделениями (ямчуги) в виде густой беловатой накипи, в слое наблюдались опасные трещины, грозившие погубить фрески». Также в результате первого обследования были обнаружены живопись XVIII в. и фрагменты фресок на северной стене собора, отнесенные, как и фрески на алтарных столпах, к концу XIV- началу XV вв.
Для облегчения доступа к фрескам по указанию архитектора К.Б. Бакланова было принято решение разобрать иконостас для того, «чтобы можно было оставить открытыми оба алтарных столпа с фресками, путем размещения всей плоскости иконостаса между этими столпами, расположив лишние боковые части, которые не могли бы поместиться в пролетах, крыльями по северной и южной стенам. Но, так как при этом оказался бы неминуемо закрытым обнаруженный в настоящий раз фресочный фрагмент на северной стене, то ... было поручено П.П. Кодичеву левое крыло иконостаса сделать подвижным на петлях, чтобы в любой момент можно было открыть северную стену и наблюдать за фреской».
Вероятно, в первый же день (14 октября) из иконостаса были вынуты иконы, и уже 15 октября П.П. Кодичев с помощником начал его разборку.
Сборку иконостаса П.П. Кодичев начнет 26 октября, Н.Д. Про-тасов же и Г.О. Чириков уезжают на этот период в командировку во Владимир. Реставрационно-исследовательские работы продолжают Е.И. Брягин и А.А. Тюлин. Ими были расчищены фрески на северной стене и в северо-западном углу хор, а также промыты и укреплены фрески на алтарных столпах.
В ГАРФ мне удалось найти документ, критически дополняющий информацию отчетов Н.Д. Протасова об этом периоде реставрационных работ в Успенском соборе. Документ связан со скандалом, разгоревшимся внутри Музейной коллегии между ее членами А.В. Грищенко и И.Э. Грабарем. Дело в том, что 23 октября А.В. Грищенко по собственной инициативе приезжает в Звенигород, чтобы, как он говорит, понаблюдать за работами. Прибыв в собор, он замечает, по его мнению, ряд вопиющих нарушений ведения реставрации: иконостасчик и реставраторы работают без должного надзора руководителя экспедиции, протокол и фотографирование не ведутся. К этому он присовокупляет обвинение в «систематическом и страшном уничтожении фресок», используя для убедительности этих слов два найденных П.П. Кодичевым осколка фресок. А.В. Грищенко приостанавливает ведение работ и на совещании в Москве в своем докладе обвиняет руководство экспедиции и Комиссии. В свою очередь И.Э. Грабарь обвиняет А.В. Грищенко во лжи и неоправданном вмешательстве в ход работ. Оскорбленный А.В. Грищенко отказывается от членства в Коллегии, но требует разбирательства по поставленным им в своем заявлении вопросам. 12 ноября состоялось совместное заседание Президиума Коллегии и Комиссии, на котором, помимо А.В. Грищенко и И.Э. Грабаря, присутствовали все в разное время участвовавшие в звенигородской экспедиции: Н.Д. Протасов, Г.О. Чириков, Е.И. Брягин, А.А. Тюлин, А.А. Алексеев и П.П. Кодичев. В заключение заседания была оглашена неопределенная позиция Президиума: деятельность Комиссии в Звенигороде не имела никаких нарушений за исключением того факта, что о производящихся работах не были проинформи-рованы местные власти, но и вмешательство А.В. Грищенко в ход работ было «обязательным».
Работы в Звенигороде были продолжены. 14 ноября П.П. Кодичев завершил укрепление средней части иконостаса и приступил к установке северной. Дальнейшее же укрепление фресок осуществлял уже реставратор А.А. Алексеев. В целом содержание всех восстановительных работ с фресками сводилось к следующему: они были закреплены путем заливки пустот, примазки по краям и промывки от накопившегося слоя пыли и копоти, после чего протерты несколько раз раствором уксуса, растительного масла и сыворотки с целью остановить выступление ямчуги.
Все работы в соборе были завершены 10 декабря, о чем сообщает завершающий отчет Н.Д. Протасова от 22 декабря. Но еще 25 ноября в Звенигород прибыл И.Э. Грабарь, который совместно с Н.Д. Протасовым составил промежуточный отчет. В нем, в противовес оппонентам, говорится, что «расчистка и промывка осуществлена правильно». В этом же документе, пожалуй, впервые говорится об авторстве звенигородских фресок: «...краски дают богатую гамму тонов, которая, в связи с общим характером рисунка и типов ликов, заставляет говорить о руке мастера рублевской школы».
Таким образом, работы по реставрации хронологически ограничены периодом с 14 октября по 10 декабря 1918 г. До середины 50-х гг. XX в. Успенский собор не отапливался, и в осенне-зимнее время с конца XIX в. по первую треть XX в. богослужения проходили в теплой Богоявленской церкви. Работа Комиссии, следовательно, была проведена в этот период. С наступлением же декабрьских холодов дальнейшая ее работа в соборе стала затруднительной. Именно поэтому фотографирование памятника было отложено на более позднее время. В феврале 1919 г. была произведена ревизия состояния фресок в послереставрационный период, которое было признано хорошим за исключением проявления в некоторых местах фресок ямчуги.
Восстановить ход реставрации фресок XV в. в Успенском соборе, выполненной экспедицией Комиссии, как видим, не составляет особого труда. Насчет же истинных обстоятельств обретения такого всемирно известного шедевра, как «Звенигородский чин», напротив, трудно сказать, будут ли они вообще установлены.
Основной проблемой для разрешения данного вопроса является полное отсутствие источников: нет ни акта об изъятии или приеме на реставрацию этих икон, ни отчетов о находке, составление которых было столь свойственно членам Комиссии. Есть, во-первых, дата поступления их в Кремлевские реставрационные мастерские - 8 октября 1918 г., говорящая о том, что находка чина хронологически не совпадает с звенигородской экспедицией Комиссии. Во-вторых, имеется свидетельство о планомерном розыске недостающих икон деисиса, но уже после находки «Звенигородского чина» и завершения реставрационных работ в Успенском соборе: 21 декабря 1918 г. Н.Д. Протасов совершил поездку в усадьбу Кораллово близ Звенигорода с целью проверки сведений о поступлении в церковь этого имения больших древних икон из Успенского собора. В своем отчете Н.Д. Протасов впервые отметит, что иконы были найдены в сарае при Успенском соборе, и лишь позднее, уже в печати, И.Э. Грабарь четырежды повторит эту версию, добавив лишь, что иконы были найдены под грудой дров реставратором Г.О. Чириковым. Это свидетельство повторялось практически во всех изданиях, в которых говорилось о «Звенигородском чине».
Но недавно появилась другая, дополняющая эту, но, к сожалению, тоже ничем не документированная версия. В начале ее высказала О.И. Подобедова, а затем печатно изложил В.В. Кавельмахер. Согласно этой, второй, версии, иконы «Звенигородского чина» были не найдены сотрудниками Комиссии, а переданы в ее мастерскую молодым священником Успенского собора Димитрием Крыловым, но, поскольку ему могло угрожать наказание от духовного начальства, специально была придумана первая, изложенная в печати И.Э.Грабарем, версия.
Я не могу настаивать на истинности новых сведений. Это невозможно делать при отсутствии источников. Но, поскольку первая, «официальная», версия закрыта для дальнейшего исследования, и именно благодаря ей появляются противоречащие друг другу легенды о «сараях», «грудах дров», «ступеньках», «крышках люка на звоннице» (список можно продолжить), то мне хотелось высказать лишь некоторые соображения о степени вероятности второй версии.
Во-первых, мне представляется возможным личное знакомство вдохновителя звенигородской экспедиции Н.Д. Протасова и священника Димитрия Крылова. Николай Дмитриевич Протасов (1886-1940) в 1907 г. окончил Тульскую Духовную Семинарию и был прислан в Московскую Духовную Академию, с 1911 г. он кандидат МДА, с 1912 г. - и. д. доцента МДА по кафедре Церковной археологии. Священник же Димитрий Крылов в 1912 г. заканчивает Московскую Духовную Семинарию, а на службу в Успенский собор поступает примерно в марте 1914 г. Чем, как не личным знакомством и доверием, можно объяснить разрешение, данное в 1915 г. о. Димитрием Н.Д. Протасову, вынуть иконы из местного ряда иконостаса для изучения нижнего яруса фресок алтарных столпов (об этом Н.Д. Протасов упоминает в «Светильнике»); чем, как не доверием, можно объяснить его же разрешение сотрудникам Комиссии произвести обследование и реставрацию фресок осенью 1918 г. О том, что Комиссия при изучении памятника довольствовалась только личным разрешением священника и не согласовала это с местными властями, говорят уже цитированные выше источники, связанные с разбирательством по поводу заявления А.В. Грищенко. В резолюции Президиума Коллегии по делам музеев говорится, что, «не учтя политической ситуации, Комиссия по раскрытию древнерусской живописи сделала упущение, не войдя в тесный контакт с местным населением и не заручившись разрешением Комитета Бедноты на производство работ в Успенском «что на Городке» соборе, последствием чего и были происшедшие беспорядки, угрожавшие сохранности драгоценных фресок». Возникает вопрос, что в данном случае подразумевается под «беспоряд-ками» и под непониманием «политической ситуации». По сообщению А.В. Грищенко, работы в соборе, в частности распилка иконостаса, «вызвали сильное волнение среди местного населения. Священнику за допущение этих работ угрожал арест». Скорее всего, названные «беспорядки» и «волнения» были связаны с другим шумным событием - так называемым «монастырским мятежом» и убийством комиссара Макарова 15 мая 1918 г., когда жители Звенигорода и окрестностей поднялись на защиту монастыря, его святынь и имущества. Подобным образом, именно как святотатство могли воспринять местные крестьяне распилку иконостаса в Успенском соборе и собрались на защиту святыни. Ответственным же за «беспорядки» был назван священник Димитрий Крылов, и тогда вполне понятным могло бы стать желание сотрудников реставрационной Комиссии скрыть настоящие обстоятельства передачи икон «Звенигородского чина», еще более усугублявшие его ответственность.
Этим же можно объяснить и то, что такое событие, как обретение для науки шедевров, которые «должны быть причислены к наиболее значительным из известных нам доселе памятников русской живописи начала XV века», рядом с которыми «все тускнеет и мельчает», живопись которых «не уступает самому Тициану» (определения И.Э. Грабаря), никак не отражено ни в официальных документах, ни в личной переписке.


                * * *
Из книги Григория Козлова «Покушение на искусство»

Лето и осень искусствовед Александр Иванович Анисимов вместе с коллегами провёл в храмах Москвы и Владимирской области, а затем в Кирилло-Белозерском монастыре.
Доступ к святыням открывала грамота Патриарха Московского и всея Руси Тихона. Завершали её слова: «Желая успеха этому полезному для Святой Церкви начинанию, призываю благословение Божие на тружеников науки».
Из письма Анисимова Игорю Грабарю: «Местный викарий епископ Варсонофий отнёсся к нам вполне любезно и разумно. На другой день по нашем приезде „Успение“ Рублёва было вынуто из иконостаса, перенесено в архиерейский дом и освобождено от оклада. А на третьи сутки начались работы по расчистке и проклейке. (...) С епископом мы очень ладим, как я Вам и предсказывал. 
(...) Я предложил ему отобрать из вещей, вышедших из  упо-требления, все достойные охраны и устроить специальное древлехранилище, отдав на это половину своего большого и хорошего дома. И он отозвался очень сочувственно, и кое-что мы уже начали приводить в исполнение». Из письма тому же адресату десять дней спустя: «В эту субботу был арестован епископ Варсонофий в момент возвращения со мною в экипаже из Гориц. На рассвете следующего дня он был выведен с игуменией Ферапонтова монастыря, двумя горожанами и двумя крестьянами в поле и расстрелян. Расстрел произвели присланные из Череповца красноармейцы. Стреляли в спину. Передают, что епископ был убит только седьмым залпом и в ожидании смерти всё время молился с поднятыми к небу руками и призывал к миру. (...) Жизнь здесь, и раньше не весёлая, превратилась в какой-то кошмар: чувствуешь себя запертым в тесный зловонный зверинец, где принуждён испытывать все ужасы соседства с существами, коим нет имени. Но закончить работу необходимо».


Содержание
      
Часть I
1. Портрет
2. В иконописной
3. Бубновый валет
4. Куликово поле

Часть II
5. Экс
6. Однажды в Америке
7. Выставка

Часть III
8. Стычка
9. Душа народа
10. Супрематизм

Часть IV
11. Реставраторы
12. Звенигородский чин

Часть V
13. Незабываемая встреча
14. Соломон и царица Савская

Приложения
Содержание






каталог художественных произведений:
http://my.mail.ru/mail/madekin/photo/6

адрес для связи:
madekin@mail.ru





Сдано в печать 11.08.2014,
Формат 200 х 145,
Гарнитура Calibri, 12
Авт.л. 9,5
Тираж 150 шт.