Трудная дорога

     Пригородный поезд Гомель-Калинковичи, ближе к вечеру, подходил к одной из промежуточных станций. Ещё задолго до остановки засуетились, сходившие здесь, пассажиры - преимущественно окрестные крестьяне - женщины с узлами и корзинами, возвращавшиеся из города после хлопотных забот базарного дня, бородатые угрюмые старики, молодые рабочие, подростки.  Толкаясь в проходах со своими вещами и вызывая недовольство других пассажиров переполненного вагона, приехавшие тиснулись ближе к тамбуру.               
     Подхваченная общим оживлением, невысокая пожилая женщина, с озабоченным лицом, стоявшая до сих пор в проходе, поспешно ухватилась за концы, завязанного крест-накрест большого крестьянского платка, лежавшего у её ног.  Узел был объёмистым и тяжёлым.  С трудом передвигая свою ношу, женщина старалась не отставать от толпы пассажиров.
      На первый взгляд ей можно было дать лет сорок или даже больше, но присмотревшись повнимательней наблюдательный человек отметил бы, что эта густая сетка морщин, покрывавшая обветренное, до черноты загорелое, лицо женщины, эти глубокие складки у рта были скорее следствием тяжёлого физического труда, постоянных  безысходных крестьянских забот и перенесённых лишений, нежели возрастной старостью. Об этом же говорили и руки женщины - грубые, жилистые, совсем не женские.
               
    ...Это были трудные послевоенные годы.  Освобождённая Белорусия только начинала залечивать свои многочисленные раны, нанесённые фашистскими вандалами. Половина мужчин (а часто и почти все) не вернулись в деревни с войны. Не успели высохнуть слёзы на глазах матерей и вдов, а жизнь уже требовала своё - нужно было восстанавливать разрушенное хозяйство, строить дома и сеять хлеб. На женские плечи легла огромная тяжесть...
                И  Их было много много таких вот женских лиц, постаревши без времени  от                непосильной работы и горьких вдовьих слёз.
               
    Взвизгнув тормозами, поезд остановился.               
     -Помогите, пожалуйста,- обратилась женщина к, стоявшему за спиной, молодому человеку,

.  Когда узел был уже на земле, Елизавета Антоновна - так звали женщину- перевела дыхание и осмотрелась. Толпа пассажиров быстро растекалась. Она с минуту всматривалась в лица, снующих вокруг людей и убедившись, что её никто не встречает, грустно вздохнула. Немного поразмыслив, она ещё раз окинула взглядом перрон и, поправив покупки, оттащила узел в сторону. В поезде должны были ехать две соседки Елизаветы Антоновны (утром вместе шли к станции) и теперь надо было подождать пока растекутся приехавшие. Конечно, на их помощь рассчитывать не приходилось, они верно тоже не с пустыми руками, но хоть подсобят взвалить на плечи, а там уж как-нибудь, потихоньку...
 
      Уже в который раз за дорогу она пожалела, что ещё утром, дома, не приказала старшему сыну, Валерке, подойти встретить. Правда до сих пор была надежда, что тот сам прибежит с соседскими ребятами к станции, как это не раз случалось раньше, но вот теперь эта надежда кончилась и Елизавета Антоновна, в сердцах, ругала сына за невнимательность:   "Вот оголец,- мысленно корила она его,- почему бы самому не побеспокоится о матери, не маленький ведь - пятнадцатый год пошёл. Так нет,  ему всё детские игры да забавы на уме. ну, погоди, я вот тебе задам, как приду домой" 
               
     В это время Елизавета Антоновна увидела своих спутниц и громко позвала. Две женщины, также с узлами, но поменьше, подошли к ней и приспустили свои ноши на землю.
               
    - А мы уж думали ты опоздала,- сказала одна из них, что постарше.  - Чего это ты набрала, Лизавета?- на одном дыхании продолжала она, увидев объёмистый узел Елизаветы Антоновны. - Никак муки нашла?...               
    - Нашла, ответила Елизавета Антоновна со вздохом.- Нахваталась из жадности теперь вот донести забота. Не близкий свет - десять километров. На Валерку рассчитывала, а он, вишь, не подошёл, оголец.
     - Гляди ты,- удивилась та, не обращая внимания на сетования Елизаветы Антоновны. - А мы исходили весь город и не видели. Где давали?
     - На Титенском базаре. Очередь была - не приведи Бог, бабоньки. Едва добилась... Думала и впрямь на поезд опоздаю.
     - Сколько взяла,- допытывалась досужая женщина?
      - Двадцать кило, будь ты не ладно! Знала бы, что попаду-ничего бы больше не брала. Теперь тащи глаза на лоб...

    Казалось, что Елизавета Антоновна уже сожалела, что накупила так много.  Но недовольство это было напускным. Спутницы её  прекрасно  видели, что за ним  скрывалась  тихая радость: ей всё- таки повезло.  Теперь  на  многие недели не страшен голод.  Будут  сыты дети, и была ли большая  радость для матерей в эти годы?

   - Ничего не поделаешь,- вмешалась в разговор  вторая  женщина.- Такая уж наша вдовья доля, Лизавета.  Вся жизнь тяжёлая ноша. Тащи, пока не упадёшь.
    - Ты права,  Лидочка, - согласилась  Елизавета  Антоновна. – Подсоби, пожалуйста.

     Лидочка помогла поднять узел и когда  Елизавета  Антоновна продела голову и половину туловища в петлю, образуемую двумя связанными концами платка, опустила груз ей на плечи.  Та  сгорбилась под тяжестью ноши, но лицо её тотчас приняло выражение покорности своей участи, безропотной готовности к трудному испытанию.  В глазах её не было ни отчаянья, ни страха перед дорогой.  Она  знала, что обязательно донесёт свои бесценные покупки, что ни в первый и ни в последний раз носить ей на своих плечах тяжести пока кончится это  тяжёлое время, пока встанут на ноги дети, пока…  Да разве есть предел крестьянским  заботам? В могиле только и отдохнёшь, наверное.  Ну а трудно, так что ж, ей ли трудностей бояться?  Не такое пережили за годы войны,  не то вынесли.

     Спутницы Елизаветы Антоновны подняли свои узлы  и все трое быстро  побрели прочь.  Сразу за зданием железнодорожной станции  начинался лес и через минуту путники скрылись за густой сенью деревьев.

     Лес обступал дорогу до самой деревни.  Все десять километров.

     Поначалу Елизавета  Антоновна бодрилась,  стараясь идти в ногу со всеми,  Однако с каждой сотней  метров груз за спиной  становился всё тяжелее и вскоре она уже с  трудом  поспевала за своими спутницами, идущими  налегке.   Донимала одышка, ныла  поясница, концы платка,  больно врезались в предплечья, а дорога впереди была ещё длинной. Елизавета Антоновна поняла,   что осилить дорогу одним броском на этот раз не удастся.  Чтобы сберечь  силы необходимы передышки - преодолеть этот путь можно только равномерно их расходуя. Она выбрала дерево возле дороги с низко растущими ветвями и остановилась.

     - Вы уж идите бабоньки,- сказала  она, переводя дыхание.- Мне за вами не угнаться.  Передайте  Валерку. Что б подбежал  хоть немного.  Я торопиться не буду.  Ещё рано, до темноты управлюсь.

     Женщины согласились  и, пообещав выполнить просьбу,  пошли дальше.
     Опустив свою ношу на толстый сук, она, наконец,  вздохнула с облегчением.  Отдыхать приходилось  стоя, не вылезая из петли, а лишь немного ослабив, впившиеся в плечи  лямки. Сбросить груз на землю она боялась- без посторонней помощи его потом на плечи не взвалишь.

     Через несколько минут, когда  немного утихла ноющая боль в пояснице и дыхание стало ровнее, Елизавета  Антоновна снова шагала по извилистой лесной дороге.

     Над головой, сомкнувшись кронами, шумели высокие сосны. Где-то за лесом садилось солнце.  Ушедших вперёд  женщин уже не было видно за деревьями и теперь она шла в полном одиночестве
    ...Елизавету Антоновну не тяготило одиночество.  С тех пор, как получила она  похоронку на мужа Ивана Алексеевича, в июне 1945 года,  надломилась  что-то в её весёлом  и общительном когда-то характере,  Всегда жизнерадостная, не терявшая присутствия духа даже в самые трудные дни оккупации, она вдруг сникла , стала сторониться соседей, подруг. Первая плясунья и веселунья на шумных сельских гулянках до войны, Елизавета  Антоновна теперь любой компании предпочитала уединение.  И хоть знала, что участие уменьшает любое горе- не могла, не хотела показывать людям свои слёзы.  Ожесточилась на судьбу несчастливую, замкнулась в себе.  Молча, стиснув зубы, одна переносила она свою беду.

   А новая жизнь кипела  вокруг, диктуя свои условия всему живому, и надо было бороться, жить хотя бы рад и детей.

   Незаметно изгладились в памяти , ранящие душу воспоминания , притупилась боль  утраты. В конце концов она, как и многие женщины в селе, покорилась судьбе, смирилась со своей участью. Постепенно жизнь вошла в обычную колею.  Появились новые радости, надежды, новые проблемы, которые отнимали все мысли, весь досуг  и уже не оставалось времени для горьких воспоминаний и размышлений.  Однако пережитое не прошло бесследно.  Не  стало прежней  жизнерадостной, весёлой  Лизы  Ласкиной.     Отчуждённость и замкнутость—эти черты остались в  характере Елизаветы Антоновны  навсегда.

     …Уже несколько раз делала она короткие остановки для отдыха, а пройдено было только половина  пути. С каждым  разом всё короче были переходы между  привалами и длиннее  передышки, но даже частые остановки уже не восстанавливали силы, не снимали усталости. Всё тело гудело и ныло,  деревенели не слушались ноги. Хотелось пить.  Кажется на этот раз она переоценила свои возможности, но Елизавета Антоновна гнала от  себя эту мысль. Не донести свои бесценные покупки домой было    невозможно. Другой конец в её голове просто не укладывался. До того чтобы, к примеру, спрятать груз или часть его в лесу и забрать на следующий день у неё не доходили даже мысли.  Пытаясь обмануть себя она старалась не думать об усталости, а об чём- нибудь хорошем, радостном и мысли сами собой возвращались к детям. С  ними было связано  всё самое радостное, самое светлое  и лучшее в её жизни. Дети были её надеждой и опорой.  Ради них она терпела сейчас и готова была  вытерпеть впредь любые муки. Это придавало силы на короткое время.

    - Ничего, - говорила сама себе Елизавета  Антоновна.—Уже больше прошла, уже недалеко здесь.  Да и Валерка вот-вот подбежит—бабы уж дошли , наверное.—И она пристально всматривалась в густеющие сумерки.  Порой ей даже мерещился впереди силуэт сына, но плыли под ногами трудные метры дороги и всё пропадало. Только глухо шумел старый лес.
 
    Как ни старалась Елизавета Антоновна , всё же  темнота  наступила раньше, чем она успела дойти.  Было уже совсем темно, когда, она,  наконец, достигла опушки большого леса. Теперь до деревни оставалось километра полтора-два,  но этот последний  отрезок пути  больше всего и пугал Елизавету Антоновну—дальше  дорогу обступали  лишь  редкие заросли молодого орешника да кусты дикой смородины. Впереди не было ни одного дерева, ничего такого, что могло бы послужить опорой для её ноши, если не хватит сил пройти остаток пути без остановки.  Почти на  ощупь, отыскав среди последних  деревьев  место поудобнее, она дольше обычного стояла, набираясь сил для решающего броска, но,  пройдя после отдыха каких-нибудь двести шагов, поняла, что не сможет преодолеть даже половину оставшихся метров. Сопротивляясь усталости, она напрягала  последние силы, но они быстро таяли и с каждым шагом ноги двигались всё медленнее  и  медленнее, совсем не подчиняясь воле хозяйки.  Сильно кружилась голова;  к горлу подступала тошнота;  но  она упрямо продолжала  двигаться,  пока  наконец не почувствовала, что дорога  ускользает  из под ног  куда-то в сторону, и в следующее  мгновение потеряла равновесие

    …Очнувшись  на земле подле узла, Елизавета Антоновна  освободилась из петли и, присев на мокрую траву горько заплакала: Вот она вдовья доля то. Она не сдерживала слёз. Здесь, в лесу их никто не мог увидеть.

     Наплакавшись вдоволь и уже не стоя, а, наконец,  сидя  отдохнув  ещё минут двадцать, Елизавета Антоновна встала и попробовала поднять узел, но теперь он казался таким тяжёлым, что она едва смогла оторвать его от земли.  Нечего  было и думать  взвалить его на плечи  самостоятельно.  Тогда она опять села на землю, надела петлю и попробовала  подняться вместе с ношей.  Кое-как  она  встала  на корточки, однако выпрямиться во весь рост сил не хватало. Она  пыталась ухватиться за траву,  но та вырывалась с корнями, и когда под руками оставалось голое место, ползла дальше, и всё повторялось.  Всё же ей  удалось  зацепиться за какой-то  кустарник и, невероятным усилием мышц, выпрямиться.
 
     На подъём  ушёл почти весь запас сил, но изнемогая от усталости, Елизавета Антоновна  все-таки  доплелась до деревни! До  её дома оставалось уже совсем немного ,  когда   последние силы иссякли и, что бы не повторился тот проклятый обморок, решила ещё раз  отдохнуть.  Благо, здесь, на улице было сколько угодно подходящих мест: заборы, скамейки, колодец…  Колодец стоял почти на дороге в самом начале улицы. На нём и остановила свой взгляд  Елизавета Антоновна.  Невысокий деревянный сруб над колодцем как нельзя лучше подходил для временного пристанища.

    -Ну вот и всё позади,-- с радостью подумала она, опустив груз на край сруба и расслабившись.—Теперь нечего бояться, можно даже вылезти из петли…-- И она, приподняв  связанные концы выскользнула из неё и сразу почувствовала лёгкость…  Необыкновенную лёгкость рук!  Она ещё не успела ничего подумать, как из глубины колодца раздался  глухой всплеск.  Всё случилось так неожиданно, что Елизавета Антоновна несколько секунд так и стояла, с поднятыми руками  и широко  открытыми глазами,  спиной к колодцу,  не смея поверить в страшную догадку.  Потом улицу огласил душераздирающий человеческий крик…

   Когда, через несколько минут,   на крик сбежались  люди,  Елизавета Антоновна бессильно упала на траву и тихо зарыдала. На большее сил уже не осталось.

    Узел доставали как можно аккуратнее.  Мука уцелела, хотя  часть, всё-таки, превратилась в тесто.

    В ту ночь в окнах Елизаветы Антоновны допоздна горел свет,  жарко топилась печка,  а утром, глядя, как детишки  с  аппетитом  ели  атесливые  ржаные лепёшки, она улыбалась!