Про Ивана Хвата, русского солдата-2

      Идёт он и рассуждает от неча делать сам с собою. Вот же, думает с укоризною, власть барская на бедствия этих лихоимцев никак же не отреагировала. Да и нету в этом ничего удивительного, ибо сытый ведь голодного разуметь не хочет: голодный плачет, а сытый хохочет.
   А вообще-то, Ванька в конце концов порешил – эти господа тоже своего рода нечистые, только нежить по ночам шастает, а эти при свете дня подданных своих донимают. И вспомнил Иван, как однажды ротный к нему с вопросцем пристал: а скажи-ка мне, говорит, Хват, отчего это вы, солдаты, к нам, господам, на «вы» обращаетесь, а к богу – на «ты»? А Ванька возьми и сболтни: вас, дескать, чертей, много, а боженька у нас один, вот поэтому мы вам выкаем, а ему тыкаем. Ох, ротный тогда и взбеленился! В зуботычины, гад, пустился за борзословие такое великое!
   Посмеялся Иван, былое вспоминая, и дальше по дороге зашкандыбал.
   Ходил он так, ходил, припасы приел да припил, и рубль свой «неразменный» вдобавок прокутил. Пришлось ему в работники к одному попу наниматься на травяной покос. Подрядились они за один целковый, что Ваня ему всю траву скосит. А луга у его святости были немалые. В то время как раз июль на дворе стоял, и было жарко. Но Иван не только утром, но и днём даже косил, чтобы побыстрее оттудова свалить.
   Поп этот ему не понравился сразу – мужик был толстый, туповатый и жадный. Вот в первый день подкосил Ванюха аж цельный луг, а полдник всё не несут и не несут. Поп же тоже там вблизи ошивался, не работал, правда, но за работником своим приглядывал.
   Наконец, поповская дочка поесть им приносит: миску большущую пшённой каши, кус масла, хлеба да молока. Ну, где хлеб да каша – туда и душа наша! Поп пожрать да попить был зело горазд. Кусок масла посередь миски он вываливает, в каше его растопляет, а потом берёт ложку и от серёдки к своему краю борозду ею проводит, и всё то маслице к себе, значит, уводит. Да и заявляет с ехидцей: так, дескать, господь бог мир наш на небо и землю разделил.
   В скробу Ванюхе это стало. Он как вол тут работал, а этот паразит будет вволю жрать? Взял и он ложку тогда, как следует всю кашу перемешал и говорит, усмехаясь:
   – А эдак боженька некогда народы на земле размешал, когда убедился он в людской пакости!
   Озлился поп, ну да делать-то уже было нечего, и пришлося ему на равных с работником кашу масляную есть. И уж тут-то он своё наверстал: поболее того сожрал в два раза.
   Хотел было хозяин радивый наёмную силу сразу же заставить косить, но Иван ему – ша! – увариться-де обязана каша. Стал он с попом на темы богословские гутарить, и по сему вопросу туманному они сразу же во взглядах разошлись кардинально. Даже они чуток и поругались. Вернее, это поп ругался, а наш весельчак над тугодумом всего лишь прикалывался.
   – Чем толще брюхо, – хохмил Ванюха, – тем тоньше дух! В толстом брюхе и дух весь протух.
   – Да не толстый я, не толстый! – оправдывался поп. – Дородный лишь только. Сложение у меня такое основательное...
   – Жадина ты, говядина! – подначивал попяру Иван. – Пузырь ты лихоёмкий! Вот, гляди – вона ручеёк. Почему он тонок? Потому что вода в нём течёт равномерно. А теперь, – и Ванька ступнёю босою течение перекрыл, – сделаем тут запруду. Видишь – утолщение водяное образовалося? Так и у тебя... Запруда – это твоя жадность. А пузо – это запруженное в тебе добро. Ох-хо-хо-хо!
   Так достал Иван недалёкого попа, что тот лишь пыхтел, как самовар, но спорить с солдатом на богословские темы уже не отваживался. Да и куда ему было с ним тягаться! Только поп начнёт гундеть чего-нибудь из святого писания, а Ваня ему – бац! – прибауткою какой-либо по мозгам. Тому крыть-то и нечем: пока он продирается через словесный свой лес, как солдатик уже напрямую пролез.
   Ну а как окончил Иван работу, то и говорит тогда хозяину скаредному:
   – А хочешь – я вообще с тебя платы за косьбу не возьму?
   – Как это? – тот не догнал.
   – А вот как! Ты давай в телегу впрягися и по всей деревне меня провези. До самого своего дома. Но с условием! Коли довезёшь – ничего мне не платишь, и я, выходит, вкалывал задарма. Ну а коли бросишь телегу, до крыльца её не дотянешь, то заплатишь мне… аж три-то рубля!
   – Это почему же три?
   – А потому, что это троица такая земная. На этой троице все богатства лихоманские стоят. Это униженный отец, обманутая мать да голодное детское пузо, коих богачи считают себе обузой.
   Подумал, подумал поп, да и согласился, ибо жадность в нём любой стыд пересиливала. Пригласили они свидетелей с полей окрестных и по рукам ударили.
   Вот везёт поп, аки сивый мерин, солдата рыжего по деревне, а тот поёт, хохмит, балагурит, и таким макаром собрал он вокруг них целую толпу.
   – А чего это ты, солдат, запряг отца-то Кондрата? – его, смеясь, из толпы спрашивают.
   Ну а Иван отвечает:
   – Да мы с ним загадали. Вот ежели довезёт он меня эдак до дома своего самого, то, значит, быть ему в пекле котельным начальником.
   – А что такое котельный начальник?
   – Это тот, кто самые большие пузыри в котле пускает! – смеётся Ваня.
   – Ну, а ежели не довезёт? – кто-то горло опять дерёт.
   – Ну, а ежели батюшка до дому меня не довезёт, – шут наш в ответки орёт, – то тогда непременно он в рай попадёт!
   Покраснел Кондрат, как бурак, плюнул он с досады, из-под хомута вылез – да оттудова ходу. То-то веселья было народу!
   Так Иван три рубля у жадного попа и выиграл.
   Пошёл он далее по белу свету хаживать. И вот как-то раз нанялся он к одному мельнику в сентябре месяце муку молоть. Мельник мужик был не злой, накормил он Ивана на славу, в баньке выпарил его знатно, а ввечеру; дал ему новые кальсоны с рубахой.
   Пошли они спать, а мельник Ване и говорит:
   – Ты, брат, на мельницу ночью, гляди, не ходи. Спи тут, на лавке.
   Любопытно Ивану сделалось. Принялся он мельника об этом деле расспрашивать и так его донял, что тот таиться более не стал да и заявляет:
   – На моей мельнице нечисть, случается, пошаливает. Был у меня один работник упрямый, не послушался он меня и ночью туда попёрся. Прихожу я поутру, гляжу – мать честная! – и во;лос у меня на голове аж дыбом поднялся. Вместо работника того сидит на полу вот такенная жаба! Открывает жабища рот и человеческим голосом мне говорит: «Здравствуй, куманёк! Иди сюда – я тобою позавтракаю!» Кинулся я оттуда бежать без оглядки, людей собрал, возверталися мы назад и жабу ту дубьём прибили. Вот такие-то, брат, делишки...
   Ничего не сказал на это Иван, только порешил он про себя твёрдо, что непременно на мельницу ночью пойдёт. Дождался он полуночи, убедился, что мельник спит сном праведника и незамедлительно в место это загадочное отправился. Двери были заперты, так Ванёк влез через окно, потом поднялся под крышу самую и уселся, как ни в чём ни бывало, на балке. И сидит себе, поджидает.
   Вот проходит времени не дюже много, как – чу! – забегал по полу кто-то. Видно, правда, было плоховато – едва-едва лунное сияние туда доставало. Пригляделся вояка наш повнимательнее, смотрит – ёж твою в коромысло! – шныряют по полу три огромных крысищи. Побегали крысы там, посновали, попищали пронзительно жуткими голосами, а потом пых – в трёх страшных карликов они вдруг превратилися. Ванюха чуть с балки не свалился от неожиданности. А эти карлики невиданные столик на середину помещения выдвинули, на табуретки вкруг него уселися и свечку великую зажгли для свету.
   Потом самый старый карлик, головою косматою повертев обеспокоено, говорит надтреснутым голосом:
   – Что-то здеся не то, братовья! Духом человеческим шибко воняет, ага!
   А те оба его успокаивают:
   – Да это мельника дух ещё не выветрился, брат Хаза;р. Они с работником тут допоздна ведь работали. Как-никак, а сезон...
   – Ну ладно, – поуспокоился вожак. – Давайте выкладывайте, чего вы за последнее время наколдовали? Ты, Маза;р, первый докладай.
   Самый младший из карликов носом шмыгнул, сопли рукою подтёр и говорит недовольным тоном:
   – Ничего-то я не сделал особенного. На мужика одного порчу разве что напустил, и у него весь скот повыдох.
   – А много ли было скота? – Хазар его спрашивает.
   – Ага, много, – тот отвечает. – Двадцать штук… цыпляток.
   – Э-э! – скривился недовольно старшой. – Пора бы тебе и на что-нибудь покруче замахнуться. Балда! – и он к среднему карлику повернулся, – Ну а ты что сделал, Яза;р?
   – О! – воскликнул радостно тот. – Я во зле искушён-то поболее. Одному барину голову мне удалось замутить, и он барыню свою из ревности удавил, а сам застрелился.
   – Хо! – удивился седовласый Хазар. – Это ты учудил ладно. Достойно всяких похвал. Да всё ж таки супротив меня вы оба точно карлики!
   И он весело захохотал, аж бородищею даже затрясся.
   – Я, – гордо он, наконец, заявляет, – саму царевну недавно околдовал! Да-да, её самую! Днём-то она вроде прежняя, тихая такая да нежная, зато ночью – о-о! – кикиморой страшной становится. Ежели ещё семь дней минет, то и днём человеческий облик её покинет. Сделается она тогда упыршей злою и всех до единого во дворце царёвом пожрёт. О, значит, как!
   – А расколдовать её как-нибудь можно? – спрашивает старшого карлика карлик младшой. – Или ничего уже сделать нельзя?
   – Да имеется один способ, брат Мазар, – нехотя тот отвечает. – Ежели какой-либо смельчак переночевать в царевниной спальне отважится и живым после того останется, то она, увы, будет спасена. Только мало времени на спасение осталося, ибо дни последние уже истекают, и никто того способа верного не знает.
   – Ну а теперь, – обратился Хазар злонравный к своим братьям, – покажите себя в волшебной магии. Что такого любопытного сделать вы сумели, дабы пригодилося оно в нашем деле?
   – Я дудочку заклятием мастерским заклял, – сообщил брательникам безусый Мазар. – Коли в ту дудку дудеть приняться, то все окружающие начинают плясать, и до тех пор они не угомонятся, пока играющему не надоест играть. Правда, пользоваться сей дудочкой можно один только раз, и далее она силу свою теряет.
   С этими словами Мазар дудку невеликую из-за пазухи вынул и на столик её поклал.
   – А я, – добавил к сказанному Мазаром усатый Язар, – шапку-невидимку заговорил для себя. Правда, тоже на один-единственный раз.
   И он колпак дурацкий из-за пазухи достал и положил его рядом с дудкой братовой.
   – Ну что ж, это ладно, – усмехнулся на это Хазар бородатый, а затем кольцо медное с пальца он снял и к лежавшим предметам его добавил, – Вы такого кольца в жисть не видали! Стоит только какому-либо связанному да опутанному стишок один складный про себя подумать, как вмиг все путы и пропадают. Ага! И пользоваться этим колечком можно многое-множество раз. А стишок этот такой:

                Лети филин, лети ворон,
                Лети, пой, сорокопут!
                Принесите вы мне волю
                Ото всех на свете пут!

   Язар с Мазаром чудесному кольцу подивилися и признали его вещью полезной очень.
   А потом они истории всякие поочерёдно начали сказывать про вредные свои шкоды. Один лишь Мазар ничего не рассказывает, сидит не весел, голову долу повесил. Братья его пытают: чего, мол, такого с ним сталося?
   А тот поначалу не хотел им отвечать и башкою лишь качал несогласно, а потом всё ж рукою махнул обречённо и говорит голосом огорчённым:
   – Мне, братья, это... как его... сам бог во сне померещился. Да-да! Не вру, ага!
   Те оба от стола ажно отпрянули.
   А Мазар вздохнул тяжко и продолжал:
   – Страшнее кошмара не видывал я никогда! Приснилося мне, будто бы я сделался колдовским амператором. Поцарствовал я вволю, а потом взял да и помер. И призвал меня бог на страшный суд. Стою я, значит, дрожу, на вседержителя во все глаза гляжу, а он весь в белом таком одеянии, и власа у него ну огненные прямо. Посмотрел бог на меня жгучими очами, перст на меня направил и таково рёк: «Ну, Мазарка, паршивый ты хорёк, быть тебе за злое твоё искусство навечно в аду! Я тебя, нехристь ты этакий, везде достану! Я тебя, паразита окаянного, везде найду!..» Тут я в холодном поту и проснулся.
   – Э-э, – усмехнулся на это Хазар ядовито, – не боись, братуха. Это ты, наверное, съел чего-нибудь, али выпил. Где там богу-то нас достать – он же по ночам спит.
   А у Ванька; тут отчего-то в носу засверебило, вот он возьми да и чихни во весь-то дух. Аж даже свечка чуть было от чиха такого не потухла.
   Повскакивали маги-карлики от неожиданности, а Мазар-сновидец свечку схватил и ввысь её вытянул. А там на балке Ванька посиживает в белых своих кальсонах и как солдат на вошь на этих поганцев смотрит.
   – Он!!! – завопил Мазарка не своим голосом, – Бог!!! Спасайся, кто может!
   В крысу он мигом превратился и стремглав наутёк пустился. А за ним и братцы его не замешкались и будто оттуда катапультировались.
   Забрал Иван вещи волшебные, карликами впопыхах брошенные, наружу выбрался, и спать себе пошёл. Да только долго заснуть не мог он из-за смеху, вспоминая про сию потеху. Солдат, конечно, не бог, подумал, засыпая он, а всё же волю божью иногда сполняет. Глядишь, сии злыдни от дела своего безбожного и отстанут!
   А поутру извиняется Ваня перед мельником Власом за то, что не может он у него далее-то остаться, и в путь-дорогу живо собирается. Прости, говорит он, брат, только я ведь как-никак, а русский солдат, и мне родину от зла надо спасать. Дело у меня-де имеется срочное: царской фамилии нужно будет помочь.
   Ушёл он оттуда, а сам думает, как бы к царю-амператору побыстрее добраться. Пешком ежели идти, так не поспеешь точно. К властям с просьбою обратиться, так подумают, что умом трёпнутый или какой-нибудь злоумышленник. Того и гляди, в тюрьму ещё загремишь!
   Пошёл Иван в ближайшую божницу и Христу истово помолился. Сподобь, просит, господи, царевне мне пособить, а то она того и гляди, в упыршу окончательно превратится и царя-батюшку как есть тогда схарчит. Ты уж, молит, господи, к такому не приведи!
   Вышел Иван из церквы божьей и по дороженьке вперёд потопал, да вскоре ощутил он немалую жажду и в ближайший дом утолиться захаживает. Попил он холодной водицы не спеша, смотрит, а там детки ну мал-мала меньше, а хозяюшка вся в слезах. Старшая же деваха ну писаною оказалась красавицей – так бы заместо картины на неё и глядел, коли б не было иных дел.
   Эх, случись мне на двадцать годков быть помоложе, думает Иван занозисто, так непременно бы за нею приударил, это уж как пить дать!
   Чего духом-то сквасились, православные, спрашивает их Ваня? А хозяйка пожилая ему отвечает: как же нам не горевать, солдатик, когда доченьку мою ненаглядную Настасьюшку за злого Никашку приходится отдавать! И поведала ему вкратце, что раньше они жили справно, муж ейный Макар на все руки был мастер, и дом их был полная чаша. Только скончался свет Макарушка от горячки, и все дела у них пошли наперекосяк. Влезли они по уши в долги, а этот Никандр, местный староста, взял да все долги-то ихние и скупил. Теперь пятьсот рублей с них требует до воскресного дня, а ежели нет – то заставляет Настасьюшку пойти за себя. А он же изувер истый, хам, грубиян и чисто собою хряк. Ой, беда, солдатик, запричитала баба, ой беда!..
   А в это время и жених Настин в избу заявляется, Павел, парень боевой такой, вихрастый и статный. Так и так, говорит, барин из Питера сегодня приезжает!
   А этот барин, оказывается, был чудак. Он почитай каждый год в имении своём барском конкурсы шутейные устраивал и отваливал победителю, ежели такой сыскивался, аж пять сотен рублей. Условия же сего дуроплётства были таковы: кто из желающих краснобаев этакую историйку сбалакает, чтобы барин Жорж в неё поверить отказался – тот победителем и объявлялся. Да только Жоржик Ляксандрович был хитрован: редко какую околесицу он брехнёю-то называл. Послушает он всяку дребедень вральную, позубоскалит всласть, а потом и заявляет нагло: всё, дескать, тут наичистейшая правда!
   – О! – восклицает тут Иван. – Это как раз то, что мне надо. И я с тобою, Павлуха, на балаган тот пойду. Считайте, что пять сотен у вас уже в кармане.
   Навострили они лыжи в имение белое барское и вскорости туда заявляются. Смотрит рыжий наш пройдоха, а тама публики чинной, зрителей то есть, в достатке немалом собралось. Все окрестные баре никак туда припёрлись. Ну и крестьян, вестимо, любителей удачу свою спытать – ажник цельная толпа.
   А барин этот, Жорж Ляксандрович, сразу было видать, что любитель  был пореготать. Росточка в нём оказалось мало, пузца же немало, а ко всему вдобавок имел он лысину блестящую и курносый нос.
   Направляет он на толпищу крестьян монокль свой золочёный и таки словеса бодрым голосом произносит:
   – А ну-ка, братцы, распотешьте вы публику сию почтенную фантасмагорией витиеватой. Кто из вас заставит меня признать вымыслом свои словоизлияния – того пять сотен уже дожидаются. На всё про всё даю сроку три минутки. Много ведь баять при барах не подобает!
   Ну, те и стали кто во что горазд брехать. Такие бредовые басни барской этой шобле порассказали, что хошь стой, а хошь падай. Те лишь ухохатывались да за брюхи от смеху держались. Шарман, шарман! – они орали, поскольку более по-французскому меж собой изъяснялися, чем по-нашему. Известное ведь дело: наши баре не совсем-то и рассияне, потому что задница у них вроде как тута находится, а мозги почитай что все на Западе.
   Весьма много прошло уже претендентов. А Жоржик этот, нахальная харя, оторжёт, точно лошадь, слёзы с глазок повытирает, да всем подряд ложь в уши втирает: верю, мол, правда всё истинная!
   А тут и до Ивана очередь скоморошничать дошла. Вышел он, не спеша, на середину зала, прокашлялся основательно, усы степенно расправил да и почал врать:
   – Кхым! Приснился мне надысь сон один странный. Это, наверное, оттого, что лишку я в корчме давеча тяпнул. Очутился я как бы в аду окаянном. Осматриваюсь, гляжу, а там жарища стоит несусветная, сполохи везде огневые, и всё сплошь мучилище барами да попами битком прямо набито. Вижу – один горемыка воз на себе тянет, надрывается, а на том возу чертей сидит цельная банда, и они этого грешника кнутами поочерёдно стегают. Пригляделся я получше – ба-а! – а то ж батюшка ваш, барин старый, впряжён-то заместо вола! Я знамо дело – к нему, здоровкаюсь, шапку пред ним ломаю. Спрашиваю его: не изволите ли чего-либо сынку вашему, Жоржу стал быть Ляксандровичу, на словах передать? Обернулся он ко мне, лицо от муки скорёжил и вопит что есть мочи: «Передай от меня Жоржу, что он дурак! И скажи ты этому идиоту, этому подлецу, этому мерзавцу, что он тоже попадёт в ад, ежели кровя; сосать с крестьян не перестанет! А такоже передай ему обязательно, чтобы за весть сию из ада наградил бы он тебя пятьюстами рублями с одним вдобавок целковым. А теперя ступай, братец, отседа, и будь здоров!»
   – Врёшь, негодяй! – заорал тут барин, на визг срываясь, – Неправда это, брехня! Ты всё это сочинил, уморист отъявленный!
   Все до единого крестьяне, да и многие из бар, тоже тут ударились в умору, и такого оглашенного гоготу доселе там не бывало.
   Ну а Ваньке только того было и надо.
   – Ну, а коли это неправда, ваше скобородие, – тоже он орёт, – то пожалуйте мне положенную награду! Выиграл, значит, я!
   А барину и деться некуда. Коли признаешь солдатову брехню правдой истинной – тогда по батюшкиному наказу проходимцу этому плати; не признаешь – награждай его по собственной прихоти. В руки Жорж себя кое-как взял, тоже натянуто весьма посмеялся да и отваливает Ивану Хвату обещанную награду. И рупь ещё вдобавок вроде как от себя…
   И возвертаются Ваня с Павлом домой гоголя;ми. Пятьсот рублей Иван хозяйке отдал, а целковый себе забрал за труды свои праведные. А тут вскорости и Никашка-староста к ним заявляется. Прознал он, видно, про Иванову-то удачу.
   Мужик он был здоровый, рыхлый и жирный, губы у него были слюнявые, а глазки такие мутные, будто бы кто в них наплевал. Ох, его и перекорёжило, когда баба деньги ему долговые отдавала! Люто он на солдата бравого глянул да и убрался не солоно хлебавши вон. А в доме после его ухода радость настала неуёмная. Все чада и домочадцы Ивану нашему спасибочки говорят и в ножки ему норовят поклоняться, но он такого подобострастия к своей особе не дозволяет...
   Откушал он тама, чем бог послал, а потом мысля; шальная в ум его и торкнула: а не пойти ли мне, думает, в кабачок, не отгулять ли тама призовой целковый? Направил он свои стопы в место это магнитное, да и принимается там кутить. И то ли вино ему крепкое попалося, то ли просто так само, а только вырубился он с перепою в умат. Брякнул он на руки буйну свою голову и беспробудно за столом заснул.
   И вот много ли времени проходит али мало, а только наконец просыпается Иван. И чует вдруг с великим удивлением, что обретается он почему-то в темноте да в тесноте. Ко всему же этому вдобавок ещё и руки-ноги у него были связаны туго. И смекнул солдатик опутанный с ужасом, что куда-то его вроде как несут...
   – Эй, вы там, – вскричал он обеспокоенным голосом, – кто вы такие и куда меня несёте?
   А в ответ получил он сразу сапожищем по заду, и кто-то над ним рассмеялся злорадно.
   – Молись богу, солдатская твоя душонка, – прорычал голос как будто знакомый, – сейчас мы тебя в пекло спроворим!
   «Э, да это никак Никашкин глас-то, – догадался Иван, – ну точно же его, гада, кого ж иначе!»
   И тут чует он с тревогою явною, что качают его, бросают – и вот уже он вниз куда-то падает. Только плюх – шлёпнулся мешок с солдатом опоенным в холодную воду, да моментально камнем на дно он и пошёл.
   И опустился мешок этот в омут глубокий.
   «Утопили меня, сволочи, как котёнка!» – пронеслось молнией в мозгу утопленного. Задержал он дыхание насколько мог и со всех сил в путах крепких задёргался. «Всё, думает, кранты – ни в жисть мне из западни этой не выбраться! Вот до чего водка людей-то доводит! – подумал он горько. – Ну, уж коли выберусь отсюда каким-то чудом, то ни капли больше пить-то не буду. Клянусь! Зарок даю!..»
   И тут вспомнил он про кольцо карликово медное, на мизинчик его надетое. Пощупал он палец заполошенно – есть, на месте кольцо! Только что за стишки тама были треклятые, дай же бог памяти?! Забыл, куриная голова, как есть запамятовал!..
   А уж воздух в Ваниной груди кончается, и терпится без дыхания из последней-то моченьки. И тут вдруг вспомнил он, наконец, эту чушь, будто молния у него в мозгу сверкнула. Проборматывает он про себя скороговоркой вирши те про филина да про ворона, и только успел он их пробалакать, как вдруг – бах! – ни пут крепких, ни мешка тесного как ни бывало.
   Уже на самом последнем дыхании Ваня из омута гиблого выплывает и подалее к берегу отгребает. Высунул он голову из воды, дышит как можно тише и видит, как на мостовой переправе две фигуры во мраке маячатся. «Не иначе как это Никашка коварный с каким-то ещё гадом, – Ванька дался в догад. – Ишь, твари, наслаждаются, что со мною справились!»
   – Всё, кончено, – пробухтел староста злорадно. – Камнем на дно! На корм ракам... Туда ему и дорога, собаке!
   Слышно было, как они на телегу садятся и восвояси убираются.
   А Иван из воды выскочил и от холода аж скундёбился. Ну, зуб же на зуб с перезябу не попадает! Ощупал он себя – ё, думает, моё! – а он же голый почти, в рубахе одной да в кальсонах. Да ещё и босой.
   Поозирался он окрест, глядь – места вокруг лесистые, незнакомые. Пошёл солдат вперёд, а никакого нигде жилья не видать. Глухомань какая-то, ага. Тогда он исподнее покрепче отжал, на себя его натянул и до самого рассвета бегал там по округе, чтобы не дать дуба.
   А только лишь рассвело, как вышел Ваня на большую дорогу. А ещё было рано. Стал он ждать, и часика где-то через два видит – мчится по дороге тройка с бубенцами. А в ней купец едет в повозочке раскрашенной. Правит он сам вожжами и песню во всю дурь горланит.
   Увидал купчина человека отчаявшегося, коней остановил и спрашивает, хохоча:
   – Что, брат, пропился в пух и прах, да?
   Глянул на него солдат наш бывалый и будто взглядом в душе его покопался. И душа та была нехороша – жаждала она барыша. Ну, погоди, думает, я тебе устрою, басурман – будешь знать, как над горем людским измываться!..
   – Да нет, брат, – купцу он отвечает, – я это... в карты подчистую проигрался.
   – А чего мокрый такой? – вопрошает купчина.
   – Утопиться, понимаешь, с горя решил, – кидает Ваня в ответки, – потерял ведь всё до копейки. А потом думаю: пойду куда глаза глядят, да и наймусь служить какому-либо человеку!
   – Хо! – обрадовался купец. – А давай-ка иди ко мне! Только в картишки сначала с тобою сыграем. Выиграешь – шапку тебе отдам; проиграешь – пойдёшь на три года мне служить без оплаты. Ну как, согласен?
   – Подходяще! – Ваня тоже в глазах азарт изображает. – На шапку, так на шапку...
   А надо сказать, что в картёжном этом греховодье он был из мастеров мастер: этакие штуки умел он руками тасовать, что никакой шулер и рядом с ним не стоял.
   Расселися они поудобнее в повозке, картишки быстро раскинули, и Ваня враз у купца шапку-то выиграл. А шапка богатая такая, новая почти, мягкая. Жалко купчине стало шапки. Тогда он рукавицы бисерные за шапку поставил, да и их проиграл моментально. Потом до денег своих добрался, и через какое-то время наш плут уже кошелём тугим обладал. Разгорелися у купца глаза, и вошёл он в азартный раж. А Иван ему то чуток даст отыграться, а то всё больше и больше его обирает...
   Просадил не совладавший с игральным бесом купец солдатику нашему ушлому всё своё имущество: сапожки сафьяновые, одёжу богатую, повозку, коня, а потом и коней-то остатних. И остался он на дороге в исподнем одном стоять, как Иван давеча.
   Почал купчак на солдата ругаться да его по-всякому стращать. А тот ему: хорош верещать, приятель – не твой, дескать, нонеча фарт! Рассмеялся он громогласно, на облучок уселся и покатил по тракту назад, чтобы с подлюгой Никашкою рассчитаться.
   Прилетает он вскорости в деревню ту ясным соколом: нос клином, морда блином, а глядит огурцом. По улицам пыльным лихо он прокатился, и поглазеть на такого молодца стар да млад наружу повылез. И увидал Иван краешком глаза, как Никашка-зараза прям столбом там застыл и на утопленника воскресшего во все буркалы зырит. А потом он живо поворотился и в ворота свои расписные устремился.
   Ну а Ванька покатался там, аки царь, погикал вволю да посвистал, а потом у Никашкиных ворот и останавливается. Да и начал в них колотить кулаками и сапогами. Долго ему никто не открывал, а потом ворота приоткрываются, а в проёме – энта харя. Как саданул Ваня кулачиной своим железным по Никашкиной челюсти, так тот аж через весь двор полетел и в поленницу шибанулся, её порушив.
   А Иван за ним. Хватает он ополоумевшего старосту за грудки: ах ты, гад, ему кричит – топить меня вздумал! Ан вот он я, живой и здоровый! Какова тебе, дескать, сия метаморфозия?!
   – Не виноват я, Иван, прости! – душегубец побитый заскулил. – Как есть, бес меня попутал. Пощади! Я откуплюся!
   – Хо! – восклицает наш герой. – Да на кой чёрт мне сдался твой откуп! Я и сам-то сейчас не бедняк – гляди, кони какие у меня! А ты отдавай-ка одёжу мою солдатскую да ранец!
   – Хорошо, Иван, – говорит недобиток, – погоди. Всё как есть доставлю сейчас в лучшем виде.
   Кидается он проворно в сарай и весь скарб Ванюхин ему возвертает. А потом кланяется солдату аж до самой земли и в дом зазывает его милостиво. Ну, Иван ус свой подкрутил эдак лихо, затылок почесал да и согласился. Пошли они к Никашке. Тот снедь богатую на стол выставляет и водочку горькую воскресшему наливает. Пей, говорит, господин солдат – винцо у меня знатное!
   А Ванька по столу кулаком как даст. «Не пью я! – он гаркнул, – Кто вино пьёт, того бог прибьёт. В завязке я. Навсегда!»
   – А скажи-ка, Иван, – этот гад его пытает, – в толк не возьму я никак – как это ты от пут неразрывных освободился и из мешка прочного выбрался? И откуда справу эдакую добыл, а?
   – Хм! – Ванька хитро усмехается и грудь колесом выпячивает. – А это меня батька водяной от смерти спас. У него там как раз свадьба гуляет: сын женится на русалке. По такому случаю архиважному они нынче всех утопленников отпускают и богатством великим их награждают. Ежели ты, к примеру, злата-серебра себе хошь, так там этого добра без счёту. Я вот коней себе взял, повозку, одёжу, кошель тугой. Мне и того довольно. Давали они и более, да я отказался.
   Как услышал эту весть жадный Никашка, так три подряд стопки водки он хапнул, а потом и говорит алчно:
   – Сей же час туда я пойду да поскорее в реке утоплюся! А ты, Ванька, дурак – мало взял.
   – Только прежде того, как в омут сигать, – солдат старосту поучает, – ты должон словеса заветные сказать, чтоб тебя щедрее приня;ли.
   – Какие такие словеса? – вопрошает лихоманец.
   – А вот какие! Ты обязан громко и истово трижды там повторить следующее заклятье: «Чтоб все жмоты в омуте бы утопли!» Да смотри – с чувством это надо проорать, а не абы как.
   – Ага, понял! – будто шило Никашке воткнули в задницу. – Я побежал!..
   Кинулся жадоимец стремглав из дому, приволок с амбара двухпудовую гирю и привязал её себе на шею верёвкой. Да вприпрыжку к мосту ближайшему понёсся. А тама уже толпа ядрёная собралася. Ваня на улицу вышел – ё-моё! – ну не протолкнуться народу-то. Все от мала до велика орут, смеются, улюлюкают, старосте козу кажут, а тот от жадности осатанел аж...
   Вот влез он на перила, обвёл сельчан безумными очами и во всё горло заорал:
   – Чтоб все жмоты в омуте утопли! Чтоб все жмоты в омуте утопли! Чтоб все жмоты в омуте утопли!
   Потом плюхнулся он с шумом великим в воду и камнем на дно пошёл, только пузырями обильными водную гладь разукрасил.
   – Да будет воистину так! – воскликнул громко Иван. – Было бы и впрямь ладно, если бы все жадюги за этим подлецом отправились!

ПРОДОЛЖЕНИЕ  В:  http://www.proza.ru/2015/02/28/463