Осколок из прошлого

(Из серии "Знакомьтесь, Я Василий")


      Мне снился странный сон. Я лежу между двумя рельсами. Одну из них я использую как прицел. Мой указательный палец  просунут в свободное болтовое отверстие, а щека стынет от холодного металла. Я жду мишень. Вдалеке появился едва заметный дымок. Сердце застучало сильнее. Под этим далёким маленьким облачком обозначился силуэт паровоза. «Вот он, – вздрагиваю я. – Только бы не промахнуться! Только бы успеть!» Жму на курок. Он неподвижен. Я в отчаянии. Повторяю попытку. Бесполезно. Только сейчас замечаю, что курок очень массивный и тянется далеко назад за мою спину. Поздно. Могучая цель стремительно приближается. В последнее мгновение швыряю своё тело на шпалы. Впиваюсь в них, врастаю, растворяюсь... Над головой грохот и... Настойчивой звонок. Грохот промчавшего состава убегает вдаль. А вот звонок  остался. Открываю глаза. За окном ливень. За дверью ранний посетитель, не переставая, жмёт на кнопку.
– Что за напасть такая? – сморщился я, – Иду!
На часах шесть утра. С ума кто-то сошёл. В такую рань и в выходной. Нет у меня никого в городе, кому я могу вдруг понадобиться. Наверное, перепутали дверь. На пороге почтовый служащий:
– Василий? – спрашивает. 
– Ну я, – отвечаю. – А что надо? Мало ли Василиев на свете?
– Распишись, – говорит.
Смотрю, адрес мой и фамилия моя. Взял заказное письмо, поблагодарил служаку и с нетерпением, но аккуратно вскрыл конверт. Затылок почёсываю и всё никак понять не могу. Билет на поезд? Через две недели в 3 часа ночи, если верить тому, что билет настоящий, меня приглашают сесть на поезд «Москва – Брест»        в 9-й вагон на 20-е купейное место. И преспокойно доехать до станции Тихое. Сижу на кухне. Рассуждаю. Нет у меня ответа. От кого билет, зачем, мне ли? В общем, хорошо, что пить давно бросил. А так бы запил от умственного бессилия. Положил билет на шкаф и неделю старался выбросить воспоминание о нём из головы. А за сутки до назначенной даты решил, что ничего случайного на этой грешной земле не бывает. Приготовил пару бутербродов, деньжат дня на три, отпросился с работы и...

 ***

– Вставай, – услышал я голос проводницы. – Прибываем.
Глаза разлепил, быстро скрутил постель, собрался. Сижу и думаю: «А может, я того?»  На перроне, кроме сгорбленной старухи и дворника, ни души. Стою. Озираюсь. А эта худая бабуся ко мне торопливо семенит. Не иначе как помощь материальную просить будет. В карман полез. Не отказывать же, если просят. Подходит она ко мне. Руку не протягивает. А так вопросительно в лицо заглядывает, словно рассматривает каждую морщинку на нём. Сокрушённо вздохнула, махнула рукой и ушла. И так вдруг мне нехорошо стало. С чего бы это? Словно я её надежд не оправдал. Словно виноват в чём-то... Странная бабка.
 – Да ты, мил человек, не обращай на неё внимания. Сына всё с войны ждёт. Каждое утро встречает. Семьдесят лет почти прошло, никак не угомонится старая, – успокаивал меня дворник.  – Больная. Он вопросительно посмотрел на мою руку в кармане.
– Благодарю, – радостно сгребая мелочь, торопливо проговорил он. – Сына её помяну. За защитника Родины! 
Маленький вокзал встретил меня в этом тихом месте под названием «Тихое» запахом варёных сосисок и яиц.
– Кофейку, – любезно обратился я к хозяйке прилавка. Стою за высоким столиком. Попиваю мирно тёпленькое, с домашним бутербродом, почитываю короткие надписи на крышке многострадального стола. Думу думаю: и куда же мне теперь податься? Билет оказался настоящим. Что мне дальше ждать?
Напротив остановился бомж. Он нагло смотрел на меня. Его неумытый рот начал меня раздражать. Я вытащил второй бутерброд и протянул ему. Он откусил нехотя от моего запаса. Небрежно положил остаток на грязный стол и снова уставился на меня.
– Слушай, тип, – обиделся я. – Если жрать не хочешь, нечего и брать. А так с хлебом обращаться не смей!
– А ты неместный, – определил мужик.
– А тебе какое дело? Пошел отсюда! – рявкнул я.
– Слушай. А давай я тебе город покажу, – спокойно сказал сосед. – Он хоть и маленький, а с историей большой.
– Да какая история может быть в этой деревне? – не успокаивался я. – Экскурсовод нашёлся.
– Учитель я. Учитель истории, – обиженно и как-то жалостливо промолвил он.
Я остыл. А почему и нет? Мало ли на просторах России учителей в бомжи жизнь записала.
– Нечем мне заплатить тебе, – примирительно сказал я. – Да и не интересуюсь я историей.
– Я задаром. Просто так. Хочется мне вот поговорить. Как с учеником. Понимаешь? Задаром. А?
Мы шли по утреннему городку. Где-то мычала корова. По ржавым рельсам полз одинокий и, наверное, едва ли не единственный в городе, трамвай. Мужик на телеге пьяно подгонял старую кобылу. За окном панельного дома плакал младенец. Мой экскурсовод не закрывал рта. Он видно, снова чувствовал себя на уроке, где за сорок пять минут надо изложить уйму материала непутёвым ученикам. Речь его была грамотная, а логичные доводы и художественные образы достойны были внимания обширной аудитории. Главное, было не смотреть на его обшарпанную физиономию алкоголика и на рваный воротник рубашки неопределённого цвета.
– Не торопись, – успокаивал я его. – У нас уйма времени. Мы не в классе, а на улице.
Гришка, так звали моего нового знакомого, сбился с привычного ритма. Его походка вместе с речью стала дергающейся. Грязный указательный палец начинал тыкаться в разные стороны света. Логичность рассказа исчезала. Осознав свою оплошность, я больше его не перебивал. А говорил он действительно об интересных вещах. Что трамвай, как я и предполагал, был единственный во всём городке. Его привёз из Германии в дар городу сам генерал, чьё детство прошло здесь. Этот трофейный трамвай всему управленческому аппарату города доставил немало хлопот. Сначала решили установить его на единственной площади как символ победы над фашизмом. Но во время прений кто-то умный обратил внимание, что это не подбитый танк, а всего лишь большая тачка для буржуев. Потом решили поэксплуатировать вражеский трофей. Проложили рельсы. Сделали кольца для разворота в концах маршрута. Но тут вдруг оказалось, что ему надо ещё и электричество! Это уже было слишком. Один местный изобретатель предложил вынуть «вражий» электромотор и поставить советский дизель. Долго считали, какой мощности должен быть движок. Так и не решили: то ли танковый, то ли самолётный. В общем, бросили эту затею. Накрыли подарок брезентом и оставили до лучших времен. Не выбрасывать же на свалку генеральский трофей. А через десяток лет в честь десятой годовщины Победы над поверженной Германией торжественно пустили обновлённый трамвай на электрической тяге по главной улице городка. Я узнал, что самую знаменитую женщину города зовут Марья. Это она, ещё в сороковом году, решила стать первой местной парашютисткой. В семнадцать лет сделала свой личный парашют из двух простыней. По углам пришила конские вожжи и сиганула на своём изобретении с разрушенного купола церкви. Ей повезло: импровизированный строп зацепился за угол строения. Весь городок собрался смотреть, как пожарная команда два часа пыталась снять комсомолку. Мужики с любопытством взирали на женскую фигуру на фоне неба. Бабы гнали своих любимых с места события. А новоиспечённая парашютистка, беспомощно старалась прикрыть своё порванное нижнее бельё. После этого случая у неё отбоя не было от ребят. Когда началась война, Марья первой ушла добровольцем на фронт. Назад уже не вернулась.
– Вот её дом, – тихо сказал Григорий.
На белой стене старенького домика висела мемориальная доска с надписью «Здесь жила лучший снайпер Второго Белорусского фронта, наша Марья». Ещё я узнал, что в городе много жмотов. И что ему, Григорию Николаевичу, стукнул уже седьмой десяток. А на маленькой улице под милым названием «Незабудка» жил когда-то его главный враг детства – полицай Никодим. Что местный участковый просто гад, а не человек. А на том краю города, куда мы направляемся, в сорок третьем у подножья сопки шёл танковый бой.
Мы остановились на небольшой возвышенности.
– Пацаном я с друзьями бегал сюда чуть ли не через день, – продолжал мой знакомый. – Тут на каждом метре осколок или кость. Иногда попадались целые снаряды, патроны. Ну, мы их отнесём в лес подальше – и в костёр. Засядем в овражке и ждём, когда бабахать начнёт. Правда, каждый уже был готов к тому, что дома его ждёт ремень. После очередной канонады редко кто из ребят появлялся на улице на следующий день. Потом  Витька подорвался на мине. После этого перестали дурью маяться.
Мы молча смотрели на заросшую бурьяном вздыбленную землю. На едва заметный от времени след обвалившейся траншеи, на лесок, примыкающий к израненному полю, болотце вдали. А над нашими головами в небе парил коршун. Словно тень страшного прошлого витала над нами.
– А что там внизу? – протянул я руку к подножью сопки.
– Где? – переспросил мой проводник.
– Во-он. Словно диск чёрный. Григорий молчал. – Да не туда смотришь, – я подобрал под ногами камень и швырнул его в цель.
      Вздыбилась земля. Грязный конус рванул ввысь. Мощный толчок швырнул меня навзничь. Наступила жуткая тишина. Она вдруг неожиданно разорвалась пулемётной стрельбой, воем и человеческими криками, которых я никогда не слышал. Это была, сама смерть!
   
***

– Есть кто живой? – надрывно кричал мальчишеский голос.
Чьи-то руки трясли мою голову. Я с трудом приоткрыл веки. На меня смотрели голубые глаза молоденького лейтенанта.
– Жив! – радостно просияли они. И тут же его потрескавшиеся в кровавых прожилках губы рявкнули мне в лицо:
– К оружию! Немедленно! Пристрелю! Он замахал пистолетом перед моим лицом. Я приподнялся на локтях.
– Милый. Солдатик. К ружью, – ласково вдруг проговорил офицер. – Иначе не успеем!
Он подобрал пробитую осколком каску, нахлобучил её на мою голову и подтолкнул меня к краю траншеи. Ничего не понимая и не соображая, я тупо смотрел вперёд. Прямо на меня шёл танк! Его гусеницы безжалостно жевали стонущую землю. Жерло ствола смотрело мне в глаза. Впервые в жизни я узнал, что сердце находится в животе. Оно жалобно съёжилось где-то у печёнки и стучало со скоростью дятла на дереве.
– Стреляй! – лейтенант сунул мне в руки длинное ружье, а сам приложился щекой к другому. – Твой прямо перед нами! – кричал он, не глядя на меня. – А мой – справа!
Я ощутил, как моё сердце переползает из живота в грудь. Рука крепко обняла приклад противотанкового ружья, и щека твёрдо легла на горячий металл. Я солдат! Солдат из будущего! И мне ли трусить? Я воевал, ещё будучи ребёнком, в своём воображении. По ночам, накрыв голову одеялом, чтобы не заметили родители, освещая книжную страницу тусклым фонариком, я шёл в разведку. Сражался под Сталинградом! Тонул на переправе! Умирал в окопах со словами «За Родину!». Но теперь передо мной не книжная страница, а реальный и смертельный бой.
– За Родину! – я нажал курок. Танк справа завертелся на месте. Мальчишка в лейтенантских погонах радостно орал. А мой, получив заряд в лоб, даже не дрогнул...
– В гусеницу! В гусеницу бей, болван! – продолжал орать офицер.
Я загнал патрон в ствол. Медленно, словно в кино, гусеница разорвалась, и из него выползли внутренности. Я знал, что произойдёт дальше, и был готов. Танк развернуло. Мой прицел вцепился в свастику. Экипаж не успел покинуть машину. Огненное жало прошило броню, радостно вспарывая боеприпасы.
– Ура! – кричал я.
– Ура! – кричал мой командир.
Выше, почти над нашими головами, неожиданно рявкнула пушка. Слева загорелся ещё один стервятник. А пушка уже била по следующей цели. Прицелы ловили новые мишени. И радостные крики победы не умолкали. За спиной вздыбилась земля, и с неба посыпалось колючее крошево. Пушка замолчала. В траншею кто-то скатился. Его сапог больно ударил меня в спину. Я оглянулся...
Мы остались одни. Атака врага захлебнулась. Вокруг воцарилась непривычная тишина. Лейтенант сидел на дне окопа и пересчитывал патроны. На поле боя горело около десятка танков. А я, тяжело дыша, ковырялся в рыхлом грунте, выискивая хотя бы ещё один неиспользованный боеприпас.
– Всё, – сказал командир сокрушенно. – Семь бронебойных и три связки гранат.
А за лесом садился солнечный диск.

***

Наш план был прост, как веник. Мы шли к врагу. Но не в лоб, а в обход. Осторожно, огибая тусклые костры догорающих монстров, сдерживая хриплое дыхание в пересохших глотках, шли, как звери, на ночную охоту. Нас не ждали. Огороженные небольшим пригорком от фронтовой линии, в неглубокой ложбине стояли железные кони пришельцев. Их хозяева проявили беспечную глупость, недооценив отвагу и смекалку молоденького лейтенанта. Не знали, сволочи, что пришли не в трусливую Европу, а наступили своей поганой лапой на добродушного медведя, в своём праведном гневе не имеющего равных в этом мире!
В лощине был настоящий ад! Горело всё, что могло и не могло гореть. Гулкое месиво взрывов металось на небольшом пятачке ложбины, внезапно превратившейся в огромную могилу металла и людей. Из неё уже не дано было выбраться никому. Бесславный конец безумству тех, кто захотел стать властителями мира. Их прах разнесёт ветер, а запах горелых тел доползёт до Рейхстага. 

***

    Раскалённая стрела вылетела из жерла огня. Лейтенант уронил голову...  Я нёс голубоглазого мальчишку по болотной грязи и тихо шептал у его лица: «Потерпи, сынок. Потерпи...»
А над нами горели звёзды. Млечный Путь освещал наши земные пути. Кому к жизни, а кому – к смерти...  Лейтенант застонал. Я бережно положил неподвижное тело на сухую болотную кочку. Поправил на его груди липкую кровавую повязку.
«Потерпи, сынок... Потерпи...»
Он открыл голубые глаза. Его измученный страшной болью взгляд взлетел далеко в звёздную даль. Сухие губы тихо зашептали. Я наклонил ухо и в горячем его дыхании услышал удивительные и вечные слова:
– Отче наш...
На краю болота в рваной от снаряда воронке похоронил славного двадцатилетнего ребёнка. Мягкая русская земля бережно укутала героя. А с неба, прочертив свой последний путь, упала ещё одна яркая звезда… Я вдруг остро ощутил на своих сгорбленных плечах тяжесть сорока двух лет прожитой жизни, наполненной глупостью и никчемными заботами. Один вчерашний день и эта уходящая ночь перевесили ВСЁ.
На моей дрожащей руке лежал кровавый роковой осколок и маленький серебряный крестик парнишки.
– Как звать-то тебя? – спрашивал я бойца, лежащего под свежей землёю. – Как звать? Петром ли? А может, Алёшкой? Александром или Иваном? Как звать вас, без вести сгинувшие в страшных сражениях? Русские и украинцы, армяне и татары, белорусы и евреи. И ещё множество других братьев и сестёр. Как звать вас?

***

      Я возвращался назад. Один. Тяжело переставляя ноги, брёл в предутреннем тумане среди обугленных машин. Я знал наверняка – позади не осталось никого, кто мог бы в меня прицелиться. Впереди – кто мог бы встретить. Запах горелой земли и металла перемешивался с приторным запахом смерти. Где-то рядом застрекотал кузнечик. Ему подыграл хор болотных лягушек. На далёком горизонте загоралась заря. Прекрасная неугасающая жизнь. Почему ты бываешь такая страшная?! Я устало упал в свою траншею. Подобрал чью-то брошенную шинель, укутался в эту сырую от утренней прохлады ткань и забылся глубоким сном.
Мне снился мой город. Его длинные, широкие улицы, мосты над рекою, площадь Свободы у «синего дома», площадь Победы. И я, мирно идущий среди весёлой разноцветной толпы горожан.
– Василий! – кто-то окликнул меня. Я оглянулся. Ко мне подбежал Гришка. Его порванный воротник рубашки зажат в грязной ладони. Он трясёт меня за плечи и кричит на всю улицу, обвиняя в том, что я специально оторвал воротник, не побрил его грязную физиономию и съел бутерброд.
– Ты чего? – вытаращил я на него глаза. – Отстань от меня.
 – Живой, – радостно обнимает он меня. – Живой, – бормочет, вытирая слезу.
Я удивленно оглядываюсь. Гришка нежно, с отцовской заботой, начинает быстро ощупывать меня, приговаривая:
 – Да ты на человека не похож! Твои лохмотья  хуже моих выглядят. Руки-ноги целы? А ну-ка пошевели руками. Так. А теперь ногами. Очень хорошо! –радостно цокает он своим щербатым ртом.
– Ты чего такой взбалмошный? – говорю ему. – Словно белены объелся.
 – Я тебя такой беленой накормлю, болван этакий, что на всю оставшуюся жизнь меня запомнишь! – раскричался бомж. – Ты что, хочешь, чтобы я на радость участковому в тюрьме помер? Дурья твоя башка! Кто же камни бросает в ржавые мины? И зачем я с тобой связался?
– Какие мины? – спрашиваю ошалело. – Заснул немного, и всего-то.
Я сам себе не верю. Что-то действительно с моей головой не в порядке.
– Быстро ко мне домой! – командует Гришка. – И околицами, чтобы не заметили. Там, может, что и подберём из одёжки. Страшно смотреть на тебя, – сказал он и добавил: – Настоящий бомж. Тьфу ты.
Я шёл за ним, удивленно качая головой, крепко зажав в ладони осколок и маленький крестик.
– Григорий, – неожиданно остановился я. – А где живёт та старая женщина, встречающая поезда?
– Прасковья, что ли? Да тут недалеко, – махнул рукой в сторону. – На девятой улице. – Эй, ты куда в таком виде?! – крикнул он мне в след.
Тихий домик под номером двадцать устало прилёг на траве. Я перешагнул порог. Маленькая горница мгновенно наполнилась запахом мужского пота и пороховой гари. За столом сидела старенькая сгорбленная мать. Я положил на белоснежную скатерть серебряный нательный крестик её сына и роковой осколок из далёкого прошлого.
Мои колени преклонились перед подвигом этой великой женщины.
– Сынок, – тихо сказала она, гладя сморщенной ладонью пахнущие боем поседевшие пряди моих волос. – Сынок, – повторили её уста. – Дождалась...

***

      Я стоял на платформе вокзала и ждал поезда. Пасмурное утро скользило взлохмаченными облаками над маленьким городком, под названием «Тихое». Лениво, взмахивая лысым веником, знакомый дворник разгонял редкую листву и воробьёв.
– Послушай, Григорий Николаевич, – обратился я к своему провожающему. – Зря ты отдал мне свой выходной костюм. Могли бы подыскать что-нибудь и попроще.
– Да ну, – махнул он рукой. – Я же бомж. И мне не к лицу приличный костюм, – он грустно усмехнулся. – Сколько можно его беречь? Рано или поздно пропил бы. А вот тебе он как раз кстати.
Он с довольным видом осмотрел свой подарок.
– Жених. Да и приятно мне, что в хорошие руки попала одёжка, а не барыгам каким-то. Не ехать же тебе домой в лохмотьях. 
Вдали загудел локомотив.
– Прощай, Григорий.
– Прощай, Василий.
Я крепко обнял старого учителя. Он смущённо отстранился.
– Ладно уж...
– Просьба у меня к тебе, Григорий Николаевич. Навести старушку при случае.
– Обещаю. Если впустит меня...

Я стоял на ступеньках вагона и с грустью смотрел на сиротливую фигуру старого бомжа, на проплывающий мимо маленький вокзал. Из полуоткрытой двери его выглянула буфетчица.
– Эй, Степаныч! – закричала она дворнику. – Слышал новость? А Прасковья-то наша померла!