Крикни и небо услышит

Если к этой могиле подходить через кладбищенские ворота, то идти предстоит довольно долго – в самую глубь старого деревенского кладбища, а если их обойти и пройти метров сто пятьдесят вдоль густого забора, то можно разглядеть, что не хватает двух штакетин. И сколько сторож не прибивает, всё равно в этом месте «зубы» забора выламывают. Регулярно.
…С четырех лет Соня росла без мамы. Та умерла от распространенного тогда воспаления лёгких, а через пару месяцев отец привел в дом новую жену с двумя детьми,  маленькая девочка и её двухлетний брат Василий по-настоящему ощутили сиротство.  Дети быстро смирились с тем, что Кате с Ваней можно есть  черешневый компот, сколько угодно, а им нет. Они подолгу играли во дворе и мачехе было безразлично, тепло им или холодно, она думала только о своих. Папа же много работал, чтобы прокормить большую семью.
Во взрослую жизнь сиротки вошли с хроническими заболеваниями, но узнали они об этом спустя годы. А тогда… Соня рано ушла из дома, жила в интернате, потом в заводском общежитии. Брат поступил также. И долго, очень долго они не поддерживали с домом связи, а между собой всегда были, что называется, на короткой ноге.
Как-то уже после армии Вася пожаловал к своей сестре со своим другом Мишей. Особенность Михаила заключалась в том, что еще в детстве к нему прочно пристало прозвище Косолапый. И, надо признать, оно ему соответствовало на все сто.
Начинался апрель. На тихих улочках уютного городка в одночасье распустились красные, желтые и даже белые тюльпаны, и стало казаться, что земля вот-вот убежит из-под ног. Именины случились у природы. Васька, надо отдать ему должное, был рубаха-парнем. Играл на гитаре, любил и умел танцевать. Но при этом не пропускал ни одной драки и вечно кому-то был должен. Кстати, Косолапый приходился ему полной противоположностью – потасовок избегал, копеечку берег. Парочка впечатляла. Идут рядышком , Васька играет и поет, Мишаня кое-где звуки вставляет и не всегда в такт, но какой с него спрос? Про Мишу шутили, мол, дальний родственник в детстве на оба уха наступил по очереди…
Соня же, как и брат, отлично танцевала. Это были настоящие живые танцы. Движения, жесты – всегда в такт. Вальс так вальс. Фокстрот так фокстрот. Легко, изящно, воздушно. Михаил как-то, стесняясь, пригласил её на танец, и, изрядно краснея, сделал предложение.
Васька на свадьбу подарил молодоженам детский горшок, пожелав при этом племянников и племянниц не меньше десятка. А после традиционного «Горько» беспокойный брат расцеловал по очереди молодых, чем здорово повеселил гостей. Такой веселой свадьбы даже старожилы не смогли припомнить. . Казалось бы, какое может быть веселье: голь повенчалась с рванью, а все одно счастье!
Первенца безо всяких колебаний решено было назвать Василием. Мальчик выдался полной копией дядьки. Рос веселым, бесшабашным, а главное – унаследовал музыкальный слух и родители его рано отдали в музыкальную школу. Инструмент предложили выбрать самому, ребёнок потянулся к свирели…И побежали дни, наполненные божественными звуками. Соседка приносила музыканту груши со своего сада и, вытирая слёзы, просила: «Играй, Вася, я страсть как люблю соловьиные трели».
Надвигалась осень. Вася нарисовал огромного сома и подписал «Сентябрь».  Рядом маленькие рыбешки, водоросли размером с песчинки, а сом такой большой, что в пруду еле вмещается, макушка из воды торчит. Из деревни пришла телеграмма – заболел отец. Соня с Михаилом отдали  с трудом накопленное  на лечение. Конечно, они знали, что у мачехи имеются сбережения, казначеем в семье она была, хотя сама не работала, но кто станет выяснять отношения, когда человек в беде? С трудом отца подняли, но, как оказалось, болезнь  стала первой предвестницей надвигающейся беды, так, мелкой рыбешкой, нарисованной Васей. В саму атмосферу дома поселилась тревога, словно невидимые частицы зла сновали туда-сюда, подыскивая, на чем или на ком можно сконцентрироваться? Странно, но даже перелетные птицы улетели в теплые края позже обычного, как бы желая непонятно с кем  навсегда проститься…
Софья смотрела на движущийся в небе ключ и не понимала, откуда в ней растет обида на пернатых. «Вот они – думала она – счастливые, захотели и улетели. Их ждет весна, цветы, теплое море, а я… тут, как привязанная». По привычке запела, но получилось грустно. В её интонацию основательно легла печаль, сбив весь ритм. А когда ключ в небе растворился, вспомнила, что уже около недели ей снятся тревожные сны. То жалит двухголовая змея, то она проваливается в подземелье, некоторые видения  не помнит, просыпается с чувством страха и смотрит в окно до  рассвета. Но вчерашний сон, не похож ни на какой другой. Два голубя дерутся, один чёрный, другой белый. И тот, который черный, очень злой, он царапает белому когтями грудь, клюет в глаза, неистово бьет крыльями. А белый только защищается, но в какой-то миг, понимая, что ему не спастись, начинает кричать, громко-громко, как человек, которого дикари должны положить на алтарь, чтобы принести в жертву. Черный голубь побеждает белого, выклёвывая его сердце улетает.
Ближе к вечеру, когда вся семья уехала в гости в соседнюю деревню, дом сгорел. Дотла. Когда они примчались, увидели остывающие угли и скулящего Рекса, которому удалось вырваться с привязи – или отвязал кто, поди, теперь разберись? В полубреду Соня с Михаилом, взяв детей, а кроме Васьки была десятимесячная Маша, пошли проситься в вагончик военчасти.  Руки и ноги у молодой женщины окаменели, она что-то поддакивала рыдающим соседкам, что-то брала у них и не могла ни о чем думать. В глазах сплошное пепелище. Утром Васька без спросу убежал на полигон играть и подорвался на мине… Когда его нашли, жизнь давно ушла из молодого тела…
Первым о новой беде узнал Михаил и завыл. Соседки невольно отпрянули, испугавшись его страшного лица. Боль, казалось, намертво сковала его. Он обмяк и лег на пол, обращаясь в потолок со словами: «Забери меня вместо него!».
В ту же осень  непонятно от чего скончалась Маша.
- Надо ли жить? – думала Софья, лежа в больничной палате. За окном твердым горохом стучал по подоконнику град. Град в ноябре? Ну, да, чего только не бывает. Беспомощно летали, потерявшие цвет и сок листья. Никому не нужные, сброшенные с деревьев, как остриженные волосы. Ныло сердце, пусто было в голове. Врачи, тщательно обследовав пациенту, нашли много хронических болячек. Вот он, подарок детства!
- Вы лечили гайморит?
- Никогда.
- Вы лечили описторхоз?
- Никогда.
- Вы лечили анемию?
- Никогда…
«Неужели – размышляла женщина – моей маме было хуже, чем мне, раз  она так рано ушла? А что меня здесь держит? Кому-нибудь бывает хуже?». Нет, она не плакала, и не, потому что не было сил, просто не знала, как это делается? Да и когда ей было плакать?  Плачу надо учиться, для этого нужно время и любящее материнское сердце, а Софья с детства просто выживала.
Невесёлые раздумья прервал брат. Он непривычно тихо вошел в палату, кашлянул в кулак и, как бы,  между прочим, начал разговор:
- Ты Юльку-то Капицу помнишь? Ну, рыжая такая, с веснушками? Вспомнила? Так вот: я на ней решил жениться.
Софья округлила глаза. Она не осуждала Василия, нет, как можно было подумать, просто не понимала, как в этой жизни, сотканной исключительно из страдания и горя, так вдруг взять и жениться? А главное – зачем? Она давно ничего общего с людьми не имела, лечащему врачу отвечала коротко – да или нет. Мужа видеть не хотела, передачки молчаливая санитарка ставила на тумбочку, записки летели в мусорную корзину. Вася пояснил:
- Беременная она. Ну и родители настаивают, чтобы всё было, как у людей, понимаешь?
- Понимаю – кивнула Софья и уткнулась в плечо брату.
Свадьба запомнилась проливным дождем и повсеместным отключением электричества. Пришлось доставать из чулана керосинки, просить у бабулек свечи. Не прерывать же веселье из этого? Соня, глядя на Юлькин округлившийся живот, заплакала.
После свадьбы всё мало-помалу пошло на лад. Софья изменилась, стала ходить в церковь, развела огромный сад. Муж с трудом построил новый дом, но потом, будто что-то сломалось внутри, пристрастился к спиртному и жена, прочитав гору литературы, вылечила его пчелами. А вскоре о её таланте целительницы пошли легенды. Чего только не говорят про нее, и ногу, проткнутую ржавым гвоздем, вернула в первозданный вид сырой нефтью, бородавки вывела лошадиной костью, тики у ребенка прошли после того, как Софья прописала ему порошок из яичной скорлупы.
Один за другим она стала рожать детей. Так появились на свет шестеро братьев и сестер. Пренебрегли приметами и старшего снова назвали Васей. Бог привычно наградил его тонким слухом, но музыкой он заниматься не стал, говорит: «Там и без меня хватает. Я, мать, природу люблю», пошел в лесники.
У брата родились одна за другой  четыре девочки, старшую назвали Соней. Одно время, когда стало казаться, что беда насовсем ушла, но не тут-то было, у Сони – дочери Василия – погиб старший сын… как она выжила, одному Богу известно и ещё родной тёте.
… Я сижу в добротном кирпичном доме Михаила и Софьи, слушаю рассказ её дочери, как она вылечила её от ишемической болезни мухоморами. Размышляем о человеческой жизни, добре и зле. Дочь рассказывает про нежные всегда ухоженные руки целительницы, мягкую улыбку, казалось, ей всегда светило солнце и не было несчастья. На окне распускается орхидея утонченно желтого цвета, на лепестках капельки росы, похожие на слезы.
После чаепития идем на сельское кладбище. Михаил с Соней умерли, перешагнув восьмидесятилетний рубеж,  друг за дружкой с разницей в несколько месяцев. С тех пор, а прошло около двух лет, могила Софьи стала местом паломничества больных и несчастных. Для своих детей же она навсегда осталась образцом терпения и трудолюбия. «Чувство от беседы с матерью – делится дочь – такое, будто прикоснулся к древней истине».  И это правильно, все остальное просто слова, которые быстро пропадают как роса на орхидее. А цветок останется, даже когда опадут все лепестки. Если корень жив – всё вырастет новое.