Шизофрения

     Саня умер как-то слишком быстро. Тромб оторвался или что-то такое… Когда я начал слушать всё это в деталях, мне стало не по себе, поэтому попросил без подробностей. Двадцать семь лет парню было. Разумеется, никто сначала не верил. После похорон, когда я сидел с бутылкой коньяка, то вспоминал, как буквально две недели назад мы ездили на шашлыки, дурачились, даже, напившись, в чехарду играли. Он смеётся, как обычно, острит над кем-то. А теперь его нет… Как это нет? Порывался два раза позвонить ему. Тем более что звонить было куда. Но об этом после.
     Анька места себе не находила. Глупая фраза такая – «места себе не находить», как будто человек на работу устраивается. В общем, ей было тяжело, потому что она буквально жила Сашей. Если бы я не был их другом, никогда не поверил бы, что сегодня так можно любить; порой даже, когда он заболевал, Ане самой не здоровилось. Это тот редкой случай, когда люди и правда были единым целым. Мне показалось, что она погрузилась в другой мир уже тогда, когда он попал в больницу. Саня не доверял врачам: боялся, либо презирал их, возможно и то, и другое. Да и болел он редко, шутил, что бессмертный. Последний раз он лежал в больнице года в четыре, поэтому, когда он схватился за сердце и упал в коридоре их съемной квартиры, уже тогда в глазах Ани (и я могу её понять) эта картина выглядела сверхъестественной. Лишней. Опасной. Ужасающей. Скорая приехала быстро, сразу в реанимацию.
     Три дня никого в больницу не пускали, проходили тяжелейшие операции. Я всё время был рядом с Анькой, потому что родители её были на лечение за границей, а отец Саньки, Егор Степанович, был не лучшей жилеткой для слёз. Сына он воспитывал типичной формулой «ты же мужик», а другим правилом, за неимением дочери, он так и не обзавёлся. Она молчала. Молчала так, что мне жутко становилось. Обычно хохотушка, веселушка, под стать своему мужу, вечно неунывающая, она реально сломалась. Может, чутьё ей подсказывало, что это конец. Может, просто сердце болело. Не знаю, она молчала, а я не расспрашивал. Приходил я потому, что она сама сказала, будто не хочет оставаться одна. Я ложился спать на кушетку, а она всю ночь сидела на краю их кровати и смотрела в окно.
     Через три дня нас пригласили в больницу. Господи, прости мне мои слова, но лучше бы не приглашали. Санёк, бледный, даже с какой-то синевой, лежал на кровати, ещё в реанимационном отделении и, увидев нас, вяло улыбнулся. Аньке, конечно, улыбнулся. На меня он мельком взглянул, сказал глазами: «Прости, не до улыбок тут, брат». Аня взяла его за руку, не веря своему счастью. Он крепко сжал её и умер.
     Организацию похорон взяли на себя я и Санькин отец – у него одноклассник работал на кладбище, а я тогда имел достаточно денег даже для такой дорогостоящей в России процедуры. Я превратился в импресарио Ани, старался оградить её от града звонков, которые посыпались после смерти Саши. Так называемые друзья годами не появлялись, а тут все нахлынули. Даже не знаю, как это назвать; вроде бы и неплохо, стараются выразить соболезнование, поддержать, с другой стороны, раньше они где были? В голову лезли неприятные мысли вроде той, будто они на наследство, что ли, рассчитывали… другого отношения наши общие «друзья» не вызывали, хотя понятно, что ни на что они не претендовали.
     Саня много читал и нет-нет, да проскакивали у него страхи насчёт смерти в юности, потому что он много курил и был не прочь серьёзно выпить. Связаны эти оба события тем, что судьба Гоголя, произведения Эдгара По и прочая жуть про заживо погребённых не давали ему покоя, и он несколько раз, то ли в шуточной манере, то ли (про себя) вполне серьёзно просил его похоронить вместе с мобильным телефоном, причём древним каким-нибудь, который годами не садится. Я относился к этому, говоря высокопарным языком, как к последней воле покойного. Что касается Ани, у меня сложилось впечатление, что она надеялась на чудо, поэтому и начала искать подходящую трубку. Я отдал свою: у меня валялся старый «Nokia», который минимум неделю мог существовать без подзарядки. Правда, пришлось купить новую сим-карту, ибо на старую продолжались бы сыпаться звонки и сообщения, раздражая покой усопшего. Аня при мне вбила его новый номер в свой телефон, сохранив привычным «Санечка», а на его номере мы сохранили всего два контакта, мой и её. Что интересно, работники морга к нашей просьбе отнеслись более чем спокойно. Был не тот случай, чтобы интересоваться у них – почему, но мне кажется, что подобные желания они слышали в своей жизни не первый раз.
     Похороны прошли спокойно и, как назло, в небе ярко светило солнце. Как-то не клеилась эта картина под настроение, ведь наше личное солнце зашло, откуда взялось это? На отпевании было трое: я, Анька и Егор Степанович. Поминки собрали десятерых, больше мы никого видеть не хотели. Говорили хорошие слова, однако никому не давал покоя возраст умершего. Обычно поминальные речи начинают словами вроде «Он прошёл длинный жизненный путь…» и так далее. А тут что? Ему и тридцати не было.
     Было ясно, что надо учиться жить заново и, кажется, все это поняли, кроме Ани. Она не хотела жить. Ей приходилось напоминать, что было бы неплохо поесть, поспать. Я включал в себе немного циника, говорил, что своими муками его не вернёшь. Говорил, что сейчас он смотрит с неба (ну или пока не с неба, откуда покойные первые дни смотрят – я не помню) и очень грустит от того, что она себя убивает. Аня очень переживала и о том, что у них не было детей. Надо сказать, я тоже переживал из-за этого. Я понимал – был бы сейчас у неё на руках живой комочек, он бы обязательно напоминал ей Саню, кроме того, было бы ради чего жить. А сейчас даже я, по правде говоря, не мог вразумительно ответить ей на вопрос, зачем жить. Ну... для родителей хотя бы. Да и было ей всего двадцать пять – всё ещё впереди. Иногда она садилась рядом со мной, обнимала и тихо плакала. Да, ведь не могут жить люди без воздуха. Я-то в жизни никогда не любил, но, глядя на них, верил, что настоящая любовь бывает. Каково же было Анюте, которая не только верила, но и испытывала это чувство…
     Она, разумеется, взяла отпуск, который они планировали на осень, потому что работать не могла, а лишь упрямо ждала звонка, который на дисплее отобразится нежными буквами «Санечка». Как только раздавался звонок, она с каким-то остервенением бросалась к телефону, смотрела в него и, разочаровавшись, глухо отвечала: «Да…», «Нормально…», «Спасибо…». Я тоже взял отпуск, жил у Ани, и мне, честно говоря, было плевать, что могли подумать соседи и прочие ведущие психологи современности. Ей нужна была поддержка, кроме того, я всегда испытывал к ней исключительно платонические чувства, наверное, настолько уважал Саню. А может, она просто была не в моём вкусе.
     Так вот, из-за того, что я видел Аньку буквально с утра до вечера, то поначалу не замечал каких-то изменений. Не прошло и дня после похорон, как у неё начал подёргиваться левый глаз, а затем и голова. Не всегда, время от времени. Я, разумеется, предложил сходить ей к врачу, на что Аня возразила, что Саше они помочь не смогли, а может, благодаря им он и ушёл. Довод был резонный, хотя сравнивать эти два обстоятельства было, как минимум, странно. Она продолжала готовить еду и поначалу накрывала на троих. Один раз Аня очнулась, немного улыбнулась и, сказав: «Чёрт, опять», взяла третью тарелку и унесла обратно на кухню. Мне показалось, что это хороший знак, получалось, что она немного отходит. Однако на следующий же день Анька снова поставила тарелку, и продолжила это делать каждый раз; я не смел ничего сказать.
     Аня мало ела, и дня за четыре лицо её осунулось. Спустя пять дней после похорон, она приняла душ и, не одеваясь, вошла в комнату, где я смотрел телевизор, села мне на колени и, поцеловав в лоб, сказала: «Пошалим?». Я сначала не понял, только под вечер дошло, что она меня перепутала с Сашкой. Тогда же я ответил ей, что не стоит. Зачем? Как она вообще может? «Вечно у тебя голова болит…» - проговорила она и уснула. Впервые за несколько дней крепким сном.
     На следующий день Аня пыталась вскрыть вены. Поняв, что она долго не выходит из ванны, я постучался, пол минуты подождал и высадил дверь. Кровь только-только начинала алеть в прозрачной воде. Когда я достал девушку из ванны, она завизжала, начала кусать меня, отбиваться. Я не верил в происходящее, ровно как не верил в смерть Сашки, но у меня не осталось никаких надежд, когда у неё изо рта пошла обильная пена. Реально бесконечная какая-то, как будто Аня мыло съела. Я не знал, что делать, привязать было сложно – уж слишком сильно она брыкалась. Я просто положил её на кровать и прижал собой. Минут пять она визжала, как резаная, пинала меня, орала, что её насилуют. Потом внезапно обмякла и потеряла сознание.
     Разумеется, первая мысль была – позвонить в больницу. Но я решил, что более честно будет связаться сначала с её родителями. Мать впала в истерику и начала меня отчитывать за то, что я плохо слежу за её дочерью. Отец пытался её успокоить. Я прервал звонок и сел на кровать, сильно сжав голову. Развязка пришла сама собой. Соседи, услышав крики, вызвали полицию. Что примечательно, когда тебя реально насилуют и убивают, соседи реагируют как-то вяло, здесь же сразу проявили бдительность. Участковому я обрисовал ситуацию в общих чертах, и он тут же вызвал скорую. Аню увезли в какую-то психиатрическую больницу.
     Я приехал туда уже на следующий день, и мне сказали, что у неё – типичная шизофрения. Мне тогда показалось, что шизофрения у меня: сначала лучший друг умирает в 27 лет от проблем с сердцем, а теперь двадцатипятилетняя девчонка заработала расстройство мозга. О многом  я тогда думал – и о существовании Бога, и о том, нужно ли вообще любить, если люди начинают в буквальном смысле жить друг другом. Именно тогда я начал пить, и на постоянную работу больше ни разу не вышел.
     Врачи сказали, что у неё в руке был зажат мобильный; поскольку других личных вещей у Ани с собой не было, его отдали мне. Что-то подтолкнуло меня залезть в телефонную книгу, и я заметил, что Аня, находясь в ванне, набирала номер Саши. Я полагаю что, не дождавшись ответа, она и решила свести счёты с жизнью, а потом и с ума сошла. Пока я добирался до родителей Ани, кто-то звонил на её номер, но желания говорить не было. Выйдя из автобуса, я проверил входящие. Первым там значился «Санечка».
                4 февраля, 2015 года