День шестой. 1

День шестой. Суббота.

1

Спалось Григорию тревожно. Он находился в страшном сне. И страшного-то в нём ничего не было, однако ж всё его существо содрогалось от ужаса. Дрожь зарождалась в пятках, волнами прокатывалась от пяток до макушки и уходила, вздыбив волосы, в серое низкое небо.
Григорий шёл по жёлтой песчаной дороге, извилистой лентой пересекающей каменистую пустыню: ни деревца, ни кустика, ни пучка пожухлой травы, только серый камень, да жёлтый песок дороги. Вдали виднелось беспорядочное нагромождение остроконечных скал. Туда вела дорога.
Справа шла Мария, слева ступала Светлана, словно тёмный ангел и светлый ангел сопровождали его в этом жутком походе. Мария корила его за неправедное житие. Была сбежавшая жена его, бала она прелесть, как хороша. Тёмные волосы тяжёлой волной ниспадали на плечи, укрытые чёрной шалью. На тёмном фоне волос и одеяния сильно звучала бледность Марии. Белое лицо и кисти рук; глубокий вырез свободного покроя платья взору открывал полушария персей и пульсирующую синюю жилочку над правой грудью.
Светлана ступала молча. Она улыбалась и кивала, в такт ли шагов, иль соглашаясь с укоризной. Пушистые светлые волосы колебались в безветрии пустыни. Порой, будто бы от порывов ветра, лёгкое белое платье прижималось к телу, рисуя формы откровений, чем если бы она была нагая. Красота Светланы имела совсем иную природу, отличную от прелести Марии. Светлана была крупнее. Дебелей, как выразился бы Лёха. Её фигура, улыбка и походка были преисполнены такой женской неги, соблазна, обращённого к самым глубинным слоям эго самца.
Мария смолкла. Светлана принялась стыдить его за пьянство, за драку с Алексеем, за беспорядочные связи со случайными женщинами. Мария ступала, улыбаясь и кивая, то ль в такт шагов, то ль соглашаясь со Светланой.
По правилам жёлтой дороги Григорию нельзя было оглядываться, иначе произойдёт что-то ужасное. Страстное желание оглянуться и безумный страх кары рождал дрожь, волнами катящуюся от пяток до макушки. Сзади раздавались визгливые скрипы, глухие уханья, звяканье металла. Иногда задник освещался белым магниевым светом, и тогда путники на дороге, валуны и малейшие камушки пустыни обретали густые непроглядные тени. Женщины, увлечённые наставлениями, казалось, совсем не замечали светопредставления за кулисами видимого мира.
Нагромождение скал заметно приблизилось. В нём стало различима какая-то дикая гармония, какой-то непреложно чуждый человеческому чувству закон. Светлана смолкла, и глупое желание оглянуться победило страх. Григорий медленно, как принято в дурном сне, стал поворачиваться, но прежде чем взор запечатлел картину за спиной, Григорий покинул дорогу, пустыню и спутниц.
Отчётливо слышалось чьё-то дыхание, глубокое с лёгкой хрипотцой. «Кто же это? Ведь никого нет. Господи, это же я дышу!». И в этот момент душа вернулась в тело.
Григорий, проснувшись, открыл глаза. В комнате темно. Сгущения темноты приходились на мебель. Вот шкаф квадратной тени, там телевизор, пепельным оком глядящий в окно. Окно зеркальной темноты и в нём висела жёлтая луна в окружении дюжины белых звёзд.
Сон вернулся сразу весь, в полном объёме. Некоторое время Григорий лежал на спине, перебирая в памяти своей детали и эпизоды, потом он повернулся на бок и уснул. Спал спокойно, без сновидений, а проснувшись, подумал: Лёха не позвонил, значит рыбалка отменяется.
А сон, сон спрятался в дальний почти недоступный закоулок памяти, чтобы через много лет быть извлечённым оттуда, дабы владелец сна мог подивиться странному пророчеству.
Заныла рана – награда за Афган. Григорий встал, массируя трёхлучевой шрам на левом плече.
В кухне, как повелось последние дни, Григория ожидал архангел. Григорий сел напротив него, положил руки на стол, подозрительно оглядел Гавриила.
– Привет.
– Здравствуй, Гриша, – отозвался крылатый гость, – как спалось, не смущали ли тебя дурные сновидения?
Перед внутренним взором всплыло и тут же пропало видение каменистой пустыни.
– Нормально, – буркнул Григорий.
На работу торопиться сегодня не было надобности, и Григорий решил раз и навсегда выяснить отношения с этим мужиком и, возможно, нынче же добровольно сдаться в психушку.
– Что тебе от меня нужно, архангел Гавриил, – довольно агрессивно стал Григорий прояснять отношения. – Вот ты всё ходишь, ходишь, а не говоришь, с какой целью являешься.
– Я по большей части сижу, – улыбнулся архангел и, придав лицу строгое, даже печальное выражение, добавил, значительно громыхая на гласных: – Есть у меня мечта, Григорий, сделать из тебя пророка.
– Кого-кого? – не понял Григорий.
– Пророка, – повторил архангел обыденным, без рокотания голосом. – Пророк – это сущность, которой беспрекословно подчиняются люди. Пророк – это…
– Я понял, понял, – перебил его Григорий, – а раньше чего молчал. Мог бы ещё в понедельник сказать.
Григорий замолчал, ожидая исчерпывающих пояснений.
– Плод должен сам созреть.
Григорий нахмурился, ему не понравилось сравнение его с яблоком или помидором. А архангел, узрев нахмуренные брови, влил в голос свой елей.
– Видишь ли, Григорий, всё и везде подчиняется правилам. По правилам межмирья я не мог насиловать твою свободную волю.
Иванов хотел обидеться на слово насиловать, применительно к его свободе, но передумал.
– А сейчас ты разве не насилуешь?
– Нет, – твердо ответил архангел, – ты сам без внешнего давления сформулировал вопрос, вручив мне право ответить на него.
Григорию пришло на ум, что это не совсем так. Давление всё же имело место в виде ежедневных явлений архангела на кухню.
– Что такое межмирье?
– Это здесь и сейчас в самом упрощенном виде.
– Что-то больно хитро.
– Ничего хитрого.
Архангел мановением руки создал на столе пепельницу, початую пачка Примы и спички.
– Кури. Тебе ведь хочется курить.
– Спасибо.
Григорий закурил. Он даже не удивился этому простому фокусу.
– Ничего хитрого. Есть миры. Есть твой мир, и есть мой мир.
– Межмирье – это вроде дырки в заборе в соседний огород? – спросил Григорий.
– Все дырки во всех заборах, дорогой Григорий, – усмехнулся архангел, запечатаны километровым слоем льда.
– Ни хрена не понял!
Архангел протянул Григорию левую руку, разжимая кулак. На ладони лежала серебристо-матовая монета достоинством 25 копеек.
– Вот смотри. 25 – это твой мир, – Гавриил перевернул монету. – Серп и молот, пшеничные колосья в венке – это мой мир. Хотя они одно целое, но 25 никогда не смогут оценить красоту колосьев, а колосья не могут удивиться величию 25. Разница меж нашими мирами состоит лишь в том, что мы, колосья, знаем о существовании вашего мира, а вы, 25, только подозреваете о наличии нашего через сны, через туманные толкования вороватых попов.
– Ну и хули, – Григорий задавил в пепельнице окурок.
– В каком смысле? – засмеялся Гавриил.
– Как ты сюда попал, – пояснил Григорий, – если никак нельзя?
– Иногда, очень редко, если дышать на лёд с обеих сторон, можно протаять узенький лаз.
Холод через трусы и майку всё настойчивей пробирался до самых Григория костей. Апрель. Отопительный сезон закончился. За неделю квартира остыла.
– Я вроде бы ни на какой лёд не дышал.
– Это тебе так кажется, Григорий. Ступай оденься. У тебя зуб на зуб не попадает.
В комнате Григорий одел тёплые спортивные штаны, влез в толстый колючий свитер, натянул шерстяные носки. От тепла Григорий почувствовал себя человеком, способным на подвижничество.
– Чай будешь? – спросил он архангела, вернувшись на кухню.
– Благодарствую, – Гавриил погладил окладистую с проседью бороду, которую он отрастил за время одевания Григория.
Григорий набрал из крана в стакан воды. Выпил, чтобы смыть табачную горечь. Поставил на огонь чайник.
– Хрен сними, с этими мирами, – Григорий сел на прежнее место, – ты мне скажи, архангел Гавриил, какая мне выгода становиться пророком.
– Моральная и материальная выгоды.
– Это как?
– Другими словами, власть и богатство.
Григорий скептически оглядел сидящего архангела.
– Ты хоть и крутой мужик, но как-то сомнительно…
Гавриил не дал Григорию закончить предложение. Архангел встал, распахнул могучие крылья. Следуя движению крыл, стены и потолок отпрянули, и кухня Иванова размерами превзошла величайший земной храм. Архангел поднялся над полом и завис на высоте трехэтажного дома, не хуже вертолёта. Вокруг него сверкали молнии ослепительного белого света, грохотал гром и сам он ревел, как буря.
– Червь! Как смеешь ты сомневаться!
Ветер от взмахов крыльев перевернул кухонный стол и пронизал Григория холодным зноем, вызвав дрожь во всём теле. Ни к месту и ни ко времени Григорий вспомнил старшину Ничипайло – Залупайло, как прозвали его курсанты. Тот тоже метал молнии и гремел, как гром в горах.
«Я вас, ****ей, научу мать-родину любить. Я из вас, сук рваных, выбью домашний пирожок». Ох и лютовал Залупайло. Завершилось это тем, что по окончанию учебки отметелили старшину толпой по первое число. Ребята из следующего курса рассказывали: месяц старшина в больничке чалился.
– Я верю тебе, архангел, – орал Григорий, пересиливая гром и шум ветра, – хватит уже.
Гавриил спустился, спрятал крылья, и кухня в одно мгновение скукожилась до прежних размеров. Григорий поднял стол и табуретки. Они уселись.
– Уже и пошутить нельзя, – миролюбиво молвил Григорий, – кстати, как в тебя помещаются такие большие крылья?
– Не твоё дело. Отвечай, ты согласен стать пророком?
Засвистел закипевший чайник.
– Потом попьёшь чай, – сказал архангел, и огонь под чайником погас. – Отвечай.
– Я согласен, – ответил Григорий, – только у меня вопрос.
– У нас мало времени, – поморщился Гавриил.
– Последний, Григорий направил указательный палец в потолок.
– Спрашивай.
– На кой ляд тебе это надо?
– Совсем коротко, – усмехнулся Гавриил. – Появление пророка уменьшает нигилизм и способствует росту веры. Неважно, во что верят люди: в светоносное государство, в коммунизм или в бога. Главное, чтобы вера была, и была она искренней. Последнее время нигилизм возрос, от этого у нас возникли трудности. Удовлетворён?
– Полностью. Я согласен. Готов подписать договор.
– Ты, верно, думаешь, – засмеялся Гавриил, – что мы будем какую-то бумагу подписывать кровью, потом её сожжём, а пепел проглотим.
– А как иначе? – растерялся Григорий.
– Да никак. Слов довольно. Мы ведь порядочные люди. По крайней мере, один из нас.
– Один из нас порядочный?
– Один из нас человек. Ты готов?
– Готов.
– Встань!
В голосе архангела звенела такая сила, что не подчиниться ей было невозможно. Григорий встал, вытянулся по стойке смирно. Архангел, приступив к Григория, закрыл горячими как уголья руками его уши. Пронзила резкая боль, и Григорий услышал тишину первозданную, очищенную от шума крови по венам, от биения собственного сердца, от звуков организма, сопровождающих всю жизнь. И тишина стала наполняться звуками. Он слышал лёгкое дыхание ветра за окном, скрип веток голой берёзы, стук сердца парящего в небе голубя и дальше, дальше – шум прибой. По своему произволу он мог усилить или ослабить любой звук.
Гавриил накрыл перстами его глаза, и ослепил его поток чистого белого света без малейшей цветовой примеси. Когда же архангел отнял персты, Григорий обрёл настоящее зрение, проникающие в самую суть предметов и явлений. Зрительное восприятие расширилось до радиоволн. И в то же время Григорий обрёл способность различать мельчайшие детали. Ему казалось, что если он достаточно пристально станет вглядываться в предмет, то сможет различить молекулы и атомы его составляющие.
Архангел, между тем, продолжал реформировать Григория. Он коснулся его губ и горла. И обожгло гортань, словно влили в неё расплавленный свинец. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Когда Григорий уже стал бледнеть от нехватки кислорода, жжение ушло из горла в лёгкие и там утихло. Он глубоко вздохнул.
«Ау, уа», – на выдохе осторожно попробовал он своё новое горло.
Стены кухни отозвались эхом, будто не его горло производило звуки, а бил стопудовый колокол. Архангел жестом показал, что превращение в пророка ещё не завершено.
Он устами приник ко лбу Григория. И прорезался третий глаз, видящий судьбы людские.
Гавриил отступил на шаг, взирая на метаморфозы своего подопечного. Буря улеглась, чувства приходили в норму. Зрения и слух снижались до нормального уровня, но Григорий знал: во всякий момент он мог видеть и слышать, как не видит и не слышит любой другой человек, мог говорить громче грома, а третьим глазом мог читать, как книгу, будущее. Впрочем, Григорий решил для себя заглядывать в книгу судеб в исключительных случаях.
– Что теперь? – спросил Григорий громче, чем ему хотелось.
– Осторожней с голосом, – сказал Гавриил, – соразмеряй его с обстоятельствами.
Григорий кивнул.
– А теперь, ступай. Глаголом жги сердца людей.
– Чего?
– Ничего, – улыбнулся Гавриил, – классику читай.
– Зачем? – громыхнул Григорий, вновь не соразмерив голос.
– Последнее. Запомни, пророк, подчинение достижимо через категорический императив.
Григорию стало стыдно от того, что он не понимает категорический императив, и не помогут ему проникнуть в загадочный императив ни обновлённые слух и зрение, ни третий глаз на лбу.
– Есть вопросы? – спросил Гавриил, вида колебания пророка.
– Да. Что такое категорический им… императив.
– Ты ведь в армии служил.
– Конечно. Даже воевал.
– Тогда ты сможешь отличить вопрос или повествование от приказа.
– Ну да. Приказ… Приказ, он и есть приказ.
– Категорический императив, другими словами, – это приказ. Ещё что-нибудь?
– Вроде всё ясно.
– Тогда ступай. Если тебе понадобится встретиться со мной, переночуй здесь. Иди.
Григорий вышел из кухни, снял куртку с вешалки в прихожей и решил вернуться, чтобы поблагодарить архангела, но того уже и след простыл.
Он замер в дверях. О недавнем вторжении потустороннего свидетельствовали лишь обгорелый кактус на подоконнике, да разбитая хрустальная пепельница на полу.
«Может чаю попить», – пробормотал Григорий.
Нет, не только кактус и пепельница. Потусторонние в нем были способности, и силу их следует испытать немедленно.