Мужас

Нежности бывают разные. Бывают – и своеобразные. Руки у моего мужа всегда были сильные. Когда он пытался что-нибудь завинтить, то как правило, срывал резьбу.
В то время сын жил у бабушки в Одессе. Мы с мужем сидели у телевизора, там показывали какую-то расхожую ситуацию адюльтера. Муж встал и пошёл на кухню, видимо, поставить чайник. Проходя мимо, он, в шутку, взял меня за горло, как бы – душить.
– Смотри у меня! – тут он повернулся к телевизору, не отпуская рук, и засмотрелся.
Я не сопротивлялась. Мне не было ни больно, ни обидно... В ушах раздался то ли звон, то ли шелестение бесчисленных золотых песчинок, все мышцы вдруг самопроизвольно расслабились. Экран телевизора начал стремительно распахиваться вглубь, вглубь, как бесконечная труба, а я стала затягиваться в неё с неудержимой силой.
Лечу – туда… да-да-да-да… сейчас, сейчас я всё, наконец, ПОЙМУ И УЗНАЮ… о-о-о, как же близка она – СВОБОДА… и ЯСНОСТЬ… хорошо-то как, Господи… У-у-у-у-у-у… свет, свет, свет… туда, туда... скорей, скорей…
– Ира! Ира!!! Нет! Нет!!! Очнись, Ира!!!!!
Я как-то странно стою… как бы… на ногах, которые скорее подразумеваются, чем существуют, а вернее, меня кто-то держит и трясёт изо всех сил… Нет, не хочу, не забирайте у меня, пустите туда…
– Ира! Дышишь… Живая… скажи, скажи…
А, это он… муж… Куда-то сползаю, оседаю в его руках, пытаюсь нырнуть обратно, чтобы понять… ведь – вот же, только что всё было почти, почти… Мычу мучительно. Рта, а, впрочем, и лица как бы нет. И остального тоже нет. Он трясёт меня и чего-то требует. Как же хочется, чтобы оставил в покое, чтобы опять – туда, пока ещё можно догнать… Мычительно протестую… рот начинает проявляться, но непослушно и чуждо. Мышцы лица, потрескивая, возникают из небытия. Во рту странный привкус то ли палёной резины, то ли ещё какой-то гадости, которая почему-то всплывает в мозгу как  «закись азота»… какой азот?... почему?... При чём тут?... Рот слегка приоткрылся, как замороженная щель чемодана… Он куда-то поволок меня, как ватную куклу, уложил на кровать… всё стало возвращаться, но с такой неохотой…
Муж – в шоке.
– Ты... ты была вся синяя, как мертвяк... и ещё выгибалась дугой и хрипела...
– Надо же! А мне было так хорошо...
Муж открыл окно и заботливо укрывал меня, подтыкая одеяло, проборматывая что-то утешительно-ободряющее…
– Ну, вот, – сказал он удовлетворённо, когда из меня получилось неплохое подобие мумии, – куколка. Куколка КошАчки.

В открытое окно влетал воздух, пропитанный влажными запахами зелени.
Сидя на ветке, гусеница жевала изо всех сил, и вдруг почувствовала такую невозможную тяжесть. Вся она была наполнена до отказа. Вбирать в себя ещё что-нибудь было совершенно некуда… а покидать опять свою оболочку – выше всяких сил. Она потащила на слабеющих лапках ленивое, непослушное тело туда, туда, в эту укромную расщелинку, прилепилась брюшком к коре, и тут из неё потёк нескончаемой ниточкой липкий, клейкий ручеёк…
Неуклюже ворочаясь, она вдруг куда-то свалилась, но, не долетев до низа, повисла на вязкой ниточке. И тут, с неожиданной акробатической ловкостью, перебирая множеством задних ножек, гусеница крутилась, опоясываясь шнурочком, на котором висела, подтягиваясь и закручиваясь им вновь и вновь. Долго она укутывалась, заматывалась, заворачивалась, пока не оказалась в тепле и темноте шёлкового, вязкого кокона, прилепленного к коре в укромном месте.
Сюда не доносились ни звуки, ни запахи… ни желания. Спеленатое неуклюжее тело не годилось больше ни на что, кроме покоя… и этот покой затягивал в себя и растворял всё, что она, собрав, притащила с собой, в себе – в эту расщелину на ветке… всё, что ещё совсем недавно, с таким упорством она собирала и накапливала, что было ей так нужно зачем-то… а теперь, вроде бы, потеряло всякий смысл… или не потеря… у-у-у-у… и она унеслась куда-то далеко-далеко-далеко…