отголоски войны

С какого момента я себя помню? Одно из самых первых моих воспоминаний, когда мне не было еще и года. Чьи-то руки поднимают меня высоко-высоко и пытаются втолкнуть в какое-то окно. Я упираюсь изо всех сил и ору благим матом. Душный, спертый воздух. Много чужих людей. Тогда мама провожала мужа на фронт. Меня передавали через отрытое окно вагона, чтобы отец еще раз мог обнять меня, подержать на руках. Наверное, на меня подействовали общее возбужденное состояние, крики, слезы…
Второй раз я вспоминаю отца уже шестилетней девочкой. Война завершилась год назад, но отец все еще служил в оккупационных войсках на территории Пруссии, нынешней Польши, был военным комендантом. Мы ждали его возвращения со дня на день.
Я как раз была в детском саду. Воспитательница подозвала меня и сказала:
–  Иди, там тебя какой-то военный спрашивает…
Загадочный и  радостный тон сообщения заставил меня запрыгать от нетерпения, от прикосновения к тайне, и стремглав помчаться туда, где меня ждал «какой-то военный». Высокий темноволосый человек в офицерском кителе присел на корточки и протянул мне руки.
– Здравствуй!
 Я поздоровалась, но на шею ему не бросилась. Я не узнала своего папу, которого ждала так долго. Стояла, насупившись.
– Я же твой папа!
Я только мотала головой. Тогда он достал из кармана гимнастерки фотографию, которую я сто раз видела у нас дома. Точно такую же…
– Смотри, это твой папа?
– Да, но вас я не знаю.
Он все-таки забрал меня домой из группы и хотел повести с собой. Но я, едва мы вышли из дверей,  вырвалась и понеслась по дороге, которую знала отлично. Но по которой меня одну ходить пока не отпускали. В слезах поднималась в нашу коммунальную квартиру, на четвертый этаж.
– Мама, какой-то дядя назвался моим папой и хотел забрать меня…
Расстроенный, отец зашел в комнату следом  за мною. Нелегко было у него на сердце.
И эта несуразица была одним из отголосков войны. Слишком долго я знала отца только по фотоснимкам.
Мы обсуждали это событие в садике с моей первой подругой Эрой. Длинное бледное личико, серые глаза под мягкими ресницами. Я была к ней очень привязана и переживала, когда их семья переехала, кажется, в Свердловск. Гораздо позднее, уже во время учебе в Уральском университете, я надеялась  ее отыскать, но больше мы  так и не встретились.
Тогда, в детском саду, мы с Эрой решили, что появление отца – это просто здорово. У большинства детей отцы погибли на полях сражений. Мне просто повезло. Израненный, напрочь потеряв обоняние в болотах под Ржевом и заполучив хронический бронхит, мой отец все-таки вернулся домой. С орденом Красной звезды. Но война…
Между первым воспоминанием и встречей после войны пролегла пропасть: война!

В музее школы №37 хранится снимок, где учителя математики супруги Федоров и Евсеева сфотографированы с выпускниками 1941 года. С теми, кто завтра уйдет на фронт.
Впрочем, отец мой тоже не собирался отсиживаться в тылу. Он всегда был в центре общественной жизни, пропагандист, редактор школьных стенгазет, председатель секции математики. Конечно, он пошел добровольцем. В пехоту. И на полях сражений под Москвой, на месте, где совершили свой подвиг 28 панфиловцев, он вступил в ряды партии большевиков. Фотографии жены и дочерей всегда носил у сердца, в кармане гимнастерки. А в открытках, приходившим с передовой, передавал приветы работникам школы.
В одном из боев под Ржевом отец был серьезно ранен. После ранения вернулся домой на поправку. И тогда, в 1943, несколько месяцев проработал в Ленинском райвоенкомате. А потом снова фронт.
Жить и в тылу было нелегко. Голодно. Сестра отца, Елена Павловна, работавшая на 78-м заводе,  умерла в эти тяжелые времена. 
А мама по-прежнему трудилась в школе. Меняла пайки хлеба на молоко, чтобы дочери могли поесть.
Передо мной  любопытный документ: «Характеристика на начальника пионерлагеря ЧелябТЭЦ тов. Евсееву А.В.
Тов. Евсеева Антонина Васильевна, 1916 года рождения, беспартийная, по образованию педагог, была командирована районо на должность начальника пионерлагеря. За время работы с 8 июня по 1 сентября 1943 года тов. Евсеева проявила себя как добросовестный и знающий свое дело работник. Хорошо руководила работой пионерлагеря. За весь период работы лагеря не было ни одного случая заболеваний среди детей.
Директор ЧТЭЦ Комаров
Парторг ЦК ВКП\б\ Кучерук»
В конце войны мама работала  директором школы №4 на поселке Песочном. Жили там же, при школе. Но порой на выходные возвращались домой. И тогда за ней присылали лошадку. Я, естественно, тоже тряслась с  ней  на бричке. Потом уже стали присылать машину.
А вот еще один документ – от 8 марта 1945 года. Подписала его заведующая  Ленинского районо Дарья Емельянова, между прочим, мамина подруга:
«Районо поздравляет всех женщин директоров, завучей и работников районо с Международным днем 8 марта, отмечает исключительно добросовестное отношение к труду и объявляет благодарность с занесением в трудовую книжку. Желает много лет работы по делу коммунистического воспитания советских детей». Вот так в те годы поздравляли, желали  успеха и благополучия.
Пришел День Победы, возвращались фронтовики к мирной жизни, но моего отца все не было. Только открытки из Польши.
Закончил воинскую службу  старший  лейтенант Федоров уже в 1946 году в должности военного коменданта польского города Штеттин. Вернулся с орденом Красной Звезды на груди. Снова стал работать педагогом в  школе. Вел математику. Семья обживалась уже на другом месте, в доме №8, в коммуналке на трех хозяев на четвертом этаже. Теперь это улица Барбюса, дом 8.

Война напоминала о себе…Тяжелым утренним кашлем. Нервными срывами… И рука, и нога беспокоили папу всю жизнь, временами боль мучила его очень сильно. И он ходил на процедуры и массажи, которые все равно не помогали.
Я помню голос черных репродукторов, уже одной своей чернотой пугающих. Плакаты на стенах «Родина-Мать зовет!»  Очереди за хлебом, когда мы часами стояли сначала на улице, потом в душной темноте магазина.
Помню красочный журнал, и на обложке – сноп хлеба. И год– 1946.  Надежды на новую жизнь, на урожай…
Все же я осознала войну после того, как она закончилась. Отец разложил на полу огромную карту. Показывает нашу страну  – и  Германию.
Я удивлена. Эта страшная Германия – совсем маленькая. Как она могла напасть на нас!  Советский Союз вон какой большой. Рукой до границ не дотянешься…
А еще были рассказы о войне. И папы. И других вчерашних солдат.
Отец был ранен во время одного из сражений  и полз к своим. В ту пору я еще не читала «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого, мне  поступок отца не казался особенно героическим. Только потом я поняла, что отец – настоящий герой. Превозмогая боль и слабость,  полз он по лесам к своим. Избегал селений, чтобы не попасть в плен к фрицам. В ране завелись черви, которые не дали начаться гангрене, остановили заражение крови,  – и только  это спасло его. Я так живо представляла червей,  которые развились в его ране на ноге, и саму огромность этой раны. Все это заставляло меня  содрогаться от ужаса и ненавидеть войну.
Еще один эпизод из его военных лет. Зачастую не удавалось поспать, и на больших маршах, на ходу двое солдат держали третьего под руки. И тот, шагающий в серединке, – успевал немного подремать. Потом менялись местами.
Таких ситуаций было немало –  смешных и трагических. Например, однажды на привале фрицы подобрались совсем близко, незаметно, и хотели утащить  отца за ноги – их «за языком» послали. Бойцы вовремя заметили  и не дали немцам украсть своего лейтенанта.
Никогда не забыть мне рассказ нашего знакомого Филиппа Артемиевича Муратова, мужа маминой подруги тети Веры, о том, как он случайно остался в живых после расстрела. Выполз из-под груды мертвых тел.
Эти траншеи, эти страшные ямы я воочию увидела в Минске летом того же 1946 года.
Мы поехали в гости к маминой сестре Августе. Вначале была Москва, прекрасная, солнечная Москва, где уже выветрился мрачный запах войны.
 Потом мы долго ехали на поезде. Я лежала на второй полке и смотрела в окно. Там в лесах стояли остовы разбитых самолетов и скелеты обгоревших танков.
А потом был Минск. Стены без крыш, окна без стекол, лестничные пролеты, повисшие над пустотой.
Дом, где жила семья военного летчика Ивана Дурнова, был цел. Видимо, это был военный городок, над которым совсем недавно витала смерть. Колючая проволока на каменном заборе – как весть из страшного «вчера».
А не так далеко, близ аэродрома, где базировались самолеты, в лесу  мы лазили по блиндажам и землянкам. Находили каски и патроны… Все для нас было предметом игры. В том веселом лесу, пахнущем свежестью и земляникой, дядя Ваня поднимал меня в кабину своего боевого самолета – это было счастье. И гордость.
А неподалеку от дома тети Гути и дяди Вани, в парке, светлом, зеленом в те теплые летние дни, – я до сих пор помню мрачные  рвы открытых могил, общих могил расстрелянных, замученных, погибших… 
Потом я видела Пискаревское кладбище в северной нашей столице – но то давнее детское прикосновение к свежей ране, нанесенной войной, – оно на всю жизнь. Та поездка точно отснята на пленку. В любой момент я могу вернуться в тот послевоенный Минск. Мне было тогда шесть лет.


Мои школьные годы – с первого по седьмой класс – пришлись на тяжелое послевоенное время. Шло восстановление народного хозяйства, разрушенного в годы войны. Жили мы в Челябинске на КБС. Эта аббревиатура  расшифровывалась  как коммунально-бытовое строительство.  Но  на языке улицы звучала как «команда бешеных собак», а то еще и похлеще. Мы жили в коммунальной квартире  №27 на четвертом этаже пятиэтажки – дома № 8. Теперь это дом №1 по улице Анри Барбюса. Когда-то в подъездах, видимо, планировали устанавливать  лифты,  для них было оставлено место, но потом стало не до лифтов, и мы бегали по пролетам, опасливо поглядывая вниз, в квадрат пропасти.
В квартире ютилось, кроме нашей, еще две семьи. А в годы войны на подселении обитала даже жиличка в ванной – эвакуированная из Ленинграда. Пищу все готовили на общей кухне на керосинках. Кто сегодня вспомнит о керосинках! А продавался керосин в магазинчике по дороге к трамвайной остановке, и там всегда толпился народ. Трамвай № 8, проходя под тремя мостами и затем через поселок ЧТЗ – тракторный  – и все парадные  улицы, связывал КБС с центром города и вокзалом.
 Впрочем, еще можно было за полчаса пешком через Порт-Артур пройти к железнодорожному вокзалу. Так назывался этот район в честь подвига русских моряков в 1905 году.   Сейчас эта территория – приличный микрорайон, застроенный высотными домами. А тогда Порт  был как большая деревня, о которой ходила дурная слава, и мы не рисковали без особой надобности бегать туда. Особенно в темное время суток. Хулиганства, воровства и бандитизма в те послевоенные годы случалось немало. Рассказывали массу  страшных случаев. Впрочем, мне самой не пришлось столкнуться ни с чем подобным в те годы.
Зато я досыта наслушалась этих историй, разукрашенных к  тому же затейливым русским словцом. Дело в том, что наша комната имела выход на небольшую лоджию, где родители устраивали мне в теплое летнее время постель. Чтобы ребенок побольше дышал чистым свежим воздухом, значит. А внизу у подъезда на скамейках вечерами обычно собиралась молодежь. Так я познавала русский язык в его непосредственности, в грубой,  не осознающей себя  прямоте.
Другое главное впечатление детских лет:  очереди в магазинах. Особенно за керосином, мукой и хлебом. Еще за керосином. Очереди, в которых нужно было стоять часами. Номера записывали химическим карандашом на руке. Хлебный был в доме №5, к нему мы шли по улице, носящей сейчас название улицы Уральского рабочего.
Почти все мои одноклассницы обитали в соседних домах или  бараках. В основном, это были дети работников военного завода имени Серго Орджоникидзе или иначе – завода №78 (Станкомаш).
У большинства ровесниц отцы не вернулись с фронта. Погибли, как  у Руфы Розановой. А у некоторых, как у Али Сафиуллиной, после плена у фашистов, попали в советские лагеря, куда Макар телят не гонял. Но тогда мы об этом не говорили. Я узнала гораздо позднее.
Не у всех были  школьные формы, вместо портфелей многие ходили с шитыми-перешитыми сумками. Писали перьевыми ручками, в тетрадках лежали промокашки, а чернильницы-непроливашки каждый ученик носил с собой. Кляксы были обычным делом.
Чтобы выглядеть наряднее, тряпичные туфельки-баретки нередко мазали мелом. Зимой в классах было холодно, и часто гас свет.
И в этой обстановке всеобщего сиротства, недоедания, бедности и  грубости – удивительно чувство единения и взаимовыручки людей, чувство радости детства, нашего упорного стремления учиться, учиться и учиться.
И еще. Хотя папа и вернулся с фронта с ранениями, глухо кашлял по утрам и не мог сдержать слез, если показывали фильм про войну, он был с нами. И это было счастьем.