За вдохновением

Федор Михайлович любил народ. Людских поступков иногда не понимал, но при этом всем сердцем старался разобраться, найти им хорошее оправдание. В своих внутренних монологах защиты он ссылался то на широкую диковатую душу, то на внезапный сердечный порыв, то на непомерную бедность существования (чаще всего, не духовную).
 
Когда Мария Дмитриевна посылала мужа за хлебом или постным маслицем, он с каким-то мучительным удовольствием выходил на хоть и состоящую из разноцветных окрашенных зданий, но все-таки совершенно серую улицу Егорова. Дом, в котором они вот уже год жили с супругой, от старости изрядно  осел. В темной парадной еще сохранилась огромная, в человеческий рост, когда-то белоснежная, а теперь казенно-зеленая каминная печь с заклеенными чугунными дверцами. На полу виднелись остатки дивной метлахской плитки. Федору Михайловичу очень нравилось осторожно, с трепетом их разглядывать, всякий раз отыскивая в сумраке затертое подметками клеймо “Виллеруа и Бохъ”. На улицу вели две прогнувшиеся каменные ступеньки с тонкими, местами сколотыми торцами и латунными кольцами по бокам - до революции парадный подъезд был устлан толстой ковровой дорожкой. Чтобы выйти из этого вросшего в болотистую почву дома, нужно было подниматься на бледноватый свет, а не спускаться во тьму чистенького новостроечного двора. Это тоже нравилось Федору Михайловичу.

Маленький продуктовый магазин “24 часа” находился на углу Егорова и 2-ой Красноармейской, совсем рядом, в подвале грязновато-розового пятиэтажного дома с эркерами и стрельчатыми окнами. Федор Михайлович ходил туда только в плохую погоду и исключительно в скверном настроении, то есть часто. Хлеб в магазине продавали черствый, растительного масла не было. Покупатели обыкновенно приходили сюда не за этим. Они являлись все больше вечером: кто за солеными орешками и пивом, кто за коньяком "Шантрэ" и папиросами. Днем магазин стоял пустым. Это Федора Михайловича неизменно удручало.

Был прохладный, но ясный апрельский день. Туман, мистически затянувший поутру всю округу, после полудня тихонько растворился в мутной воде Обводного канала. Привычно низкое питерское небо перебралось куда-то необычайно высоко, словно стремясь оторваться от опостылевших жестяных крыш с проржавевшими телевизионными антеннами. Федор Михайлович уже несколько недель бился над названием новой "вещи", как он ее называл, но оно все не приходило в голову. А потому, когда Мария Дмитриевна попросила его купить кило сахару для шарлотки, он задумал прогуляться до большого и симпатичного ему универсама “СемьЯ”. Этот магазин все время так и манил его своими замызганными окнами, дешевеньким пластиком коричневых дверей и, самое главное, большими народными очередями, в которых непременно происходило волнение. Пропойцы, громко ссорясь между собой, выскребали из засаленных карманов мелочь. Полковничья вдова Зоя Викторовна сетовала сонной кассирше на вялую зелень и подгнившую морковь. Мальчишка в потертом пуховичке прятал за пояс предательски шуршащий пакетик жареных семечек.

Мысленно потирая руки, Федор Михайлович в приподнятом настроении прошагал мимо магазина “Медок”, прошел нелюбимую “Магию чая” (“Душенька! Ну какая может быть магия у черного байхового?” - порой риторически третировал он жену). Вышел на 1-ую Красноармейскую, презрительно фыркнул в сторону “Мира сумок”, бодро перебежал дорогу и направился к станции метро “Технологический институт”, где прямо на улице, в любое время дня толпились поджидающие друг друга люди: кто с цветами, кто с напряженным лицом. На перекрестке свернул налево на Московский проспект, с минуту полюбовался недовольным полицейским в новенькой весенней форме и бодро зашагал к уже совсем близкой цели.

Дверь универсама Федор Михайлович открыл робко томясь сладким предвкушением. Как-то рассеянно взял синюю корзинку, стремительно пронесся в бакалею, обогнув молочный отдел, где иногда тайком от супруги покупал себе запретные жирные и сладкие глазированные сырки, без колебаний выбрал обыкновенный белый сахар и трепетно двинулся к кассе с самой длинной очередью. Быстро окинул профессиональным взглядом стоящих впереди: тучная женщина с могучими  руками, кислого вида усатенький коротышка во флисовой кепке, три аккуратных одинаковых старушки, дама с неистовыми синтетическими локонами, прыщавый парень в спортивном трико.
"Тьфу, опять не то!" - насупился Федор Михайлович и принялся хмуро рассматривать вульгарные коробки с мятными, вишневыми и лаймовыми леденцами.
- Не нужно нам столько пакетов. Ванюша, у тебя ведь рюкзак, - слабенький девичий голосок отвлек писателя от мрачных мыслей.
- Не выдержит он. Погляди, сколько набрали. Лямка еле держится, ты разве забыла? - вкрадчиво ответил тихий мужской.
"Ох, наконец!" - радостно пронеслось в голове у Федора Михайловича. Взгляд его жадно вцепился в пару, что суетилась у соседней кассы, выкладывая на ленту содержимое вместительной металлической тележки. Грязная картошка, большая клетка бледных яиц, Бородинский хлеб, гроздь полузрелых бананов, яблоки, молоко, неестественно розовые фруктовые йогурты, вялые серые сосиски, уксус, халва, бутыль “Ессентуков”, дешевенькие макароны, ворох бумажных пакетиков со специями и еще какой-то темный сверток на самом дне.  Приглядевшись, Федор Михайлович узнал в нем укутанного в застиранный синтепоновый конверт грудного младенца. Тот спокойно лежал рядом с луковым пакетом и равнодушно глядел в потолок бесцветными глазенками.

Отец ребенка - высокий худосочный парень лет двадцати шести с коротенькой, неаккуратной и жиденькой русой бородкой. Стоптанные забрызганные весенней грязью ботики, свалявшийся болотного оттенка свитер, серо-черная непромокаемая куртка, грязные, раньше голубые, а теперь желтоватые джинсы. Мать - хрупкая, помятая и неухоженная девушка. Светло-рыжие волосы ее давно не мыты, заплетены в небрежную тонкую косичку. Длинное, по колено, спортивное пальто сливочного оттенка изрядно перепачкано, порвано возле кармана и отчего-то не зашито. Слаксы с вытянутыми коленками, когда-то давным-давно модные кроссовки, не старые, но уже совершенно изношенные. Машинально запустив руку в картонку с жвачками, Федор Михайлович грустно представил, что эти доходяги прежде были веселыми, живыми, теплыми и непременно ясно хохочущими молодыми людьми. А потом, должно быть, случайно попали под кислотный дождь: поблекли, выцвели, посерьезнели и стали гармонировать друг с другом петербургской обреченностью и тоской. Младенец, спрятанный в свой унылый футляр, в беспощадном свете дневных ламп был бледен и зацуцкан. 

На седьмом небе Федор Михайлович, расплатившись, вылетел из продуктового и поспешил домой с сахаром и новорожденной идеей.  Обнаружив себя за родным колченогим письменным столом, он лихорадочно схватил шариковую ручку и в волнении размашисто вывел долгожданный заголовок: “Униженные и оскорбленные”. Поразмыслив, писатель принялся править рукопись.

Февраль 2015