Бабаня

Бабушку мою, Александру Александровну, в отличие от другой бабушки, маминой мамы, ласково называли Бабаней. По малолетству это слово почему-то никак не сливалось для меня в единое, мысленно я разделяла его, и у меня получалась «баба Аня». Никто не спорил, и даже когда я повзрослела, она так и осталась для всех «бабой Аней».
 
Она запомнилась мне чистенькой худенькой старушкой с натруженными узловатыми руками и неизбывной печалью в тёмных провалах глаз.  Даже когда Бабаня смеялась, глаза у неё оставались грустными.  Со временем я узнала, что ей довелось пережить не одну тяжёлую утрату. Лет пяти от роду умерла дочка Машенька. В 1943 году пропал без вести, а по сути, заживо сгорел в танке под Воронежем старший сын Миша, а младший, Толя, в 19 лет трагически погиб в подмосковной Клязьме.

Толю напоминала ей небольшая фарфоровая статуэтка, которая стояла на видном месте, на серванте, а Мишу она продолжала ждать всю свою жизнь. Ставила за него свечи в церкви и молилась о нём как о живом.
 
«Она живет, надеется и верит,
Что «без вести пропал» - сын не погиб.
И потихоньку плача, мать у двери
Всё ждёт и смотрит вдаль из-под руки», - напишет потом мой папа.
   
Жизнь её скрашивали оставшиеся дети: Василий и Анна, моя тётя. Когда родилась я, радости, говорят, прибавилось.  С малых лет я стала желанной гостьей в старой коммуналке на Бауманской, где не было ни ванной, ни горячей воды, а по кухне ползали черепахи и ужи безалаберного соседа Вовки Дорожкина…

Бабаня рассказывала мне хорошие сказки на ночь, одни знала на память слово в слово, другие пересказывала на свой лад.  Особенно любили мы с ней «Зайца во хмелю»  - замечательную басню Сергея Михалкова.  Под неё я часто засыпала, глядя на картины, написанные в юности моим отцом, и на длинные лучи света, крест-накрест перерезающие потолок.  Тогда мне казалось, что это вовсе не свет от фар проезжающих по улице машин, а что-то таинственное, космическое, чудесное. А за окнами гудела Москва, и на «стрелке» громко лязгал трамвай, поворачивая в Лефортово.

Днём мы ходили гулять в сад Баумана или ездили на метро в Измайлово.  Бабаня учила меня жизни, а если я чего-то пугалась, незаметно крестила и что-то тихонько нашёптывала. А когда я стала школьницей, мы читали книги – много книг. Почему-то ей очень нравился «Робинзон Крузо», и она каждый раз искренне сокрушалась о его горестной судьбе…

Она носила серебряный крестик, листала дореволюционную Библию с непонятными буквами, верила в Бога и в возвращение сына Миши. Помню иконы на окне, в углу, - старые, в золочёных окладах, вероятно, перешедшие ей по наследству от родни. Образы Казанской Божьей Матери и Иисуса Христа.  До сих пор не знаю, имели ли они какую-то ценность, но теперь они у меня, и я тоже храню их - как память.
   
Изредка она водила меня в Елоховский собор, недалеко от которого жила, скромно молилась у тёмных, пугающих меня ликов, но никогда не пыталась обратить в свою веру. Когда однажды дома я дерзко сказала ей, что Бога нет, она только молча задвинула иконы подальше, за красиво цветущие белые цикламены.

Мы с ней ладили, и ничего она для меня не жалела.  Строго следила за тем, чтобы для ребёнка на ночь всегда был свежий кефир…

Как-то осенью меня должны были привезти с дачи, но погода в том году случилась ласковая да тёплая, и решили родственники подержать меня на природе ещё какое-то время. С телефонами в то время было не так налажено, как сейчас, вот и ждала бабушка внучку, каждый день покупая кефир. Так прошло недели две…   
 
Помню, однажды я чем-то обидела её, и она замкнулась и не разговаривала со мной в течение всего завтрака. Я пила какао со сгущёнкой, а она делала мне бутерброды из белого хлеба. Молча резала батон, молча намазывала кусок маслом, икрой и так же молча протягивала мне. А я молча ела и думала: ну сколько же ещё будет этих нескончаемых бутербродов? Проиграла я, как в той сказке о Золотой антилопе, выдохнув:  хватит!

Окончив всего лишь несколько классов церковно-приходской школы, Бабаня была по-своему философом, рассуждала интересно, часто поражая людей природной мудростью.  Меня, единственную внучку, она, конечно, любила, но без сюсюканья, и даже, несмотря на смертельную болезнь, с удовольствием занималась со мной, когда меня привозили к ней.  До сих пор не могу понять, за что ей, такой кроткой, доброй и трудолюбивой, Господь, которому она так истово молилась,  дал эту муку, не пощадил…

Как многие люди её времени, она прожила нелёгкую жизнь. Трудилась с юных лет, не жалея сил для семьи, для страны. Её рано выдали замуж – потому что «так надо», а семейство было большое – кроме Сани, ещё шестеро детей, и всем надо помогать… Потом друг за другом пошли свои дети, а с ними – новые заботы… О деде моём, Фёдоре, я знаю мало, но говорят, это был суровый, неласковый человек, всю жизнь упрекавший жену за то, что не уберегла младшего сына.

В военные годы Бабаня работала в госпитале, но при перемещении раненых надорвалась, и её направили на оборонный завод, на конвейер. Долгие смены, бессонные ночи, еда урывками, постоянное беспокойство за сына – бойца Красной армии, видимо, сделали своё дело… 
 
Я видела эту боль, когда она страдальчески морщилась и чтобы не пугать меня, натужно улыбалась и говорила что-то про «щуку», которая завелась у неё внутри и теперь грызёт желудок. Редко ложилась она «отдохнуть», обещая при этом, что «ни за что не умрёт», чтобы мне не было страшно, и быстро вставала, и хлопотала, и снова беспокоилась за всех…

В последний раз я видела её весной, так и запомнила, словно сфотографировала,  – сидящую за крепким обеденным столом, маленькую, худенькую, аккуратную, в белом платочке.
 
…Потом от меня что-то скрывали, перешёптывались за спиной, к Бабане уже не возили, но детское сердце подсказывало мне что-то нехорошее. На исходе апреля, в воскресенье, мы с мамой поехали на экскурсию в Кусково. Погода была неважная, слякоть, серость и мелкий дождь добавляли уныния.  Что-то как будто нависло над головой, кроме этих грозовых туч …

Когда мы вернулись домой, я увидела на кухонном столе папину записку: «Дорогие мои! Бабаня больше никогда и ничего не скажет»…

Пока мама говорила с кем-то по телефону, я лила слёзы в суп, грызла попадающийся чёрный перец и по-детски надеялась на чудо.

…Мне было одиннадцать лет, на похороны меня не взяли, потому что так хотела Бабаня. Её девизом было: «Нужно ходить не к мёртвым, а к живым».
 
Но из года в год я прихожу на Преображенское кладбище, где покоится она со своими детьми.  Осенью кленовые листья устилают там землю как старинный гобелен, а весной расцветает барвинок – маленький синий цветок, такой же стойкий, скромный и неприметный, какой была моя Бабаня…

26 февраля 2015 г.