Горох об стену 11

Человека всю жизнь беспокоит непроявленность того главного, присутствие которого он ощущает всегда. Что это? Я не отважусь дать определение, даже и для самого себя. Определения неадекватны, как тот язык, в котором они замешаны и сварены.

Человек должен отдыхать и от себя тоже.

Человек не электрическая лампочка: выкрутил – и свет погаснет. Не погаснет... Быть может, самое страшное, необъяснимое, сверхчеловеческое, в годину мук – не сами эти муки, – притерпеться можно, – а то именно, что – можно... Одних убивают, другие Новый год празднуют. В одно и то же время. И ничего. Так жизнь создана. А иначе прекратилась бы.

6 февраля память святой блаженной Ксении Петербургской (Ксения Петрова). Эта "народная" святая и заступница XVIII века много лет почиталась "неофициально" (канонизирована РПЦ только в 1988 году), за отсутствием документальных свидетельств. Между прочим, она упоминается в повести Вадима Шефнера "Сестра печали", но только в принятом тогда несколько юмористическом духе. Ксения Петербургская – "блаженная", т. е. "не от мира сего". Разумеется, это эвфемизм. Она обрела дар прозрения будущего и иные мистические способности через "смирение крестное", "безумием мнимым безумие мира обличивши" (тропарь Ксении Петербургской). Последняя фраза чрезвычайно важна для понимания сути не только дара блаженной Ксении, но и сути веры Христовой в её оппозиции не жизни земной, но земной "мудрости" и всех тех качеств, которые в жизни представляются ценными и желанными, но в действительности есть только "всяческая суета". Радикальный пример не решения задачи, но выхода из неё и даёт нам Ксения Петербургская.

Человек на разрыв живёт. Постоянная головная боль тянет незнамо куда, туда, где некакающие статуи. Низ требует, каждый день требует. Любишь меня – люби моё говно. И сколько ещё так? Сколько новых таких выйдет в кровавых пузырях? Скажем себе, уфф, закроемся – до новой боли? Нельзя жить с этим, мысли – как щупальца hentai, проникают всюду, – поводки свободы...
Уж лучше знать: Бог есть. Он видит. А что мы Его не видим, так это для нашего же блага.

В новом искусстве (и не только российском) буквально некому "ручку поцеловать". Где ты, предмет? Нет тебя... А если верить авторам, тут не ручку – ногу впору беречь, чтобы не впились зубами... Неужто всё так мрачно для некоторых?

Не получится добиться порядка, на форуме ли, в семье, в государстве, вообще в любой общности людей, поддерживая одних против других, к примеру – посредством преференций, или расширения прав, или особым статусом, или же любыми иными средствами, создающими и освящающими неравенство. Так облагодетельствованные, уверовав в собственную неуязвимость, теперь уже начнут воевать друг против друга, хотя бы и принадлежа к одному лагерю, и эта новая рознь будет страшнее прежней, ибо всяк нынче уверен в добром расположении к себе господина и благодетеля и апеллирует к нему одному против всех.

You are a song as long as someone's singing.

Не знаю, откуда это представление о Боге как о всемогущем и всезнающем, великолепном до немоты существе. А может, всё и не так? Вот, например, как. Сидит один и сочиняет. Халат, тапочки. Поздний час. Чайку заварил... Сочинил и отправил. А уж другой на огромной сцене, в костюме с блёстками, исполняет это для ревущих толп... цветы, поклонники, кипяток отовсюду. Так кто из них Он? Кто из них Бог? Исполнитель – или автор?

Когда закончится праздник, вино опять станет водой.

В первом классе я сидел за первой партой, а она – за третьей. Учительница Раиса Михайловна писала строго в дневник: "Андрюша на уроках отвлекается, поворачивается и смотрит на ***. Примите меры!". Это была чистая правда. Андрюша поворачивался спиной к школьной доске – и смотрел, смотрел не отрываясь, на эту девочку за третьей партой. Зачем я это делал, и до сих пор не знаю. Что испытывал при этом, не помню. Помню, что смотрел. Просто так. Нравилась? Не знаю. Красивая? Вроде, обычная. А потом всё как-то само собой прошло. Мер никто не принимал. Детей вообще сложно наказывать, потому что сложно понять – за что, почему он сделал то-то и поступил так-то? Эти школьные "гляделки" в первом классе и остались. В памяти, помимо ума. Одно из необъяснимых событий в моей, не слишком на события богатой, жизни. Была такая детская икона. И я смотрел на неё. Что видел? Что-то видел такое, думаю, что потом не увидел ни у кого. Так она и осталась единственной. Как и должно быть.

Нынче время технически гладкого искусства. Есть такое правило: объектив камеры – это глаз зрителя. Но он же не ездит по монорельсе, глаз. Он где-то дрогнет, моргнёт. В старых фильмах неровная панорама. Мастера знали секрет. Там было дыхание жизни, вот это как бы дрожание нерва. Неровности, сбивки: сinema verite. А теперь компьютер. Смотришь – и не веришь. Cinema non-verite.

Сегодня любят изобразить героя в непреодолимых обстоятельствах. Причём, они не сами по себе непреодолимы, этакий сущностный форс-мажор, нет: непреодолимые – потому что не подлежат преодолению в силу своей естественности. Ну, единственно возможная грязь... Оптимизм исключается a priori, его даже нет в условиях задачи. Оптимизм, например, Фолкнера, у которого тоже всякого хватает, но который сказал: Я верю, что человек не только выстоит – человек победит, – вот этот оптимизм из искусства, к сожалению, исключён.

Весна не за горами. И видно, и слышно. Под самым окошком вовсю распеваются невелички. Раньше-то, ага, мы уже на первых тактах сидели бы прямо в форточке, хвост развернув, как боевое знамя полка. А теперь... Ухо одно навострила – стоит беспокоиться? Не... не стоит... Ну, всё-таки, с нежеланием таким огромным, через силу, собрали себя в кучу. Пошли туда, нога за ногу. Да тут хозяин подсуетился: закрыл форточку, во избежание и мало ли чего...
И вот, сидим. Те с той стороны поют-заливаются. Эта за стеклом разевает молча рот, сказочная щука.
Гармонично устроен мир. А если ещё приложить небольшое усилие, так и безопасно вполне.

Перед Новым Годом съезжали соседи, парой этажей ниже, и оставили книги. Так прямо на лестницу и вынесли – берите! Я взял потолще, десятка полтора томов. В общей поленнице оказался Вальтер Скотт. Восемь романов. Сейчас на диване моём лежат. "Айвенго", "Квентин Дорвард", "Пуритане"... В детстве гонялись за тем же "Айвенго", записывались на него в очередь. Да только ли Вальтер Скотт? Дюма, Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер... Тут взял в руки "Пуритан" – ну, не могу осилить больше двух страниц, да и те в разных главах. А Печорин читал перед дуэлью, всю ночь... странно. Теперь Вальтер Скотт у меня – элемент уюта: плед, кот, Вальтер Скотт. Кот приноровился спать, уложив голову на "Эдинбургскую темницу". Нравится...

Традиция – это рубашка с длинными рукавами, которые при необходимости завязывают на спине.

Завелась в нашем подъезде такая добрая традиция: всё, что самим не нужно, выносим и ставим на лестничной клетке. Возле мусоропровода, к примеру, недавно появилось зеркало-трюмо. Выходишь в тёмное время с ведром, всегда имеешь случай поправить локон, если выбился, или навести поточнее грудь. Удобно. А двумя этажами ниже, на деревянной табуреточке вальяжно расположился некий чудо-зверь: не то он заяц-гигант, не то кот-мутант. Сидит, развратно распустив лапы во все концы света. Этакой симпатяга, право. А тут ещё кто-то наградил котозайца – фуражкой. Настоящая полицейская фуражка, только сильно помятая и пыльная. И виды видала, и в деле бывала. Фуражке на голове не сидится: то набекренится, то задом наперёд вывернется, вёрткая. А то вообще окажется на самом что ни на есть затылке. По-дембельски. И тогда зверь, вообще-то дружелюбный, располагающий, приобретает совершенно полицейский облик. Вот-вот вымолвит: "Здорово, уважаемый! А сколько ты мне сегодня денег принёс, а?". Кроме стража порядка, были и другие у нас: лев с голубыми девичьими глазками, да кинг-конг с меня ростом. Но их быстро вынесли местные промысловики и продали за сущий бесценок на базаре. А полицая – нет, не трогают. Всё говорим, нет уважения к власти и её представителям.

Есть в кинокартине "Калина красная" эпизод: герой Шукшина разговаривает с берёзками. Видно, что это делается на камеру. Есть такие вещи, с которыми говоришь молча. И по-другому – нельзя, не получится: не поймут, не ответят... У относительно молодого Макаревича была песня под гитару, там: "Давайте делать паузы в словах...". Мысль верная, пусть выражена коряво. Сделать паузу означает задуматься. А задумался – значит, умолк. И, может, окажется ненужным следующее слово. И оно останется в тебе. Но будет услышано.

Никто не слушал меня с таким вниманием, порой засыпая от усердия, как мои кошки. Никто в эти, увы, такие короткие, минуты не смотрел на меня, не скрывая почтительного восхищения премудростью, и настолько снизу вверх. Как можно не любить кошек? Да, а собак? Вот – самые преданные и бескорыстные друзья: они всегда рядом и порвут за хозяина всех и вся, включая тапки по ошибке. Как можно не любить жизнь? Эту поездку в тамбуре неизвестно куда идущего поезда, в тамбуре холодном и неуютном, даже ещё пока не в вагоне! А перейдём потом в вагон? Эге! И неужели пустят посмотреть на машиниста, пусть не каждого, одним глазком и на секунду? А вдруг... Нет, не пойду. Уж лучше буду ехать и удивляться дальше.

Что произойдёт с нашим сознанием, если мы сконцентрируем его на несуществующем объекте? Каком-таком несуществующем?! Это вы поосторожнее... того... время теперь, сами знаете, военное, грубое... Ну, хорошо: на непознаваемом объекте. Объекте, недоступном для нашего познания. Э-э... кхм. Ну, если на время, то пущай. Если объект не существует, то и мы перестанем существовать? Или только наше сознание? Ведь, сознание – оно, как лягушка. Ему требуется опора. А здесь опоры нет. Если нет опоры, нет объекта, тогда о чём же мы, чёрт побери его, думаем? А вот, о чём изволили обмолвиться, о том и думаете. Он тоже: меня нет, нет меня! А сам есть. Несуществующий объект, аист, цап лягушку – и нет лягушки здесь. Она там, где сознание нашло для себя опору. Эх, батенька, договоритесь вы... аист.

Добро и зло – это самостоятельные категории, имеющие своё независимое бытие и несводимые к другим категориям? Или же это лишь получившие нравственную оценку инструменты познания? Имеют ли причины различения добра и зла субъективное, или объективное происхождение? Или же эти причины носят ситуативный и временный характер? Существует ли некий всеобщий и всеобъемлющий, универсальный "закон добра и зла"? Если он существует, то кто его автор, кто следит за его исполнением, и кто – поощряет достойных и наказывает виновных?
В прежнее время нас учили, что морально-этические нормы возникли исторически и являются социально-обусловленными. Иначе говоря, мораль господ есть не та же, что и мораль рабов. Так ли это? Не правильнее ли будет предположить, что нормы для всех одни, но вот их экзекуция, их исполнение, действительно, имеют обусловленный характер. Что отнюдь не снимает ни один из перечисленных выше вопросов.
В новое время нас учат, что моральные нормы существуют "от века", что они берут корни в тех заповедях, которые были даны человечеству сакраментальным путём. Так ли это? Можно ли сказать, что Бог – это "добро"? И что "зло" – это исключительно дьявол и воинство его? Кто создал "доброе", и кто – "злое"? Почему и то, и другое существуют? Если различение добра и зла не имеет смысла на том уровне, откуда оно пришло к нам, тогда логично спросить: а зачем в таком случае оно пришло, это различение? Чтобы "подготовить" нас здесь, через испытания, страдания, искушения и многочисленные ошибки, к будущей встрече со Светом? Так ли это? Ведь, Бог есть свет, и в нём нет никакой тьмы. Если Он не различает свет и тьму, то какая ему разница – светлые мы, или тёмные?
В учительной Книге Иова неоднократно говорится: зло тоже идёт от Бога, Бог податель и добра, и зла. "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?" (2, 10). "И утешали его (Иова) за всё зло, которое Господь навёл на него" (42, 11). Эти примеры совершенно недвусмысленно показывают: зло также творит Бог (не Он один, но это уже другая тема), и поскольку зло от Бога, его нужно терпеть, и не роптать. А мы не ропщем. Мы рассуждаем. Хотя сказано и такое, что суждение уже есть осуждение. Наверное, суждение наше слишком бесхитростно, чтобы стать осуждением и обрести характер и вес решения суда, здешнего или тамошнего.

Культура и духовность суть оболочки личности. Не части личности, а некие внешние её, личности, модусы. По преимуществу, и культура, и духовность выражаются (и видны, и распознаются) в поведенческом плане. Это модусы операнди. Вне деятельности не существуют ни то, ни другое. В чём же различие? Во-первых, культура носит национальный характер, хотя и не ограничивается "описанием сарафана". Духовность такой привязки к "почве" не имеет, она транснациональна. Можно сказать, что культура нынче тоже, благодаря глобализации, всё менее связана национальными рамками. Это действительно так. Но я, общаясь на английском, слушая преимущественно англоязычную музыку и т. п., тем не менее не стал англичанином. Для того, чтобы стать носителем той или иной культуры, я должен не только воспринимать эту культуру как систему знаний, но и творить её: создавать, а не воспроизводить. Культура жива, пока растёт и меняется, это мобильная, пластичная сущность. Культура экспансивна и экстравертна (если можно так сказать). В отличие от культуры, духовность базируется не на развитии, а на сохранении. Вся понятийная база духовности уже существует, она измениться не может, она вечная. Духовность консервативна в хорошем смысле слова. Она сохраняет то "хорошее", что имеем, скорее нежели ищем это "хорошее" путём проб и ошибок. Если в культуре личность самовыражается, то в духовном мире личность признаёт себя частью уже однажды выраженного.

С древнейших времён священный текст понимался как объект для рецитации, воспроизведения, причём буквального. Мне такой подход к духовной традиции представляется неверным в корне. Духовный текст, к примеру, Евангелие ("пословица народов", по определению А. С. Пушкина), может быть объектом работы и развития, ограниченного лишь степенью соответствия новой "версии" – "оригиналу". Духовный текст есть фиксация духовного опыта. Тогда и восприятие его будет тоже опытом, но уже в русле иной формы. Опыт есть переживание. Всегда новое, это переживание будет и воплощаться по-новому. Дух прежний, но тело несколько иное. Буквального следования требует циркуляр, закон; дух есть образ покаяния, для каждого свой и неповторимый.

Пониманию художественного текста непосредственно предшествует узнавание текста. Оно происходит в форме антиципации элементов той культурной традиции, в русле которой создан и существует данный текст. Не обладая знанием этой традиции, невозможно понять и этот текст. Узнавание и последующее понимание текста в субъективном плане выглядит как идентификация читателя с теми структурами текста (и культурного контекста), которые лично для него являются значимыми. Личное "участие" читателя в тексте сродни участию верного в православной литургии: оно проходит под "руководством" некоего третьего лица (священник; автор), в широком контексте традиционно сложившегося акта служения; но – и это главное – при этом, является полностью индивидуальным действием. Цель этого действия не есть обретение знания (обретение уже состоялось), не воспроизведение знания (в форме текстов и действий над текстами). Цель в достижении понимания уже состоявшегося как постоянно происходящего, здесь, сейчас, всегда и везде.

Земная жизнь человека есть не что иное, как пауза, молчание. Это может показаться парадоксальным: ведь, на первый взгляд (слух?), наша жизнь наполнена звуком. Человек и сам говорит, всю жизнь говорит не умолкая. Между тем, всё самое важное в нашей жизни происходит без слов. И сами слова покажутся незначимым выражением того, что невыразимо. Работа человека направлена на преодоление этой шумной паузы, на уход от словесного к смысловому, корневому, предшествующему слову. А слова тоже необходимы - как строительный материал для гнезда, но само гнездо окажется пустым.

А в лесу наст. Синий... И небритый: иголок с ёлок-сосен нападало – целая щетина. Ну, мачо-снег. Дэвушьк, зачэм проходышь бесцельно?! А на выходе из небритости, на ветке пограничного куста – варежка... Теперь ей до следующей зимы. Через год придут сюда Герда и Кай – ой, смотри, это же моя! Бац, ан и не надевается. Лето прошло. Выросло всё. Пускай лучше висит на кусте, вдруг маленькому домик.


2015.