Последний ашуг Тифлиса

   

               
       Древние греки называли их рапсодами. Средневековая Европа выпестовала в своих недрах скальдов и трубадуров, менестрелей и мейстерзингеров. В Закавказье виртуозы песенного стиха пришли с Востока и сохранили арабское первоназвание – ашуги. Ашуг значит влюблённый. В женщину, в поэзию, в музыку. Одним словом, - в жизнь. С её вековечным чередованием света и тени. Тень, если подразумевать под ней непарадную сторону нашего подлунного бытия, довольно часто витала над творчеством кавказских ашугов. Знаменитого Саят-Нову отлучили от царского двора по той простой причине, что его обличительная правда колола глаза сановной знати.
       Последний тбилисский ашуг Иетим Гурджи считал себя преемником великого земляка-песнопевца, то расходясь, то смыкаясь с ним в крутых поворотах собственной судьбы. Высочайшие милости обошли Иетима стороной, а вот чашу горьких житейских испытаний сын бедного кожевника Ибрагима Дабгишвили испил сполна. Не рисовки ради он увековечил в своём литературном псевдониме тюркский этноним «гурджи»: предки поэта попали в плен, долго жили на чужбине, но грузинские корни не утратили. Ибрагим вырвался из османской неволи, обзавёлся на родине семьёй, пророчески нарёк сына Иетимом /«сирота»/  и, оставив его один на один с горестями этого мира, сам спешно отправился в иной.
       Иетим вырос в Харпухи, тбилисском районе, жители которого почти сплошь состояли из торговцев и ремесленников, перемежавших тягучие будни дружескими пирушками и привычными нехитрыми развлечениями. Он сызмальства постиг азы неписанного кодекса городской чести и ко времени начала работы в мастерской по изготовлению музыкальных инструментов отличал белое от чёрного с такой же пристрастной искренностью, с какой принялся за первые литературные опыты. Известность Иетиму среди ценителей ядрёного народного стиха принесла баллада «Анна-Баджи», в былинном стиле воскресавшая героические подвиги полумифической женщины-богатырши. Число поклонников поэзии молодого ашуга заметно увеличилось, когда он, выучившись играть на пандури, стал сопровождать чтение стихов мерным перебором струн.
       Патриотические и любовные мотивы Иетим искусно усиливал проповедью близкого тбилисским горожанам традиционно сложившегося богемно-рыцарского образа жизни. Философия его была одновременно проста и целомудренна: гуляй, человече, но в пылу веселья помни о непреходящем! Иетим Гурджи помнил. И писал: / Доведём до торжества  наше громкое застолье. / Нет на свете божества выше сладкой воли вольной, / Краше потного труда, хлеба честного славнее, / Всех отсюда в никуда сдует жарким суховеем. / Но не значит это то, что покуда ветру веять, / Можно жизнь сквозь решето наравне с водой просеять. / Ты отсеивай зерно, не мешай его с половой./ В землю брось, взойдёт оно непременно жизнью новой/.
       Тогдашние власти не питали к Иетиму Гурджи никакого интереса, кроме сугубо государственного. Отношения между ними полностью прояснились, когда подоспел срок призыва в царскую армию. Иетим, на дух не переносивший рекрутчины, пустился в бега. Скрывался долгое время у знакомых хлебопёков, до тонкостей освоил пекарное дело и совсем было свыкся с положением нелегала, как глазастые опричники выследили его и сослали отбывать воинскую повинность в город Житомир. Армейская муштра не вытравила из Иетима тягу к свободе. Вольнолюбивый тбилисец очень скоро в пику всем дисциплинарным уставам покинул казарму и двинулся на юг по относительно безопасной диагонали Одесса – Батуми – Баку.
       Конечный пункт маршрута , видимо, был выбран неслучайно. Иетим хорошо знал местные наречия и без труда прижился в тюркоязычной среде. Непритворный интернационализм, кстати, всегда отличал творчество многих кавказских ашугов. Поэзия Иетима Гурджи неустанно славила духовную однокровность разных народов: / Мгновением, приятель, дорожи, и никогда не поддавайся горю, / Пока тебе дарованная жизнь по времени летит, как чёлн по морю. / Приветствуй братство, не тянись к войне. Мы все и так исчезнем с кратким веком. / Будь ты Али, Грикул иль Иванэ, - прежде всего останься человеком/.
       Российская революция 1905 года всколыхнула и бакинские нефтепромыслы. Симпатии Иетима, разумеется, были на стороне рабочих, но глубокоидейный пролетарский борец из него всё-таки не вышел. На загородную маёвку поэт принёс знамя самоличного шитья с украшавшим кумач ироническим признанием: «Радуюсь, но не верю». Это радостное неверие обернулось для Иетима Гурджи кандальной мукой в мрачных казённых заведениях Волынской губернии. Острог города Дубно – четыре года; спецпоселение города Кременец – три года. Итог – загубленная лучшая пора жизни, крушение надежд, спад творчества.
       Правда, в отличие от Франсуа Вийона Иетим не торопился с поэтическими завещаниями. Более всего прочего он лелеял нежную надежду свидеться с родным городом. Долгожданная встреча состоялась в 1916 году. Подгулявшие тбилисские ребята и сегодня распевают эти строки, подчас даже не зная, кто их автор: / Тбилиси, здравствуй! Я к тебе вернулся / Пропавшим сыном, избродившим свет. / Мой долгий путь на Грузии замкнулся / Через двенадцать выстраданных лет /.
       Жить оставалось ровно два раза по столько. Город увенчал Иетима славой истинно народного поэта. Иосиф Гришашвили в своей книге «Литературная богема Старого Тбилиси» вспоминает, как Иетим Гурджи не без гордости часто говаривал: «Мои стихи знает младенец в колыбели». Шутка шуткой, но любовно подобранные и под струнный аккомпанемент выпеваемые ашугом слова вызывали в читателе-слушателе любого возраста именно то настроение, которое он хотел прочувствовать. Здравицы Иетима радовали свадьбу, грустные песни смягчали скорбь тризны, приятельские посвящения тешили экспромтным остроумием, раздумчивые строки невольно склоняли к соразмышлению.
       Последний период жизни Иетима Гурджи буквально скалькирован с хрестоматийных представлений о расхристанной доле странствующего поэта в этом бесприютном мире. Разве что масштаб поскромнее. Ну не из страны в страну, а из Чугурети в Авлабар, да с Майдана на Веру кочевал Иетим по родному городу. Затворил двери пустой авлабарской каморки, взял в руки сучковатую палку – и в путь. Ноги не скоро приведут обратно. Пока всех друзей обойдёшь, пока отпоёшь новые песни – неделя-другая пройдёт. А застигнет на лишнем стакане тбилисская ночь – можно улечься на скамейке в старом верийском саду и вместо одеяла накрыться буркой. В 1940 году этой буркой, как просил поэт, покрыли его домовину и опустили в могилу на вакийском кладбище. Через тридцать лет прах решили перезахоронить. Теперь он покоится в Дидубийском пантеоне. А стихи Иетима Гурджи живы в людской памяти. В той, конечно, которая любит.
       Это она, любящая память скульптора Джуны Микатадзе воздвигла на набережной Куры бронзовую фигуру последнего тбилисского ашуга. Старый, седоусый Иетим Гурджи молитвенно воздевает руки кверху, - просит, наверное, у Всевышнего лучшей доли. Или, может быть, благодарит за доставшуюся…  Равно как и пишущий эти строки автор нижеприведённым стихотворением благодарит самого Иетима за то, что он родился, жил, состарился и умер в нашем благословенном городе.

 

              Старый ашуг

Был Иетим. Есть тоска по Иетиму,

Виноградным настоем сильна.

Как бы так прожуировать зиму,

Чтоб к весне позабыть вкус вина.

Вот река. Вот русалочий локон

Намотался на дремлющий ус,

И душа – обездвиженный кокон

Осмысляет последний искус.

Отшалили стаканные бури,

Упилась донной мутью страна.

Протянуть, что ли, руку к пандури, -

Да одышкой страдает струна.

Это раньше мы в небо взмывали

И трясли над Тифлисом хурджин.

Ветры строчками плату взимали

За судьбу быть Иетимом Гурджи.

Разлетались по миру баяты,

Всяк подхватывал, кто поспевал.

Получалось порой у собрата,

Никогда – у пустых подпевал.

Стих таврить не пристало ашугу.

Архипробу проставит народ,

И народ вслед ушедшему другу

Прослезится у крестных ворот.

Отпечалится у аналоя

При затепленных кротких свечах,

И почувствует силу в покое,

Словно жизнь в поминальных речах.