Постижение жизни в селе Монастырское

 начало: http://www.proza.ru/2012/03/23/1038 

     Это недалеко от родной Петро-Завадовки, если не пешком идти. Мне три года. Мать сняла комнату у одинокого пожилого мужчины с бородой, который мне казался стариком, но это не мешало ему иметь двух любовниц.

В одной половине деревянного дома — я с матерью, в другой — он один. В нашей комнате просторно — для ребёнка всё огромно, большое. Возле глухой белой стены, которая на самом деле была задником русской печи, находившейся в комнате хозяин, он её и топил, варил еду, пёк хлеб, поэтому в нашей комнате всегда тепло, стояла ручная мельница — деревянная колода с жерновом, который надо крутить за ручку, подсыпая зерно: из жестяного носика сыпалась мука. Рядом единственная железная кровать, и напротив большой стол в углу, между двумя окнами.

Зима. Мать уходит на работу, а я на долгий, почти бесконечный день остаюсь один. На улицу не выйти, дверь заперта. Долго смотрю в окно, выглядывая мать, но её всё нет. Невыносимо скучно. Мой разум девственен, я ничего не знаю об окружающем мире, о своей взаимосвязи с ним, у меня ещё нет воспоминаний. Для меня весь мир – это моя мать, но её нет и нет. Невыносимо долго нет.

В маленьком дворике никаких перемен, даже старика не видно, никакой живности. В комнате ни одной игрушки. На столе в беспорядке множество предметов. Я ещё не знал, как они называются, возможно, поэтому они и не запечатлелись в памяти. Просто, какие-то предметы. Нечто абстрактное.

Если бы кто-то сказал: Это — катушка ниток. Я бы подумал: Да, конечно. Теперь я знаю, как это называется. Но некому сказать, что это — чернильница, а это — ручка с пером. Неназванное не фиксируется в памяти. У матери нет шкатулки, где всё это могло бы лежать. Навожу свой порядок: всё расставляю в ряд на край стола возле стены, чтобы не мешалось. Предметов хватало на полтора ряда. Огромный стол почти свободен, и это мне нравится. Навел порядок. Так красивее. Так должно быть.

Я не сознавал, что стремление, наводить порядок, было у меня в генах, и останется на всю жизнь. Пойму это в конце жизни. Не самая плохая черта, доставшаяся по-наследству. Но вот же странно, у матери нет этого стремления.

Снова принимаюсь смотреть в окно. Иногда плакал, но это не помогало, матери всё нет. День, казалось, никогда не кончится. Чтобы хоть чем-то занять себя, подходил к ручной мельнице в виде невысокого обрубка ствола с металлической ограждающей полосой, возможно, алюминиевой, и раскручивал жернова за ручку.

Мыши, которые в тишине смелели, залезали в мельницу лакомиться полуразрушенными зернами пшеницы, с писком бросались врассыпную, выпрыгивая из западни в разные стороны, и, чуть ли не на меня, что пугало, но было забавно и интересно наблюдать за переполохом. Я не понимал, что некоторые не успевают спастись,  их прижимало к стенке и растирало в кровавое месиво, которое позже попадало в муку.

Снова отходил к окну, где ничего не менялось, — всё тот же двор. Посидев в тиши, снова подходил к мельнице. Мыши выпрыгивали изо всех щелей. И так изо дня в день.

Хозяин недоумевал, почему в испеченном хлебе, попадаются куски мяса, пока случайно не увидел мои забавы с мельницей, и догадался, чьё мясо он ел. Христианская сущность возмутилась, и он, к моему огорчению, унес мельницу на свою половину, а я лишился единственной забавы.

Под вечер приходила мама и скука исчезала. Почему-то ей не нравился наведенный на столе порядок, она всё перемешивала, хаотично расставляя всё на столе. Я не понимал этого, и на следующий день снова наводил свой порядок.

Вспоминая это своё одиночество, я как-то долго не задумывался, почему мать оставляла меня одного на целый день? Неужели нельзя было попросить кого-то приютить на день? Но тогда нужно оставлять денег на еду, а денег мало, потерпит, не умрёт. Не хотела одалживаться? Кого-то просить. Я тоже этого не люблю. Хотя для матери это никогда не было проблемой. Вероятно, не задумывалась, каково ребенку быть одному? Жив, здоров, что ещё нужно?

Однажды ночью мать разбудила меня, спящего у стенки, и начала одевать. Окна залиты тревожным, красным светом. Полыхал сарай. Из-за опасности, что загорится и дом, меня посадили на санки, и две девочки-подростки повезли куда-то по глубокому снегу, из которого торчали редкие прутья бурьяна. Страха не было – мне нравилось ночное происшествие.

Утром проснулся на печи в большой комнате без потолка, видны стропила, балки, соломенная крыша, по краям остатки потолка на половину избы, поэтому тепло только возле большой русской печи, на которой спит вся семья без хозяина, который, видимо, погиб в войну, и сейчас некому выправить полуразрушенный дом. Рядом три девочки до десяти лет, которые меня развлекали, им было интересно со мной возиться.

За скудным завтраком, разжёвывая черный и чёрствый хлеб, почувствовал во рту что-то очень твердое. Сломался молочный зуб. Девочки вывели меня из избы и велели забросить зуб на стреху и крикнуть мышам, чтобы они принесли новый зуб. Я так и сделал, понимая, что это игра. Для меня это впервые, нравится внимание, которое уделяют девочки.

К огромному сожалению, мы не остались у них, скоро ушли домой. Пожар, вызванный поджогом ревнивой любовницы хозяина, удалось потушить. Сгорел только сарай и лошадь, которую не успели, или не смогли вывести из стойла.

              В селе нет бани. Жители моются редко, по-черному, прямо в печке, после приготовленного обеда, ужина. Мать долго уговаривает меня залезть внутрь горячей печки. Мне страшно не хочется, боюсь обжечься о горячие стенки и испачкаться сажей. Всё же уговорила. Внутри чугунок с водой, мать поливает меня и моет. Скоро я вылезаю из печи, всё же запачкавшись сажей. Это было в первый и последний раз.

Внизу от дома речушка с вербами. Весной хозяин поймал и продал матери двух щук с половину метра. Не так уж и большие. Мать начала разделывать во дворе на столе. Щука затрепыхалась. Мать в ужасе бросила нож и закричала.

Этот испуг и редкие воспоминания матери, как она испугалась трепещущей рыбины, каждый раз напоминали весенний день, когда только сошел снег, речушка сильно разлилась, затопив долину с деревьями, виднелось множество островков. И когда я впервые прочитал про деда Мазая, сразу вспомнил бородатого хозяина в лодке. И себя  у половодья.

В какой-то холодный день все вышли на вспаханное поле сажать картофель. Вдали, через речку темнел лес, который позже стал сниться мне в кошмарах. Поле даже не проборонованное, высокие отвалы земли. Здесь же и моя мать, то ли помогает, то ли ей помогают, но урожай соберут другие, нас здесь уже не будет.

          Часто живу у чужих людей, где нет мужчин, только всегда недовольная женщина и дети. Хозяйка из теста лепит жаворонков, которые выпекаются в печи. Мы, дети, глотаем слюнки в ожидании, когда нам дадут такого жаворонка. У нас постоянное чувство голода. Я всё время в положении нахлебника, понимаю это и стесняюсь лишний раз напомнить о себе. Не отсюда ли развилась чрезмерная застенчивость и закомплексованность?

         В этой же избе случилась смерть: гроб, многолюдье, поминки с кутьей. Позже здесь меня учат, что нельзя втыкать, куда попало иголки: могут войти в тело, а потом блуждать по нему, пока не дойдут до сердца, что чревато смертью. Лет через пять, вспоминая этот рассказ, воспринимал его как байку-пугалку: трудно представить иголку, путешествующую по телу, но вот, в феврале 2015 года прочитал в Интернете о женщине, которая втыкала иголки! в мозжечок своего ребенка, чтобы убить его! Разумеется, она была психически больна, но иголки, действительно, разошлись по всему телу.

Село Монастырское больше моей Петро-Завадовки, возникло в 1760-м году как монастырская слобода на левом берегу реки Баланда, в двадцати километрах от районного центра. Здесь добротная школа, возможно, недавно выстроенная, огороженная забором, деревьев не видно, еще не посадили. Как-то мать взяла с собой в школу, брала расчет, но меня оставила за забором.

Много позже узнаю, что здесь в 1918 году родился писатель Михаил Алексеев, которого я много позже начну читать, но книги особого восторга не вызовут: средний писатель, без особого таланта. Возможно, и он в детстве, как и мы, играл на этом большом лугу, когда сошла вода, рвал семена на траве в виде зеленых крендельков, которые мы рвем и едим, чтобы хоть чуть заглушить постоянное чувство голода. Вкус крендельков настораживающий, никто из нас не знает, можно ли их есть? Да их много и не съешь. С десяток. Потом они как бы приедаются, и наше внимание переключается на что-то другое.

 Позже эти крендельки я видел в Петро-Завадовке. Но чем взрослее становился, тем сильнее отделялся от земли и перестал замечать эту траву.
      
      Писатель Александр Чудаков пишет, что эти крендельки исчезли, и сейчас уже нигде не растут. Трудно поверить, и не проверишь – на родине давно не был. Умные люди говорят, что не нужно посещать места, где тебе было хорошо. А в детстве всем было хорошо, хотя и голодно.

Вот и у писателя-протоирея Михаила Ардова прочитал, что они эти незрелые семена называли калачиками, и тоже ели.

Летом 2012 года я увидел эту траву на неухоженном газоне у соседнего дома, удивился, сколько лет не видел! Сорвал и попробовал на вкус. Трава. Ничего съедобного! На подобное мог соблазниться только голодный ребёнок.

       Забавное дополнение. После того как я выложил в Интернете эти записи, Татьяна Хожан, мать Димы Медведева, человека с потрясающим чувством юмора, аж мне завидно, не способен на такое, написала в комментарии:

«Трава с крендельками (у нас в Ставрополье мы называли ее калачиками) была и в моем детстве съедобной. Не знаю, как сейчас там, но в Израиле эта трава около домов или на пустырях в декабре под дождями вырастает до метровой высоты, и калачики раза в два крупнее. Вот только какие они на вкус сейчас, пробовать не хочется».

        А Дима добавил, что и не советует пробовать, потому что экология плохая, можно отравиться.

 А я вдруг вспомнил, что забыл написать о макухе. Сейчас редкий человек знает, что это такое. Соврал. Знают те, кто работает на заводах, перерабатывающих подсолнечник. Остаётся жмых, который в народе почему-то прозвали макухой. Твердая скорлупа семечек с прилипшими раздавленными под прессом зернами. Кто-то из взрослых принес сыну угощение, а тот разделил его с друзьями. Достался и мне маленький кусочек, на два-три укуса. Истощённый организм нуждался хоть в каких-то жирах, поэтому макуха показалась изыском вкуснейшего деликатеса. И мальчики съели быстро.

      Через шесть лет, уже на Кубани, кто-то из мальчиков принёс сверстникам большие пласты макухи. То ли потому что мы уже не были так голодны, но на этот раз ели больше из любопытства — все помнили вкус макухи в детстве и ожидали повторения прежних ощущений, но этого не произошло.

 А на следующий день к макухе почти никто уже не прикоснулся, то ли понимали, что кушать такое — это верх падения в нищету, точнее, вниз. Странно, почему это забылось, но вдруг сейчас вспомнилось?

продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/23/1015