Руфа

Соседку из квартиры напротив звали Руфой – чудное имя, никогда раньше не слышала. Кроме имени все у ней было обыкновенное, пока дело не шло об оторванных пуговицах или распоротых швах. Бывало, отлетит пуговка, Руфа булавкой прореху заколет – так и ходит неряхою. Закалывала этак рванину и на халате, и на «парадной» кофте, и даже на зимнем пальто, пока кто-нибудь над ней не сжалится: «Дай, Руфа, пришью тебе…»

На почве шитья мы с ней и сдружились. Это простое дело отчего-то вовсе ей не давалось. Мама моя – «страшная рукодельница», тщетно пыталась научить тетю Руфу хоть наметочному шву. Где там! Так и плюнула: руки-крюки, только в носу ковырять…

Нет, болезни никакой не было, Руфа прекрасно управлялась на кухне и в огороде. Но нитки-иголки ей были – кара небесная. Она нечаянно гнула и ломала их своими крепкими пальцами, которыми запросто могла открыть бутылку лимонада или поддеть жестяную крышку на банке с помидорами. Нитки, даже самые толстые и прочные, у нее если не рвались, то безобразно запутывались в такие узлы, что морские волки дохли от зависти. Поэтому со всякой мелкой швейной надобностью Руфа скреблась в нашу дверь. Мы пособляли.

За то Руфа потчевала нас жареной рыбой. Муж ее дядя Боря слыл грозой окских щук и подлещиков, без улова домой не являлся. А там Руфа со сковородками наготове: и масло уже шипит и потрескивает, и тарелочка с горкой посоленной муки под рукой. Р-р-раз – и серебристая рыбка превращается в золотую, покрываясь смуглой масляной корочкой.
Окна по летнему времени нараспашку, и неистребимый рыбный дух витает окрест, вызывая обильное слюноотделение у всех мимо ходящих.

На этот рыбий зов сбегались под Руфины окна дерзкие коты-разбойники – куцехвостые, рваноухие, готовые драться насмерть за пустоглазые щучьи головы, кишки и гадкую требуху. Дымчато-полосатыми призраками возникали они из пыльных кустов и подвальных глубин, текли через край мусорных баков и, задрав хвосты, мчались туда, где им не рады. Поднимался злобный ор и мяв – коты-живоглоты грозились оторвать друг дружке все, что еще болталось и…
– Брысь, окаянные! Что б вам повылазило! – вопила Руфа, высовываясь из окна и замахиваясь на них лопаточкой, с которой срывались капли горячего жира. Устрашенные железным блеском и перспективой остаться вообще без жратвы, бандиты прижимали огрызки ушей и хвостов и сигали в звенящие мушиными голосами заросли венериных башмачков, заботливо взращенных Руфой. Вслед им из окна неслись сокрушенные вздохи и горькие жалобы.

Палисадничек у подъезда был Руфиной отрадой. С апрельских синих дён и до ноябрьских утренников плоская как тумбочка Руфина попа, обтянутая коричневой юбкой и подпертая бледными икрами в венозной сетке сосудов, торчала среди пионов и люпинов. К июлю ее скрывали пышноголовые флоксы и резная георгиновая поросль с круглыми конфетками бутонов. День за днем Руфа обхаживала свои цветочки – рыхлила, поливала, подвязывала. Палисад пестрел, благоухал, и разинутые окна нашей пятиэтажки жадно впивали цветочный настой, щедро разбавленный теплым ветром.

Хуже голодных котов, разорявших Руфины труды, были только безмозглые мальчишки – то мяч в клумбу закинут, то с гиканьем пронесутся через цветник, вытаптывая беззащитные анютины глазки и хрупкие настурции, то штаб в зарослях золотых шаров устроят… Руфа им спуску не давала. Не один пук жгучей крапивы измочалила она о вражеские зады и спины, но тщетно. Набеги на палисад становились все злее. Засев за гаражами, и расчесывая крапивные волдыри, мальчишки всячески умышляли против Руфы, пока однажды, гуляя поблизости, я случайно не подслушала их злодейский заговор.

От услышанного душа моя отчаянно заколотилась в пятки, побуждая немедленно бежать к Руфе и все ей рассказать. Но я не побежала. Из-за Герки. Ведь это он у мальчишек коновод, и ужасный план, с энтузиазмом подхваченный подсиралами – пойти ночью к Руфе под окна и вытоптать все до последнего цветочка – принадлежал ему. Но от Геркиных ясных глаз, вечно устремленных поверх моей головы, давно уже зависело, будут ли светлыми мои дни. Я даже разговаривать с ним не могла – боялась задохнуться от счастья.
Скажи я теперь хоть слово – Герке конец. Выдерут, как сидорову козу. При всех. Руфа давно уж грозилась спустить с него штаны. От этой мысли становилось жарко и стыдно – такого позора я ему не желала.

Но что же делать? Ведь пацаны и правда могут прийти – я представила разоренный палисад, изломанные умирающие растения и содрогнулась: как тогда Руфе в глаза смотреть?
Вот бы подкараулить этих мальчишек, да хворостиной их… Только как? Не сидеть же самой всю ночь в люпинах. Может, милицию вызвать? Приедет патруль да как засвистит! Ага, только и дела милиционерам наших мальчишек гонять. Какая-то мысль тенью мелькнула в моем растревоженном уме: ночь, пронзительное верещание милицейского свистка, бегство хулиганов… А свисток-то у меня есть – на Веселых стартах выиграла.

Тут меня осенило: можно спасти Руфины цветы, никого не выдавая, пускай пацаны приходят – я аж подпрыгнула от радости, предвкушая потеху.
Мы с Руфой отлично все устроили: «На всякий случай, – убеждала я, – а то мало ли…» – она соглашалась. Вбили в мягкую землю колышки и от них через окно – благо, первый этаж – протянули незаметные в густой листве лески, дядя Боря не пожалел, раз такое дело. Закрепили их на батарее и колокольчик привесили – всё. Нет, не всё. Свой свисток я Руфе отдала – ей нужнее.

Ночи стояли как чернила, густые и безвидные. Мальчишки отчего-то не шли – медлили. Каждый вечер Руфа ставила на подоконник ведро с водой и, надев на шею свисток на веревочке, укладывалась спать.
Спустя неделю сигнализация сработала: тренькнул во мраке колокольчик. Руфа спросонок вскинулась, рванула хриплую створку окна и, нашарив под ночнушкой свисток, дунула в него как в печку.
Оглушительная раскатистая трель затопила спящие новостройки, и пьяницы под заборами описались со страху. Ночь присела от ужаса и замерла, вжавши голову в плечи. Тополя нервно затрепетали, роняя мелкие сучья, бешеные огурцы на ограде покрылись мурашками, холодный пот выступил на лопухах и по всей улице вразнобой забрехали собаки. Руфа схватила ведро, плеснула, да не удержала его скользкой тяжести, и оно с грохотом полетело вниз, навевая храпящим соседям сны про бомбежку.

В чернеющих цветочных кущах завыли дикие твари, нутряной вой перешел в отчаянный визг и младенческий плач – привязанный к батарее колокольчик гремел и брякал, казалось, в кустах сражается погремушками армия ползунков. Понизу пронеслась волна сквозняка, взъерошившего травы и качнувшего высокие былки – супостаты бежали. Пролетели, не касаясь земли, их гибкие тени и порскнули в разные стороны. Этажом выше зажгли свет, кто-то заругался с балкона. Я тоже проснулась и выглянула во двор. Там, потрясая дрыном, бегал встрепанный дядя Боря в одних трусах и метал заветные слова – ну как на рыбалке, когда леска в донных корягах запутается.
– Барух, кто там? – ослабевшим от переживаний голосом, кричала ему жена.
– Кошки, дери их… – отвечал дядя Боря, и прибавлял нехорошее.

Наутро Руфа подобрала свое ведро в палисаднике, и долго каялась перед всеми за ночной переполох. Мальчишки, проведав о нашей хитрости, на ночную вылазку не решились. Руфа так ничего и не узнала о миновавшей опасности.
В конце лета она зазвала меня к себе и сунула под нос сверкающий глянцем похвальный лист с алой каемкой, где ее – Руфину Моисеевну Кац благодарили за озеленение двора, а наш палисад признавался самым красивым во всем городе.