Письмо в редакцию радио Свобода

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ РАДИО СВОБОДА
(в связи с публикацией Владимира Кара-Мурзы 27.02.2015 материала
об Открытом послании Владимира Войновича президенту В.В.Путину)

В открытом обращении Владимира Николаевича к президенту Путину мне прежде всего импонирует как раз полная открытость и прямота в изложении мотивов этой чрезвычайной гуманитарной акции, без малейшего оттенка «политкорректного» заискивания перед всемогущим должностным лицом. Не питая никаких иллюзий на счёт «милосердия и справедливости» со стороны властей, Войнович всё-таки счёл себя обязанным использовать, быть может, последний шанс спасти жизнь человека: "Если молодая украинская героиня Надежда Савченко умрет в российской тюрьме от голода, это, может быть, никак не оскорбит чувства вашего электората... – Эти слова писателя звучат хлёсткой пощёчиной не только авторитарному режиму, но и всему одиозному диктату «большинства». А далее включается самый верхний регистр: – Люди так устроены, что иногда смерть одного человека потрясает их больше, чем гибель сотен на поле боя. Отношение к вам за пределами нашей страны и сейчас незавидное, но после смерти Савченко вам лучше будет не появляться в столицах западных государств"…
 
Но особый акцент я хочу сделать сейчас вот на каком высказывании Владимира Николаевича (в беседе с обозревателем радио «Свобода»): "Мне это очень напоминает диссидентские дела. Ведь Советский Союз лишился своего престижа в значительной степени потому, что грубо нарушал права человека, осуществлял расправы над инакомыслящими. И сейчас то, что происходит с Савченко, напоминает нам самые худшие примеры из советского прошлого". Об одном из таких примеров – на мой взгляд, исторически весьма значимом – есть смысл напомнить сегодня на Вашем радио. Тем более что речь пойдёт о трагической судьбе человека, которая в своё время (около полувека тому назад да и в недавние годы) была неоднократно Вами высвечиваема.

Я имею в виду уникального подвижника вольного русского слова, одного из первых, наиболее ярких активистов самиздатского, правозащитного и антимилитаристского движения, одарённого, подбитого на взлёте поэта, замечательного публициста – Юрия Тимофеевича Галанскова. Он целеустремлённо вынашивал невероятно смелую по тем временам сверхзадачу – создать некий орган реальной политической оппозиции. «Адекватный» контрудар последовал без промедления. В возрасте 27 лет, уже будучи серьёзно больным, Юрий был арестован в связи с переправленным им на Запад экземпляром машинописного (около 400 страниц) альманаха «Феникс» (получившего в прессе наименование «Феникс-66» – в отличие от изданного им же в 1961 году первого выпуска и как бы в перекличку с вышедшим тогда на экраны фильмом «Айболит-66»); после 12-месячного пребывания в Лефортове под следствием – приговор: семь лет лагерей строгого режима, что было равносильно для него смертному приговору.

Уже в ходе судебных заседаний, как свидетельствовала защищавшая его выдающийся адвокат Дина Исааковна Каминская, он «провёл 5 дней процесса, корчась от боли, сгибаясь или стараясь поднять колени как можно выше, но ни разу не пожаловавшись». Спасти его мог лишь «акт милосердия» – помилование; но Галансков, не признавая за собой вины, отказался просить у власти снисхождения. Он твёрдо стоял на своём – все эти неописуемо мучительные месяцы и годы. Вот что он написал в ту пору Аиде, самой верной его сподвижнице, ярчайшей, самобытной поэтессе: «Конечно – трудно, но из этого не следует, что по этой причине можно совершать всякие малодостойные действия. Из этого ещё не следует, что можно идти по столь оскорбляющему личное достоинство пути. Честь и достоинство! И не во имя чести и достоинства, не самоцель, не самолюбие и тщеславие, а просто – должен же быть кто-то выстоявший, кто бы имел право говорить».

Здесь я должен привести полный текст одного из моих тогдашних писем к Юре в лагерь. Даже и теперь, спустя десятилетия, это письмо приводит меня в трепет, хотя по сей день не стыжусь ни тех мотивов, ни тех доводов, из которых оно сложилось. Позволю себе одно немаловажное примечание. Обращаясь к другу по крайне щепетильному поводу, я до предела заострил – сознательно заострил – свои аргументы: как бы нарываясь на встречный «залп», на отповедь (пусть даже гневную и презрительную), однако надеясь при этом, именно за счет «конфронтации», на положительный исход. Может, Юра еще раз все-таки вникнет, поколеблется в своей решимости. Ведь ее цена – жизнь. И не только его собственная…
 
«Юра, здравствуй. Вчера заходила к нам твоя мама, показала твое недавнее письмо, рассказала о свидании и, не буду играть в прятки, просила, чтобы я постарался склонить тебя подать на помилование. Спешу оговориться: я взял на себя такую сложную и щекотливую задачу не как посредник, а по собственному убеждению и желанию. Надеюсь, ты меня выслушаешь, то есть прочтешь мое письмо с вниманием и до последней строки.

Трудно и отчасти нелепо говорить об этом рассудительным тоном, но я всё же рискну.
Ход моей мещанской бюргерской мысли таков. Что такое просить о помиловании? Наверное, требуется как первейшее непременное условие – заверение в том, что не будешь впредь заниматься тем, за что был осужден, т.е. активной деятельностью в определенном плане и направлении. А что значит дать такое заверение? Измена себе, своим принципам, своим товарищам? Нет. В сложившейся реальности, в данных конкретных обстоятельствах – нет. Допустим, ты не склонишь головы, и выдержишь все испытания, и выйдешь на волю. Что тогда? Будут ли силы и условия чем-либо заняться?

Судя по всему, здоровье твое сейчас почти критическое, мучения страшные. Во имя чего? Ради истины? Или это вызов? Или пример для других? Гордость? – Ерунда. Театр. Детство. Что ты мог сделать – сделал. Теперь – длительная самопытка, замедленное самоубийство.
Если же будет дано помилование, обусловленное тем, что ты должен изменить род занятий, – что ж, разве не найдешь дела по душе и по нраву и нужное людям? Я знаю, как много интересов у тебя, например в разных науках.

Какой смысл играть роль дальше, если занавес опущен и публика спешит осадить гардероб?
Мне кажется, просить о помиловании в твоем положении – не низость, не малодушие, не измена. Это требует не меньшего, если не большего мужества, чем сегодняшнее твое терпение и стойкость. Может, кому-то и интересно и приятно видеть тебя в образе великомученика, стоика, дубль-Прометея, но тебе-то, я думаю, важно не это, а другое. Ну, а другое-то как раз безысходно, и нужно какое-то трудное решение, поворот. Ты не должен рисковать, ты нужен живой – и себе самому, и близким, и тому делу, которое изберешь, когда тебя выпустят.

Уверен, тебе не нужно напоминать, как тяжело приходится отцу, матери – Ленка почти не работает, ее одевай, корми, с маленьким Юрой тоже получилось, как ты знаешь, горько и больно, и вряд ли поправимо…
Подумай. Согласись. Или плюнь мне в глаза.
Если будет возможность, напиши мне. Обнимаю. Гена. 2 февр. 1971 г.»

И вот какой закономерный отпор, какую отповедь встретил мой столь же наивный, сколь и назойливый призыв:

«Гена, я прочитал твоё письмо “до последней строчки”. Я, конечно, могу понять твои чувства, но принять твои советы – нет. Истина – очевидна, и бессмысленно её фальсифицировать. Чего там кроить и выкраивать...

Трудно? Конечно, трудно. А если бы всё было легко, то всё было бы очень просто. Но так не бывает.

Прочитав всю груду твоих рассуждений и советов, я хотел бы спросить тебя: А что ты сделал для того, чтобы было иначе? Что ради этого сделал ты? Разумеется, я в данном случае не говорю о каких-либо фантастических усилиях, которые могли бы поколебать личное благополучие и покой. Вовсе нет. Я имею в виду самые простые вещи. А если говорить точнее, я имею в виду направление ума.

Например, в сложившейся ситуации одни стараются изыскать возможности решения вопроса естественным образом. А это подразумевает определённый ракурс видения проблем и соответствующий поиск механизмов решения возникающих вопросов. И в то же время, например, ты пускаешься в рассуждения, которые ничего общего с жизнью не имеют. А тебе, судя по твоему письму, они представляются чем-то вроде житейской мудрости. Повторяю, я могу понять твои чувства, но твои аргументы и рассуждения – сплошной вздор.

Давай будем смотреть на вещи несколько иначе. В жизни имеет место нечто такое, что принято называть родительскими чувствами. Все нормальные и хорошо воспитанные люди знают, что эти чувства достойны всяческого уважения и внимания. И только крохоборы и хамы могут издеваться над этими чувствами. Вообще-то, с крохоборами и хамами не может быть никаких разговоров и сделок. И только во имя всё тех же родительских чувств можно всё же вновь и вновь пытаться устыдить крохоборов и заставить хамов эти чувства уважать, считаться с этими чувствами. И тем более, если эти чувства не просто родительская блажь, а весьма обоснованная тревога. Вот так ты должен был понимать сложившуюся ситуацию и в своих мыслях и действиях исходить из такого её понимания. В этом смысле всякое твоё усилие было бы понятно. И если бы, в этом смысле, что-нибудь толковое пришло тебе в голову, это было бы чудесно. В этом была бы, действительно, какая-то житейская мудрость, на которую ты претендуешь, и реальная помощь Екатерине Алексеевне и Елене Тимофеевне, в которой они, конечно же, нуждаются.

Вместо этого ты глубокомысленно вопрошаешь: Во имя чего?
Я мог бы объяснить тебе. Но в твоём возрасте человек и сам должен понимать это. А ты, кажется, не очень-то понимаешь. Не понимая проблем, о которых ты пытаешься говорить, ты выкрикиваешь обойму вопросов без связи и смысла. “Ради истины?” “Или это вызов?” “Или пример?” “Гордость?” Ну, хотя бы. И первое, и второе, и третье и т.д. Или что, всё это из жизни упраздняется? Ничего этого в жизни не должно быть? Как прикажете Вас понимать? Всё это “ерунда, театр, детство”, –  выкрикиваешь ты очередную обойму слов. Нет, дорогой мой, это не театр. Это –  жизнь. Жизнь настоящая, жизнь всерьёз. Знаешь, мне что-то трудно писать это письмо тебе. Ибо нет никакой уверенности, что мы поймём друг друга без особых объяснений, а объясниться с тобой в моей ситуации не представляется возможным.

Если даже жизнь и театр, то далеко не всякий осознаёт происходящую драму и разные люди различно осознают в этой драме себя. У меня есть земля, на которой я стою и которая меня кормит. И я, в меру личной и всякой другой ответственности, отвечаю за эту землю и за жизнь на этой земле. А иначе, кто я такой и зачем я? Осознавая себя таким образом, я живу во имя этой земли и ради утверждения жизни на ней. И всякое усилие ради этого я нахожу желанным и драгоценным. А ты спрашиваешь, “какой смысл играть роль дальше, если занавес опущен и публика спешит осадить гардероб”. О каком смысле ты говоришь? Какая игра? Какая роль? Какой занавес опущен? Какая публика и какой гардероб? И вообще, о чём собственно всё это? Вот уж действительно ерунда, театр, детство.

Вот только мама. Я представляю, как ей тревожно, как ей больно бывает ночами, как она ворочается в своей кровати на Голутвинском. И я говорю ей: спокойной ночи, мама, спи, всё будет хорошо.

Говорят, что скоро сломают Голутвинские переулки. Мне их жаль. Привык. Гена, напиши мне об этом. Как твои семейные дела? Я так и не понял: была ли это у тебя деловая комбинация или настоящий разрыв. Желаю здоровья твоей матушке. Как Москва? Почему ты не пишешь о знакомых? Что тебе известно об Анатолии Лукьянове.

С кем ты сейчас видишься? Или просто живёшь один? Пишешь ли, и что можешь сказать по этому поводу?

Спасибо, что не забываешь, но было бы лучше, если бы ты чаще писал.
Извини меня за резкость. Но я действительно не могу и не имею права определять свою жизнь сегодня в зависимости от того, насколько мне будет плохо завтра. И вот ещё что. Что значит “может, кому-то и интересно и приятно видеть тебя в образе... дубль-Прометея”. Разве вопрос в том, что кому-то интересно или, наоборот, не интересно, приятно или не приятно. Разве в этом дело? Ведь это с твоей стороны ложная постановка вопроса. Разве я корчусь от боли? Нация – больна, а я только мгновенное её выражение. Вот, если угодно, качество. Или ты не желаешь рассуждать такими категориями. (Всё.)»
[Март 1971]

Тем временем, закончив заочное отделение филфака МГУ, я работал в отделе информации института Гипростанок. В один прекрасный день мне позвонила начальница «первого» (секретного) отдела и распорядилась прийти в 15 часов в кабинет главного инженера. Оказалось, главного в этот день не было в институте (кажется, по болезни); «первачиха» ввела меня в кабинет и оставила меня с глазу на глаз с человеком средних лет – разумеется, в штатском. Он предъявил мне корочку майора (или капитана? – сейчас не вспомню, у меня и фамилия его в старом блокноте записана) и повёл разговор о Галанскове. Суть беседы такова: здоровье Галанскова становится угрожающе критическим, в случае летального исхода возникнут у страны неприятности в международных отношениях, мне как другу Юры хорошо бы срочно навестить его в зоне, попытаться склонить к компромиссу. То есть мне дано было понять: органы, конечно же, в курсе того, что я уже предпринимал такую попытку по собственному почину; возможность свидания они обеспечат. Я ответил: подумаю. Спустя два или три дня майор позвонил мне, мы встретились в вестибюле метро «Ленинский проспект» – близ моего института. Разговор вышел короткий. Я сказал: готов поехать, но как объясню Юрию свой визит, ведь мы не родня? Это не проблема, сказал майор. Я возразил: Юра не тот человек, с которым я буду ловчить. Я скажу ему – как обстоит на самом деле. Майор ответил: это исключено. И мы расстались…

В ноябре того же года я написал Юре следующее письмо (замечу вновь, что и на этот раз, как и в первой попытке склонить его к компромиссу, я озвучил свои доводы с умышленной заострённостью, кое в чём почти вызывающе):

«Юра, здравствуй. Пишу после долгой паузы. Был переезд на новую квартиру – старый дом идет на снос по плану реконструкции Москвы. Были затяжные изнурительные сборы и еще затяжнее – устройство на новой почве, на самом краю большой Москвы, где еще не все снесены деревни. Теперь, чтобы попасть вовремя на работу, встаю по утрам в пол-шестого. Трудно с автобусами.
Был занят, и сейчас тоже забот хватает, но не писал тебе, конечно, не поэтому. Наверно, меня остудил очередной ушат воды, которым ты окатил меня в последнем письме, в ответ на мои доводы насчет помилования.

Я сознаю, что на моем месте – без ограничений в передвижении, общении, в мещанских побуждениях и привычках, в питании и т.п. – трудно, если вообще возможно, проникнуться твоим душевным состоянием. Но я убежден и в другом: будучи долго замкнут в определенные жесткие рамки, в определенные, очень необычные условия, ты не можешь более или менее отчетливо и всегранно рассмотреть и подвергнуть анализу не только панораму и перипетии внешнего мира, но и свое собственное положение, свои взгляды, устремления, планы на будущее, свое место в борьбе идей, свое философское кредо в проекции вечности. По сумме и остроте переживаний, по выстраданному, по прочитанному, услышанному, обдуманному, выношенному – пять лет жизни в заключении все равно что двадцать пять, если не больше, обычной жизни. Так что не мне вроде бы спорить с тобой, убеждать тебя в чем-либо. И все-таки беру на себя смелость и наглость снова  повторить кое-что из уже сказанного и уже отметенного тобой. Мне кажется (об этом я не раз говорил тебе и до 1967 г.), что реально значимым и серьезным в твоей деятельности была поэзия, отмеченная большим талантом и самобытностью. Всё остальное – хотя и будет наверняка высоко оценено историей как серия акций мужества, благородства, самоотверженности – тем не менее, на мой взгляд, страдает отчасти ребячеством, извращенным духом богемы и анархии, лишено достаточной основательности и глубины.

 Мне, конечно, понятно, что если бы ты даже и согласился в чем-то со мной и отнесся критически к некоторым своим вчерашним и сегодняшним позициям, было бы непросто и мучительно делать шаг назад, хотя это, по существу, может оказаться не отступлением, а скачком вперед. Непросто и мучительно признать ошибочным то, чему отдано столько сил, за что принято столько хулы, физической и душевной боли (причем не только на себя, но и на своих близких и родных), а главная трудность – само по себе осознание и переосмысление того, чем жил, во что врос, как в собственную кожу.

Сдерживающий момент скрыт еще, наверное, в том, что любое дуновение нового может быть с презрением и усмешкой воспринято в эфемерном кругу привычных знакомств и затхлых догматов, претендующих на левизну и авангардизм. Ты, правда, выше всяких побочных влияний, но они ведь часто влияют исподволь, не спросясь.

Короче говоря, к чему я клоню? Да всё к тому же. Тебе нужна свобода. Нужна свобода от колючей проволоки, чтобы придти к свободе от гипнотизма собственных и чужих заблуждений, к иной, более высокой правоте. Нужна правота не только историческая, но и философская – перед незлободневной мудростью, и моральная – перед простыми, обыденными человеческими нуждами, перед матерью и отцом, перед маленьким Юркой.

И если для получения этой свободы, во имя этой правоты, нужно просить о помиловании, мне кажется, здесь нет ничего низменного, хотя на это нелегко решиться. Если помилование состоится, ты сможешь вернуться в родной дом, а не мыкаться где-то за «чертой оседлости» (что фактически будет продолжением несвободы).

Я повторяюсь, но от своего убеждения не отступлюсь: в этой конкретной данности просьба о помиловании – не унижение, не приспособленчество, не измена себе или друзьям (настоящим друзьям, не дешевым, не доморощенным Геростратам). Это не слабость, не малодушие – это акт трезвости и мужества.

Вчера я был у тети Кати, она рассказала о поездке к тебе, о том, что со здоровьем опять у тебя большой непорядок, показала горку битой посуды, дело рук Елены, показала синяк на ноге – ее пнул ботинком Еленин супруг, сказала, что Елена всё еще не работает, а Юрочка был в больнице… Отца не было дома – он в вечерней смене… Я слушал тетю Катю и представлял себе, как ей еще приходится ходить по людям, гнуть на них спину – мыть полы, стирать, и как отец твой, почти старик, ездит каждый день куда-то далеко за город и вкалывает на тяжелой работе, и возвращается из вечерней смены почти ночью, и как они оба болеют душой за тебя, и как им тебя не хватает. Тетя Катя сказала еще, что скоро, вероятно, из вашего дома будут всех выселять, и вот как было бы хорошо, если б ты в скором времени вернулся и вам на троих дали бы квартиру, у тебя была бы своя комната.

Ну да ладно, это всё лирика, а ты от нее стараешься открещиваться. Бог с тобой. Поступай как знаешь. Но я очень надеюсь, что ты послушаешься сердца и не останешься на поводу сомнительных умствований.
Обнимаю. Геныч. 17/XI-71.
Мой адрес: <…>

Ответа на это письмо я не получил. В декабре он прислал своим родителям и сестре письмо, в котором моё послание не только упомянуто, но и кратенько охарактеризовано:

«Здравствуйте, дорогие родные. Обнимаю вас всех. Мама, скоро Новый Год, а 19 января останется ровно 2 года. После 19 января сразу же дело пойдёт к весне. Февраль да март. В апреле уж и весна, а там и свидание будет летом.

Но вернёмся к Новому Году. Мне нужно будет прислать бандероль. Высылайте после этого моего письма. Чем скорее - тем лучше.

1. Если найдёте, то 300-500 гр. растворимого кофе (в мешочке).
2. Набор клюквы в сахаре или других хороших (лёгких) конфет (мелких).
3. Несколько головок чесноку.
4. 10-15 ампул витамина С (для уколов).
5. Если растворимого кофе не будет, то можно прислать 200-300 гр. красной икры.
6. Если нет красной икры, то посмотрите что-нибудь из восточных сладостей с орехами (но лёгкое) и пачку очень хороших сигарет (или тюбик клея).
Бандероль обдумайте вместе с Ариной или Аидой и Ленкой.

Мама, принялись ли цветы, которые я тебе передал. Но даже если они совсем увянут, то это так и должно быть. Главное – корни. Весной опять (из корней) пойдут ростки и будет зелёный кустик. А зацветут они поздней осенью. И очень красиво. Они цветут к Покрову.
Напиши мне обязательно. Скажи Ленке, чтобы она прислала мне 10-15 открыток без рисунков (с марками). Обычные деловые открытки. Мне они нужны для заказов на книги.
В больницу я пока не еду. Лечусь здесь. И мне даже несколько лучше. Ты не волнуйся. Всё будет хорошо.
Ну всего вам хорошего. Обнимаю папу и Леночку. Целую Юрочку.
Всем привет.
Письмо от Геннадия я получил. Спасибо, но лучше бы он мне чаще писал о себе, о жизни, о знакомых, а не убеждал в глупостях. Постараюсь ему написать…»

Да, увы, ответа я не дождался. Причиной тому могли стать огрехи почты, или цензура, или просто у кого-то застряло письмецо, ведь количество писем от строгозаключённых чётко лимитированы – два письма в месяц. Так что Юра зачастую посылал кому-то из адресатов якобы одно, а на самом деле два и более писем для разных друзей и знакомых… Гадать не стоит…

На исходе шестого года заключения, 4 ноября 1972 года, Юра умер в лагерной больнице, не выдержав экстренной хирургической операции. Он заведомо не мог её выдержать, будучи запредельно изнурён потогонной работой (в швейном цеху), систематическим недоеданием (ему требовалась специальная, а не лагерная диета), неотступными болями, буквально сгибавшими его в три погибели, а также тяжкой бессонницей на почве нервных перенапряжений, стрессов: его не раз бросали в ПКТ (помещение камерного типа) – за участие в забастовках и других протестных акциях политзаключённых… Ему было 33.

Но эпопея его преследований, репрессий на этом не завершилась. Через несколько месяцев майор имярек опять позвонил мне (на работу, домашнего телефона у меня не было) и назначил встречу на остановке трамвая на Шаболовке (две-три остановки от Гипростанка), откуда мы прошли в боковую улочку (кажется, Хавская) и вошли в офис с вывеской районного отдела КГБ. Разговор завели (майор и офицер помладше его) опять же о Галанскове, о его безвременной гибели. Я высказался в том смысле, что можно было его спасти, будь он направлен на обследование и лечение в Ленинградскую спецбольницу, о чем безуспешно хлопотали его мать и сестра. В ответ – что-то вроде «колония – не санаторий»… А потом вдруг мне вручили журнал, открытый на развороте с заголовком «Отклики мировой печати на гибель Юрия Галанскова». Среди откликов я увидел моё стихотворение – без названия, но с моей подписью, написанное спустя две недели после кончины Юры. Внимательно прочёл: никаких искажений – в точности, как было в том листке, написанном мной от руки. Никто не поинтересовался, кому я показал это стихотворенье и как оно могло попасть за бугор. Но мне было «дружелюбно» сказано: один разок – другой – а там, глядишь, заинтересуются следственные органы… Это был журнал «Посев», № 1, январь 1973, Франкфурт-на-Майне…

Возвращаясь к удручающей драме украинской узницы Кремля, полагаю нужным отметить: мой вышеприведённый экскурс в глубины прошлого века, в трагедию Юрия Галанскова, ни в коей мере не призван так или иначе повлиять на выбор Надежды Савченко. Тем не менее, чисто по-человечески я убеждён: тот чудовищный, ненасытный Молох, что все ещё правит бал под нашим многострадальным небом, не должен быть удостоен ещё и такого жертвоприношенья, как эта самоотверженная ровесница Юрия, в память о подвиге которого в 1974 году его друзьями, соратниками, борцами за общегражданские права и свободы был учреждён День Политзаключённых…

В заключение привожу – без сокращений и правок – исключительно значимый и поучительный Документ человеческой солидарности: это тот самый случай, о котором Владимир Николаевич Войнович написал так чеканно, словно бы на гранитном обелиске: «Люди так устроены, что иногда смерть одного человека потрясает их больше, чем гибель сотен на поле боя».

ОТКЛИКИ  МИРОВОЙ  ПЕЧАТИ
НА  ГИБЕЛЬ  ЮРИЯ  ГАЛАНСКОВА 

Нам не известен день, когда родители Юрия Галанскова, похоронив своего сына на лагерном кладбище и добившись разрешения поставить на его могиле крест, вернулись в Москву. Но в первый же рабочий день после октябрьских «праздников» — 9 ноября — из Москвы полетели телеграммы о гибели Галанскова.

Через неделю, 16 ноября, родители написали письмо, адресованное отделу МВД, в ведении которого находятся места заключения.

В письме указывалось, что их сын страдал язвой желудка с 1961 года, о чем на суде говорила его защитник Д.Каминская. Администрация лагерной больницы несколько раз предлагала Юрию сделать операцию, но он отказывался, так как лагерный хирург Заборовский предупреждал его, что он не перенесет операцию из-за плохого состояния здоровья и невозможности предоставить ему необходимую послеоперационную диету.

Именно из-за этого, говорят родители Юрия Галанскова, они просили, чтобы их сына перевели в тюремную больницу в Ленинграде, где его оперировали бы в надлежащих условиях. Отец и мать Галансковы добавили, что с тем же прошением они неоднократно обращались к доктору Е.К.Шах в МВД, которая официально заверяла их, что не видит надобности в переводе, так как состояние больного удовлетворительно и ему не нужна специальная диета.

По просьбе семьи, говорится далее в письме, московский врач М.А.Поповский предупредил доктора Шах, что жизни заключенного грозит опасность. Он сказал, что в любой момент может случиться прободение желудка, а это, в лагерных условиях, будет иметь роковые последствия.
В ответ доктор Шах показала доктору Поповскому документ, датированный февралем 1970 года, согласно которому Галансков не нуждается ни в переводе в Ленинград, ни в квалифицированной помощи, ни в специальной диете.

В письме также сообщается, что военный, который пришел к ним уже после смерти сына, утаил от них его смерть, а сказал лишь, что он болен. (По мнению друзей покойного, это было сделано нарочно, чтобы весть о смерти не распространилась перед праздником 7 ноября.)
В своем письме родители требуют предоставить им официальные медицинские данные, подтверждающие необходимость столь трагически закончившейся операции. Они требуют также, чтобы им сообщили имена докторов, наблюдавших за сыном в послеоперационный период, имена всех тех, кто прямо или косвенно повинен в его смерти.
Если они не получат требуемого полного и убедительного объяснения причин смерти Юрия, заканчивают родители свое письмо, они будут настаивать на том, что их сын был убит в учреждении ЖX-385/17а.

В конце ноября получили мы и первый самиздатовский отклик на гибель Ю.Т.Галанскова — стихотворение Г.Кагановского:

          *    *    * 

Не я корчусь от боли — нация больна.
А я — лишь мгновенное ее выражение...
(Из письма Ю. Галанскова, 1971)

В глухой Мордовии
есть малый бугорок.
Его еще трава украсить не успела.
Нет имени на нем
и нет к нему дорог.
В нем спрятано
измученное тело.

Березовый
топорный светлый крест,
луной облитый,
мягко стелет тени.
На комья глины сеется с небес
слепое безысходное смятенье.

Был человек —
и сын, и муж, и брат.
Он в Колокол Любви
сзывал весь мир на Вече...
Вдруг смолкло все.
Руинами скорбят
родные переулки Москворечья.

Он из дому ушел
не волею своей.
Не волею своей
в земле чужой остался.
Уже в ночи не щелкнет соловей —
в стальные рифмы,
как в силки, попался...

Был человек —
и сын, и муж, и брат.
А ныне — крест,
как изваянье птицы.
Вчера на том кресте
он был распят,
а завтра —
будут на него молиться.

Г. Кагановский
19-20.11.1972

Мы разослали это стихотворение всем русским зарубежным газетам и надеемся, что оно будет широко опубликовано.

Итальянская организация «Эуропа чивильта» выпустила плакат с портретом
Ю.Т.Галанскова и надписью по-итальянски: «Они убили поэта».
Плакат расклеивался  на улицах  Рима и других итальянских городов.

В США Русско-американский комитет по защите верующих и жертв преследований в СССР на демонстрации в День прав человека распространял листовку с призывом вступиться за В. Буковского. На обороте листовки дано сообщение о гибели Юрия Галанскова и подчеркивается, что заключенным - Буковскому, Григоренко и другим - грозит судьба Галанскова.

Хорошие радиопередачи на смерть Юрия Галанскова давались по Би-Би-Си, Голосу Америки, Свободе. Ниже мы помещаем сокращенный текст передачи Свободы, написанный Владимиром Матусевичем:

Они выиграли этот бой, сказал комментатор Владимир Матусевич. Юрий Галансков больше не будет обращаться к ним со словами ненавистной, опасной, непереносимой правды, не будет писать стихов и статей, так возмутительно не соответствующих уставу Союза писателей и Уголовному кодексу РСФСР, не будет проводить голодовок протеста и подписывать заявлений о положении в сегодняшних советских концлагерях. Он умер. На третьем лагпункте, в центральной больнице Дубровлага, 33 лет от роду. И кто это там упомянул слово «убийство»?! Неправда это. Умер после болезни и не благодаря, а вопреки стараниям заботливых врачевателей.

Когда на судебном процессе, в январе 68-го года, адвокат Каминская сказала «...я прошу суд не забывать о том, что Галансков тяжелобольной человек, у него язва желудка, сопровождающаяся сильными болями. Об этом в деле имеется заключение врачебной комиссии», то заместитель председателя Московского городского суда Миронов и впрямь не забыл об этом: присудил Галанскова к наивысшей, на этом процессе, мере наказания — семи годам строгого режима, дабы не оказалось кратковременным целительное воздействие исправительно-трудовой колонии.

Спустя два года, продолжает Матусевич, здоровье Галанскова резко ухудшилось; он уже совсем не мог есть и пить, резко похудел, почернел и мог лишь с трудом передвигаться, согнувшись от тяжелых, мучительных болей. На это Гиппократы из КГБ прореагировали незамедлительно: Галансков опять, в который уже раз, был посажен в карцер. Но скончаться ему позволили в больнице.

Выиграли ли они этот бой? — спрашивает Матусевич. Ответом, по его справедливому мнению, могут служить ключевые моменты этого боя, важнейшие этапы короткой трагической жизни рыцаря Свободы — Юрия Галанскова.

Бросив его в лагерь, власти не только не избавились от опасного противника, но потерпели поражение. Смертельно больной узник участвовал в коллективных протестах и голодовках политзаключенных. Люди читали подписанные им поздравления Александру Солженицыну с получением Нобелевской премии; читали написанные им с товарищами, в октябре 1971 года, письма зарубежным коммунистам, с подробным, леденящим душу описанием условий в советских исправительно-трудовых колониях.

Откуда эта сверхчеловеческая сила духа?! Я перечитал стенограмму процесса. В речи защитника есть слова, брошенные в безликие лица представителей общественности в штатском, сидевших в судебном зале:

«Я не могу понять, почему в этом зале рождался смех, когда говорилось о том, что Галансков совершал добрые и бескорыстные поступки? Я не понимаю, почему вы смеялись над тем, что он добрый, что он ходил к пожилой женщине, мыл ей пол, приносил лекарства, помогал своей знакомой воспитывать детей? Галансков замечательный, добрый человек, он хотел бороться со всем, что ему казалось несправедливым; он не мог быть пассивным. Он не искал для себя ни богатства, ни карьеры, ни славы. Он хотел только, чтобы восторжествовала справедливость».
Это было сказано о Юрии Галанскове, по¬гибшем и победившем.
Так заканчивается передача радиостанции Свобода.

Тотчас после Расширенного совещания «Посева», во время которого служили панихиду по Галанскову, недавно выехавший из страны поэт Юрий Иофе написал стихотворение:
               
 *    *    *

Дымный ладан, да лад панихиды,
От тоски на душе горячей.
Темный голос отца Леонида,
Тихий блеск тонкотелых свечей.

Днесь тюремный хирург, точно урка,
Галанскова пришил на столе,
Ибо жизни — дешевле окурков
На распятой российской земле.

И былое встает в отдаленье,
В синем мареве, в белых снегах.
Потому я упал на колени,
Что не мог устоять на ногах.

Я причастен неведомой тайне,
Необъятному братству людей.
А за окнами — Франкфурт-на-Майне,
Темно-серый готический день.

Юрий Иофе
Франкфурт,  11.XI.72

Вся иностранная пресса (конечно, за исключением большинства коммунистических газет) широко комментирует гибель Ю.Т.Галанскова. Пересказывать эти статьи означало бы снова и снова описывать всю жизнь и борьбу Галанскова, без конца цитировать его «Человеческий манифест», стихи, статьи, письма, выступления. Поэтому мы ограничимся отдельными, показавшимися нам особенно характерными, выдержками из материалов различных органов печати, совершенно не обязательно центральных.

АНГЛИЯ И США

Начнем с английской и американской прессы. Наиболее интересная статья появилась одновременно в «Вашингтон пост» (13 ноября) и в лондонской «Таймс» (14 ноября). Статья не подписана. Она передана агентством Ассошиэйтед пресс из Москвы, и начинается словами:
«Предварительное расследование причин смерти советского гражданина. Имя покойного: Юрий Тимофеевич Галансков. Возраст: 33. Профессия: поэт. Последняя работа: заключенный, на пошивке варежек. Последний почтовый адрес: Ж. X. 385/17А, Потьма, Мордовская АССР. Дата смерти: 4 ноября 1972 года. Причина смерти: подлежит выяснению».
Дальше следует описание всего, что связано с болезнью и смертью
Ю.Галанскова, даются отдельные подробности (со слов друзей покойного), о которых раньше известно не было.
Статья эта названа в обеих газетах по-разному — «Смерть поэта в советской тюрьме: расследование ее причин» («Вашингтон пост») и «Жизнь и смерть советского инакомыслящего» («Таймс»).
Но по-настоящему ее следовало назвать «Обвинением в убийстве». Этим, по-видимому, и объясняется тот факт, что статья не подписана, хотя, возможно, она принадлежит перу одного из друзей Галанскова.

Две другие газеты — одна в США и одна в Англии — сравнили судьбу Галанскова с судьбой иного поэта. Газета «Вашингтон стар» рассказывает, как левая нью-йоркская поэтесса Мьюриэль Рукейзер отправилась на 4 дня в тюрьму, чтобы без объяснений получить обратно залог, под который она была освобождена после ареста во время демонстрации в сенате против американского участия во Вьетнамской войне. Она среди 110 арестованных была одной из немногих, которые решили провести 4 дня в тюрьме.
Признавая за американской поэтессой право самостоятельно решать свою судьбу, газета переходит к подробному описанию судьбы Юрия Галанскова и заканчивает словами:
«Но под конец тюремщики были добры к Галанскову: они кормили его вареными яйцами — невиданная роскошь! — и, когда он 4 ноября умер, разрешили поставить на его могиле крест вместо обычной дощечки с номером.
Если у вас есть слезы, которыми вы хотите оплакать поэта, то заслужил их Юрий Галансков, заплативший за свое вольнодумство медленной мучительной смертью, а не Мьюриэль Рукейзер, которая заплатила четырьмя днями тюрьмы за свое. Величины, как говорится, несоизмеримые».

Другое сопоставление делает левый английский журнал «Пиис ньюс» (17 ноября). Судьбу Галанскова журнал сравнивает с судьбой Сегуна Совемимо — нигерийского журналиста, избитого и брошенного в тюрьму. Совемимо тоже погиб, но разница между судьбой больного, находившегося в тюрьме в отсталой Африке и в прогрессивном Советском Союзе — налицо: нигерийские власти послали Совемимо лечиться в Англию, а советские — не допустили к Галанскову даже врача.

Журнал, выпускаемый сторонниками ненасильственной революции, пишет:
«Не старайтесь переделать людей. На этом пути — сожжение книг в нацистской Германии и контролируемая государством «культура» в сегодняшней России. Таким путем нельзя служить революции. Позвольте стремиться к своим целям всем — и неграмотным нигерийцам, и напичканным «Известиями» советским гражданам, и вообще всем».
Одна из самых больших и серьезных статей в Англии появилась в католическом еженедельнике «Таблет» от 18 ноября.
Начиная с описания панихиды, отслуженной 12 ноября в русской церкви в Лондоне, журнал далее пишет:
«Как это часто бывало в России, политическая деятельность Галанскова неразрывно связана с его поэтическим творчеством... Его поэзия выражала страстный протест против предательства революционных идеалов как в Советском Союзе, так и в других странах».
Журнал рассказывает о выступлениях на площади Маяковского, об издании «Феникса» в 1961 году, о демонстрации перед посольством США против американского вмешательства в Доминиканской Республике, о борьбе за мир, о поворотном пункте в жизни Галанскова — протестах против процесса Синявского-Даниэля и об издании «Феникса-66». Далее идет описание ареста, длившегося год следствия и суда, против которого протестовали не только такие лица, как Бертран Рассел, Стравинский и другие, но и коммунисты Италии и Англии.
«Однако самым сенсационным результатом процесса Галанскова-Гинзбурга, — отмечает «Таблет», — были не зарубежные протесты, а буря протестов в СССР.  Процесс,  который  должен  был  положить конец выступлениям интеллигенции, наоборот, привел  к  рождению  движения за права человека в СССР, а через три месяца после суда и к выходу «Хроники текущих событий», почти целиком посвятившей свой первый выпуск этому процессу. Весь огромный поток самиздатовских документов о нарушении гражданских прав берет свое начало в этом моменте правды».

Говоря далее о том, как Галансков продолжал борьбу и в лагере, журнал подробно повествует о его болезни и смерти. Статья кончается следующими знаменательными словами:
«Галансков сделал себя глашатаем противоречий между идеалами и действительностью. Но там, где другие нашли бы основание для злобы и применения насилия, он продолжал оставаться кротким и гуманным. Он был христианином и пацифистом. В 1968 году он послал из лагеря письмо Добровольскому, прощая его и призывая своих друзей хорошо к нему относиться. Было бы правильным сказать, что надгробной надписью Галанскову могут послужить слова — блаженны миротворцы».

ФРАНЦИЯ

Вот самые яркие высказывания французской печати.
Еженедельник «Пуэн» (20 ноября) справедливо подчеркивает: «Свидетельство об его кончине — это, на самом деле, вынесенный ему судебный приговор». Галансков и его единомышленники «были осуждены за то, что произнесли столь не уместное, в условиях СССР, слово свобода».
К голосу «Пуэн» присоединяют свои голоса такие органы печати как «Экспресс», «Орор», «Энформасьон увриер».
Напоминая о том, что хлопоты известных представителей западной интеллигенции были встречены ледяным молчанием, «Экспресс» (20 ноября) язвительно замечает, что известие о кончине Галанскова «появилось в печати одновременно с отчетом о вручении ордена Октябрьской революции Луи Арагону». Из этого, иронизирует «Экспресс», можно сделать вывод, что тогда, «когда оппозиционеры действуют вне пределов Советского Союза, им иногда даже оказывается почет».
Гневом дышат слова «Орор» (12 ноября) о том, что в СССР «поэты не нужны. Их предпочитают убивать...» Поэзия Галанскова, продолжает газета, «настоящий боевой клич, обращенный против официальной литературы, духовного гнета КГБ... В его лице убит не только поэт-рабочий, но и человек сильного духа».

В большой статье, посвященной безвременной смерти Юрия Галанскова, левый журнал троцкистского толка «Энформасьон увриер» (29 ноября), в частности, напоминает читателям о том, что «покорные велениям Кремля судьи вызвали на процесс своих «свидетелей», которые заявили, что обвиняемые — агенты НТС». Сообщая о причине смерти Галанскова, автор статьи с болью говорит о том, что лишь «в последний момент к нему был допущен московский профессор. Но Галансков был уже мертв»...

ИТАЛИЯ

Как и все главные газеты Италии, газета «Темпо» от 10 ноября 1972 года поместила большую статью, посвященную Юрию Галанскову, под заголовком «В тюрьме умер поэт, рискнувший бросить вызов Шолохову».

Газета пишет:
«Юрий Галансков! Это имя не столь известно, как имя Солженицына, но о нем следует помнить; оно — одно из немногих светлых пятен на фоне серости и конформизма последних десятилетий... На либеральном Западе протест и вызов позволяют по дешевке снискать себе лавры; производство «модных героев» функционирует сейчас с методичностью конвейера и с результатом, гарантированным самой формулой этой конструкции. Какая-нибудь Анджела Дэвис, оправданная на обычном процессе — открытом для публики и для прессы, может свободно отправиться в Москву для того, чтобы там заняться пропагандой против карательной капиталистической системы. Авторитет Анджелы не страдает (ибо никто из журналистов и ее политических почитателей этого не замечает) от того, что эта «жертва цвета кожи» осторожно избегает говорить в Москве о писателях, которых в СССР судят за их убеждения и посылают в тюрьмы, в то время как саму Анджелу Дэвис судят и оправдывают за соучастие — ни больше ни меньше — в кровопролитии».

На Западе, пишет газета, нарушение уголовного кодекса легко может сделать из нарушителя известную фигуру. В СССР — любое проявление свободного общественного мнения глушат заговором ледяного молчания.
На фоне этой мрачной действительности и следует оценивать жизнь и деятельность такого человека, как Галансков. Он мужественно боролся против заговора молчания, и под известным своим письмом Шолохову полностью поставил свою подпись и адрес, по которому он вскоре и был арестован.

Газета приводит обширные цитаты из письма Галанскова Шолохову и из его обращения к западным компартиям, с заключением: «Чем вы сможете доказать, что ваш коммунизм не обернется национальной трагедией для итальянского, французского и английского народа?»
Смерть Юрия Галанскова в концлагере, заключает газета, делает актуальным это предупреждение. Преклонимся же перед этим исключительным примером, столь редким в наше время, примером личного мужества и геройства.

ГЕРМАНИЯ

Газеты ФРГ вместе с первым сообщением о гибели Ю.Галанскова привели общеизвестные сведения о нем. Более значительные статьи появились позже. Так, крупнейшая в ФРГ газета «Вельт» поместила 21 ноября большую статью известной публицистки Корнелии Герстенмайер. Портрет этого замечательного человека, погибшего в борьбе за свободу нашей страны, нарисован ею ярко и с любовью. Статья начинается ставшей летучей фразой из передовицы «Феникса-66»:

«Вы можете выиграть этот бой, но все равно проиграете эту войну. Войну за демократию и Россию. Войну, которая уже началась и в которой справедливость победит неотвратимо...»

Автор подчеркивает необычайное для революционера милосердие к окружающим, то, что он находил время помогать «униженным и оскорбленным» — нуждающимся, старикам, больным. Она пересказывает слова Галанскова о том, что подпольные советские писатели служат для остального населения примером людей, которым честность не позволяет молча сносить издевательства над своей родиной и ее лучшими сынами.

Большая мюнхенская газета «Зюддойче цайтунг» поместила 25 ноября статью своего сотрудника Елены Сахно с описанием жизни и борьбы Ю.Т.Галанскова и с большой цитатой из «Человеческого манифеста». В статье дается следующий комментарий:
«Подпольную интеллектуальную оппозицию, которую мы знаем лучше других потому, что до сих пор только она смогла себя проявить, можно представить себе как нравственное отталкивание элиты, находящейся в безвыходном положении. Поскольку готовность восстать вызывает необходимость рисковать всем своим существованием, она может быть лишь делом радикального меньшинства. Режим может объявить это восстание донкихотством, но игнорировать его он не может. Последние события свидетельствуют о том, что режим принимает его всерьез. Возможно, он информирован лучше нас и видит то, что до сих пор ускользает от внимания западных наблюдателей: подготовку к широкому объединению политических сил».

К сожалению, «Зюддойче цайтунг», как и ряд других органов западной печати, подхватила подброшенную КГБ версию, будто Галансков умер от рака желудка. С другой стороны, в цитированной нами выше статье «Вельт» про эту версию прямо говорится:

«Она звучит так, будто взята из арсенала КГБ и подобных «компетентных» учреждений».
Обширная статья появилась 1 декабря в еженедельнике «Дойче цайтунг / Крист унд вельт». Начинается она с описания положения в лагере словами А.Гинзбурга («на всех заключенных один-единственный врач; тысячи людей лишены свободы, и жизнь каждого из них в опасности»), затем дается подробная биография Галанскова, причем сообщаются следующие подробности его болезни:

«В феврале 1970 года здоровье Галанскова настолько ухудшилось, что он мог ходить только согнувшись. Многократные просьбы об оказании ему медицинской помощи не были выполнены. «Он не болен, — заявил матери писателя один из лагерных надзирателей, — он бездельник, уклоняющийся от работы». В письме, тайно переданном из лагеря два месяца тому назад Галансков писал: «Я умираю... Они делают все, чтобы ускорить мою смерть».
Статья журнала заканчивается следующим комментарием:
«Конечно, Юрий Галансков не был «удобным» заключенным. Он солидаризировался со своими солагерниками целым рядом голодовок и подписывал различные письма протеста против катастрофического лагерного режима. Два года назад ему удалось тайно передать на волю статью, в которой он требовал амнистии всем заключенным за их убеждения в СССР. Предложение властей купить себе досрочное освобождение признанием задним числом своей вины он отклонил, выдвинув контртребование полной личной реабилитации.
Галансков — один из многих, погибших в последние годы в советских лагерях заключенных. Однако в послесталинские времена он — первый всемирно известный интеллектуал, который погиб в лагерях. Его смерть особенно волнует потому, что показывает, что советские власти боятся живых борцов больше, чем последствий скандала, который может вызвать смерть кого-либо из них».

С БОЛЬЮ В СЕРДЦЕ, С НЕПЕРЕДАВАЕМЫМ СМЯТЕНИЕМ ВОСПРИНЯЛ ТОЛЬКО ЧТО ПОЛУЧЕННОЕ СООБЩЕНИЕ О ЗВЕРСКОМ РАССТРЕЛЕ В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ ВЫДАЮЩЕГОСЯ ПОЛИТИКА И ГРАЖДАНИНА, ГОСУДАРСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ, НЕОБЫКНОВЕННО ЯРКОГО, ОБАЯТЕЛЬНОГО, ТАЛАНТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА - Б О Р И С А  Н Е М Ц О В А ... СКОРБЛЮ. СОБОЛЕЗНУЮ ЕГО БЛИЗКИМ... ЕМУ БЫЛО 55...