Я отвезу тебя домой. Глава 76. Сomme a la guerre

Мориньер продолжал оставаться в городе. И при этом он вдруг сделался невидим. Скользил тенью по улицам, терялся в толпе иезуитов, проводил дни в монастырской библиотеке и в прежней своей келье.

Филипп посещал друга время от времени. Обедал с ним. Делился новостями. Все удивлялся, спрашивал, зачем тот переселился в неустроенный, стылый угол, когда совсем недалеко у него есть – теплый, уютный дом и слуги, которые с такой радостью о нем заботятся.
Мориньер только улыбался – мне отсюда проще руководить моей армией.
Филипп считал это шуткой - он всегда находил своего друга в одиночестве.

Однажды, явившись к обеду, он сообщил возбужденно:
- Как вам это нравится, Жосс? Наш военный губернатор отправил посланника к могавкам с приглашением на переговоры.
- Вот как? – удивился Мориньер. – Куда же он его отправил?
- Не понимаю… - растерянно уставился на Мориньера Филипп.
- Чего не понимаете?
- Вашего вопроса.
- Я спросил – куда именно отправил наш военачальник-торопыга своего посланника? В начале зимы большинство могавков снялось с обжитых мест. Они ушли. Обустроились дальше к югу, там, где, как они считали, им не грозила наступавшая с севера болезнь. И если господин де Жерве об этом не знает, то его человек зря потеряет время.
- Но и я об этом ничего не слышал, - Филипп внимательно посмотрел на друга. – Вы мне об этом не говорили.
- Забыл, должно быть, - улыбнулся Мориньер.


*

Он продолжал улыбаться, сидя напротив Филиппа. Накладывал на тарелку куски мяса, пригубливал вино. Думал: у его друга появилось право на очередную претензию.
 Разумеется, он не рассказал Филиппу об этой передислокации могавков намеренно. И не потому даже, что полагал, что тот непременно проговорится – хотя Филипп, в самом деле, бывал несдержан. Просто весь его, Мориньера, жизненный опыт доказывал: чем меньше людей владеет информацией, тем больше она стоит.
И сегодня, - вот сейчас только, - он в этом снова убедился.

Конечно, он не мог рассчитывать на то, что Клод де Жерве поступит так неразумно. Предполагать мог. Рассчитывать – нет. Однако тот именно так и сделал, - не только выказал чудовищную незаинтересованность в деле величайшей для себя важности, но и объявил о ней во всеуслышание, - чем неимоверно облегчил Мориньеру задачу.
Мориньер знал теперь, что у него точно есть время. Не менее десяти дней. А если повезет – то и две полные недели. За это время отряды из Труа-Ривьер и Виль-Мари наверняка успеют добраться до Квебека.

Мориньер оторвал взгляд от бокала вина, взглянул на Филиппа. Тот молчал. Ел, пил. Смотрел куда-то в середину стола.
- Если все сложится так, как я рассчитываю, к моменту, когда у стен Квебека соберутся могавки, а де Жерве приготовится побеждать, в нашем с вами распоряжении будет около четырех дюжин солдат, - сообщил он Филиппу, делая вид, что не замечает его дурного настроения.
Он был уверен, что это его заявление заставит Филиппа позабыть о вновь всколыхнувшейся обиде. По крайней мере, на время.
Сообщение, в самом деле, вызвало у Филиппа де Грасьен живейший интерес.
- Почти полсотни воинов? Вы все-таки думаете, что достичь перемирия не удастся?
Мориньер чуть склонил голову набок.
- Именно для того, чтобы удалось, - ответил.

*

Мориньер понимал: все вот-вот должно решиться. И, учитывая, какие силы находятся в руках их теперешнего противника, им следует быть готовыми решать не только абстрактно-философские задачи, но и вполне себе прикладные. Переиграть врага одной хитростью – не получится. Нужна была сила.
И Мориньер собирал эту силу. По крупицам. 

Несколько дней назад из Сабин-Бопре добрались, наконец, до Квебека Рене, Бертен и старый лекарь Натаниэль. Явились одновременно усталые и довольные.
- Наконец-то мы вам понадобились! – воскликнул Рене, едва шагнул на порог его, Мориньера, комнаты. – И у меня есть для вас сюрприз, монсеньор. За то время, что мы прозябали в Сабин-Бопре, я научился недурно стрелять. Очень надеюсь, что вы останетесь довольны моей меткостью.
- Не думаю, что это твое искусство в данном случае пригодится, - охладил с улыбкой его пыл Мориньер. – Во всяком случае, я больше рассчитываю на твои ловкость, сообразительность и быстрые ноги. 
 
*

Мориньер, в самом деле, намеревался обойтись без стрельбы. В идеале – вообще без шума. Но чтобы задуманное удалось, именно ему, Мориньеру, надо было все предусмотреть и просчитать. Пока прибывшие делились с ним своими впечатлениями и надеждами, он размышлял. Впрочем, не забывал и прислушиваться.

Рене рассказывал ему, как завидовали им, покидавшим форт, остающиеся. Жалели о том, что не могут последовать их примеру, жаловались на вынужденную бездеятельность.
- Как это глупо, - говорили, - сидеть тут сиднем, когда там, в Квебеке, мы могли бы быть полезны.

Мориньер соглашался - безусловно, умения и силы воинов, оставленных им в форте, и здесь были бы не лишними. Но он не рискнул оставить Сабин-Бопре без защиты. Посчитал, что десяток человек там – минимальная необходимость, здесь – приятное, но не решающее дополнение.


*

Мориньеру практически не пришлось объяснять отцу Лалеману, зачем ему на неопределенное время понадобились две тюремные кельи в подвалах правого крыла монастыря. Тот выслушал просьбу, посмотрел внимательно на Мориньера. Кивнул.
- Надеюсь, вы знаете, что делаете, - сказал только.

Такое легкомысленное отношение к довольно необычной просьбе Мориньера, безусловно, в первую очередь, было связано с тем, что отцу Лалеману было прекрасно известно о той поддержке, которую оказывал «отцу д’Эмервилю» его величество. Но Мориньер не обманывался ни в малейшей степени, помня и о той «второй очереди», которая очевидно была для отца Лалемана ничуть не менее значима.
Как и большинство иезуитов, миссионерствовавших на территории Новой Франции, отец Лалеман недолюбливал местную власть. И всякая возможность принизить, уязвить ее воспринималась им с тщательно скрываемым удовольствием.

Разумеется, нынешнее положение иезуитов-миссионеров на этой земле нельзя было сравнивать с положением тех первых миссионеров, которые прибыв на землю Новой Франции, оказывались вынуждены выдерживать не только ожидаемые, связанные с их деятельностью, голод, болезни и  агрессию туземцев, но и противостоять нападкам руководства колонии. Пример отцов Бьярра и Массе до сих жил в их памяти.

Долгие годы иезуиты не имели достаточной, - а иногда и просто минимальной, - поддержки со стороны местной власти. И хотя с тех пор ситуация заметно переменилась, но и теперь, по прошествии лет, недоверие по-прежнему отравляло отношения между колониальными властями и Орденом. Первые стремились ограничить права иезуитов, члены Ордена противостояли этому, как могли. И всячески, - что совершенно естественно, - старались укрепить свое положение на этой земле.

Приоткрыв теперь отцу Лалеману лишь малую толику того, что он знал о людях, запертых в подвале монастыря иезуитов, и о человеке, направившем их, Мориньер получил, таким образом, практически неограниченные полномочия. За удовольствие чужими руками утереть нос любому из властной верхушки Квебека отец Лалеман готов был закрыть глаза на многое.

*


Мориньер не запугивал. Даже, в сущности, не говорил с узниками.
Ему не надо было ничего этого делать - трусы всегда сами себе придумывают наказания.

Он знал это свойство человеческой натуры. Каждому из своих учеников иезуиты демонстрировали этот закон не однажды. И теперь, глядя на забившегося в угол пленника, Мориньер испытывал даже что-то вроде жалости. Недоброй такой, пренебрежительной жалости. Он прятал брезгливость внутри себя и в какой-то степени даже стыдился ее. Но осознавал и принимал - как принимал все, что было и в нем, и в других.

Сегодня Мориньер спустился к тюремным кельям во второй раз.
В первый раз он сделал это через два дня после того, как убийцы Матье оказались в его руках. Он  приказал устроить их каждого – в отдельной камере. Без света – только узкое, в ладонь, окно под потолком. И без общения.   
Он запретил разговаривать с ними. Только кормить.
И каждый день выслушивал доклады от тех, кто в эти дни внимательно следил за заключенными. Наблюдатели  рассказывали ему все. Ни одно слово, ни одно движение арестантов не прошло мимо внимания Мориньера. На основе полученных сведений Мориньер делал выводы – решал, какие именно методы воздействия на этих двух будут максимально эффективны. По результатам наблюдений выходило, что ему, Мориньеру, и делать ничего не придется – только ждать, когда ожидание возмездия само лишит их самообладания.


*

В первый раз Мориньер пробыл у каждого из них  всего несколько минут. И сегодня для беседы с ними он выделил времени немногим больше. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы снова растревожить в каждом из убийц затаившийся внутри них страх. Это оказалось несложно. Гораздо проще, чем можно было ожидать.

Мориньера это не слишком удивило. Он знал: дерзкая, разбойничья самонадеянность часто идет рука об руку с трусостью. И, наблюдая за своими пленниками, о которых многие отзывались как о безжалостных и беспринципных головорезах, Мориньер только в очередной раз убедился в справедливости этого утверждения.
 
К тому моменту, когда Мориньер решил в очередной раз повидать своих пленников, первый из них уже готов был на все – только бы избавиться от того липкого страха, что рождала в его сердце неизвестность.
Второй - до появления в его камере Мориньера держался лучше. Но теперь и он был растерян - высокая молчаливая фигура, укутанная в длинный черный плащ, казалась ему зловещей. И мысль о настигшем возмездии вдруг завибрировала внутри него, лишая узника последних сил.

*

Мориньер стоял посреди кельи. Молча всматривался какое-то время в лицо этого, второго. Потом шагнул к столу, поставил на него принесенную с собой свечу, отвернулся, сделал шаг-другой от пленника. Продолжал держать того в поле зрения. Провоцировал. Ждал реакции.

Каждому из них он дал возможность проявить себя, восстать, попытаться изменить судьбу. 
Войдя, умышленно оставил отпертой дверь в камеру, выпустил из рук свечу, подставил спину.
Ни один не двинулся с места. Продолжали сидеть на брошенной в углу плесневелой соломе. Смотрели на него распахнутыми глазами.

Удостоверившись, что «тюремщики», докладывавшие ему об узниках, не ошиблись в характеристике последних, он снова взглянул на прижимавшегося к стене мужчину.
 - Поднимись, - сказал. – Сядь на табурет.

Мужчина зашевелился тяжело. С трудом выпрямившись, двинулся в сторону Мориньера. Не сводил с него взгляда.
Когда он опустился на табурет, Мориньер подошел ближе. Продолжал молчать. Смотрел и молчал.

И пленник не выдержал. Воскликнул истерическим шепотом:
- Кто вы? Кто вы такой? За что вы схватили нас и держите здесь?
И тогда Мориньер наклонился. Положил кошелек на край стола. При этом шнуровка, стягивающая края кожаного мешочка, крепко обхватывала его кисть.
- Узнаешь? – спросил.

Пленник отпрянул. Откинувшись назад, едва не упал с табурета.
- Он отдал вам его??? Он обещал, что уничтожит. Он сказал, что…
- Что?
- Ничего.

Мужчина закрыл лицо руками. Продолжал молчать. Только дрожал едва заметно.
Мориньер не стал дожидаться, когда узник придет в себя. Сказал:
- Я сейчас уйду. А когда вернусь, я хочу услышать всё - о том, как это произошло, всё о человеке, приказавшем вам убить хозяина этого кошелька. Всё.
Он склонился над узником. Отнял его руки от лица.
- Всё – значит, действительно, всё! И запомни. Вас – двое. А билет на свободу у меня только один. Получит его тот, кто больше вспомнит.
- А… другой?

Мориньер ответил, уже отступив, приготовившись выйти из камеры:
- Ты знаешь, что бывает за убийство. 

*
 
  Когда Мориньер сообщил Филиппу, что в его руках – все доказательства того, что именно Клод де Жерве приказал своим людям убить Матье, тот воскликнул недоуменно:
- Так чего же вы ждете? Надо представить эти доказательства суду и заменить никчемного военного губернатора на другого – более вменяемого.
- Нет, - сказал Мориньер. – Не теперь.

Ответ этот озадачил Филиппа. Довольно долго он в молчании смотрел на Мориньера. Наконец, выдавил:
- Но почему? Я не понимаю.
Мориньер ответил:   
- Мы ведь хотим заключить перемирие с могавками? Не так ли? И не когда-нибудь, а сейчас.
- Но вы ведь сами знаете, что мир с ирокезами - последнее, чего желает Клод де Жерве.
- И все-таки он его заключит, - улыбнулся мягко Мориньер.

Он положил на стол книгу, которую до тех пор держал раскрытой на коленях. Поднялся.
- Как вы думаете, Филипп, многие ли в Квебеке поддерживают нынешнего военного губернатора?
- Полагаю, да. Он так обильно все это время лил елей им в уши…
- Именно об этом я и хотел вам напомнить. Многие. Многие полагают, что он знает, что делает. И одобряют его. Не потому, что убеждены в его правоте, – они никогда и не думали вникать в его резоны, - а потому, что просто он им нравится. Он так красиво говорит! Своими речами - так возвышает горожан в их собственных глазах! В конце концов, им просто так проще. Они думают, что вот он, Клод де Жерве, молодой и сильный, все наверняка знает лучше них. И что бы тот сейчас ни предпринял, они посмотрят на это одобрительно. Устроит ли бойню, заключит ли мир… Конечно, сейчас они ожидают от де Жерве решительных военных действий. И после заключения договора о мире многие будут удивлены – это так. Но, я уверяю вас, ни один не будет удивлен настолько, чтобы отвлечься от своих ежедневных дел.
Если же сейчас, за несколько дней до начала мирных переговоров, вы арестуете Клода де Жерве, - при самых безупречных, самых неопровержимых доказательствах его вины на руках, - вы получите такой шквал возмущения, что всего вашего могущества может не хватить, чтобы залить тот пожар. У вас не достанет ни сил, ни времени на то, чтобы до начала запланированных переговоров склонить общественное мнение на свою сторону. Вам придется воевать на два… три фронта. Убеждать горожан, вести переговоры с могавками, следить за тем, чтобы другие, незаинтересованные в нашем с могавками мире, племена не устроили под шумок резню. Пятидесяти человек, которыми мы через несколько дней будем располагать, для этого - недостаточно
- Но что изменится потом?
- Потом – имя военного губернатора будет стоять под договором о мире. Могавки вернутся в свои дома. Тогда и придет время извлекать на свет наши доказательства.

*

Клод де Жерве вспоминал недавнюю свою беседу с Филиппом де Грасьен, – шутливую, почти дружескую, - и то бледнел, то краснел от злости.
Бесспорно, он знал, что своим необдуманным, дурацким замечанием сам превратил себя в посмешище. Но это не успокаивало его ни в малейшей степени. 

Закончился Совет, но присутствующие расходились неторопливо. Набрасывали на плечи плащи, лениво натягивали перчатки. Обсуждали то, что не успели обсудить – ссору двух молодых солдат в казармах, недостаточно жесткую среди них дисциплину. Даже о последней вечеринке успели переговорить мимолетно.

Большинство членов Совета уже покинуло зал заседаний.
Они спустились по лестнице. Стояли у дверей, готовились прощаться.
Филипп де Грасьен задержался. Вышел из зала после Клода де Жерве. Но спускался - быстрее. И в какой-то момент поравнялся с ним.
И он, Клод, в течение всего Совета наблюдавший за Филиппом де Грасьен, - тот был то ли расстроен чем-то, то ли нездоров, - не смог удержаться, поддел его, изобразил сочувствие.

- Вы неважно выглядите, господин де Грасьен, - произнес с шутливой участливостью. – Неужели дела колонии так беспокоят вас, что вы стали страдать бессонницей? Или это женитьба так дурно на вас влияет? Помнится, совсем недавно мы все завидовали вашей бодрости…
Он чувствовал, что принял неверный тон. Но никак не мог остановиться. Стоявшие внизу внимательно вслушивались в их разговор. Со сдержанным удивлением ждали ответа королевского посланника.

Филипп де Грасьен пожал плечами, засмеялся вдруг весело.
- Если вы женитесь и сможете похвастаться тем, что по-прежнему крепко спите по ночам, я пришлю вам письмо с соболезнованиями.
И он, Клод, не нашелся, что ответить на это.

*

Споря или соревнуясь в остроумии, аккомпанируя на вечерах поющим или танцуя, он, Клод де Жерве, с некоторых пор проигрывал Филиппу де Грасьен.
Но Клод уговаривал себя – ничего!
Он уступает Филиппу в малом. Но непременно победит в главном. Он продумал все. И уверен в том, что его положение – выигрышное. Как бы хорошо ни относился король к своему теперешнему посланнику, государь не сможет игнорировать столь возмутительное пренебрежение его королевской волей. А уж в том, что Людовик всячески поддерживал ведение боевых действий против индейцев – Клод не сомневался.
 В прошлом году, незадолго до окончания навигации, он получил письмо от Кольбера с недвусмысленными указаниями – делать все для укрепления на землях Канады власти французской Короны. Тот так и написал: «Его величество крайне заинтересован в расширении территорий, на которых французы будут чувствовать себя комфортно. Его величество убежден, что война против англичан-еретиков и всех прочих скрытых врагов католиков и французов – есть величайшая доблесть, и к победе над ними должен стремиться каждый верный Франции солдат».

*

Клод де Жерве с восторгом читал эти строки тогда, когда ему только подали это письмо. И он снова взялся перечитывать их на днях – когда в сердце его заползла неуверенность.

Дочитав письмо до конца, Клод де Жерве снова стал весел и самонадеян. Думал: о чем ему беспокоиться? На его стороне сам король. На его стороне армия. Кто еще может похвастать такой поддержкой?
Он так энергично убеждал себя в этом, что и не заметил, как ощутил себя непобедимым. Это так  добавило военному губернатору настроения, что он даже рассмеялся.
Подумал: стоит ли вообще этот Филипп де Грасьен внимания? Кто он – и кто я?

*

Клод де Жерве так много времени провел за столом в кабинете, он перепортил такое количество бумаги, пока размышлял о том, как лучше провести задуманную им операцию, что мог бы теперь расписать план действий поминутно. И не делал он этого только потому, что не видел в этом никакого смысла.

Откинувшись на спинку  кресла, поглаживая резной подлокотник, он думал: проклятые ирокезы, конечно, явятся на переговоры всем племенем. Эта дурацкая их традиция - так усложняла задачу! Если бы для заключения перемирия собрались одни вожди, все было бы гораздо проще. Тогда достаточно было бы небольшого отряда. Пленив вождей, они, французы, могли бы диктовать индейцам свои условия сколько угодно. Но рассчитывать на такое он не может. Да он и не рассчитывает.
Впрочем, он и так знает, как все произойдет.

Клод де Жерве прикрыл глаза, воспроизводя в памяти расположение домов в форте, в котором планировалось встречать ирокезов.
Он спрячет там солдат. Это будет несложно. Домов в форте достаточно. В каждом – погреб. В одном из погребов – подземный ход, выводящий к лесу. Очень удобно. Дюжину-другую солдат он укроет внутри форта заранее. Несколько отрядов подойдут позже – когда начнется заваруха. А заваруха непременно случится.
Спровоцировать дикарей на бой – может ли быть что-нибудь более простое? Кто потом упрекнет его, Клода де Жерве, в том, что переговоры закончились бойней? Он ведь никогда не верил в возможность… больше того – в целесообразность заключения мира с ирокезами. Свидетелями этому - все члены Совета.

Клод де Жерве усмехнулся – перемирие! Никакого перемирия не будет. Будут великий его успех и большие неприятности у Филиппа де Грасьен.
Он, Клод, уже подготовил для этого почву. Написал письмо Кольберу. Жаловался на то, что не может не выполнить приказ, исходящий из уст посланника его величества. Но все его существо, - он так и написал, да! – восстает против того, чтобы заключать мирный договор с дикарями.
«Можем ли мы так неразумно, неаккуратно, нерачительно распоряжаться тем, что дала нам великая Франция! У нас есть все для того, чтобы победить. И я, преданный слуга его величества, скорблю при мысли, что всё: свою силу, доблесть, честь, - по требованию господина де Грасьен вынужден положить на алтарь послушания. Я, военный губернатор! Воин, в конце концов! – принужден наблюдать за тем, как принижают достоинство французского солдата, готового умереть во славу нашего Великого Короля, заставляют его идти на поводу у дикарей, не знавших имени Господа!»

Клод написал еще много столь же пылкого и даже патетического. Посчитал, что чрезмерная величественность слога и идей – не помешает. Чем более кровавым будет поражение дипломатии Филиппа де Грасьен, тем  грандиознее будет его, Клода де Жерве, победа.
И когда он станет известен, как губернатор, сумевший в труднейших условиях, вопреки помехам, создаваемым королевским посланником, победить вероломных ирокезов – тогда и письмо это сыграет свою роль. И никакая патетика не покажется читающим его – чрезмерной.