Про Ивана Хвата, русского солдата-3

      И поехал Иван не медля ни мало во самый во стольный град Санкт-Петроград. Царевну заколдованную, знамо дело, спасать. Ехал он день, ехал два, да и третий день уже миновал. Надо вскорости и столице уже появиться. Ваня коням своим залётным радуется – быстрее быстрого же они скачут. Не иначе, мне сам Исус помогает, думает солдат: ну, у;стали прямо коники не ведают! Чисто летят!
   А в это время и вечер очередной наступает. Выискивает наш спасатель, где бы ему переночевать. А тут смотрит – никак трактир впереди маячится? Вот же удача! Он туда живо заворачивает, коней распрягает, велит их напоить да накормить до отвала, а сам в залу заваливает. Трактирщик оказался с виду любезен. Чего изволите, спрашивает, ваше степенство? Ежели покушать желаете, так это всегда пожалуйста: накормим, говорит, на всю жизню оставшуюся. А вот, не изволите ли выпить винца из моих подвалов – ни копейки с вас не возьму, за свой счёт угощаю!
   Заказывает Иван ужин для себя богатый да постелю себе просит разостлать помягше. А потом в искушение и впадает: а действительно, варит у него соображалка – отчего бы мне и не выпить на дармовщинку? Как говорится, на халяву и поп оскоромился. Ванька делает вид, что позабыл о своём зароке и всяческие стрёмные мысли из башки своей гонит. А ну его, думает он, этот зарок! Чай, зарок не оброк – его и обойти можно.
   Употчевался он знатно, а тут и хозяин губастый бутыль с водярой несёт. Тяпнул Иван один стакан – тепло у него в мозгах стало. Тяпнул другой – сделалось в мозгах жарко. Ну а после третьего стакана; чего-то с ним стало не так: в глазах появилася какая-то свистопляска и сильно захотелося ему спать. Отвели его трактирные прислужники в спаленку под белы рученьки, раздели до белья и на ложе у стены уложили.
   Ничего-то Иван не чует: спит, храпит да в ус дует. И приснился ему сон странный, будто бы скачет он на своих кониках огневых, да вдруг перед ним бездна какая-то открылася, и он в бездну ту кувырком покатился...
   Не шибко долго он в пропасть ту падал, поушибся весь, поободрался и так об дно дерябнулся, что с духом даже на время расстался.
   Много ли, мало ли времени проходит, как очухивается наконец Ванёк, шарит вокруг себя и очами поводит. Что, думает, за такая ерунда – ни зги же нигде не видать! Кромешная везде темнота.
   Нашарил он вскоре руками некие кругляки на полу загадочные и ещё сухие палки. А вонь-то тама была ну просто гадкая. И допетрил в конце концов наш выпивоха, что находится он в некоем мешке бетонном, очевидно, глубоко под землёю, а те кругляки и палки непонятные не что иное из себя представляли, как кости человеческие и черепа. Он даже пару трупов тама нашёл, не совсем ещё сгнивших, и слух его резанул зловещий крысиный писк.
   Аж даже кудри рыжие на голове у Ванюхи зашевелились. Вскочил он на ноги и стал лихорадочно искать выхода. Да только не нашёл ничегошеньки, акромя крысиных в углах нор. Стены были высокие и гладкие, и ни до какого выступа было не достать.
   «Это я,  наверное, по жёлобу какому-нибудь сюда упал! – понял, наконец, Ваня. – Ох, я и дурак! Не иначе, как меня бог покарал за пьянство. Точно! Верно! Как пить дать! Ну же в этом трактире и мерзавцы!»
   И тут вспомнил он про колечко Хазарово. Хвать – а оно таки на пальце! Не стали грабители на него зариться – кому нужна медная эта чепуха! Принялся Иван заклятие стихотворное вспоминать, а оно ни в какую не вспоминается. Крепенько, видать, он башкою-то дерябнулся – аж все мозги сделались у него всмятку.
   Минут через несколько проявился всё же в головушке его волшебный куплетик. Глаголит вирши те треклятые солдатик околпаченный, а вовсе ничего с ним и не происходит. Где стоял, там и стоит.
   Может, смекает, заклятие сиё на верёвки думано да на мешки, а не на эту западню кромешную? А потом прояснело у него чуток сознание. Ух, я ж и баран, корит себя Ваня – не так же стих я сказываю, неправильно! Переставились словеса в заклятии, как было надобно, и быстро тот куплетик Иван пробормотал. Да не успели и губы от говорения у него остановиться, как в момент вся окружная обстановка переменилась. Видит служивый – стоит он посередь спальни, чуть жив, и в свете месяца ущербного озирается.
   «Фу-у! – аж от сердца у него отлегло. – Наконец-то выбраться я сподобился. Слава те господи!»
   Принялся он одежду свою искать везде, да не нашёл и портянки. Дело дрянь, думает Ванька – надо поскорее отсель убираться, а без одёжи-то как? Взял он подсвечник с тремя свечами, высек огня из кремня да кресала, там же лежавших, и, свечки те запалив, пошёл искать трактирщика. И то ли от холода ночного, то ли от переживаний непосильных, а озноб его сильный прошиб. Тогда он простыню белую с постели снял и с головы до ног ею обмотался.
   И стал, как привидение, по комнатам трактирным шариться. Зашёл в одну горницу – никого. В другую – тоже ни души. Наконец, слышит, как за третьей дверью кто-то храпит. Ваня – скрип – двери открывает, входит туда на цыпках, глядь – так и есть! – на мягкой перине трактирщик-душегуб дрыхнет. Подошёл к нему солдат, аж затаив дыхание, смотрит, а тот храпеть-то перестал, заметался в постели, заёрзался, застонал. Видно, грехи тяжкие душу его чёрную доня;ли.
   Схватил его Ванька за плечо, затормошил сильно, да и спрашивает замогильным гласом:
   – Эй, а где одёжа-то моя, а?
   Приоткрыл трактирщик глаза да в тот же самый миг и вытаращил их до отказа. Дёрнулся он отчаянно, придушенно чего-то заверещал, да тут же и обмяк как тряпка. От разрыва сердца, видать, скончался.
   Пожал Иван плечами, а потом вбок посмотрел, на зеркало случайно глянул, и чуть даже к чертям не отпрянул. Пялился на него из зеркального стекла призрак ужасный. Весь в белом он стоял одеянии, а рожа у него была, как у мавра: от пылищи подземной вся чёрная. Лишь белки глаз безумно и дико на солдата пялились, и зубы щерились снежно в зловещем оскале. Себя в таком виде увидав, трижды Иван перекрестился даже, ибо со страху сам едва дуба не дал.
   Стал он, времени даром не теряя, одёжу свою шукать, и обнаружил её в сундуке спрятанною. Оделся он живо, перелез через окно на крышу сарая, пробрался в конюшню и коников своих запряг. Да как ломанулся со двора этого страшного по тракту вдаль – только его там и видали.
   И пока ехал по дороге прямоезжей Ванёк, то повторно он от питья-то зарёкся. Только клятв никаких он уже не давал, а твёрдо лишь про себя сказал: не буду я больше лакать эту пакость, и всё тут – чай, от жажды-то не помру!
   К пятничному вечеру добрался он таки до стольного града, до самого славного Санкт-Петрограда. Выспросил солдат дорожку до дворца царского и остановился вскорости у кованых врат. Докладывает Иван охране: так, мол, и так – я есть такой да сякой, Иван, короче, Хват; великий я-де знахарь и приехал сюда издалече вылечить дочку царскую.
   Не ведал Иван, что о хворобе той загадочной царевны младшой Марьи заповедано было кому ни попадя знать. То была ещё тайна строжайшая, и в ту тайну ограниченный круг лиц по монаршему указу посвящали. Ну, страже до этих секретов дела было мало: доложили они всё как есть  по инстанции, ждут-пождут, и в скором времени царский приказ сверху с самого им поступает: этого дурака тут же арестовать и под конвоем к его величеству вмиг доставить!
   Хватает стража бравая огорошенного Ивана за шкварник, даёт ему тумаков да тычин весьма изрядно, и приказ амператорский сполняет: в царски палаты арестованного доставляет. Глядит Иван – роскошь кругом будь здоров, а по палу паркетному сам царь в халате богатом прохаживается и смотрит на солдата оком суровым. Не позволили гвардейцы блестящие арестованному на ножках стоять и пред величеством на колени его бухнули.
   А царь кулаком по столу гневно стукнул, лишние уши прочь отослал да Ивана и пытает:
   – Ты кто таков есть, мерзавец, чтобы о болезни царевны знать? А ну, говори мгновенно, откуда сия тайна тебе ведома?
   Быстро думал Иван. Ежели расскажу, смекает он, правду, да начну царю про карликов сказывать, то тут же мне и конец – кто ж в такую чушь-то поверит!
   Уселся он поудобнее на пятки да царю-амператору в ухи и брякает:
   – Как же мне о том не ведать, твоё величество, когда я знахарь есть зело великий! Мне ить многое ведомо. Например, – и он пытливым взором царя окинул, – ты в немалом раздражении нынче пребываешь. И не из-за меня это вовсе, а... с царицею ты только что поругался! Ну, точно же! Ведь, правда?
   У царя и без того глаза выпученными были, а тут они сделались, словно у рака.
   – Ай да знахарь! – головою он покачал. – Ай да хват! А ну, вставай-ка, давай...
  Рассмеялся Ванька весело, на ножки резво привстал и тоже стал царя-то нахваливать:
   – Да и ты, царь-батюшка, весьма-то проницателен. Я и есть Хват. Разрешите представиться: Иван Хват, русский солдат! Отставлен со службы армейской за выслугу лет.
   – Так ты солдат? – император удивляется.  – А чего в купецкую одёжу тогда разряжен?
   – Из-за маскировки, ваше величество, – отвечает Иван. – Так оно было надо.
   – Ну ладно, – махает царь рукою, – а каким таким способом ты царевну Марью от недуга избавишь? Нешто у тебя есть какое зелье, а?
  – Никак нет, ваше велико – зелья не имею! Слова тайные знаю, молитвы там всякие, заговоры...
   – О! – восклицает царь в воодушевлении. – Так ты у нас, выходит, психотерапевт?
   – Естественно, – шмыгает носом Ванька. – Непременно психорапе;кт. А как же иначе?
   – И какую такую сильную молитву ведаешь ты, солдат? – усмехается царь и головою, не веря, качает. – Продекламируй мне её, пожалуй...
   – Да знаю я этих молитв аж до чёрта! – говорит Ваня запальчиво. – Только я вам так доложу, твоё величество, что все сии молитвы, в книгах писанные, чистая ерунда. Ни одна из них по силе с солдатскою молитвою не сравнится.
   – Ну, валяй, валяй, – кивает милостиво царь. – Излагай...
   – Лично мне вот такая больше всех нравится, – балакает Ванька и тянет задорным гласом: Господи Иисусе, позаботься о хлеба моего кусе! Доведи каши мне отведать и щей! Да чтоб башка моя не слетела с плечей! Да чтоб пуля со штыком меня не проткнули! И кулаки офицерские чтоб меня минули! А что до господ касаемо, то пущай они в ад все провалятся и промеж собою дерутся там и лаются! Воистину, господи, меня ты не покинь! И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
   Как услыхал царь молитву сию солдатскую, так заржал он, словно жеребец молодой и смеялся там весьма долго. Ну а потом слёзы он платочком утёр, по плечу рукою Ванюхе вмазал и таки словеса сказал:
   – Да уж, солдат, фамилию свою ты носишь не даром. Только вот не могу я тебя так сразу до царевны допускать. Как ни крути, а испытать тебя надо.
   – Слушаюсь, ваше величество! – вытянулся Иван во фрунт. – К испытаниям наше сословие завсегда готово.
   – Так вот, служивый, внимай! – напустил император на рожу важность. – Вчерась кольцо моё бриллиантовое потерялось, ценности буквально сказочной. Отыщешь за ночь кольцо – твоё счастье, не отыщешь – на плаху отправишься. И ещё. Сын мой, Алекс, аппетит совершенно потерял. Каких только разносолов мы ему не давали – ничего не желает есть. На глазах прямо чахнет. Вылечишь Алекса за день – получишь в награду сто рублей, медаль и дозволение лечить царевну Марью. Не вылечишь – получишь сто палок и опять же пойдёшь на плаху. Ну как, не испугался, солдат?
   – Э-э, ваше величество, – махнул Иван рукою, – русский солдат хоть и боится, а всё равно в дело годится. Согласен! Не для того я сюда явился, чтобы труса праздновать. Только и у меня условия есть кое-какие...
   – Вот как! – поднял царь удивлённо брови. – Ну-ну... И что же у тебя за условия?
   – Во-первых, ваше велико, расскажите вашей супруге о том, что, дескать, прибыл к нам один знахарь невероятный, который ну всё на свете могёт узнать. Мы-то с вами ведаем, что это не так, да только нам не правда в данном случае важна, а молва. И чтобы при этом обязательно парочка-другая слуг возле вас ошивалось бы... Согласны, ваше величество, с условием таким невеликим? Ежели не согласны, то перстенька этого вашего не увидите более никогда.
   – Хм, – нахмурился царь, – что ж, ладно. Ну, а второе какое у тебя условие?
   – Второе условие касаемо Алекса. Пущай он с завтрашнего утра и до самого вечера поступает в полное моё распоряжение. Я к нему солдатское лечение применю. Зело пользительно оно для аппетиту. За это я ручаюсь. И пусть он мундирчик свой приготовит для экзерциций, да сапожки чтоб были у него стоптанные. За сынка своего не беспокойтесь – всё будет как надо. Не кушать он у меня завтра будет, а, извиняюсь за выражение, жрать!
   Рассмеялся тут царь. Хорошо, говорит, условия твои я принимаю. А сейчас, мол, иди поужинай, и в апартаменты на ночь определяйся. Да гляди, добавляет, не вздумай сбежать, ибо вокруг дворца караул будет расставлен.
   Покормили Ивана по-царски, а потом приводят его в роскошную опочивальню, где одного и оставляют.
   Призадумался вояка наш не на шутку. Не иначе, смекает, кто-то из обслуги кольцо то спёр, не министров же с генералами в энтом деле подозревать – у тех и своего добра хватает. Так, он размышляет, а ежели я мыслю в верном направлении, то надо будет поступить похитрее...
   Одел он красный халат, волосы себе сильно раскашлатил, а потом взял ваксы сапожной и рожу себе слегонца подмазал. Затем постелил он на пол посреди комнаты прикроватный коврик и свечку перед ним установил, а сам направил к двери свои стопы и при помощи бокала прислушиваться стал ко всему снаружи происходящему.
   Вот и полночь наступает. И слышит Иван – на цыпках кто-то к двери подбирается и приникает оком к замочной скважине. А Ванька тут бегать по комнате начал, словно полоумный, да ещё и бормотать притом принялся всякие глупости. Побегав тама малёхи, на коврик, скрестив ноги, он уселся, прямо над самой свечкой, чтобы харя пожутче смотрелась, да и принялся изрыгать из себя разную словесную чепуху.
   – На дворе трава, на траве дрова, – с невероятной скоростью Ванёк бормотал, – под двором дрова, над двором дрова, за двором дрова, дрова вширь двора, дрова вдоль двора, не вмещает двор дров. Наверное, выдворим дрова с нашего двора обратно на дровяной двор...
   Язычок у плута рябого работал будь здоров, и что такое запинаться, он практически не знал.
   Остановил он через минуту свой словесный понос, руки к потолку вознёс и страстно зашептал:
   – Так. Так. Вижу... Вижу! Есть кольцо! Нашёл! Это ж надо, куда спрятали, гады!.. Покажите, кто украл! Морду его покажите! Харю! Ну!..
   Тут Ваня услыхал шумление некое едва слышное, за дверью произошедшее. Будто бы кто-то шатнулся тама, или равновесие потерял.
   Тогда он с не меньшим жаром продолжал трындеть уже другую катавасию:
   – Как-то какнула квакушка и квакнула: у кого как! У кого кака, а у кого ну никак! Важный падишах жадно пожирал жареных жаб. Громадная грымза громко грызла гранит!..
   В этот момент он останавился и радостно завопил:
   – Вот он, голубчик! Попался, сукин сын! Ужо я устрою для тебя пытальню! Прищучу, мерзавца! На дыбу вздыблю! Запорю!..
   Бух! За дверью что-то упало. А потом она открывается нараспашку, и вовнутрь спальни хлюст некий заскакивает. Рожа у него была вся перекошенная, глаза к переносице скошенные, и он весь трясся как в лихорадке от обуявшего его великого страха. Рухнул вор на четвереньки  споро и к чернорожему «мавру» проворно попёр, то и дело ненадолго  останавливаясь и колотя лбом об пол.
   – Не погуби, батюшка! – выл прохиндей не своим голосом. – Пощади! Помилосердствуй! Бес мя попутал. Грех обуял... Я откуплюся. Век за вас бога буду молить! Оу-у! Ы-ы!
   Поднял Ваня за шиворот сего негодяя и пару пощёчин ему надавал, чтобы истерику эту прекратить на фиг. Да и сговаривается с ним так: тот кольцо Ваньке возвертает и ещё сто рублей в придачу ему отваливает, а уж он со своей стороны ничего царю об энтом деле не докладывает.
   Обрадовался слуга невероятно. Вот же у вас, восклицает он «знахарю», и проницательность! Мало того, что вы кольцо увидали спрятанное вместях с харей, его уворовавшей, так вы ко всему вдобавок ещё и фамилию мою угадали правильно. «Голубков же я по фамилии! – вор солдату заявляет. – Голубков Митяй, ага!»
   Направились они в зал. Митяй в горшке с фикусом покопался и сверкающий бриллиантами перстень оттуда достал. Принял Ваня имущество царское украденное, а потом отвесил Митяю затрещину знатную и наказал ему никогда больше так не делать. Затем деньги с него взял да и потопал, зевая, спать.
   Ровно в шесть утра вызывают Ивана к императору. Тот, оказывается, вставал довольно рано и гимнастикой слегонца занимался.
   – Ну как, солдат, – спрашивает император, – перстень мой отыскал?
   А Иван Митяя решил не выдавать. Проходя мимо вешалки, на которой висел халат царский, кинул он незаметно в карман перстенёк отысканный, а потом перед царём во фрунт вытянулся, и докладывать принялся бойко:
   – Так точно, ваше царское величество – задание по нахождению вашего перстня  я сполнил!
   – Ну и где же он?
   – По моим гаданиям, якобы потерянный вами перстенёк, ваше величество, в кармане халатика вашего обретается. Не иначе как соскочил с пальца-то. С кем не бывает...
   Напустил император на личность свою суровость, а потом к вешалке он подошёл и стал в кармане копаться.
   – Ба-а! – воскликнул он, перстень оттуда вытаскивая. – А и впрямь он был в кармане. Как же я раньше его не отыскал! Я ж вроде всё-то осматривал...
   Выпрямился император с достоинством, на Ивана поглядел орлом, да и заявляет торжественным тоном:
   – Слушай, Иван Хват, русский солдат – награждаю я тебя от своего имени почётной медалью и ста рублями!
   Порылся он в ящике стола, серебряную медаль оттуда достал и Ване на грудь её повесил. А вдобавок ещё и кошелёк передал с деньгами.
   И ему приказывает:
   – Ну а сейчас отправляйся к сыну моему Алексу и за лечение его принимайся! Он обо всём знает...
   Прихватил Иван барабан – и к сыночку царскому стопы направил. А тот дрыхнет без задних ног, поскольку не привык рано вставать-то. Как ударил Ваня палками по барабану, так царевич враз глаза-то продрал и с постели подскочил моментально. Думал, наверное, что война!
   – А ну-ка, подъём, рядовой такой-сякой Хваткин! – преяро Ванька гаркнул. – Живо портки надевай да на улицу бегом марш!
   Испугался царевич младой, принялся впопыхах одеваться. А ноги в штанины у него не попадают, портянки как надо не наматываются, ибо не привык ведь он к такой спешке. Пришлося ему разов семь подъём-то повторить, покуда научился он одеваться не мешкая. А Ванька уже тычками его из «казармы» выгоняет и вкруг плаца бегать заставляет минут двадцать, а сам в то время окрест прохаживается и трубочкой забавляется.
   Несмотря на холодную пору, ажно «рядовой Хваткин» там взмок.
   Наконец, получает он от командира приказание остановиться, малость продышивается, а этот изверг покоя ему и не думает давать, и из ведра вспотелого бегуна умывает. Потом сызнова бегом в «казарму», произведение тама полного мундирования и опять возврат на плац. Суёт Ваня Алексу в руки метлу основательную и приказывает подмести всю площадь немалую тщательней тщательного. Да ещё и подгоняет его постоянно. Чуть тот останавливается мал-мало передохнуть да пот с лица смахнуть, а Ванёк уж тут как тут. А ну не стоять, кричит, Хваткин, растакую твою бабушку – я те устрою-де счас раскардаш!
   Подмёл-таки царевич плац треклятый, а начальничек его хвать, да заставляет на кухню дрова таскать. Потом с бочкой стовёдерной поехали они за водой. Вернее, это Иван ехал с ветерком, а Хваткин сзади трусил трусцой. Все сто вёдер он бегом из Невы натаскал и налил бочку ту полнёхоньку. Назад возвертаются, а Ванька солдатика заставляет плац поливать, да после того наконец перекур объявляет.
   Приходит тут время завтракать. Наваливает дворцовый повар Хваткину чашку каши, а тот – смотри ты! – уплетает её за обе щеки, да так, что аж хруст слышится явственно. Откушал царевич, попил чаю, и Ваня объявляет ему привал на полчасика, да не просто так рассиживаться дозволяет, а, порвавши какую-то тряпку, заставляет её зашивать тщательно.
   Затем до самого обеда бедный Хваткин на плацу маршировал, учился со штыком управляться и бессчётное количество раз преодолевал полосу препятствий.
   Преодолел бы он её и более, да пришло время обеденному застолью.
   На то, как наследник престола ест, а вернее жрёт, сам царь-государь на кухню прийти соизволил и весьма оттого он остался доволен. О, удивлённо он сказал, лечение получилось знатное! И спрашивает Ивана: а может, лечить уже достаточно?
   Никак нет, твоё велико, отвечает самодержцу Иван – мы ж ведь до вечера лечение производить сговаривались, а иначе-де нельзя...
   Позволил солдафон наш жестокий подопечному немного пассивного отдыха, а потом нагружает он ранец его песком, даёт в руки царевичу ружьё тяжёлое, да и приказывает совершить ему марш-бросок по местности пересечённой. А сам с охраной кавалергардной на лошадях, значит, сзади скачут. Да ещё наказывает пехотинцу измочаленному песни походные вовсю горланить, дабы веселее было им передвигаться.
   Идёт царевич Хваткин, ножки у него аж заплетаются, и поёт он песню солдатскую высоким голосом:

        Ка-ак по ре-е-чке, по воню-ю-чке
        Си-и-зый се-елезень плывёт;
        Ме-еня ми-и-лует пору-у-чик:
        Ка-аждый де-ень по морде бьёт!

   Когда они, наконец, возверталися, и кушать ужин настала уже пора, так у несчастного нашенского солдатика из-за неуёмного трясу рука с ложкой ко рту не поднималася. Да потом-то всё пошло на лад, и будущий самодержец столько кашки умял, сколько и за месяц поди не едал-то.
   А Ваня его напоследок поучает:
   – Слушай мой наказ, рядовой Хваткин, покуда я ещё твой командир! Как получишь из рук папани твоего державу и скипетр, то обязан ты будешь хрестьянское наше сословие на волю освободить. От папаши же твоего в этом деле проку, как от козла молока... Ну что, даёшь ты мне такое обещание, а?
   Тот дал, и Иван объявил ему благодарность за стойкое перенесение всех тягот. А сам к царю отправился делать доклад.
   Император как раз ужинал со всем своим семействием в столовой зале. Пригласил он и Ивана к себе за стол, чести такой его сподобил. Иван, вестимо, соглашается и царицу с детьми с любопытством оглядывает. Царица-то была дама чопорная, надменная, а зато как на царевну Марью Ваня поглядел, так враз и обалдел. Не, не дюже она собою была и красавица – Иван по белу свету немало хаживал и видывал дамочек да баб всяких, – но вот приглянулася она ему просто атас! Девка царевна была ещё молодая, цвет волос у неё был золотистый такой, солнечный, а на щёчках и вздёрнутом носике веснушек было море. Потупила она скромно взор и в разговоре практически не участвовала, а зато Ваня нет-нет на неё и поглядывал с удовольствием явным.
   Ивана пред своими близкими царь всяко нахваливал и расписывал цветисто удаль его и прозорливость.
   Побалакали они о том да о сём, и тут царь солдату говорит:
   – Ты, Иван Хват, я гляжу, рассудительный малый, и многим моим министрам по уму фору запросто дашь. А вот скажи-ка, братец, как ты полагаешь – нужна ли в государстве крепкая рука?
   Усмехнулся Иван, усы подкрутил и таково величеству завинтил:
   – Да тут, твоё велико, не в руке одной дело-то. А и в голове тоже...
   – Причём тут голова? – царь недоумевает. – О правлении так ведь образно говорят, что-де в крепких оно руках находится или в слабых. Я в таком понятии это полагаю...
   – Тогда я тоже образно попытаюсь растолковать, – Ваня величеству объясняет. – Вот ехал я сюда на тройке вороных, во весь дух скакал, потому что знал куда еду – в Санкт-Петроград. А ежели бы я не знал своей цели, а ехал бы куда глаза глядят, то приехал бы я сюда, а?
   – Ну, это вряд ли. Заехал бы чёрт те куда.
   – Правильно, царь-батюшка. И крепкая рука, вожжи держащая умело, не помогла бы мне совсем. Разве не так?
   – Так.
   – Ну, а если бы я дорогу знал бы, да был бы, к примеру, больной или пьяный, то куда бы я тогда добрался?
   – Куда-куда? – и царь расхохотался. – В канаву бы заехал, али где-нибудь с моста в реку сверзился! Это уж непременно. Мне ли об этом не знать!
   – Вот! – восклицает тут Ваня. – Как видишь, твоё величество, дело тут вовсе не в крепкой руке, и даже не в крепкой голове, ибо их отдельно одну от другой нельзя рассматривать. Коли рука крепка, а голова слаба – это худо. А коли голова крепка, а рука слаба – худо не менее. Обе они должны быть в порядке, тогда и доедешь куда тебе было надо. Или я не прав?
   – Браво, Иван! – вскричал довольно царь. – Браво, браво! Да твоя голова даст фору и министерской. А что – давай, я тебя министром сделаю?
   – Э, нет, величество! – Ваня возражает. – Как у нас говаривают, плох тот сокол, который на воронье гнездо сел. Ага. Так что нет, извиняй!
   – А ты, выходит, у нас сокол, да?
   – Что ты, царь-батюшка, какой там сокол – я воробышек. Моё дело не на лесине высокой гнездо устраивать, а под застрехою где-нибудь в бане. Шмыг – и я тама!
   Расхохотался царь.
   – Расположил ты ко мне себя, – заявляет он Ивану. – Ну чисто стал я в тебя влюблённый!
   А Ваня, конечно, улыбается во весь рот, а про себя смекает: «Ишь ты, влюблённый он в меня стал! Вчера ещё хотел отправить мою особу на плаху, а теперь, видите, я его к себе расположил! Брехня! Фигушки-макушки, меня не обманешь! Как говорится, избави нас боже от царской ласки, да избавь нас чёрт от царёвой яри! А подалее ежели от начальства – подалее будет от печалей! Да и тьфу на всех вас!»
   И в это самое время царевна Марья аж с лица вдруг спала. Побледнела она, как мел, лицо у неё покрылось испариной, и попросилась она отбыть в свою спаленку.
   Ну, слуги её туда уводят незамедлительно, а царь к Ивану оборотился да ему и говорит:
   – Ну что ж, Иван-солдат, и ты вослед за царевной ступай. Побудь с ней ночку, так уж и быть, поведу;й-познахарствуй. За жизнь свою ты отвечаешь сам. Но гляди у меня – ежели чего не так, то быть твоей голове на плахе. С богом, братец! Ступай-ка, давай!
   Подводят Ивана к царевниной опочивальне. Смотрит он и удивляется немало, ибо двери тама железные, а запоры и замки массивные прям донельзя. Вовнутрь знахарь наш липовый заваливает, глядь – помещение это по площади изрядное, справа стоит кровать широкая, слева камин изразцовый, а на окнах приделаны прочные решётки.
   Царевна же на постель прилегла в изнеможении явном и принялась стонать очень жалобно, да как осиновый лист дрожать.
   Принял Иван меры к собственной безопасности: вытащил из-за пазухи волшебную шапку, на голову себе её напялил, да и уселся в креслице от греха-то подале. Сидит он так час, сидит другой, а тут смотрит – сделалось постепенно темно.
   И чем сильнее тьма в помещении сгущалась, тем царевна меньше стонала да дрожала, и тем больше она силою непонятною наливалась да в лице не на лад менялась. Зримо проявлялись в облике, допреж девичьем и приятном, черты зверские да отвратные: вытягивалась хищная морда, вырастали клыки, когти да хвост...
   Наконец закончилась эта метаморфоза ужасная, и появилась на месте миловидной Марьи кикимора безобразная, охочая чрезвычайно до человечьего мяса.
   Иван-то, не будь дурак, сапоги снял и на цыпочках топ-топ-топ – передислоцировался скрытным порядком в уголок. А эта тварь вдруг как прыгнет на кресло!
   Всю обшивку когтями она порвала, да солдата там не найдя, от злости аж затряслась и прорычала:
   – Всё равно я тебя найду, солдатик проклятый! Не просидеть тебе со мною ночи! Этому не бывать!
   И ну его разыскивать по всей спальне. Сперва-то она носилась, как угорелая, лапами когтистыми вокруг хватая и таким образом солдата норовя поймать. Да только тот шибко ловок для этой тактики оказался, и удачно весьма от страшных лап уворачивался. А потом кикимора с шумом стала принюхиваться, норовя свою добычу определить по нюху. Но Иван вскоре понял с облегчением, что собачьего нюха тварина не имела – он остался у неё вполне человечьим.
   – Иди, иди сюда, Иван! – ревела кикимора азартно. – Я тебя съем! Съем я тебя! Ха-ха-ха!
   Но Иван не откликался. Пот со лба утирая, мелкими перебежками по полу он передвигался и всяческих капканов пока избегал. Казалось, что время для него остановилось или почти не двигалось. Все же его чувства обострившиеся были заняты злобным страшилищем. Но, как бы там оно ни было, а утру настать было не миновать. Забеспокоилась кикимора тогда преявно, перестала она Ване злобно угрожать, а стала его назойливо уговаривать.
   – Иван, а Иван, – она его упрашивала, – ну покажись хоть на миг. Дай мне тебя увидеть. Ничего плохого тебе я не сделаю, обещаю! Где ты, мерзавец?! Где ты, гад?!
   Солдат по-прежнему держал язык за зубами. И тут он неожиданно маху дал, и чуть было упырше не подставился. В угол он отступил, от преследовательницы уклоняясь, да вдруг за табуретку ногой и зацепился. Обернулась кикимора прытко и, ручищи когтистые растопыря, на жертву свою пошла не спеша. А Ваньке и деваться вроде было некуда. И вот же она уже, морда клыкастая – на расстоянии руки вытянутой. Размахнулся тогда Иван сапогом подкованным да по башке бугристой ка-а-к даст ей со всего-то размаху! Уродина аж на задницу от неожиданности брякнулась, а Иван из угла шустро ретировался.
   Подскочила злыдня на ноги, зашипела от ярости, как сто змей, и завизжала в бешенстве:
   – Всё равно тебе ночь со мною не просидеть! Всё равно!..
    Кинулась она к камину стремительно и, оседлав кочергу, в трубу на ней выскочила.
    Хватает и Ваня кочергу машинально, не раздумывая затем её осёдлывает, и... принимается по комнате летать!
   Да вслед за ведьмой в трубу и выскакивает.


ОКОНЧАНИЕ В http://www.proza.ru/2015/03/02/498