Как я на охоту ходил

Я долго мучился. Ходил, что называется, как кот возле сметаны, и не знал, с какого края, с конца ли, с начала, написать это эссе.
А подвигнул меня к этому не жалкий подхалимаж к известному человеку, писателю Бондаренко Алексею Марковичу, с которым я знаком уже без малого целых пять лет, а скрупулёзное изучение его творчества. Настоящего мужика — с большой буквы этого слова!
Какую бы я ни взял его книгу, будь то «Любовь и боль» (повести и рассказы, над которыми нередко я плакал), «Лощина голубого тумана» или трилогия «Государева вотчина»,— везде он описывает житейскую правду, выношенную и выстраданную через себя (а как же иначе?), хорошо зная при этом историю своей малой родины и историю края.
Но больше всего, с моей точки зрения, ему удаётся описание природы приенисейской тайги, всех трудностей и передряг, усталости до полного изнеможения охотника-промысловика, каким, в сущности, он и является!
Невозможно быть холодным, бездушным и чёрствым, читая у него о суровой жизни в тайге. О её обитателях. О людях с открытой душой! И, разумеется, о подонках, которых развелось великое множество в последнее время — хоть отбавляй!
В своей публицистической книге «И стонет моё сердце» он описывает все встречи, дни и часы, проведённые им в сёлах Овсянка и Озёрное, наедине и в компании с Виктором Петровичем Астафьевым. Вспоминает высказывания и шутки великого сибиряка и его глубокое познание жизни.
А как же? Фронтовик, писатель, Герой Социалистического Труда! Такому человеку было что рассказать! И было что вспомнить! В Советском Союзе Звезду Героя ох как надо было ещё заслужить! Её просто так не давали. Звёздами не разбрасывались. Даже грамоты давали не всем!
Я вспоминаю, как, ещё будучи «Ванькой-взводным», получил почётную грамоту победителя соцсоревнования, такой же грамотой был награждён и мой взвод. А сколько пота, труда, самоотдачи, выносливости пришлось положить мне и солдатам, чтобы завоевать это почётное звание! Это уже потом новоявленные перевёртыши-демократы всё оболгали! Званья, грамоты, Звёзды! Да что там! Страну!
И когда Бондаренко А. М. в вышеуказанной книге называет себя учеником Виктора Петровича, он не лукавит. Нет! Он действительно его ученик! Честный и работящий до одури!
Мне, находясь у него в гостях, не единожды приходилось видеть, что он — не праздный писатель, отдыхающий на лаврах после трудов своих праведных. Он постоянно чем-нибудь занят, будь то огород, заготовка ли дров, работа над очерком, пьесой, рассказом. Да мало ли чем! У крестьянина работы хватает! Хоть каждый день её, проклятую, делай, а за год не переделаешь! Я всегда удивляюсь его работоспособности. Откуда у него только силы берутся? Не зря, видать, ему бабка Акулина тёткой доводится! Тут без колдовства явно не обошлось!
Осенью или весной, в канун предстоящей охоты, он опять вкалывает: Что-то укладывает, колотит, ремонтирует. Пот градом, а он — дубасит! Причём до полного изнеможения! При этом не забывая о домашнем хозяйстве, о собаках, которым надо сварить, накормить, да не забыть по дому убраться. А потом, в тайге, вкалывать ещё больше, труднее — до мути в глазах! А ведь ему уже шестьдесят восемь! Не мальчик. И лучшие годы, здоровье — давно позади.
Как-то, сидя на кухне его маленького домика в Шадрино, что недалеко от Усть-Кеми, мы коснулись темы охоты.
Пуская дым в печку, я грустно сказал:
— К сожалению, Маркыч, я не охотник. И не рыбак. Я люблю тайгу, обожаю её. Многое видел и много где побывал, но — не охотник! Да и здоровья — тю-тю! С моими «окороками» мне и в малую горку-то не взобраться! Лёгкие выплюну! А про большую и говорить не приходится! Сдохну — не охну!
И я со смехом ему рассказал, как довелось мне однажды пойти на охоту.
Дело было в Балахте Красноярского края, накануне моей первой свадьбы. Мой первый тесть, Агапов Михаил Константинович, хороший мужик, которого наверняка уже нет в живых, охотник и пчеловод, предложил мне сходить на охоту, за мясом. Я, тогда ещё совсем молодой, только-только дембельнувшийся из ГСВГ, где служил не где-нибудь, а в Потсдаме (п/п 50432), был в восторге от предложения! Как же: медведя убью! В моём тогда понимании это было сродни подвигу ратному! Всем буду хвастаться! Ну, или — сохатого. Тоже недурно. Мяса-то сколько!
И числа этак десятого февраля (1978 года) мы двинулись в путь.
Сначала по трассе Абакан — Красноярск нас довёз на «уазике» до того самого места, откуда нам предстояло пройти до старой пасеки четырнадцать километров, его двоюродный брат. Всего-то четырнадцать километров, думал я. Раз, два — и там будем!
Действительность оказалась намного суровей.
Ещё по дороге, глядя в окно старенького УАЗа, я восхищался сказочной красотой, что нас окружала. Тайга — словно с картинки сошла! Вся белая, вся в снегу! Невозможно глаз отвести! Мохнатые пихты! Ели и кедры! Всё было покрыто слоем толстенного снега! Даже берёзы, осины и лиственницы (а там смешанная тайга) — и те серебрились от инея!
Когда мы вышли уже из машины и вынесли всё, что с собой захватили, я не мог надышаться. Какой был там воздух!
— Воздух-то, воздух-то какой, Господи! — воскликнул я от восторга.
Не знаю, как дышится в Альпах, но мне тогда показалось, что слаще я ещё никогда не дышал!
И пока мы закидывали за спину тесть — карабин, а я — двустволку шестнадцатого калибра и рюкзаки, вдруг выясняется, что самодельные лыжи, которые в бане гнул тесть, не смазаны воском. А в тех местах редко кто подбивает камусом лыжи. Да и сохатых там не так много, всё больше — маралы.
Что делать? С собой воска нет. Не возвращаться же в Балахту! Значит, надо идти. Несмотря ни на что. Крякнув и взглянув на меня, тесть пошёл первым — пробивать мне дорогу. А первому всегда тяжелей!
Дорога вначале шла всё под горку, и было идти сравнительно ходко. Но потом пошла по полянам. Стали встречаться и взгорки. И хоть я шёл за тестем след в след, лыжи проваливались глубоко. Новые валенки истерзали мне ноги. Я плёлся еле живой. О быстрой ходьбе не могло быть и речи! Пар валил с нас, как с загнанных лошадей! Наконец из сил выбился Михаил Константинович. Он подождал меня и сказал, глядя в глаза:
— Давай теперь ты! Мне надо передохнуть!
И, выражаясь языком спортсменов, дал мне лыжню. Но то-то ведь и оно, что никакой лыжни не было и в помине! Кругом — целина! Я молча пошёл впереди, не зная, что мне предстоит. Из-за рыхлого мокрого снега, которым я так любовался с утра, на каждую лыжину налипло килограммов по пять даже не снега, а льда!
Не берусь утверждать, сколько я прошёл впереди. Может быть — километр, может быть — полтора, но не больше. Всю основную лыжню и до, и после, то есть практически всю дорогу, пробивал только тесть!
Четырнадцать километров до пасеки, как мне показалось, мы шли целую вечность! А фактически — одиннадцать часов! В среднем в час один километр!
Во сколько мы дотащились — не помню. Но было темно. Мне показалось — очень глубокой ночью. И слава Богу, что не было метели или пурги! Я бы тогда не дошёл. Спасибо яркой луне, которая освещала дорогу! Спасибо медведям балахтинской тайги за то, что они мирно спали!
Помню, что когда, еле передвигая ногами, я обогнул старую ель и увидел избушку, которая буквально выпрыгнула ко мне в десяти метрах от места, где я стоял, ноги мои подкосились! И я не просто присел, а рухнул на снег, провалившись, наверное, на метр!
Избушка стояла на взгорке, который был высотой метров около двух.
— Вставай! — сказал Михаил Константинович.— Всё! Пришли! Вставай, простынешь! Немного осталось! — и, обогнув меня, пошёл к своей пасеке.
Глядя на неё, я верил и не верил своим глазам! Неужели пришли?! Неужели — конец?! Неужели конец этой пытке?! Этой проклятой дороге?!
Но как же подняться? Как найти в себе силы?! Как отдышаться?!
Я нередко бывал в жизни пьяным. Но ни до и ни после я никогда не был так пьян без вина! Без вина!!! С трудом я поднялся. Руки и ноги тряслись. На глаза навернулись слёзы.
Кое-как сбросив лыжи, я по сугробам, проваливаясь по пояс, напрочь о них позабыв, как пьяный матрос, шатаясь на палубе, двинул к избушке. Спотыкался и падал! Порой даже полз! Да! Именно — полз! И мне казалось, что я не дойду, не доползу до порога!!!
На месте Маресьева я бы не выжил!
Но когда рука оперлась о дверь, я, придерживаясь за косяк, поднял своё тело, открыл дверь и зашёл в насквозь промёрзшую избушку, где даже стены были покрыты всепоглощающей изморозью.
Сделав два шага и увидев там табурет, я сразу же сел. Нет! Даже не сел, а упал на него, мутным взором глядя вокруг! И тут я вдруг с удивлением увидел, что тесть подаёт мне ведро и что-то там говорит. Вначале я не разобрал его слов, но, силой воли включив сознание, понял: мне предлагается сходить за углём, который находится за другой дверью, рядом с избушкой.
«Что? Надо куда-то идти? Нести уголь? Зачем? Ведь я уже не могу! Не могу!» — кричал мне измочаленный мой организм.
Стыдно признаться, но в ту минуту мне хотелось тестя убить!
Не сказав ничего, я поднялся, взял ведро и с удивлением понял, что ноги мои не идут. Переставляя их руками одну за другой, я пошёл за углём. Открыв угольник, я стал его на ощупь накладывать. До самого верха!
Каково же было моё удивление, когда, вернувшись, я увидел, что вовсю полыхала и уже давала тепло кирпичная печь! А на ней — ну кто мне поверит? — стояла кастрюля, в которой кипела вода, и батя (именно так я его потом всегда называл) бросал туда мороженые пельмени! «Так сколько же времени я набирал этот уголь?» — вертелся вопрос в голове.
Мне неизвестно, как готовят знаменитые французские повара, и незнакомы их блюда, не считая лягушек, хоть я сам теперь являюсь поваром, но те пельмени превзошли все кухни мира!
Когда всё было готово, мы сели за стол. Тесть достал водку, и мы молча выпили по стакану.
На какое-то время усталость ушла. Прояснилось сознание. И наконец подкатил приступ дикого голода. Обжигаясь, я глотал, по-моему, даже не разжевав, эти ни с чем не сравнимые ни до и ни после пельмени. О-о! Какая это была еда!!!
Когда всё было выпито и съедено, батя пригласил меня в другую комнату, что располагалась сразу за печкой, и, указывая на нары, которые были высотой мне по грудь и упирались в стену печи, сказал, чтобы я ложился туда.
Я попробовал поднять ногу, чтобы взобраться. Но с таким же успехом я бы мог залезть тогда и на кедр! Бесполезно! И тогда Михаил Константинович, просто как куль муки, забросил меня. И я тут же мгновенно провалился, как в яму, в сладкий, дурманящий сон без единого сновидения!
— Вставай! Охотнички! Всё проспали! Белый день на дворе! — услышал я голос тестя, который тряс меня за плечо.
«Он что, охренел? — подумал я.— Я же только что лёг! Какой „белый день“? Ночь на дворе!» Но он упорно продолжал меня трясти!
Первой моей мыслью было послать его по известному адресу с такими приколами. И я, с трудом разлепляя глаза и приоткрыв рот для извержения проклятий, медленно стал поворачиваться на бок. Но тут, глянув в окошко, я не поверил глазам: за окном стоял белый день!
Я ощутил лёгкий шок. «Как в Германии!» — первая была мысль. Дело в том, что, когда я был ещё «молодым» и даже ещё не «лимоном», нас в Германии так гоняли «деды», что едва голова касалась подушки — ты уже спал! Тем более спать приходилось ложиться не раньше, чем пока не почистишь «дедушке» сапоги, потом подошьёшь воротничок «ненаглядному» обалдую, а уж после — себе! А это значит — не раньше двенадцати, а то и часа ночи!
Пока я дрых, тесть высушил нашу одежду, смазал лыжи (как-никак пасека, воску навалом!), затемно пробежал по тайге, обнаружил лежбище маралов — не хуже собаки, что-то там приготовил на завтрак. И уж потом, щадя молодого зятька, стал меня поднимать. Спал ли он сам, я не знаю.
Кое-как я слез с нар. Мне уже не хотелось охоты. Не хотелось совершать «ратный подвиг». Не хотелось шкуры медведя. Не хотелось сохатины, которой я до Эвенкии в глаза-то не видел. Ничего не хотелось! Не хотелось даже жены молодой, с которой я начал жить задолго до свадьбы. Всё тело болело! Организм просил сна, как пьяница браги! Но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж!
Пока я пил свой чай и настраивал себя на охоту, тесть торопливо сказал:
— Побыстрее! Иначе упустим маралов. Я побежал к ихнему лежбищу, а ты хватай ружьё — и за мной. Если что — выстрелишь в воздух.
Чтобы совсем не оконфузиться перед тестем и тёщей, перед своею женой и её тремя сёстрами, я, вылетев пулей на улицу, стал привязывать лыжи. Двустволка была уже за спиной. Подняв глаза, я увидел, что батя от меня уже метров семьсот отмахал, не оглядываясь назад! Он никогда не курил. Может, поэтому и бегал так?
Я тоже рванул, надеясь на молодость и здоровый тогда организм! Ну в самом-то деле, мне всего ещё двадцать, а ему сорок семь! Он же старый уже! Я быстренько его догоню! И добуду марала!
Но — увы! Честолюбивые мысли остались лишь мыслями. Через каких-то сто-двести метров начинались подъёмы и взгорки. И как бы я ни пытался взобраться на них, и боком, и ёлочкой,— я не смог!
Палок нет. Опереться не на что. Лыжи скользят. Стыдно вспомнить, но на некоторые взгорки я взбирался лишь на карачках! Сколько падал, не помню. Я матерился! Проклинал всё на свете! Отчаянно задыхался и снова, как и накануне, был в мыле! Пар из меня и от меня валил, что в твоей бане!
Наконец мне всё надоело! Я понял: маралов мне не догнать! Тестя — тоже! Я не охотник! Плюнув на всё, я уселся на снег, отдышался, перекурил, а потом взвёл курки и дуплетом выстрелил в воздух. Для меня охота была окончена. Уже — навсегда!
Минут через тридцать прибежал запыхавшийся тесть.
— Что случилось? — с тревогой спросил он.
Я объяснил. И он, с сожалением глядя на меня, обронил:
— Э-эх! Ещё бы маленько, и я бы их догнал! Они уже выдохлись. Там снег очень глубокий. Ну ладно. Что теперь делать? Пошли собираться домой.
Я боялся поднять на батю глаза. Стыд жёг меня паяльною лампой!
До самой избушки он не сказал ничего! И лишь когда мы пришли, он промолвил:
— У меня тут есть медвежатина, возьмём немного с собой. Не возвращаться же пустыми?
Помню, что была только мякоть.
— Возьмём килограммов по десять, и хватит,— сказал он и положил мне мясо в рюкзак.
Я взвесил его на руках и спросил:
— А что так мало-то? Клади побольше!
— Да хватит! — ответил он, отвернувшись.— Когда устанешь — не садись, не встанешь. Обопрись о дерево, понял? И поменьше кури! Нам ещё в гору надо подняться, засветло выйти на трассу, а то ночью никто не возьмёт! Не ночевать же нам на дороге?
Какое-то время я без усталости двигал на лыжах. Но потом лямки от рюкзака стали врезаться мне в плечи, спину стало саднить, пот заливал и разъедал мне глаза. Подкидывая рюкзак для удобства ходьбы, я шёл вслед за тестем. Но чем больше мы поднимались по круче, тем больше я уставал и шаг замедлялся. Наконец, не выдержав, я остановился и прислонился спиной к ближайшей сосне. Подбросил рюкзак на плечах и слегка его придавил, чтобы спина отдохнула.
И чем дальше мы шли, тем тяжелей становилась ноша, тем больше я уставал. И мне уже начинало казаться, что за спиной у меня не десять, а как минимум пятьдесят килограммов проклятого мяса! Я останавливался чуть не у каждой сосны. Михаил Константинович ждал, не торопил, только всё больше покряхтывал, глядя на небо.
Часам к четырём дня мы вышли на трассу. Нам повезло. Какая-то машина довезла нас до Куличек, одного из отделений существующего тогда Малотумнинского совхоза-миллионера, которым успешно руководил давно уже умерший фронтовик Шестаков.
Нам предстояло пройти все Кулички, центр Балахты и бо;льшую половину Мосино, ещё одного отделения этого же совхоза, где мы и жили. А это — километров двенадцать пешком, хоть и по твёрдой дороге! Автобусы по выходным, а было тогда воскресенье, почти не ходили, тем более по Балахте! А магазины, где продавали спиртное, на нашу беду, были закрыты.
Мои новые валенки до того сбили мне ноги, что мне казалось, что ступни у меня стали круглые!
Но рано или поздно любая дорога кончается! И вот мы заходим домой, раздеваемся. В крестовом доме жарко натоплено. Нас встретила Надька, самая младшая из сестёр и самая красивая, низенькая, как Дюймовочка. Я часто заглядывался на неё. А прожив со своей стервой-женой несколько лет, понял, что сделал ошибку, женившись совсем не на той. Я любил эту девушку! У неё был смешливый характер, но спорить с ней боялись все домочадцы! За словом в карман Надюша не лезла. Так отбреет, что выскочишь аж за дверь! А какие у неё были лучащиеся карие глаза! При этом — курносенький маленький носик, отменная фигурка и длинные-предлинные волосы, ниже талии!
Забегая вперёд, хочу отметить, что судьба у Надюши сложилась очень трагично. И в этом я невольно виню себя! На ней, именно на ней я должен был жениться! Только она одна могла быть моей единственной путеводной звездой на всю мою жизнь! Увы! Как это всегда и бывает, только по истечении многого времени, оглядываясь назад, мы с горечью отмечаем, что мы могли быть счастливы в этой жизни. Ведь мы почти держали птицу своего счастья в руках, но почему-то по злой иронии, погнавшись за мнимым золотом, которое на поверку оказывается лишь простой бутафорией, причём самого низкого пошиба, мы не увидели то, что нам принадлежало по праву! Мы не увидели неогранённый алмаз, лежавший у наших ног, тот самый, который и есть наша единственная и неповторимая звезда, свет которой освещает весь наш жизненный путь! Да-а! Снявши голову, по волосам не плачут!
— Что-то вы рано, охотнички! — удивлённо сказала она, попеременно глядя то на меня, то на тестя.— Мяса-то хоть добыли?
Тесть крякнул и без слов прошёл в комнату, где лёг на кровать и отвернулся к стене.
— Медвежатины принесли,— сконфуженно ответил я.
— Это той, что из бочки? — спросила она и, усмехнувшись, скосясь на меня, сверху донизу обожгла своим взглядом.
Потом повернулась и молча ушла в свою комнату.
Я стоял у двери и не знал, что мне делать. Возникло очень большое желание провалиться сквозь землю!
Вот так и закончился мой бесславный поход на охоту. Но я на всю жизнь запомнил, какой это тяжкий, порою неблагодарный, изнурительный труд! И теперь, перечитывая повести и рассказы о сибирской тайге и о тружениках-охотниках, я ясно себе представляю, как им всем достаётся. И единственной наградой для них является лишь удачный сезон!
Я не знаю, как дальше будут складываться наши отношения с писателем Бондаренко. Может, тайные и явные завистники и враги нашепчут ему обо мне что-то такое гадкое, мерзкое, что было и не было, раздуют из мухи слона, обольют меня грязью, припомнят какую-то выходку (на которые я порою горазд!), но время всё расставит по своим местам, разложит по полочкам! И «никогда не оборвутся невидимые нити, что связывают людей!» — как он пишет. А я лишь добавлю: тем более писателей и поэтов! И смоется грязь, и выглянет солнышко!
Если морякам всем желают семь футов под килем, то я желаю всем порядочным людям, кто любит тайгу и её обитателей, кто сросся с ней сердцем, кто не хапуга, не браконьер: удачной охоты вам, мужики! Тем более, Маркыч,— тебе!

Лесосибирск, ноябрь 2014