Убийство в Невском экспрессе. или, Особенности Нац

(Вымышленные события, основанные на реальных фактах…)


          «И хотя Вулкан рисковал и жестоко пострадал, спасая свою мать, она не сделала ни малейших попыток узнать, приземлился ли он живым или разбился при падении. Оскорбленный ее безразличием и неблагодарностью, Вулкан поклялся, что никогда не вернется на Олимп, и поселился в одиночестве в горе Этна, где вместе с Циклопом установил огромную кузницу, чтобы изготовлять много хитрых, полезных вещей из металла, который в изобилии имелся в недрах земли».
        ( Мифы древнего Рима: «Падение Вулкана».)


          «Мы знаем, что машина вконец неисправна, мы знаем, что дороги нет и не было здесь никогда».
    (Борис Гребенщиков: альбом «СОЛЬ»)




Особенности Национального Прогресса.

    Глава первая. В электропоезд «Аллегро» садится значительное лицо.

    Каждый имеет право на свою форму эскапизма, полагал Раймо. Другими словами, у каждого человека должно быть то, что старомодно называют «хобби». Академическая гребля, декупаж, разведение золотых рыбок, коллекционирование всего, что поддаётся коллекционированию – любой приятный вид занятий в нерабочее время полезен для душевного здоровья и комфорта.
Особенно, если работа нервная и зачастую внеурочная. Особенно, если ты работаешь в ... Пусть и не в поле, а в офисе – еще неизвестно, что более нервно и вредно… Личным способом ухода от рутины для Раймо давно стали путешествия. Но не туристические маршруты по бесчисленным замкам старушки Европы или природным красотам Нового Света, не экзотические поездки по Африке, Азии или Карибскому региону с риском заразиться малярией.., потому что в любое место, куда нужно добираться на самолёте, аэрофоб Раймо не поехал бы по доброй воле. Зато он обожал путешествия по сельской России. Хобби как минимум странное для молодого финна с высоким уровнем образования, годового дохода и интеллекта. Однако, в понимании Раймо это было занятие куда более увлекательное, чем сетевые чемпионаты в Warcraft по субботам и взлом баз данных Пентагона по воскресеньям.
      И вот, однажды, совершенно случайно, Раймо, прочитав на сайте «Русское ВОСКРЕСЕНИЕ» декларацию русской идентичности, решил изучить русские обычаи и традиции более основательно! Ему вдруг показалось, что только он, Раймо, сможет, наконец-то, открыть тайну русской души…  нужно только уговорить своего русского друга Женю помочь ему отыскать в  «исторических», «христианско-германских» болотах «Золотой Ключ-и-К…» 

       Ранним морозным утром, в пять  часов  по  местному  времени, вдоль  платформы Центрального железнодорожного вокзала города Хельсинки  вытянулся скоростной пассажирский двухсистемный  электропоезд «Аллегро» (из семейства электропоездов Pendolino производства компании Alstom), курсирующий по маршруту Хельсинки — Санкт-Петербург. Электропоезд  состоял из вагона-ресторана, одного спального и двух вагонов местного сообщения.
      РАЙмо поднялся в вагон.  Проводник  последовал  за ним. «Аллегро», неистово рванув, весело покатил по рельсам. 
    – В  эту  пору года, наверное, мало пассажиров? – спросил Раймо.
   -- Совершенно верно, мсье. Кроме вас,  в  вагоне  всего  три пассажира: полковник  ФСБ,  молодая американка Китнисс Эвердин и Эраст Петрович Фандорин… Что еще угодно мсье?
   Мсье заказал маленькую бутылочку «Finlandia», которая производится с 1888 года на одном единственном заводе в финской деревушке Коскенкорва.

   Начинать путешествие в пять часов утра  не  слишком  удобно. Надо  как-то скоротать еще два часа до рассвета. Довольный тем, что основательно подготовился к щекотливой миссии,  Раймо  забился  в угол, свернулся клубочком и заснул с сознанием того, что   «Подсознание может все». В темном стекле окна прорисовалась едва заметное лицо известного канадского писателя Джона Кехо… дон Кехо… принес благую весть, из которой становилось ясно, что ВСЕленная – это гигантская голограмма!  «Теории, положившие начало открытию голографического эффекта, были впервые разработаны в 1947 году Денисом Гарбором, позднее удостоенным Нобелевской премии за свое открытие. Голограмма представляет собой явление, в котором "целое" содержится в каждой из его составляющих. Например, морская звезда обладает определенным голографическим эффектом. Если у нее отрезать какую-то часть, она отрастет вновь. Более того, из отрезанной части может вырасти новая морская звезда: ее генетический код заложен в каждой из частей…» Во сне у Раймо разболелась голова и сквозь боль коры больших полушарий в сознание Раймо стала каплей за каплей просачиваться странная ВОСКресная мысль! Голова Раймо стала похожа на светильник релаксант, в котором причудливо перетекала и  переливалась восковая мысль: «Мозг - это голограмма, отражающая голографическую Вселенную». Купе наполнилось нежным светом… Раймо проснулся.

       Отрезанный от реальности ЖЕЛЕЗнодорожНЫМ полотном, МММ-дЕРЗКИЙ финн вдруг увидел на вытравленном полиуретаном до кремового цвета сучковатом, сосновом полу фотографии, сделанные с применением голографического эффекта. На одной из них была изображена стоящая молодая американка. Он осторожно поднял ее. Взглянув на изображение справа, он видел уже другое изображение: девушка держала ЛУК и СТРЕЛЫ. Взглянув слева, фотография вновь изменялась: девушка игриво выставляла вперед бедро. Неожиданно  фотография упала и разбилась на множество осколов, и каждый из них содержал в себе не то, что Раймо ожидал увидеть, - кусочек туфельки или платья девушки, либо часть ее лица, - а цельное изображение молодой американки… поСмоТРЕв на любой из оскоЛКОВ с разных сторон, Раймо снова видел, как меняется изображение: девушка то целится из лука, то застывает в соблазнительной позе. Каждый осколок содержал в себе целую картинку... Раймо выпил водки. Голова засветилась ярче. Теперь на фотографии была СОЙКА - ПЕРЕСМЕШНИЦА…
    
   Еще в годы своей писательской юности Владимир Владимирович Набоков-Сирин (1899 - 1977) твердо для себя усвоил, что «нет одной вещи, - хотя математически вещь одна, - а четыре, пять, шесть, миллион вещей в зависимости от того, сколько людей смотрит на нее». В его повествовании все решает вовсе не «подробность», не количество ее и даже не качество. Решает характер восприятия, взгляд, потому что «нет предмета без определенного отношения к нему со стороны человека», - так сформулировал Набоков свой принцип в докладе «Человек и вещи», сделанном в Берлинском литературном кружке зимой 1928 года.  И пока «Аллегро», несущий в себе сияющего финна, уверенно приближался к Санкт-Петербургу, в Москве уже принялись за разработку нового «учебника Истории» с применением голографического эффекта…


    Тем временем Эраст Петрович отправился в вагон-ресторан выпить кофе. В  вагоне-ресторане  сидела   всего   одна   посетительница, очевидно,  та  самая  молодая  американка... Высокая,  стройная  брюнетка  лет  двадцати  пяти. Держалась  она  непринужденно,  и  по  тому,  как  она ела, как приказала официанту принести еще  кофе,  видно  было,  что  она бывалая  путешественница. 
   Фандорин  от нечего делать исподтишка разглядывал американку.
   "Решительная молодая  женщина,  -  заключил  он,  -  такая никогда не потеряет голову.
   Вскоре в ресторан вошел еще один посетитель. Высокий мужчина не то  за  сорок,  не то под пятьдесят. Худощавый, загорелый, с седеющими висками.
   "Полковник из России", - подумал Фандорин.
   Вошедший поклонился девушке:
   -- Доброе утро, мисс Китнисс.
   -- Доброе утро, Игорь.
   Полковник остановился около девушки, оперся о  спинку  стула по другую сторону столика.
   - Вы не возражаете? - спросил он.
   - Конечно, нет. Садитесь.
   - Знаете, за завтраком не очень-то хочется разговаривать.
   - Вот именно. Но не бойтесь, я не кусаюсь.
   Полковник сел.
   -  Человек! - властно подозвал он официанта и заказал борщ.
   Взгляд его задержался на Фандорине, но тут же  равнодушно скользнул  дальше. 

   Странная пара, как им и полагалось, почти не разговаривали.  Они обменялись  несколькими  фразами,  после  чего девушка встала и вернулась в свое купе.

   За обедом они снова сидели за  одним  столиком  и  снова  не замечали  третьего пассажира. Теперь их разговор протекал более оживленно,  чем   во   время   завтрака.   Полковник   рассказывал  о Славянске и о русском царе, и время от времени расспрашивал девушку о Двенадцатом дистрикте…Полковник осведомился, едет ли мисс Китнисс прямо в Москву или остановится в Санкт-Петербурге.
   - Нет, я не собираюсь останавливаться в Петербурге.
   - И вы об этом не жалеете?
   - Я проделала такой же путь два года назад и провела  тогда три дня в Санкт-Петербурге.
    -  Понятно.  Что  ж,  должен  сказать, я, со своей стороны, только рад  этому:  я  ведь  тоже  не  буду  останавливаться  в Петербурге... Только запомните, Николай II - один из величайших и при этом самый оболганный Царь России… Да, самый оболганный. Он открыто шел против тогдашней мировой закулисы, которая являлась предшественницей нынешней. Николай реально поддерживал суверенитет России и ставил его выше интересов международной финансовой олигархии. Она тогда нарождалась, укреплялась и втянула весь мир в Первую мировую войну, как потом и во Вторую. Царь представлял для них наибольшую угрозу, они к тому моменту уже владели и австрийским, и английским, и частично германским двором. Только Русский Царь не плясал под их дудку, а отстаивал четко свою линию.
  - Ментор Хеймитч Эбернети говорил о масонском следе в Февральской революции. На Ваш взгляд, можно ли говорить о масонском факторе в тех событиях?
    - Царь был глубоко верующим человеком, и ему действительно противостояло масонское сообщество, подменившее веру во Христа верой в сатану. Так что противостояние шло по всем фронтам: по религиозному, политическому и по военному. Государь олицетворял собой совершенно другой путь развития мира, не тот к которому толкала мировая финансовая олигархия.
   - Приславшая вам Ленина? С такою верою в ЦАРЯ, наверное, было трудно служить отчизне при коммунистах?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Игорь, вот тебе мой совет – постарайся выжить.
    Он неловко поклонился и слегка покраснел.
"А  наш  полковник чувствителен к женским чарам", - подумал Эраст Петрович. Эта мысль  его  позабавила.  Что  ж,  поездки  по железной   дороге   способствуют   романам  не  меньше  морских путешествий.
   Мисс Китнисс ответила, что ей это тоже  очень  приятно,  но весьма сдержанным тоном.
   Фандорин  отметил,  что полковник проводил ее до купе. «Аллегро» пересек границу… и какой контраст за окном: и все болота одинаковые, и комары та¬кие же злые, и такие же березы — и вдруг все сразу же другое. 

   Электропоезд прибыл в Санкт-Петербург с немецкой точностью. На перроне  Фандорин потерял из виду своих спутников… С Финляндского вокзала он отправился прямо в Отель Стейбридж Претербург.



   Глава вторая.   Отель Стейбридж Петербург.


     -Все купе первого класса в этом поезде проданы.
    - Как? - вскричал Сергей Юльевич Витте. - Сейчас? В мертвый сезон? Не иначе, как едет группа журналистов или политическая делегация.
    - Не могу знать, сэр, - почтительно вытянулся швейцар. Но купе достать невозможно.
     - Ну, ничего, - обратился Витте к Фандорину. - Не беспокойтесь, мой друг. Что-нибудь придумаем. На крайний случай мы оставляем про запас одно купе - купе № 16. Проводник всегда придерживает его. - Он улыбнулся и взглянул на часы: - Нам пора.
     На станции Витте почтительно приветствовал проводник спального вагона, облаченный в коричневую форму.
   - Добрый вечер, мсье. Вы занимаете купе номер один.
   Он подозвал носильщиков, и те покатили багаж к вагону, на жестяной табличке которого значилось: «НЕВСКИЙ ЭКСПРЕСС».
    - Я слышал, у вас сегодня все места заняты.
    - Нечто небывалое, мсье. Похоже, весь свет решил путешествовать именно сегодня.
     - И тем не менее вам придется подыскать купе для этого господина. Он мой друг, так что можете отдать ему купе № 16.
     - Оно занято, мсье.
     - Как? И шестнадцатое занято?
      Они обменялись понимающими взглядами, и проводник - высокий мужчина средних лет, с бледным лицом - улыбнулся:
      - Я уже говорил, мсье, что у нас все до единого места заняты.
     - Да что тут происходит? - рассердился Витте, - Уж не конференция ли где-нибудь? Или едет делегация?
     - Нет, мсье, дело в том, что 25 марта 1912 г., в первый день празднования Пасхи, в Московском Манеже торжественно открывается Вторая Международная выставка воздухоплавания. На открытии выставки будет присутствовать более 600 приглашенных — представители московской администрации, весь генералитет, известные общественные деятели, крупные ученые и инженеры, представители всех спортивных организаций. На выставке будет представлено 80 экспонатов, среди них 22 аэроплана, в том числе и С-6А.. По такому случаю все эти люди решили выехать именно сегодня.
      Витте (по масонски) раздраженно щелкнул языком.
     - По правде сказать, одно место пока свободно, - не сразу ответил проводник.
     - Продолжайте!
     - Место № 7 в купе второго класса. Пассажир пока не прибыл, но остается еще четыре минуты до отхода поезда.
     - Кто такой?
  - Какой-то советский экономист, доктор экономических наук (с 1955)...  - Проводник заглянул в список: - Некий профессор Степан Максимович Лисичкин (р. 1907).
     - Хорошее предзнаменование, - сказал Фандорин.
    - Отнесите багаж мсье на седьмое место, - приказал Витте. - А если этот профессор Лисичкин появится, скажете ему, что он опоздал: мы не можем так долго держать для него место, словом, так или иначе уладьте это дело. И вообще, какое мне дело до профессора Лисичкина?
    - Как вам будет угодно, - сказал проводник и объяснил носильщику, куда нести багаж. Потом, отступив на шаг, пропустил Фандорина в поезд.
     - В самом конце, мсье, - окликнул он, - ваше купе предпоследнее.
  Фандорин продвигался довольно медленно: чуть не все отъезжающие толпились в коридоре. Поэтому он с регулярностью часового механизма то и дело извинялся. Наконец добравшись до отведенного ему купе, он застал там высокого молодого человека - тот забрасывал чемодан (с белыми одеждами) на полку.
    При виде Фандорина он нахмурился.
     - Вы профессор Лисичкин?
     - Нет, меня зовут Федор Иванович Дежкин. Я ученый-биолог…
      В этот момент за спиной Фандорина раздался виноватый, пресекающийся голос проводника:
     - В вагоне больше нет свободных мест, мсье. Товарищу придется ехать в вашем купе.
     Раздался свисток дежурного, потом долгий тоскливый паровозный гудок. Мужчины вышли в коридор. Вагон дернуло. Мужчины повернулись к окну - стали смотреть, как мимо них проплывает длинный, залитый огнями перрон. «Невский экспресс» отправился...



Глава третья. Фандорин отказывает клиенту…

     На другой день Фандорин явился в вагон-ресторан к обеду с небольшим опозданием. Встал он рано, завтракал чуть не в полном одиночестве, потом все утро изучал записи по делу экстремистских высказываний в романе «Весь мир — театр» Б-Акунина (по прозвищу Георгий Чхартишвили), из-за которого его вызвали в Москву в Главное следственное управление Следственного комитета Российской Федерации. Своего спутника он почти не видел.
     Сергей Юльевич Витте - он уже сидел за столиком - приветственно помахал рукой, приглашая своего друга занять место напротив него. Вскоре Фандорин понял, за какой стол он попал, - его обслуживали первым и подавали самые лакомые блюда.
     Витте позволил себе отвлечь внимание от трапезы лишь тогда, когда они перешли к нежному сливочному сыру. Витте был уже на той стадии насыщения, когда тянет философствовать. - Будь у меня талант Достоевского, - вздохнул он, - я бы обязательно описал вот это! - и он обвел рукой ресторан.
     - Неплохая мысль, - сказал Фандорин.
     - Вы со мной согласны? Кажется, такого в литературе еще не было. А между тем в этом есть своя романтика, друг мой. Посмотрите - вокруг нас люди всех классов, всех национальностей, всех возрастов. В течение трех дней эти совершенно чужие друг другу люди неразлучны - они спят, едят под одной крышей. Проходит три дня, они расстаются с тем, чтобы никогда больше не встретиться, и каждый идет своим путем.
     - Однако, - сказал Фандорин, - представьте какой-нибудь несчастный случай...
     - Избави Бог, мой друг...
      - Я понимаю, что с вашей точки зрения это было бы весьма нежелательно. И все же давайте хоть на минуту представим себе такую возможность. Предположим, что всех людей, собравшихся здесь, объединила, ну, скажем, к примеру, смерть.
     - Не хотите ли еще вина? - предложил Витте и поспешно разлил вино по бокалам. - Вы мрачно настроены, мой друг. Наверное, виновато пищеварение.
     - Вы правы в одном, - согласился Фандорин, - мой желудок мало приспособлен к русской кухне.
     Он отхлебнул вина. Откинулся на спинку стула и задумчиво окинул взглядом вагон. В ресторане сидело тринадцать человек, и, как верно подметил Витте, здесь были представители самых разных классов и национальностей. Фандорин внимательно их разглядывал…
     За столом напротив сидело трое мужчин. Они попивали коньячок и развенчивали «Мифы о России». Центр скульптурной группы (Славы Тарощиной) составлял скромный единоросс Мединский, автор документального сериала. Оппозицию кое-как изображали пассионарный державник Проханов и мрачноватый либерал Надеждин. (Беседуют, расходятся во мнениях, доказывают свою правду, подкалывают друг друга, но сходятся в главном: о России, ее прошлом и настоящем, сложено много мифов, обидных и глупых).
    - В нашем деле главное - размах, - говорил Мединский зычным голосом. - Большинство жителей России искренне считают, что уж железные дороги к нам пришли с цивилизованного и богатого Запада, мы не имеем отношения к их созданию. Но и это суждение неверно… В России первая железная дорога заработала в 1837 году, между Петербургом и Царским Селом. Отставание на семь лет… Если в этом случае вообще можно говорить об отставании. Скорее и здесь та же закономерность: группа самых развитых стран мира движется в одном направлении, обмениваясь своими достижениями. Россия - в ряду этих стран, и многие ее достижения позволяют уверенно говорить о приоритете.
     Проханов, вытащив изо рта зубочистку, размахивал ею.  - Ваша правда. И я то же говорю, - сказал он.
     Надеждин поглядел в окно и откашлялся. Финн Раймо покачал голографической головой…

Фандорин посмотрел на Витте.
    - Помните, профессор Иван Павлов как-то сказал, что русская мысль совершенно не применяет критики метода, т.е. нисколько не проверяет смысла слов, не идет за кулисы слова, не любит смотреть на подлинную действительность. Мы занимаемся коллекционированием слов, а не изучением жизни.      
   -  О чем это вы? – удивился Витте.
    - Думаете вернуться в Киев?  – ушел в сторону Фандорин. – Я слышал, что в 1885 г., когда в Киевском университете была образована кафедра по профилю научной работы Сикорского, Иван Алексеевич вернулся в родные стены Киевского университета.
   - Да, конечно! Основными направлениями его работы являются психиатрия, психология, педагогика…
   - Говорят, профессор Сикорский глубоко верующий человек, убежденный монархист и, пользуясь современной терминологией, великодержавный шовинист?
   -  профессор Сикорский никогда не стыдился своих взглядов и открыто отстаивал их с университетской кафедры, в общественных организациях Киева, в своих многочисленных статьях и книгах. «Революция — есть больной психоз, а больной психоз — есть революция», — вынес диагноз профессор Сикорский и отстаивал его во всех своих научных работах, наживая себе и своим близким многочисленных врагов в действительно больном российском обществе… И. А. Сикорский это не только убежденный противник революций, но и активный борец с различными национальными сепаратистскими течениями, которые стали расцветать в России накануне Первой мировой войны. До сих пор польские историки не могут простить «полонофобу» Сикорскому борьбы со шляхетским засильем на территории Украины. Правда, и самим украинцам профессор отказывает в праве считаться самостоятельной нацией. У главного идеолога украинского сепаратизма львовского профессора М. С. Грушевского никогда не было более яростного оппонента, чем И. А. Сикорский.
    - А ВЫ?
    - Убежден, что ЧЕРНОСОТЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ сыграет громадную роль в развитии анархии в России, так как в душе она пользуется полной симпатией государя… Эта партия в основе своей патриотична… но она патриотична стихийно, она зиждется не на разуме и благородстве, а на страстях. Большинство ее вожаков – политические проходимцы, люди грязные по мыслям и чувствам, не имеют ни одной жизнеспособной и честной политической идеи и все свои усилия направляют на разжигание самых низких страстей дикой, темной толпы. Партия эта, находясь под крылами двуглавого орла, может произвести ужасные погромы и потрясения, но ничего, кроме отрицательного, создать не может. Она представляет собою дикий, нигилистический патриотизм, питаемый ложью, клеветою и обманом, и есть партия дикого и трусливого отчаяния, но не содержит в себе мужественного и прозорливого созидания. Однако, мне не хочется думать об этом… Есть куда более интересные вещи! Я  проектировал учредить при министерстве финансов департамент железнодорожных дел, который бы ведал всею тарифной частью ж. д. и общею финансовою частью ж. д. Но под именем "общей финансовой части" я подразумеваю финансовую часть ж. д. (чисто денежную часть железных дорог) постольку, поскольку железные дороги находятся в денежных обязательствах к казне, т. е. должны казне деньги и пользуются казенной гарантией, - а долг казне частных дорог громАДен… Вышнеградский, вступив в управление министерством, после того, как ушел министр путей сообщения Посьет, с которым он вел войну из-за финансовых беспорядков на железных дорогах, - обратился ко мне с просьбою: составить соображения об увеличении доходности железнодорожной сети. - Я ему дал мысль, что следует обратить особое внимание на валовые доходы жел. дорог, т. е. на железнодорожные тарифы.
    В то время частные железнодорожные общества, - а тогда вся сеть русских железных дорог принадлежала частным железнодорожным обществам, - между собою конкурировали в привлечении к себе грузов. Эти частные общества были совершенно свободны в установлении тех или других тарифов и были стеснены только тем, что в уставах указывались высшие тарифные нормы, выше которых общества не могут взимать провозной платы, а ниже этих норм каждая железная дорога имела право взимать такие тарифы, какие она признает для себя выгодными. Кроме того, еще не было определенных правил, обязующих железные дороги опубликовывать тарифы таким образом, чтобы публикации были всем известны. Поэтому действовали не только опубликованные тарифы, но и такие, которые не были опубликованы. Затем были, так называемые, рефакционные тарифы, т. е. с определенными отправителями входили в такого рода соглашение: если отправитель перевезет определенное, более или менее значительное, количество грузов, то для такого отправителя тариф понижался. Поэтому в тарифах быль полный ХАОС и не только отправители не знали, сколько стоит перевозка того или другого груза от одного места до другого - это недостаток, хотя и большой, но все, таки  сравнительно второстепенный, - но кроме того и железные дороги, конкурируя между собою, страшно понижали тарифы, а так как сами железные дороги были гарантированы казною, т. е. облигации и значительная, по крайней мере, часть акций были гарантированы казною, то все железные дороги давали дефициты более или менее значительные. Эти дефициты покрывала казна, так как она гарантировала капиталы жел. дор… Очевидно, такое положение дела продолжаться не могло... (Что касается Америки, то такое положение там существовало и существует в известной степени и до настоящего времени; там железные дороги, так сказать, режутся тарифами; конкурируя между собою, они страшно понижают тарифы и приводят друг друга в совершенно истощенное состояние. Затем они делают между собою соглашение, что называется "картель", страшно поднимают тарифы и таким образом наверстывают все те убытки, которые они имели, когда воевали между собою; в конце концов, все эти убытки они наверстывают за счет отправителя…
    Но и в Америке против этой системы американским правительством уже приняты некоторые меры; вопрос этот находится у них на очереди, так как подобная. система тарифов вообще вредна для торговли. Но в Америке, по крайней мере все железные дороги ЧАСТНЫЕ НЕ ПО НАЗВАНИЮ, А В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, поэтому казна в капиталах железных дорог совершенно не заинтересована, а следовательно, если железные дороги и режутся, то казна дефицит не приплачивает. Итак, и в Америке против этой системы тарифов, - при которой произвольно тарифы понижаются, не опубликовываются, кроме того есть так называемые секретные тарифы рефакционные; там, как я говорю, против этого уже вышло несколько законов, и американское правительство, очевидно, по этой деятельности издаст еще законы, чтобы обуздать такую вакханалию конкуренции). У нас в России эта система была совершенно невозможна, ибо весь убыток от этой системы ложился на государственную казну, иначе говоря, на русский народ. (Но не поспевая за скоростью своих мыслей, многие державники такие приоритеты не успевают замечать…) В те времена ж. д. сеть была сравнительно очень незначительная, но казна приплачивала по гарантии более 40.000.000 рублей в год.
     Когда мною был составлен этот тарифный закон, то Вышнеградский просил меня приехать в Петербург… Закон этот рассматривался, по желанно Государя, сначала частным образом, в особом совещании… Все мои предположения и мой законопроект были одобрены. Вышнеградский за эту работу был мне очень благодарен, и я вернулся в Киев. И вот, я вдруг в Киеве получил от Вышнеградского предложение занять это место. Конечно, я отказался и написал Вышнеградскому, что я совсем не намерен переменить свою частную независимую службу на службу директора департамента. На это я получил от Вышнеградского письмо, в котором он мне говорил, что отказаться от этого места мне невозможно, так как этого желает Император Александр III, который сказал ему, Вышнеградскому, что он желал бы, чтобы на место директора департамента был назначен управляющей Юго-Западными дорогами - Витте, так как он меня прочит на дальнейшую службу... Таким образом, вопреки моему желанию, я начал эту карьеру…

   Неожиданно в дверях появился человек с ружьем, удивительным образом похожий на Владимира Вольфовича Жириновского. Человек с ружьем бодрым призраком пересек вагон-ресторан... Следом за ним прошагала голограмма Раймо.

     Фандорин перевел взгляд в глубь вагона. За маленьким столиком сидели финн Раймо и два прокурора.
     - Товарищ Крыленко, вы явно написали свою статью в полемическом задоре, и я уверен, что вы осознаете ошибочность своих взглядов.
     Упрямый Крыленко закусил удила. Он продолжил полемику.
    - У меня нет охоты дальше спорить с вами, т. Вышинский. Есть спор и спор. Есть спор, из которого, как говорили древние, рождается истина, и есть спор, который только ее затемняет. Это бывает, когда вместо спора по существу уходят от принципиальных вопросов… Методы спора я оставляю… на вашей совести т. Вышинский.
    Крыленко встал и направился за призраком… 
Спокойно и вежливо, но в то же время властно Вышинский заговорил с официантом:
     - Будьте добры, позаботьтесь, чтобы мне в купе поставили бутылку минеральной воды и большой стакан апельсинового сока. И распорядитесь, чтобы к ужину приготовили цыпленка - никакого соуса не нужно - и отварную рыбу.
     Официант почтительно заверил его, что все будет исполнено. Вышинский милостиво кивнул ему и встал. Взгляд его на мгновение остановился на Фандорине и с подлинно аристократической небрежностью скользнул по нему.

     - Незаурядный характер, - сказал Витте. - Страшен как смертный грех, но умеет себя поставить, (и других подставить). Вы согласны?
     Фандорин был согласен. Горькая ирония состояла в том, что как теоретик, как юрист-профессионал Вышинский был прав, а Крыленко с защищаемой им позицией выглядел профаном, дилетантом и демагогом.  Он отстаивал и пробовал обосновать опаснейший «принцип», согласно которому судье нужно развязать руки, не сковывая его предусмотренными законом четкими и конкретными составами преступлений. Вышинскому ничего не стоило доказать, что это открывает путь судейскому произволу и лишает подсудимого каких бы то ни было правовых гарантий. Получалось, что Крыленко за беззаконие и расправу, а Вышинский за строжайшее ограждение прав человека.
   Истинная же суть спора состояла в другом. Абсолютно неспособный к  двойному мышлению, Крыленко всерьез пытался обосновать реальную практику «революционного правосудия» и сочинить законы, отвечающие этой практике. Вышинский же проницательно понял сталинскую тактику: записывать и рекламировать демократические правовые институты и под их прикрытием все делать наоборот, пудря мозги легковерным.  И на Западе, и в своей стране. Ему прекрасно это удавалось. (Именно сталинская конституция включила в себя статью, подробно развитую вождем в его – разумеется, историческом – докладе, о праве свободного выхода любой союзной республики из СССР. В страшном сне не могло присниться товарищу Сталину, что кто-то  воспримет это всерьез как руководство для практики: пусть бы кто-то попробовал!..  Но он в порошок бы стер того, кто лишил бы республику на бумаге этого «священного права». Сталинская конституция (на бумаге!) должна быть самой демократичной в мире. И между прочим – на бумаге! – она – написанная Бухариным, а вовсе не Сталиным – такой и была.)
   И так во всем. Умный и хитрый Вышинский распознал коварство вождя, принял его как ведущую установку. Сталин же понял, что он понял, в этом и был залог их союза.


     За другим столиком, побольше, сидели финн Райво, Китнисс Эвердин и еще две женщины. Высокая, средних лет особа в клетчатой блузе и твидовой юбке, с желтыми выцветшими волосами, собранными на затылке в большой узел, - прическа эта совершенно не шла к ее очкам и длинному добродушному лицу, в котором было что-то овечье, - внимательно слушала третью женщину, толстую пожилую американку с симпатичным лицом. Та медленно и заунывно рассказывала что-то, не останавливаясь даже, чтобы перевести дух:
     - И тут моя дочь и говорит: "Мы не можем применять, говорит она, - в этой стране наши американские методы. (Здесь нужно действовать метаДОМ-2). Люди здесь от природы ленивые. Они просто не могут спешить". И тем не менее наш колледж достиг замечательных успехов. Там такие прекрасные учителя! Да, образование - великая вещь. Мы должны внедрять наши западные идеалы и добиться, чтобы Восток признал их. Моя дочь говорит...
     Поезд нырнул в туннель. И заунывный голос стал неслышен. Дальше за маленьким столиком сидел в полном одиночестве полковник ФСБ. Он не сводил глаз с затылка Китнисс. Теперь они сидели порознь. А ведь ничто не мешало им сидеть вместе. В чем же дело?


     Тут Фандорину принесли кофе, и Витте встал. Он приступил к обеду несколько раньше и поэтому давно с ним расправился.
     - Я иду к себе, - сказал он. - Приходите сразу после обеда поболтать о русских железнодорожных королях. Кстати, можете почитать книжку одного из них…
   Витте протянул Фандорину «Финансы России XIX столетия»(1882.) Обязательно прочтите.
     - Блиох!?! С удовольствием почитаю.
     Фандорин не спеша выпил кофе и заказал Елаху «Медовую». Официант обходил столики - получал деньги по счету и складывал в коробочку…

    Мисс Китнисс отодвинула стул и, кивнув соседкам по столу, удалилась. Полковник ФСБ поднялся и вышел вслед за ней. За ним, собрав презренные динары, двинулась американка, а за ней дама с овечьим лицом. Теперь в ресторане остались только Фандорин, Раймо и Федор Дежкин. Раймо сказал что-то Федору, после чего тот поднялся и пошел к выходу.
    Раймо тоже встал, но вместо того, чтобы последовать за Федором, неожиданно опустился на стул напротив Фандорина.
      - У вас не найдется спичек? - спросил он. Голос у него был тихий... – Меня зовут Раймо.
    Фандорин слегка поклонился, полез в карман, вытащил коробок и вручил его собеседнику. Раймо взял коробок, но прикуривать не стал.
     - Если не ошибаюсь, - сказал он, - я имею честь говорить с Эрастом Фандориным. Не так ли?
     Фандорин снова поклонился:
- Совершенно верно.
    Сыщик чувствовал, как  его сканируют глазки собеседника, - тот, казалось, оценивает его, прежде чем снова заговорить.
    
    - Я хочу предложить вам одну работу.
   Фандорин приподнял брови:
    - Я весьма сузил круг своих клиентов. Теперь я берусь лишь за исключительные случаи.   
    Фандорин помолчал минуту-две, потом сказал:
     - Какого рода работу вы хотите, чтобы я выполнил для вас, товарищ... э... Раймо?
     - Эраст Петрович, я любопытный человек, даже очень любопытный. Даже Пол Хлебников не был таким любопытным. А у людей в нашем положении бывают враги. И у меня есть враг.
   - Только один?
    - Что вы хотите этим сказать? – удивился Раймо.
    - Мой опыт подсказывает, что, когда у человека, как вы сами сказали, могут быть враги, одним врагом дело не ограничивается.
    Ответ Фандориа как будто успокоил Раймо.
    - Я понимаю, что вы имели в виду, - сказал он, - Враг или враги - не это суть важно. Важно оградить меня от них и обеспечить мою безопасность.
     - Безопасность?
     - Моя жизнь в опасности, господин Фандорин. Должен вам сказать, что я умею за себя постоять, - и он вытянул из кармана пиджака небольшой пистолет. - Я не дурак, и меня не захватишь врасплох, - продолжал он угрюмо. - Однако, мне думается, в таком случае имеет смысл подстраховаться. Я считаю, что вы именно тот человек, который мне сможет помочь...
   Фандорин задумчиво смотрел на Раймо. Прошло несколько минут. Лицо великого сыщика было непроницаемо.
     - Весьма сожалею, дорогой Раймо, - сказал он наконец, - но помочь вам я уже ничем не смогу.
    Раймо был в недоумении.
    - Но почему?
    Фандорин встал:
   - Не хотелось бы переходить на личности, но я устал…  Раймо, - сказал Фандорин и вышел из вагона.



Глава четвертая. Преступление.


    Без четверти девять «Невский экспресс» остановился… Предстояла получасовая стоянка, и Фандорин вышел на перрон. Однако гулял он очень недолго. Стоял сильный мороз, мела метель, навес над перроном служил плохой защитой, и Фандорин вскоре вернулся к своему вагону. Проводник - чтобы согреться, он изо всех сил бил в ладоши и топал ногами - обратился к Фандорину:
     - Ваши чемоданы, мсье, перенесли в купе номер один, прежде его занимал Витте.
     - А где же Витте?
     - Он перебрался в «пломбированный вагон» - его прицепили к «Невскому экспрессу» в Санкт-Петербурге.
    Фандорин пошел разыскивать своего Друга, но тот решительно отмахнулся от него:
     - Что за пустяки! Так будет лучше. А мне и здесь очень хорошо. Вагон совсем пустой, я и радикал-интеллигент - вот и все пассажиры. До чего мерзкая погода, мой друг. Говорят, такого снегопада не было уже много лет. Будем надеяться, что заносы нас не задержат.
     Должен вам признаться, меня они очень тревожат.
    Ровно в 9.15 поезд тронулся. Вскоре Фандорин встал, пожелал Витте спокойной ночи и вернулся в свой вагон, который был сразу за рестораном.
      Фандорин прошел в свое купе - оно было рядом с купе Райво. Разделся, лег в постель, почитал с полчаса и погасил свет…

    Раймо разбудил громкий стон, почти крик где-то рядом - это он помнил. И почти одновременно раздался звонок.
    Раймо сел на кровати, включил свет. Он заметил, что поезд стоит - наверное, на какой-то станции.
     Крик взбудоражил его. Раймо вспомнил, что рядом с ним купе Фандорина. Он встал и приоткрыл дверь в коридор - проводник, прибежавший из другого конца вагона, постучал в дверь Фандорина. Раймо наблюдал за ним через шелку в двери. Проводник постучал второй раз. В это время зазвонил звонок и замигала лампочка еще на одной двери дальше по коридору. Проводник оглянулся.
    За дверью соседнего купе сказали:
    - Се n'est rien. Je me suis trompe.
    - Хорошо, мсье, - проводник заторопился к двери, на которой зажглась лампочка.
     С облегчением вздохнув, Раймо лег, и перед тем как потушить свет, взглянул на часы. Было без двадцати трех час.
   Ему не сразу удалось заснуть. Во-первых, мешало, что поезд стоит. Если это станция, то почему на перроне так тихо? В вагоне же, напротив, было довольно шумно. Райво слышал, как в соседнем купе возится Фандорин: звякнула затычка, в умывальник полилась вода; послышался плеск и снова звякнула затычка. По коридору зашаркали шаги - кто-то шел в шлепанцах.
     Раймо лежал без сна, глядя в потолок. Почему на станции так тихо? В горле у него пересохло. Раймо выпил минеральной воды и твердо решил уснуть.
     Он уже почти заснул, когда его снова разбудили. На этот раз, как ему показалось, снаружи о дверь стукнулось что-то тяжелое. Раймо подскочил к двери, выглянул в коридор. Никого.
     Направо по коридору удалялась женщина в красном кимоно, налево сидел проводник на своей скамеечке и вел какие-то подсчеты на больших листах бумаги. Стояла мертвая тишина.
     "У меня определенно нервы не в порядке", - решил Раймо и снова улегся в постель. На этот раз он уснул и проспал до утра. Когда он проснулся, поезд все еще стоял. Раймо поднял штору и посмотрел в окно. Огромные сугробы подступали к самому поезду. Он взглянул на часы - было начало десятого.

     Без четверти десять Раймо прошел в вагон-ресторан - тут царило уныние.  Все обсуждали скандальную Берлинскую статью Максима Горького «О русском крестьянстве » (1922 г.), в которой он говорил: «Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него, и через некоторое время чувствует, что эта пустота влилась в душу ему. Нигде вокруг не видно прочных следов труда и творчества. Усадьбы помещиков? Но их мало, и в них живут враги. Города? Но они - далеко и не многим культурно значительнее деревни. Вокруг - бескрайняя равнина, а в центре ее - ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. И человек насыщается чувством безразличия, убивающим способность думать, помнить пережитое, вырабатывать из опыта своего идеи!»
     Барьеры, разделявшие пассажиров, были окончательно сметены. Общее несчастье объединило их.
    - Сколько мы здесь пробудем? - спросила Китнисс. - Кто-нибудь может мне ответить?
    Пожилая американка затараторила:
      - В этом поезде никто ничего не знает. И никто ничего не пытается сделать. А чего еще ждать от этих бездельников? У нас хоть старались бы что-нибудь предпринять.

     Близился полдень.
     Раймо слушал довольно интересный рассказ экономиста Госплана Михаила Брина. В его создание входило создание материалов пропагандистского характера, подкрепленных статистическими данными и убеждавших, что качество жизни в Советском Союзе выше, чем в Соединенных Штатах Америки.
    - Большую часть времени я доказывал, что уровень жизни в СССР намного опережает уровень жизни в США, - говорил Михаил БРИН. – я знаю о цифрах все. Но подавал я, мягко говоря, не совсем точную информацию.
    - А почему вы решили эмигрировать в США? – вдруг спросил Раймо.
    - Любовь человека к Родине не всегда взаимна. – философски заметил Брин. – Я решил уехать не только ради себя, но и ради будущего своего сына.
      В вагон вошел проводник и остановился возле его столика:
      - Вы Раймо...
      - Слушаю вас.
  - Товарищ Дежкин просит засвидетельствовать свое почтение и спросить, не будете ли вы столь любезны на несколько минут зайти к нему.
     Раймо встал, принес свои извинения Михаилу Брину и вышел вслед за проводником.
     Это был не их, а другой проводник - высокий, крупный блондин.
     Миновав вагон Раймо, они пошли в соседний вагон. Постучавшись в купе, проводник пропустил Раймо вперед. Они оказались не в купе Федора Дежкина, а в купе второго класса...
     В самом углу восседал на маленькой скамеечке Федор Иванович Дежкин …
     - Мой дорогой друг, наконец-то! - воскликнул Дежкин. - Входите, вы мне очень нужны.
    Раймо сел напротив своего нового русского друга. На лице Дежкина было написано смятение. Несомненно, произошло нечто чрезвычайное.
    - Что случилось? - спросил Раймо.
    - И вы еще спрашиваете! Сначала заносы и вынужденная остановка. А теперь еще и это!..
Голос Дежкина прервался...
     - Что и это?
   - А то, что в одном из купе лежит мертвый пассажир...
В спокойном голосе Федина сквозило отчаяние.
 - Пассажир? Какой пассажир?
 - Фандорин... Да, я не ошибаюсь... Фандорин…

    Раймо взглянул на Дежкина. - тот был белее мела.
     - Бр-р! - сказал Раймо. - Это не шутки?
     - Какие тут шутки! Убийство уже само по себе бедствие первой величины. А к тому же, учтите еще, что и обстоятельства его весьма необычны. Мы застряли и можем простоять здесь несколько часов кряду. Да что там часов-дней! Вы понимаете, как все осложняется?
     - Еще бы, - сказал Раймо…
    - Известно, что без двадцати час он был жив и разговаривал с проводником. Окно в купе Фандорина было распахнуто настежь, очевидно, для того, чтобы создалось впечатление, будто преступник ускользнул через него. Но мне кажется, что окно открыли для отвода глаз. Если бы преступник удрал через окно, на снегу остались бы следы, а их нет.
     - Когда обнаружили труп? - спросил Раймо.
     - Витте постучал сегодня утром к нему в дверь, - сбивчиво начал Дежкин. - Несколько раз. Ответа не было. А тут час назад из ресторана приходит официант узнать, будет ли Фандорин завтракать.
     Понимаете, было уже одиннадцать часов. Проводник открыл дверь к нему своим ключом. Но дверь не открывается.
     Оказывается, она была заперта еще и на цепочку. Никто не откликается. И оттуда тянет холодом. Окно распахнуто настежь, в него заносит снег. Проводник подумал, что пассажира хватил удар. Привел начальника поезда. Они разорвали цепочку и вошли в купе. Он был уже... Ah, c'etait terrible...
     - Значит, дверь была заперта изнутри и на ключ, и на цепочку, - задумчиво сказал Раймо. - А это не самоубийство?
    - !?!
   - На такое способен только Мигель.., или...
     Раймо в «ТуманноМ» раздумье наморщил лоб…


Глава пятая. Рукопись Фандорина.

   - Знаете, Раймо… Прежде чем перейти в купе Витте, Фандорин сказал мне, что собирается уходить, потому что чувствует - грядёт что-то плохое. Сказал, что многие будут его искать, но вряд ли найдут. И еще про рукопись что-то... Мол, опасно ее доверять сейчас людям.
   - Он отдал вам ее?
   - Да, но... Я не смог там ничего понять - она написана на финском языке.
Дежкин протянул рукопись Райво.  На первой странице каллиграфическим почерком было написано: «Тетрадь смерти. Книга 0. Скука…». Раймо перевернул страницу и стал читать.

    Алексис де Токвиль и его друг Гюстав де Бомон в течение 9 месяцев 1831 года колесили по Соединённым Штатам и общались с представителями интеллектуальной элиты молодого государства. Официальной целью их поездки было изучение пенитенциарной системы США, однако Токвиля занимало децентрализованное устройство демократического общества в целом. Как действующий политик он желал перенести лучшее из американской системы на французскую почву… В результате путешествия Токвиля по Соединенным Штатам, на свет появляется классическое изложение идеологии либеральной демократии… 
     И Отто фон Бисмарк узнает, что «Если долговременное наблюдение и непредвзятые размышления привели в настоящее время людей к признанию того, что прошлое и будущее нашей истории в равной мере определяются постепенным, последовательным наступлением равенства, одно это открытие уже придает данному процессу священный характер событий, предопределенных волей верховного Владыки. Желание сдержать развитие демократии, следовательно, представляется борьбой против самого Господа, и народам не остается ничего другого, кроме как приспосабливаться к тому общественному устройству, которое навязывается им Провидением.
То состояние, в котором в данное время находятся христианские народы, как показалось Токвилю, являет собой ужасающее зрелище; течение, захватившее их, уже достаточно сильно для того, чтобы невозможно было его остановить, но еще не слишком стремительно и им еще можно как-то управлять: судьба народов находится в их собственных руках, но вскоре она станет им неподвластна.
Обучать людей демократии, возрождать, насколько это возможно, демократические идеалы, очищать нравы, регулировать демократические движения, постепенно приобщать граждан к делам управления государством, избавляя их от неопытности в этих вопросах и вытесняя их слепые инстинкты осознанием своих подлинных интересов; изменять систему правления сообразно времени и месту, приводя ее в соответствие с обстоятельствами и реальными людьми, – таковы важнейшие из обязанностей, налагаемые в наши дни на тех, кто управляет обществом.
Совершенно новому миру необходимы новые политические знания»

  И Сталин мог бы добавить, что совершенно новому миру необходимы не только новые политические знания, но и новые технические знания… Ведь многим, «новоявленным коммунистам из бывших городовых, урядников, мелких чиновников, лавочников, составляющих в провинции нередко значительную долю "местных властей"», (так хорошо знакомых профессору Дукельскому из Воронежа),  не оставалось ничего другого, кроме как приспосабливаться к тому общественному устройству, которое навязывалось им Провидением!

    В своей речи на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года, Сталин сказал:  «Наука, технический опыт, знания – все это дело наживное. Сегодня нет их, а завтра будут. Главное тут состоит в том, чтобы иметь страстное большевистское желание овладеть техникой, овладеть наукой производства. При страстном желании можно добиться всего, можно преодолеть все.
Иногда спрашивают, нельзя ли несколько замедлить темпы, придержать движение. Нет, нельзя, товарищи! Нельзя снижать темпы! Наоборот, по мере сил и возможностей их надо увеличивать. Этого требуют от нас наши обязательства перед рабочими и крестьянами СССР. Этого требуют от нас наши обязательства перед рабочим классом всего мира.
Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта: “Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь”. Эти слова старого поэта хорошо заучили эти господа. Они били и приговаривали: “ты обильная” – стало быть, можно на твой счет поживиться. Они били и приговаривали: “ты убогая, бессильная” – стало быть, можно бить и грабить тебя безнаказанно. Таков уже закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб – значит ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч – значит ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться.
Вот почему нельзя нам больше отставать.
В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, – у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. Вот почему Ленин говорил накануне Октября: “Либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны”.
Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.
Вот что диктуют нам наши обязательства перед рабочими и крестьянами СССР».

Пробежать в 10 лет… И организатор промышленности, Герой Социалистического Труда, член-корреспондент Академии наук СССР Василий Семенович Емельянов, слушавший речь Сталина, был настроен решительно!.. настоящий большевистский темп оказался настолько стремительным, что летом 1964 года Василию Семеновичу пришлось побывать на Международной выставке в Нью-Йорке и видеть автомашины, которые будут выпускаться на рынок в 1970 году. Эти модели машин готовы, они ходят, испытаны, но не продаются. На его вопрос, почему же эти машины не поступают в продажу, ему ответили:
– У нас есть машины для выпуска в течение всех лет вплоть до тысяча девятьсот семидесятого года: вот эта машина будет выпускаться в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, а эти – в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году…
 
      О, если бы Владимир Владимирович в свое время оказался в Нью-Йорке…   (Возможно, тогда Навигатор пропел бы канцону другую… ) Но «путеводитель для неравнодушных (2008 г.)» созданный российским журналистом Владимиром Рудольфовичем Соловьевым указывает неравнодушным:   «Что же Путин взял из германской культуры (в годы его службы в ГДР)? Нормальную жизнь. С ним произошло то же, что и с русскими офицерами после похода Отечественной войны 1812 года и с советскими офицерами после Великой Отечественной войны, — когда они увидели, что могут быть нормальные дороги, нормальные здания, нормальный досуг, человеческие условия жизни... И Путину всего-то и захотелось — спроецировать все это на Россию.
    Будучи патриотом России, а не Германии (в отличие от российского императора Павла, который во всем копировал прусские манеры), Путин не стремится перенять все без разбора. Если он видит, что где-то что-то устроено хорошо и нормально, то же самое появляется и в России (например, оборудованные горнолыжные спуски). Причем все это делается без чрезмерного энтузиазма. Путин — человек, который уходит от крайностей.
     Путин все, что делает, делает без фанатизма, разумно, — что, в принципе, один из критериев по-западному образованного человека. Всегда необходимо к каким-то вопросам относиться чуть-чуть раздолбайски. У Путина это легкое раздолбайство присутствует, что делает его живым…»
 
   И  Дмитрий Иванович Менделеев мог бы порадоваться данному факту, но  «Всякий проживший 60-е и 70-е годы... по сумме личных впечатлений — если они не ограничивались гостиными и канцеляриями, чувствовал в 70-х годах, что страна не богатела, что ее достаток не возрастал, что надвигается что-то неладное. Корень дела был... экономический и связанный с ошибочною торгово-промышленною политикой, выражающеюся в необдуман¬ном таможенном тарифе... Крепостная, т. е. в сущности экономическая, зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо нее наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов. Вольный труд возбуждался, но ему поприще открыто не было...»            
    Но, пока Менделеев изучал корень дела…. в  середине 1870-х годов в Германии начала все громче звучать агитация в пользу введения протекционистских пошлин, которые защитили бы Германию от иностранной конкуренции. Словно грибы после дождя, одна за другой вырастали влиятельные организации, поддерживавшие защиту отечественного производителя. Первым в ноябре 1873 года образовался «Германский союз производителей железа и стали». В январе 1876 года за ним последовал «Центральный союз германских промышленников». Месяц спустя для защиты интересов сельского хозяйства на свет появилось «Объединение сторонников экономической и налоговой реформы». Все эти организации активно сотрудничали друг с другом и оказывали серьезное давление на общественное мнение, политические партии и, не в последнюю очередь, на правительство. При этом они оказывались естественными ПРОТИВНИКАМИ ЛИБЕРАЛОВ, которые выступали за сохранение принципа свободной торговли и против любого вмешательства государства в экономику.

    А Менделеев? Был ли он противником имперских либералов? И смотрел ли чиновно-бюрократический Петербург на Германию, не знаю… Однако Менделеев пишет, что «Англоманство, охватившее тогда чиновно-бюрократический Петербург, достигло такой степени, что сам министр внутренних дел П. Валуев почерпывал свою политическую мудрость из ежеутреннего чтения «Таймс». На беду русской промышленности немало нашлось английских поклонников и в экономических вопросах. «Смотрите! — говорили они. — Англичане перешли к свободной торговле, а ведь они не дураки. Значит, свободная торговля благодетельна для государства, раз такая передовая в промышленном отношении страна, как Англия, придерживается ее. Стало быть, и нам надлежит скорее начать действовать как англичане». К этому рассуждению теоретиков с радостью присоединился малочисленный, но весьма влиятельный в России слой — крупное чиновничество... «Говорят, и говорят громко, противу протекционизма люди, живущие на определенные средства и не хотящие участвовать в промышленности, — пишет Дмитрий Иванович. — У них доходов не прибудет от роста промышленности, а от протекционизма им страшно понести лишние расходы, особенно если все их вкусы и аппетиты направлены к чужеземному. Помилуйте, говорят они, вы налагаете пошлины на шляпки и зеркала, а они мне надобны, и я не вижу никакого резона в ваших протекционистских началах; для меня протекционизм тождествен с воровством...»
     И вышло так, что одним из важнейших и трагических для России противоречий царствования Александра II Менделеев считал противоречие между политическими и гражданскими реформами и экономической политикой нового царствования.

    Однако, хорошо известно, что все новое – это хорошо забытое старое… И Владимир Соловьев указывает «неравнодушным», на очень большую трагедию, которая, как оказалось, заключается «в том, что в России при Путине стало невозможно заниматься малым и средним бизнесом. Потому что Путин своим крестовым походом против олигархов развязал руки чиновникам всех мастей, каждый из которых начал свой маленький крестовый поход, но уже не против олигархов, а против любого бизнесмена. И выяснилось, что предпринимателей в России не защищает никто. Обдирают все. Даже слово «взятка» перестало существовать, появилось понятие административной ренты. И особенно цинично при этом выглядит то, что Комиссию по борьбе с коррупцией долгое время возглавлял Виктор Петрович Иванов. Это тот самый случай, который напоминает старую рок-н-ролльную поговорку: «Рок против наркотиков — это как пчелы против меда». И здесь, конечно, никакой надежды у предпринимателей быть не может. Попытки предпринимательского сообщества, представители которого встречаются с министрами и депутатами, защитить себя становятся не нужны. Любой человек, занимающийся бизнесом в России, если у него по каким-то странным обстоятельствам в партнерах нет милиционеров или членов семей сотрудников городской районной управы, обречен на провал…»

     И вот теперь, перечитывая «Письма к ближнему» Михаила Осиповича Меньшикова, я начинаю во многом сомневаться…  Подобно Турции, военное могущество которой продолжалось 150 лет, в нашей истории имеется полтора столетия почти сплошных военных успехов, от Полтавы до Севастополя. За это время мы разгромили три великие державы: Швецию, Польшу, Турцию, отняв у них от половины до трех четвертей территории. Только случайность спасла от разгрома Пруссию (в Семилетней войне) и Англию - при Павле. Даже великие полководцы - Карл XII, Фридрих II и Наполеон I - сложили свое оружие пред Россией. Подобно Турции, с успехом боровшейся с одряхлевшими средневековыми государствами Европы, Россия умела побеждать в то столетие, когда порядки в Европе были немногим лучше наших. При старом режиме свежая, хоть и варварская сила России имела бесспорный перевес над выродившимся феодализмом Запада. Но в конце XVIII века произошло великое Возрождение западного христианства, внезапный подъем нравственных идей, философии, науки и искусств. Европа вся перегорела в благотворном внутреннем огне и вышла из него молодою, свежею, сильною, тогда как мы тяжелым насилием подавили в себе этот огонь. Ту крепостнически-полицейскую кожу, которую сбросила с себя Европа, мы напялили на себя, вообразив, что это-то и есть настоящий цивилизованный быт. От пожара Москвы до Севастополя мы тщательно усваивали те обычаи и начала, от которых Европа тщательно освобождалась. Приказный дух, сложившийся еще до Петра и ослабевший при нем и Екатерине II, снова укрепился в первую половину XIX века. Отмена крепостного права только усилила этот дух: все крепостные права помещиков перешли к бюрократии и поникло единственное сколько-нибудь независимое сословие -- поместное дворянство. Поступив па службу, оно усилило этим чиновничество и ослабило то сопротивление, которое прежде жизнь оказывала канцелярии. Пышный расцвет бюрократизма обнаружился в эпоху Плевны, горький плод его - в эпоху Порт-Артура. На Западе Россию привыкли издавна считать военной державой. Зная, что земледелие наше первобытно, что промышленность зачаточна, что наука заимствована, и не забывая, чем мы выдвинулись при Петре и Екатерине, там склонны думать, что единственный наш национальный промысел - война, единственная культура -- военная. Может быть так и было бы, если бы в тишине русской жизни не расцвел другой промысел и другая культура -- чиновничество. Как крапива и бурьян разрастаются там, где их не сеяли, и глушат благородные овощи, канцелярщина пышно поднялась сплошь во всех складках русского быта и задавила все, решительно все культуры, И овощи, и цветы, и злаки, - и самоуправление, и законодательство, и администрацию, и суд, и, наконец, военное дело. При самых изнурительных жертвах нации, при драконовских законах, при заколачивании насмерть солдат, - все-таки в Крымскую войну мы оказались с кремневыми ружьями против штуцеров, в 1877 году-с берданками против магазинок, и в обе войны без определенного плана, без талантливых военачальников, без решимости довести дело до конца. Но никогда еще упадок армии и флота не приводил нас к такому безвыходному позору, как теперь...
     Что касается пожертвований, Россия тысячу раз доказала свою готовность жертвовать. Вся наша многострадальная история - сплошная жертва. Но для больших пожертвований необходимо сильное народное одушевление, и является вопрос, как создать его. На Западе (к примеру) воздухоплавание вышло из громадного общественного подъема, вызванного полетами Цеппелина и бр. Райтов. Заинтересованность авиатикой выразилась там в образовании множества частных воздухоплавательных кружков, аэроклубов, аэродромов, воздушных стапелей и т. п. В величайшую проблему века сразу вовлечены были многотысячные и миллионные массы публики. Эти массы дали и капитал, и предприимчивых искателей. В России, к глубокому сожалению, вместо поощрения интереса к воздухоплаванию до сих пор ставятся для него серьезные препятствия. Не дальше как перед святками известный академик князь Голицын в своем докладе в Академии наук (1910 год) горячо жаловался на ничем не объяснимые преграды, которые ставит наша администрация любительскому воздухоплаванию. Устроили, например, студенты здешнего университета свой воздухоплавательный кружок, приобрели небольшой планер, арендовали на пустынном острове Голодае обширный участок земли, где они могли совершать свои пробные полеты. Все шло отлично, но после двух-трех пробных полетов явилась полиция и приостановила занятия. Почему? Потому что на это, как оказалось, не было испрошено разрешения. По-видимому, что тут по существу такого, что можно испрашивать и не разрешать? За границей посмотрели бы так: или воздухоплавание вообще преступно, или нет, и в последнем случае разрешение предполагается само собою. Пришлось, однако, воздухоплавательному кружку исполнить формальность, т. е. испросить разрешение производить пробные полеты 1-2 раза в неделю. На прошение в этом смысле, по словам кн. Голицына, был получен категорический отказ, притом без всякого объяснения причин…»

    А причины, по всей видимости, очевидны! Однажды «Неизвестный Стив» Возняк признался: В «Клубе самодельных компьютеров», в котором я состоял с марта 1975 года, зародилась не только Apple, но и другие компьютерные компании. Это была просто кузница РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ…


 Глава шестая. Степь занесенных тропок.


   В дверь купе громко постучали. Раймо захлопнул рукопись. Дежкин попытался открыть окно. Но окно не поддавалось: видимо деревянная рама разбухла от сырости, и ее заклинило.
    В дверь постучали еще раз.
   - Отоприте!
   - Одну секунду, господа, - откликнулся Дежкин.
   С этими словами он примерился и ударил ногой в окно. Стекло лопнуло и исчезло под ударом ветра. Быстро выдернув из рамы самые крупные осколки, Дежкин швырнул их следом.
   - Не валяйте дурака, открывайте немедленно! – раздалось из коридора. – ИНАЧЕ мы выломаем дверь! (восприятия)
   - Сейчас, сейчас…
Дежкин выглянул в окно.
- Отлично, - пробормотал он.
В дверь ударили,  Дежкин поспешил.

    Раздался сильнейший удар, и дверь слетела с петель. В купе ввалились люди с револьверами в руках – их было много, и они мешали друг другу. Прежде, чем они добрались до стола, Дежкин, а следом и Раймо, выпрыгнули из поезда.
  Преследователи бросились к окну. В купе раздались крики досады и гнева. Захлопали выстрелы…
    Безнадежно темное, бескрайне-заснеженное российское бессознательное поглотило беглецов…

     На   миг   Дежкину  показалось,  будто  Раймо  как-то догадался о его отчаянном плане. Но он тут  же  успокоил  себя, что  это  невозможно.  Указание  сворачивать  всякий раз НАЛЕВО напомнило  ему,  что  таков  общепринятый   способ   отыскивать центральную  площадку  в  некоторых  лабиринтах. В лабиринтах Дежкин кое-что понимал: не зря же он так долго изучал труды (не только Трофима Лысенко, но и) труды Цюй  Пэна,  что  был правителем  Юньнани  и  отрекся  от  бренного могущества, чтобы написать роман, который превзошел бы многолюдьем "Сон в красном тереме",   и   создать  лабиринт,  где  заблудился  бы  каждый. Тринадцать лет посвятил он двум этим трудам, пока не  погиб  от руки  чужеземца, однако роман его остался сущей бессмыслицей, а лабиринта так и не нашли, как не нашли «наследственности, в виде эффекта концентрированного воздействия условий внешней среды».
   Дежкин стал рассказывать Раймо о лабиринте лабиринтов, о петляющем  и растущем лабиринте, который способен охватывать прошедшее и грядущее и каким-то чудом вмещать всю  Вселенную.  Поглощенные  призрачными фантазиями,  они  забыли  свою  участь  беглецов  и, потеряв ощущение времени, почувствовали себя самим  сознанием  мира.  Они  попросту стали воспринимать  это  смутное,  живущее  своей  жизнью  поле, луну, последние отсветы заката и мягкий спуск, отгонявший даже  мысль об   усталости.  Ночь  стояла  задушевная,  бескрайняя. Высокие, будто скандируемые  ноты  то  вдруг  наплывали, то вновь отдалялись с колыханием ветра, скраденные листвой и расстоянием. В этот момент Раймо  подумал, что  врагами человека могут быть только люди, люди той или иной земли, но не сама земля с  ее  светляками,  звуками  ее  языка, садами,  водами,  закатами.  Тем  временем  они  оказались в лесу…   
     Раймо достиг  недостижимого.  Финнов,  которые  не  хуже  его владели бы мудростью тропы, еще можно было встретить, но только один Раймо вплотную приблизился к пониманию загадочной мудрости русского человека,  его  закона,  его  кодекса  походной чести.  Внезапно поднявшийся с юга  ветерок  больно  щипал  лицо  и  руки,  а раскаленные иглы мороза проникали до самых костей, впиваясь в тело  сквозь одежду. Человеческая  воля  побеждала  изнемогающую  плоть,  но   каждая одержанная победа таила в себе трагедию… И в тот момент когда Дежкин, едва не оказался по ту сторону страданий они увидели за деревьями ОСОБНЯК  «Красная Роза».
    Особняк  стоял  на  высоком  берегу реки,  за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у местного лесничего Кузьмича (Кинкейда) налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне. Неподалеку от особняка стояли выбеленные снегом строения, бегала собака, тут же бродили куры и худая корова. Раймо обошёл вокруг особняка и с удивлением обнаружил рядом с огородом небольшой, заботливо ухоженный пятачок с причудливо раскиданными валунами среди аккуратно подстриженной травы: это был почти натуральный японский «сад камней», излюбленное место для медитаций у дзэн-буддистов.
       — Ну, теперь держись, — услышал Раймо за спиной скрипучий голос, —Такая жатва идёт! Чистый праздник!
   Раймо обернулся. За спиной стоял егерь Кузьмич — костлявый мужичок неопределённого возраста…
    - Господи, ты еще жив!!! – обрадовался подошедший Дежкин.
   - Ха-а-а! И я рад тебя видеть… - Кузьмич протянул Дежкину руку.
   - Раймо! Это Кузьмич, местный егерь, ему лет сто.
   - Где ж ты шатался, Федор Иванович?.
   — Долгая история… Баня готова? .
   — Сейчас всё будет в полном ажуре! — пообещал егерь. — Как вас услышал — так сразу и стал готовить. Уже скоро!.. А пока пошли в дом.

     Человек «из подполья» как раз выпивал, когда Сергей Шаргунов, подбрасывая в руке магический шар гуннов,  увидел в окно Кузьмича и двух незнакомых мужчин… Видно было, как Кузьмич  что-то  рассказывает своим спутникам: показывал рукой  за реку,  оглядывался  и  показывала назад,  на  лес.  Раймо  послушно  крутил головой. Но больше взглядывал на окна «Красной Розы». И вот что рассказал Кузьмич (Кинкейд): «Давным-давно, в 1862 году девушка Сара вышла замуж за Вильяма Винчестера, наследника оружейной компании, сына известного Оливера Винчестера (Оливер прославился созданием многозарядной винтовки). Молодожены жили в любви и достатке, семья богатела на военных заказах. И жили бы они долго и счастливо, но тут начали случаться несчастья. Сара родила дочку Энни, которая умерла вскоре после рождения. Горе матери не знало границ, и она в течение семи дней ничего не ела и ни с кем не разговаривала, сидя над телом умершего ребенка. Женщина впала в глубокую депрессию и провела в больнице несколько лет, по-прежнему храня молчание. Только она оправилась от смерти дочери, как в 1881 от туберкулеза умер ее муж Вильям Винчестер. После его смерти Сара стала обладательницей многомиллионного наследства. Несмотря на богатство, она чувствовала себя самым несчастным человеком на свете. В отчаянии женщина решила обратиться за помощью к медиуму. Медиум вызвал дух Вильяма Винчестера. И тот поведал, что все несчастья произошли из-за высококачественного оружия, которое они выпускали, от которого погибло много людей. Дух велел продать всю недвижимость в Коннектикуте и двигаться в сторону заходящего солнца пока он не скажет остановиться. Там где он укажет, она должна построить дом. И стук молотков не должен прекращаться ни днем, ни ночью. Как только стук прекратится, она умрет. Так Сара отправилась в путешествие. Остановилась она по велению духа (в этих краях). Сооружение дома велось хаотично, без определенного плана. Каждое утро за завтраком она рисовала на салфетке часть дома, которую необходимо построить. Дом строился так, чтобы запутать духов, которые придут за ее душой. В нем есть двери в никуда, лестницы, упирающиеся в потолок, окна в полу, длинные изогнутые коридоры, трубы-обманки на крыше (существовало поверье, что духи входят в дом через трубу).
   За сто лет существования особняка в нем без вести исчезло более 23 человек, включая участников реалити-шоу ДОМ-2... Уже более пяти лет туристам закрыт доступ в особняк, который перестал проявлять паранормальную активность и затаился на время».
    . - Конечно, все это МИФЫ!!! – рассмеялся Кузьмич, глядя на удивленное лицо Раймо…  - Но самым паранормальным явлением в этой истории является то, что  женщина-профессор Джойс Риэрдон, считает, что именно этот ОСОБНЯК является тем больным сердцем России, из-за которого, загадочная русская душа до сих пор остается проклятой…

       Когда они вошли в дом, основательно пьяный человек «из подполья», говорил: «Я уже давно так живу - лет двадцать. Теперь мне сорок. Я прежде служил, а теперь не служу. Я был  злой  чиновник.  Я  был  груб  и  находил  в  этом удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен  же  был  себя  хоть  этим вознаградить. (Плохая острота; но я  ее  не  вычеркну.  Я  ее  написал,  думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам,  что  хотел  только  гнусно пофорсить, - нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, - я зубами  на  них  скрежетал  и чувствовал неумолимое наслаждение,  когда  удавалось  кого-нибудь  огорчить.  Почти всегда удавалось. Большею частию все  был  народ  робкий:  известно  - просители. Но из фертов я особенно терпеть не мог одного  офицера. Он  никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора  года за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь. Впрочем, это случилось еще в моей молодости. Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости? Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и  заключалась  наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой  сильнейшей  желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не  озлобленный человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня  пена  у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем,  я,  пожалуй, и успокоюсь. Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом  буду  вам  на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай». Человек за столом уснул…

    - Вот она, как говорит Иван Солоневич, «Диктатура Сволочи». – Кузьмич, подошел к столу, налил стакан водки и выпил. - Всякий строй, всякое государство и всякое предприятие имеет своего служащего. Какой-то запас "бюрококков" имеется во всяком служащем -- как туберкулезная палочка имеется во всяком человеческом организме. Вопрос заключается только, так сказать, в степени развития. Я (как и Солоневич) не хочу быть несправедливым к бюрократической деятельности: в общей экономике природы нужна и она. Однако, - чем ее меньше, тем лучше для всех остальных людей, не входящих в состав бюрократического аппарата. Имеет свои преимущества даже и она. Человек работает немного, спокойно, не торопясь и не увлекаясь. Захлопывая свой конторский стол, он захлопывает в нем и все свои деловые заботы. Бессонных ночей тут нет. После двадцати пяти лет по мере возможности беспорочной деятельности, его ждет приличный чин, приличная пенсия и ничем не ограниченное количество ничем не омраченного свободного времени. Он не получит: ни орденов за героизм, ни миллионов за инициативу, ни нобелевской премии за служение миру или художественной литературе. И вот, в эту так плотно налаженную жизнь, врывается беспокойный элемент таланта, риска, предприимчивости, новизны -- и плюет или пытается плевать на такие веками освященные вещи, как выслуга лет или заслуги предков, как партийный стаж или заслуги перед революцией; это с трудом выносит даже бюрократ "старого режима", бюрократ, твердо уверенный в своем праве выслуги лет. Так что же говорить о новорожденном (советском) бюрократе, который ни в чем не уверен, который ничего не знает и который распухает, как раковая опухоль, изо дня в день. (И я не удивлюсь, как не удивляется заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори  Михаил Эпштейн, если однажды и этот, новорожденный советский бюрократ, начнет мутировать… и на месте совка окажется бобок!!! «Совок в простоте душевной полагал, что вселенная должна по-матерински его любить и опекать, восхищаться даже его хамством как выражением ребячливой резвости и непосредственности. Бобок — разочарованный совок, который вдруг осознал свое сиротство. Вселенная никогда не даст ему той любви, на которую он имеет право».) И генерал госбезопасности Филипп Денисович БОБКОВ, прекрасно знает – почему?..
    - Я слышал, как однажды академик Андрей Сахаров, уверенный в «Неизбежности перестройки» говорил, что главным препятствием перестройки является общая косность сложившейся десятилетиями административно-бюрократической системы, в реальных интересах миллионов ее деятелей на всех уровнях. Саморегулирующаяся эффективная система им просто не нужна, они окажутся как бы не у дел. – заметил Раймо.
    - Да, всякий частный предприниматель норовит сократить число своих служащих - ибо он оплачивает их из своего кармана. Каждый бюрократ норовит увеличить число своих служащих, ибо оплачивает их не он и ибо чем шире его заведение, тем больше власть, почет, даже жалованье. Но социалистический бюрократ распухал и по другим причинам.
      Социалистический бюрократ России во времена Ленина национализировал крупную промышленность. Программа компартии в те времена большего не требовала - но большее пришло само по себе, автоматически.
      Крупная промышленность национализирована - но мелкая работает на капиталистических основаниях. Крупная промышленность, в которой матерые, закаленные в хозяйственных боях "капитаны индустрии" заменены людьми, закаленными во фракционных спорах, начинает хромать на все четыре ноги. Самый естественный ход мыслей подсказывает нужное решение: национализировать и мелкую промышленность, ибо она, ведомая капиталистической сволочью, саботирует, срывает план, идейно и хозяйственно срывает победоносное шествие социалистического сектора народного хозяйства -- нужно и эту сволочь национализировать. Национализируют и ее.
     Национализация крупной промышленности, сама по себе, еще ничего не означает. Ибо национализировать можно: а) для хозяйственных целей и б) для политических целей.
      Царское правительство скупало железные дороги, чтобы понижением тарифов поднять индустриальный рост страны. Было ли это правильно или неправильно -- это уж другой вопрос. Советское правительство национализировало те же железные дороги, чтобы "ликвидировать капиталистов". Политика Николая Второго в общем не была социализмом. Политика Эттли -- еще не является социализмом. Но если вы национализируете крупную промышленность для того, чтобы прекратить "эксплуатацию человека человеком", то, естественно, что на одной крупной промышленности вы остановиться не можете. Тогда "социализация", "национализация" и прочие формы бюрократизации народного хозяйства растут, как снежный ком. Эксплуатация человека человеком прекращается. Начинается эксплуатация человека бюрократом. Начинается разращение чудовищной бюрократической опухоли, пронизывающей весь народный организм. Социалистическая бюрократия достигает мыслимого предела - или идеала бюрократического распухания; схвачено все, конкуренции больше нет. Нет ни одной щели, которая была бы предоставлена свободной человеческой воле. Жизнь замкнута в план, и на страже плана стоят вооруженные архангелы, охраняющие врата социалистического рая: чтобы никто не сбежал.
    - И все же Иван Солоневич сбежал… Но, как мне кажется, конкуренции не было и в царской России. – едва оттаяв, заметил Дежкин. – БЕСконечная диалектическая борьба противоположностей является сущностью ее неторопливого развития! Более того, метод Генри Форда может быть популярным при любой власти.... Тем более, что в начале века это был широко распространенный метод управления. Как утверждает один из самых влиятельных теоретиков менеджмента XX века, Питер Ф. Друкер, его придерживался один из самых знаменитых современников Г. Форда — Ленин. Недаром первые лидеры большевиков так восхищались Фордом. В «фордизме» видели ключ к быстрой индустриализации страны, лишенной квалифицированной рабочей силы. А главное, этот подход, казалось, позволял обойтись без менеджеров и создать индустрию, в которой все решения принимаются «владельцем» (в лице политического диктатора), тогда как в собственно промышленности заняты только технические специалисты. Крах этих надежд в первые пятилетки был причиной кровавых «чисток» в середине 30-х годов, под корень скосивших прослойку лучших руководителей промышленности. Тот факт, что «чистки» не поправили дел, доказывает полную несостоятельность теории коммунистической революции. Не нужно быть пророком (Питером Ф. Друкером), чтобы предсказать, что именно формирование класса менеджеров будет тем фактором, который в конце концов приведет к падению в России коммунистического режима…
     - Когда я слышу подобные вещи, когда я читаю тексты: да, у нас естественно такая несправедливость, у нас не хватает денег в деревне в Вологодской области, у нас есть разбитые дороги – и вдруг у меня ощущение, – причем я соглашаюсь со всеми этими пунктами, - что я (слышу и) читаю какую-то власовскую листовку. Ведь в листовках Власова говорилось очень много и о репрессиях, и о коллективизации, и о печальной жизни в стране. Но, а вывод-то какой? «Русс, сдавайся!»?

     Дежкин и Кузьмич переглянулись…    Что-нибудь подобное мог Шаргунов найти и у Алексея Навального? Все придумано, но весьма неумно. Могут сказать: да просто Шаргунов  имел в виду, что (Солоневич, Сахаров и) Навальный, описывая «несправедливость» и «печальную жизнь» в стране, делает вывод, что выхода нет, надо сдаваться Западу. А вот Георгий Мирский, смог бы ответить, что в любой статье любого нашего экономиста рисуется гораздо более удручающая картина российской действительности, чем мог бы изобразить непрофессионал (например) Навальный. Значит, все, кто критикуют нашу жизнь, хозяйство, политику – это предатели, зовущие сдаваться? Почему именно Навальному приписывается это идиотское «Русс, сдавайся!»? И вообще проводить аналогии с власовцами – нечестный прием. Шаргунов по своему возрасту может не знать – а вот доктор исторических наук Георгий Ильич Мирский, помнит отлично – кого сравнивали с власовцами сорок или пятьдесят лет тому назад: Солженицына, Буковского, генерала Григоренко, писателя Некрасова, множество самых свободолюбивых, смелых людей, не побоявшихся бросить вызов брежневско - андроповской машине, рисковавших своей свободой и жизнью.
   — Однако, вы не можете не согласиться с тем, что «русскую психологию характеризуют не художественные вымыслы писателей, а реальные факты исторической жизни. Не Обломовы, а Дежневы, не Плюшкины, а Минины, не Колупаевы, а Строгановы, не “непротивление злу”, а Суворовы, не “анархические наклонности русского народа”, а его глубочайший и широчайший во всей истории человечества государственный инстинкт». — всё не мог успокоиться Сергей.
    - Согласен! – Кузьмич был серьезен. - именно Великороссия построила Империю. Тем не менее, действительно, И. Ползунов первый изобрел паровую машину, П. Яблочков — электрическую лампочку накаливания (патент 1876 года), и А. Попов беспроволочный телеграф (1895). Тем не менее Россия дала литературе Толстого и Достоевского, в химии Бутлерова и Менделеева, в физиологии Сеченова и Павлова, в театре — Станиславского, Дягилева, Шаляпина, в музыке Чайковского, Глинку, Мусоргского, Скрябина, в войне — Суворова и Кутузова и, кроме всего этого, в самых тяжких во всей истории человечества условиях построила самую человечную в истории того же человечества государственность. И в то же время самая богатая в истории человечества нация — североамериканская, попавшая в самые благоприятные в истории человечества географические и политические условия, — не создали ничего своего. Русские люди, ослепленные богатством и привольем САСШ, не отметили, кажется, и того обстоятельства, что даже в области техники САСШ не создали решительно ничего своего: все, что создано там, — это только использование европейских вообще и русских — в частности технических изобретений: даже пресловутая атомная бомба есть реализация работы русского ученого проф. Капицы. Промышленная реализация изобретений Ползунова, Яблочкова, Попова и Махонина (синтетический бензин) в России была почти невозможна, ибо благодаря технической отсталости и экономической бедности страны, для реализации всего этого не было никакой базы. Наша автомобильная промышленность, существовавшая и до революции, не могла развиваться, ибо для автомобилей не было дорог. Дорог не было потому, что а) страна была тишком бедна, б) при редкости населения на каждого жителя страны должно было бы прийтись большее количество верст шоссе, чем в какой бы то ни было иной стране мира и в) потому, что от трех до пяти месяцев в году русская зима делала ненужными никакие шоссе. Автомобильная промышленность была связана целым рядом пут не имевших решительно никакого отношения к политическому строю страны. Наша бедность тоже не имеет к этому строю никакого отношения. Или точнее, — наша бедность обусловлена тем фактором, для которого евразийцы нашли очень яркое определение: географическая обездоленность России. История России есть история преодоления географии России. Или — несколько иначе: наша история есть история того, как дух покоряет материю, и история САСШ есть история того, как материя подавляет дух.
   
     Федору Ивановичу Дежкину стало вдруг как-то до пределов тоскливо… Значит, не Трофим Денисович Лысенко, а Николай Иванович Вавилов характеризует русскую психологию? Значит, наша история есть история того, как дух покоряет материю? Заныли   боевые раны.  По сцене его памяти легко прошагал академик Посошков, мгновенно оказался на председательском месте едва захмелевшего сознания - прямой, изящный, в черном  костюме  с малиново-перламутровой  бабочкой,  сильно его молодившей. Запел графин  под  его  массивным   обручальным   кольцом,   академик выразительно молчал, требуя внимания.
     -- Товарищи!  -  провозгласил  он.  -  Мы  все,  деятели многочисленных ветвей (т. е. тропок) советской биологической науки,  празднуем в   эти   дни   выдающуюся   победу  мичуринского  направления, возглавляемого  Трофимом  Денисовичем   Лысенко,   победу   над реакционно-идеалистическим  направлением, основателями которого являются реакционеры - Мендель, Морган, Вейсман. Многим из нас эта победа далась нелегко.  Годами  господствующие  заблуждения врастают  в  душу, освобождение от них не обходится без тяжелых ран...
    Дежкин перескочил на другой файл. На  трибуне  показался знакомый Федору Ивановичу человек с бледно-желтоватым лицом и черными  печально  горящими  глазами. Разложив  свои  бумаги,  он начал читать, как показалось Федору Ивановичу, ту свою статью из журнала, по поводу которой у них в учхозе был неприятный разговор.    Ходеряхин  знал,  что  московский  ревизор сидит в бане, и обращался к нему.
     -- Я тут читал Шопенгаура...  Шопенгауэра,  --  продолжал он,  запустив желтые пальцы в черные волосы и откинув их назад. По залу прокатилась веселая волна.  - Критически,  критически читал, - поправился он. - У этого реакционного философа есть в одном месте... - продолжал Ходеряхин. - По-моему, подходяще. Кто хорошо мыслит, хорошо  и  излагает. Это его слова. Я думаю, что мы можем и так сказать: кто темно излагает, тот  темно  и  мыслит.  И  еще  он говорит:  непонятное сродни неосмысленному. Я к чему это? Сидел я как-то среди них. Среди вейсманистов-морганистов. Нет,  не  в качестве  разделяющего,  уж  тут  можете  не  сомневаться  - в качестве любопытствующего и ничего  не  понимающего.  По-моему, они   сами   не  все  понимают,  что  говорят.  Кроссинговер... Реципрокность... Аллель... Так и сыплют. Я думаю,  ясная  мысль нашла  бы для своего выхода попроще слова. Вот академик Кассиан Дамианович Рядно. Когда говорит - все ясно. И подтверждение - не таблица, не муха без крыльев, а  матушка-картошка!  "Майский цветок"!  Как  Чапаев  - на картошке доказывает!

     А ведь для таких крайне оптимистичных покорителей материи как раз то, Николай Вавилов и его единомышленники были ДЕМАГОГАМИ - идеалистами… пессимистично умирающими в тюрьмах. Война с демагогами велась по всем направлениям! «В эпоху заката капиталистической общественно-экономической формации и восхождения новой коммунистической общественно-экономической формации» дважды лауреат Сталинской премии, кандидат технических наук  И. И. Гвай воюет с  основоположником кибернетики Норбертом Винером…  Разоблачают идеалистическую и агностическую спекуляцию коренных проблем квантовой механики «копенгагенской  школы» физик Д. И. Блохинцев и лауреат двух сталинских премий Г. Ф. Александров… И здесь эволюция знания должна сделать «квантовый скачек» от простоты картошки к простоте пареной репы! Такова диалектика социалистической конкуренции. Погиб  советский учёный, один из пионеров ракетной техники и один из основных создателей реактивного миномёта «Катюша», военинженер 1-го ранга Георгий Э. Лангемак… нУн И ЧТО Ж, зато уцелел Лев Ландау! А метель заметала не только тропки памяти, но и развития…




   

Глава седьмая. Последний бой генерала Хабарова.


   Баня уже давно поспела. Через полчаса, по нескольку раз побывав в раскалённой парилке, все сидели в предбаннике. Уже полностью умиротворённые и распаренные. На самодельном табурете был накрыт немудрёный стол: спирт, галеты, шоколад…
   — Ну, за свободу! — произнёс очередной тост генерал Хабаров.
    Это была первая его банька на свободе, первая вольная банька после долгих месяцев и лет страшного крестного пути генерала Хабарова. Он сидел и вспоминал – как началось то, что сейчас раскручивается перед его глазами, как остросюжетный фильм. Будто киноленту всех двенадцати жизней Хабаров собственной рукой закрутил так, что вместо медленного ежедневного вращения события замелькали со скоростью невероятной. И вот надпись – «конец фильма» – они на свободе. И начало борьбы, игры, жизни...
   Генерал Хабаров вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофером на грузовике внутри огромного лагеря, на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу, в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча – допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор – двадцать пять лет тюрьмы.
   Генерал Хабаров вспомнил приезды эмиссаров Власова с его «манифестом», приезды к голодным, измученным, истерзанным русским солдатам.
   – От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный – изменник в глазах вашей власти, – говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане – пленные всех национальностей получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских – не было ничего, кроме голода и злобы на все на свете. Немудрено, что в «Русскую освободительную армию» вступало много заключенных из немецких лагерей военнопленных.
    Генерал Хабаров не верил власовским офицерам – до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Все, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен власти. Власть его боялась.
     Потом были вагоны-теплушки с решетками и конвоем – многодневный путь на Дальний Восток, море, трюм парохода и золотые прииски Крайнего Севера. И голодная зима.
   Рядом сидел летчик капитан Барабаш, судьба которого сходна с судьбой Хабарова. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег – трибунал и лагерь.  Кирилл Барабаш был первым с кем несколько месяцев назад заговорил о побеге генерал Иволгин. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных.
   И Барабаш, и генерал были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета…

   
   

      Не смотря на то, что сейчас военный летчик Барабаш мыслил кроваво, тем не менее, Барабаш прекрасно знал, что в отличие от буржуазных  ученых,  которые то и дело мыслили темНО, (да и как иначе может мыслить, к примеру, датчанин Нильс Бор, если на пороге научной революции ему нравилось читать Кьеркегора?) НО мысль товарища Сталина всегда была достаточно яркой, а потому Сталин и излагал предельно ясно! И это было беспредельно ясно. Ведь именно так и должен мылить руководитель великой страны!  «Мы не боимся насилия – смеялся Сталин, глЯДя в глаза Яковлеву, - мы не остановимся, когда нужно, перед насилием. Иногда насилие бывает полезно, не было бы насилия, не было бы революции. Ведь насилие – повивальная бабка революции…» 
     Таким веселым образом, 11 ноября 1940 года, товарищ Сталин назначил А. С. Яковлева заместителем народного комиссара авиационной промышленности по опытному самолетостроению и науке. Конечно, (Я)ковлев был горд доверием, которое ему оказывала партия. Но в глубине души искренне боялся… Ведь перед такими молодыми и талантливыми специалистами как  Яковлев стояла задача, не только вытащить бегемота из болота, но и  накопить инновационный «жир»!

     Алексей Иванович Шахурин,  вспоминал в 1985 году, случай, который для самого Шахурина и для многих работников наркомата послужил важным уроком, настроив всех на очень деловой лад во всем. Это произошло вскоре после того, как секретарь Горьковского обкома партии Шахурин был назначен наркомом авиационной промышленности (1940-1946). Шахурина вызвал Сталин и, что называется, с порога, как только он вошел в кабинет, обрушился с упреками, причем в очень резком тоне: почему, почему, почему? Почему происходят такие-то события на таком-то заводе? Почему отстает это? Почему не делается то-то? И еще много разных "почему". Шахурин настолько опешил, что еле вымолвил:
   - Товарищ Сталин, вы, может быть, упустили из виду, что я всего несколько дней на этой должности? И услышал в ответ:
   - Нет, нет, нет. Я ничего не упустил. Может быть, вы мне прикажете спрашивать с Михаила Моисеевича Кагановича, который был до вас на этой работе? Или чтобы я подождал еще год или полгода? Или даже месяц? Чтобы эти недостатки имели место? Чтобы я никого не трогал? С кого же я должен спрашивать о том, что делается не так в авиапромышленности и не в таком темпе?
    Совершенно пораженный сначала этим разговором, после некоторого раздумья Шахурин понял, что Сталин (как Отец народов, уже превратившийся к этому времени в Сверх-Я) не только хотел с него спросить, но и хотел, чтобы Шахурин так же спрашивал с других - требовательно, резко, со всей твердостью подходил к вопросам, которые решала в то время авиаиндустрия… «(заведенная старыми специалистами в болото».)

    И Кирилл Барабаш хорошо знал, что уже с начала лета 1939 года Сталин стал вызывать Яковлева для консультации по авиационным делам. Первое время Яковлева смущали частые вызовы в Кремль для доверительного обсуждения важных вопросов, особенно когда Сталин прямо спрашивал:
   — Что вы скажете по этому вопросу, как вы думаете?
    Он иногда ставил Яковлева в тупик, выясняя мнение о том или ином работнике.
Видя его затруднительное положение, смущение и желая ободрить, он говорил:
   — Говорите то, что думаете, и не смущайтесь — мы вам верим, хотя вы и молоды. Вы знаток своего дела, не связаны с ошибками прошлого и поэтому можете быть объективным больше, чем старые специалисты, которым мы очень верили, а они нас с авиацией завели в болото. Именно тогда он сказал Яковлеву:
— Мы не знаем, кому верить.

    Якову Смушкевичу («испанский» псевдоним — Генерал Дуглас)? Но его расстреляли 28 октября 1941 года, так как, он, якобы проводил «вражескую работу, направленную на поражение Республиканской Испании, снижение боевой подготовки ВВС Красной Армии и увеличение аварийности в Военно-Воздушных Силах». … Михаилу Моисеевичу Кагановичу? Но он сам застрелился 1 июля 1941 года… Или Анатолию Сердюкову? Но Анатолия ввели в заблуждение… Товарищу Сталину? Но товарищ Сталин САМ…

     13 июня 1940 года, вышло постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) об организации Летно-исследовательского института (ЛИИ) Наркомата авиационной промышленности. Начальником ЛИИ был назначен знаменитый летчик-испытатель М. М. Громов.
     Принимавшиеся меры быстро приносили свои плоды. Однако не всем нравились новшества. Нашлись недовольные, которые стали подавать различные "сигналы", а попросту сказать — писать кляузы. Некоторые конструкторы весьма охотно объясняли свои неудачи тем, что "Яковлев не дает им хода". Одно дело дошло даже до Политбюро.
    Летом 1940 года Яковлева с наркомом вызвали в Кремль. Когда они вошли в кабинет Сталина, там шло совещание. За длинным столом сидели почти все члены Политбюро. Сталин вышел навстречу, поздоровался, потом взял со стола какой-то документ и стоя, не приглашая, как обычно, сесть, начал его читать вслух без каких бы то ни было объяснений.
    По мере того как он читал, самочувствие Яковлева ухудшалось. Это было письмо одного из конструкторов, в котором он просил разрешить ему осуществить разработанный им проект самолета с очень высокими боевыми качествами. Конструктор писал, что не может рассчитывать на поддержку наркомата, где делом опытного самолетостроения руководит Яковлев, который, будучи конструктором и боясь конкуренции, не пропустит его проекта. Поэтому-де он и обращается непосредственно в ЦК.
     В заключение автор письма выражал удивление, что на таком деле, как опытное самолетостроение, сидит конструктор, который никак не может быть объективным и станет "зажимать" других. А закончил он письмо обещанием выполнить задание, если оно ему будет поручено, и показать, что он может дать стране самый лучший, самый быстроходный и самый мощный по вооружению истребитель.
    Стояла полная тишина, все присутствовавшие внимательно слушали. Яковлеву уже стало казаться, что не случайно собрались здесь руководители партии.
    Сталин кончил читать, не спеша, аккуратно сложил листки.
    — Ну, что скажете?
    (Я)ковлев  был крайне расстроен, но сказал:
    — Конструктор этот ко мне не обращался.
    — Ну, а если бы обратился?
    — В таком случае мы рассмотрели бы проект и, если бы он оказался хорошим, внесли бы предложение в правительство о постройке самолета.
     — А как проект, хороший?
    — Затрудняюсь что-нибудь сказать, потому что проекта не видел. Непонятно, почему автор обратился непосредственно в ЦК: я, как обещал, стараюсь быть объективным.
    Нарком также в первый раз слышал о проекте и ничего сказать не мог. Тогда Сталин заявил:
     — Конечно, он должен был прежде всего поговорить с вами. Не поговорив с вами, сразу писать на вас жалобу — не дело. Я не знаю, что это за проект, может быть, хороший будет самолет, а может, и плохой, но цифры заманчивые. Рискнем, пусть построит. Кстати, во что обойдется такой самолет?
    — Думаю, что МИЛЛИОНОВ ДЕВЯТЬ-ДЕСЯТЬ.
     — Придется рискнуть, уж очень заманчивы обещания. Возможно, деньги ПРОПАДУТ ЗРЯ, ну, что ж ВОЗЬМУ ГРЕХ НА СЕБЯ. А вас прошу: не преследуйте его за это письмо, помогите построить самолет.
    Яковлев дал слово, что примет все меры, чтобы обеспечить постройку самолета. Такое же обещание дал и нарком.
    Когда вопрос был решен, Сталин сказал Яковлеву:
     — Вам, наверно, неприятно, что такие письма пишут. А я доволен. Между прочим, это не первое письмо. Было бы плохо, если бы никто не жаловался. Это значило бы, что вы хотите жить со всеми в ладу за государственный счет. Не бойтесь ссориться, когда нужно для дела. Это лучше, чем дружба за счет государства. Не всегда ведь личные интересы людей совпадают с государственными. Кроме того, вы конструктор, у вас большие успехи, вам завидуют и будут завидовать до тех пор, пока вы хорошо работаете. Не завидуют только тем, у кого нет успехов.
    Яковлев уже был в дверях, когда услышал вдогонку:
    — А конструктора за жалобу не притесняйте, пусть построит, рискнем с миллионами, возьму грех на свою душу.
     Само собой разумеется, конструктору (лауреату Сталинской премии 1 степени (1941) Гудкову М. И. (1904-1983)) была оказана необходимая поддержка. К сожалению, несмотря на большие затраты, самолет у него не получился и при первом же полете разбился. При этом, пытаясь спасти машину, погиб один из лучших военных летчиков-испытателей Алексей Иванович Никашин (1906-1943).

     Владимир Мединский говорит, что «у Сталина был удивительный, просто звериный нюх на кадры; очень часто наверх он выдвигал людей, еще не успевших, казалось, себя толком проявить. Бывший рабочий «Трехгорки» и командир кавалерийского взвода Арсений Зверев — из их числа. В 1937-м он работал всего-навсего секретарем одного из райкомов Москвы. Но у него было высшее финансовое образование, опыт профессионального финансиста, и вскоре Зверев стал сначала зам. наркома финансов СССР, а спустя 3 месяца уже наркомом…» Удивительный, просто звериный нюх на кадры… Не поэтому ли в сентябре 1941 года была расстреляна Варвара Николаевна Яковлева, член коллегии ВЧК, заместитель начальника отдела по борьбе с контрреволюцией, начальник отдела по борьбе с преступлениями по должности, а с 1929 по 1937 гг.  наркомфин РСФСР? Был расстрелян и Влас Яковлевич Чубарь – наркомом финансов СССР  в 1937—1938 годах… (Видимо, в тени старых деревьев Сталин не чувствовал себя…)
      Однако, как  говорит сам Арсений Зверев: «Хотя советский работник, (в отличии от беспамятной собаки) не кладет чужой заработок в собственный карман, ему все равно не следует уподобляться редактору первых томов энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (изд. 1891 года), ректору Петербургского университета и профессору полицейского права (существовал такой предмет) И. Е. Андреевскому, и всегда надлежит ПОМНИТЬ О ЖИВЫХ ЛЮДЯХ. А для этого требуется только одно: строго соблюдать законы, со вниманием относиться ко всякому творческому предложению и в то же время пресекать любую попытку нарушить финансовый порядок…»


    Был ли Сталин эффективным менеджером? Это вопрос, измучивший отечественную интеллигенцию, коммунистов и антикоммунистов, студентов-историков и убеленных сединами академиков — не имеет простого ответа. Ответа на него не знает даже Владимир Ростиславович Мединский, (хорошо знающий «Войну. Мифы СССР. 1939–1945»…) Но — для баланса, что ли — Вл. Мединский приводит отрывки из воспоминаний влюбленного в Сталина маршала авиации Голованова. «По должности Голованов участвовал во многих производственных совещаниях. Два эпизода. Один прямо будто «Сталин-кейс стади» по менеджменту, второй — своего рода притча…» И забыл Кирилл Барабаш «Сталин-кейс стади», как забыл он «Император Александр III – кейс стади» и назначение Витте на должность директора "департамента железнодорожных дел",  но вспомнил притчу маршала авиации Голованова, рассказанную Мединским: «Обсуждался вопрос об увеличении выпуска боевой техники. Нарком станкостроения Ефремов сказал, что такая возможность есть, но для этого нужна помощь и, в частности, необходимо увеличить управленческий аппарат до восьмисот человек.
Сталин, как обычно, ходил по кабинету и внимательно слушал Ефремова. Когда тот закончил, обратился к нему:
— Скажите, пожалуйста, вы слышали фамилию Бугров?
— Нет, товарищ Сталин, такой фамилии я не слыхал.
— Тогда я вам скажу. Бугров был известным на всю Волгу мукомолом. Все мельницы принадлежали ему. Лишь его мука продавалась в Поволжье. Ему принадлежал огромный флот. Оборот его торговли определялся многими миллионами рублей. Он имел огромные прибыли.
Сталин сделал короткую паузу и спросил:
— Как вы думаете, каким штатом располагал Бугров для управления всем своим хозяйством, а также контролем за ним?
Ни Ефремов, ни остальные присутствующие не знали этого. Верховный ходил и молча набивал трубку. Наконец произнес:
— Раз вы все не знаете, я вам скажу. У Бугрова были: он сам, приказчик и бухгалтер, которому он платил двадцать пять тысяч рублей в год. Кроме того, бухгалтер имел бесплатную квартиру и ездил на бугровских лошадях. Видимо, бухгалтер стоил таких денег, зря Бугров платить ему не стал бы. Вот и весь штат. А ведь капиталист Бугров мог бы набрать и больше работников. Однако капиталист не будет тратить деньги, если это не вызывается крайней необходимостью, хотя деньги и являются его собственностью. — И, помолчав, подумав, Сталин продолжал: — У нас с вами собственных денег нет, они принадлежат не нам с вами, а народу, и потому относиться к ним мы должны особенно бережливо, зная, что распоряжаемся не своим добром...»
«Так где же настоящий товарищ Сталин, до или после Сечина?..» - подумал летчик.

 
     Питер Ф. Друкер говорит, что Франклин Д. Рузвельт (1882-1945) был великим президентом, однако в стране в течение почти всех лет (с 1933 года) его правления  бушевал экономический кризис… Но после Вл. Мединского,  Питеру Ф. Друкеру о Сталине лучше ничего не говорить! Но кто же завел советскую авиационную промышленность в болото? Кто назначал на должность наркома авиационной промышленности М. М. Кагановича? Да и кто может рассказать о М. М. Кагановиче? Что это был за человек, брат такого крупного деятеля партии и государства, как Лазарь Моисеевич Каганович (С 1937 по совместительству — нарком тяжёлой промышленности, с 1939 года — нарком топливной промышленности, с 12 октября 1939—1940 гг. — первый нарком нефтяной промышленности СССР)? Каков он был на посту наркома оборонной промышленности?

    Уполномоченный наркомата тяжёлой промышленности на заводах Круппа в Берлине (1934-1935 ) Василий  Семенович Емельянов охотно расскажет… С Михаилом Моисеевичем Кагановичем он проработал около двух лет. «М. М. Каганович был грубый, малокультурный, малокомпетентный в военно-хозяйственных вопросах и к тому же довольно шумливый человек. Что особенно его отличало от многих руководителей такого ранга – М. М. Каганович, казалось, никогда не умолкал. Он постоянно говорил, говорил, говорил. При этом всех поучал, над многими насмешничал и подтрунивал. Но шутки его, разные анекдоты были, как правило, неуместными, топорными и нередко оскорбительными для тех, кого он высмеивал.
    Михаил Каганович тоже принимал участие в революционном движении, имел в нем определенные заслуги, был членом партии с дореволюционным стажем. Однако в отличие, например, от своего предшественника – М. Л. Рухимовича (расстрелянного в 1938) он плохо разбирался в делах наркомата и наркоматом фактически руководили его заместители – И. Т. Тевосян, Б. Л. Ванников, М. В. Хруничев. М. М. Каганович же большую часть времени председательствовал на разных совещаниях. По прибытии в наркомат, он немедленно, по любому поводу собирал заседания, где кого-нибудь обязательно распекал, ругал и высмеивал.
 
  Не отличался нарком также скромностью и бережливостью. Когда наркомат исключительно благодаря связям и напористости Михаила Моисеевича получил только что отстроенное здание Управления Московского метрополитена, сразу же развернулась его капитальная переделка. С особым старанием и роскошью отделывался огромный кабинет наркома. Там появились дорогие люстры, богатая мебель, панели из красного дерева и т. д.»

   Когда же ЦК решил освободить от должности наркома авиационной промышленности М. М. Кагановича, как несправившегося, Сталин дал Кагановичу довольно нелестную деловую характеристику.
— Какой он нарком? Что он понимает в авиации? Сколько лет живет в России, а по-русски как следует говорить не научился!
   И тут Яковлев (конечно, по объективным причинам не смог дать деловую характеристику тов. Сталину, но) вспомнил такой эпизод. Незадолго до того М. М. Каганович при обсуждении вопросов по ильюшинскому самолету выразился так: "У этого самолета надо переделать "мордочку"". Сталин прервал его: "У самолета не мордочка, а нос, а еще правильнее — носовая часть фюзеляжа. У самолета нет мордочки. Пусть нам лучше товарищ Ильюшин сам доложит".

     И сыну «черносотенца», «царскому любимцу» и создателю оружия для продолжения «империалистических войн» Игорю Сикорскому, который всегда был на прицеле у большевиков нечего было бы добавить к данной характеристике…

    Сталин проявлял чрезвычайный интерес к немецкой авиации. Поэтому не случайно, каждый раз по возвращении из предыдущих поездок в Германию, Яковлева в тот же день к нему вызывали.
   В 1940 году в приемной Яковлев встретил Молотова. Здороваясь, он засмеялся:
   — А, немец! Ну теперь затаскают нас с вами.
   — За что, Вячеслав Михайлович?
    — А как же! С Гитлером обедали? Обедали. С Геббельсом здоровались? Здоровались. Придется каяться, — пошутил Молотов.
    В этот вечер обсуждалось много всевозможных вопросов, большей частью не имевших отношения к авиации, но Яковлева все не отпускали и нет-нет да и расспрашивали, что нового видел он на этот раз в Германии. Сталина, как и прежде, очень интересовал вопрос, не обманывают ли нас немцы, продавая авиационную технику.
    Яковлев доложил, что теперь, в результате этой, третьей поездки, создалось уже твердое убеждение в том, что немцы показали истинный уровень своей авиационной техники. И что закупленные нами образцы этой техники: самолеты "Мессершмитт-109", "Хейнкель-100", "Юнкерс-88", "Дорнье-215" и другие — отражают состояние современного авиационного вооружения Германии.
    И в самом деле, война впоследствии показала, что кроме перечисленных, имевшихся в нашем распоряжении самолетов на фронте появился только один новый истребитель — "Фокке-Вульф-190", да и тот не оправдал возлагавшихся на него надежд.
    Яковлев высказал твердое убеждение, что гитлеровцам, ослепленным своими успехами в покорении Европы, и в голову не приходило, что русские могут с ними соперничать. Они были так уверены в своем военном и техническом превосходстве, что, раскрывая секреты своей авиации, думали только о том, как бы нас еще сильнее поразить, потрясти наше воображение и запугать.
     Поздно ночью, перед тем как отпустить домой, Сталин сказал:
    — Организуйте изучение нашими людьми немецких самолетов. Сравните их с новыми нашими. Научитесь их бить.
    Ровно за год до начала войны в Москву прибыли пять истребителей "Мессершмитт-109", два бомбардировщика "Юнкерс-88", два бомбардировщика "Дорнье-215", а также новейший истребитель — "Хейнкель-100". К этому времени мы уже имели свои конкурентоспособные истребители — ЛАГГи, ЯКи, МиГи, штурмовики и бомбардировщики ИЛы и ПЕ-2…

      Только, что были благодаря старым специалистам в болоте, и так реактивно оказались со своими конкурентоспособными истребителями…  Кирилл Барабаш не мог понять одного? Почему немцы, раскрывая секреты своей авиации, думали только о том, как бы нас еще сильнее поразить, потрясти наше воображение и запугать? Неужели они ничего не знали о ЛАГГах, Яках и МиГах? Зачем мы покупали немецкие самолеты? Ведь не секрет, что для взаимодействия с советским руководством в военно-промышленной сфере в начале 1921 г. в Германии была создана «Особая группа Р» («Sondergruppe R», R — сокращенно Russland, Россия) во главе с майором Фишером. Вскоре делегация этой группы посетила Россию, а в сентябре 1921 г. состоялся ответный визит советской делегации во главе с членом ЦК РКП (б) К. Радеком и руководителем Наркомата внешней торговли Л. Б. Красиным. Результатом этих встреч явилось подписание в начале 1922 г. договора между РСФСР и германскими военными. В нем указывалось: «…руководство Красной Армии гарантирует Германскому Генеральному Штабу возможность перевода в РСФСР трех германских заводов по выбору Германского Генерального Штаба… Армия РСФСР будет иметь возможность полностью использовать продукцию вышеупомянутых заводов».

- А это правда,  что у Иисуса был брат, которого звали Люцифер? – вдруг прервал раздумья капитана, Игорь ЛИФАНОВ.  (Лифанов, оружейный мастер, чинивший револьверы и винтовки охраны. Лифанов узнал все нужное для успеха: где лежит оружие, кто и когда дежурит по отряду, где склады боепитания. Лифанов – бывший разведчик).
  - Если это правда, тогда становится понятно, кто с таким упорством мстит за Иисуса! – задумался танкист Олег Навальный
 - Товарищ Ульянов-Ленин тоже мстил за брата.  — Кузьмич был серьезен…
- А ведь точно, так есть!.. .
     - Ну, за братство!
   Подняли стаканы за братство. Танкист обернулся в простыню, поправил на голове шлем  и с наслаждением закурил папироску. Остальные опять пошли в парилку.
   Кузьмич охаживал можжевёловым веником Раймо. Тот стойко сносил удары колючек.
   Генерал Хабаров поддал ещё жару — маленькое пространство бани до потолка заволокло белёсой мутью пара. Посидели ещё пару минут.
   — Все! Нужно идти спать… утром рано уходим! — сказал генерал.
  — Иди, мы потом… — сказал с пола разомлевший Шаргунов.
   Генерал выбрался из парилки. Его место занял Дежкин.
   — Раймо, ты жив? — спросил по-английски Шаргунов, смотря на то, как надсадно работает над ним Кузьмич.
   — Такое чувство, что существую отдельно, по основным комплектующим… — выдавил Раймо. — Отдельно руки, отдельно ноги, голова… отдельно… душа…
  — Чего он говорит? — поинтересовался Кузьмич, окатывая финна водой.
  — Всё отлично… — пояснил Шаргунов и снова обращаясь к Райво по-английски сказал. – Сидит программист, отслеживает программу. Подходит сынишка:
   - Папа, почему солнышко каждый день встает на востоке, а садится на западе?
   - Ты это проверял?
   - Проверял.
   - Хорошо проверял?
   - Хорошо.
   - Работает?
   - Работает.
   - Каждый день работает?
   - Да, каждый день.
   - Тогда ради бога, сынок, ничего не трогай, ничего не меняй! (Ради бога, Райво, ничего не трогай…)


   Отряд генерала Хабарова покинул особняк «Красная Роза (Люкс.)» ранним утром … Они вошли в тайгу, как ныряют в воду, – исчезли сразу в огромном молчаливом лесу. Справляясь с картой, они не теряли заветного пути к свободе, шагая прямиком., через удивительный здешний бурелом. Поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали, лежа на мягком толстом слое мха, яркого розового или зеленого цвета. В тайге было молчаливо, строго; огромные узловатые лиственницы стояли далеко друг от друга. Лес был полон той тревожной тишины, которую знает каждый охотник. На этот раз Хабаров был не охотником, а зверем, которого выслеживают, – лесная тишина для него была трижды тревожна…
   Хабаров с Барабашем поднялись на перевал, к картографической треноге, и стали смотреть в бинокль вниз – на две серые полосы – реку и шоссе. Река была как река, а шоссе на большом пространстве в несколько десятков километров было полно грузовиков с людьми.
   – Заключенные, наверно, – предположил Барабаш.
   – Нет!
    - Солдаты? 
   Хабаров вгляделся.
   - ЗОМБИ… Это за нами. Эти черно-белые оборванцы Чиаурели еще в 1946 году вместе со Сталиным дали «КЛЯТВУ»… (И в живых не осталось ни одного свидетеля, которые видели, как в 1924 году странная женщина передала товарищу Сталину, не менее странное рекомендательное письмо, где признавалась возможность того, что чумные бациллы способны продержаться долгое время даже при низких температурах и сохранить болезнетворность.) Придется разделиться, – сказал Хабаров, сжимая в крепких руках ручной миниган. – Восемь человек пусть ночуют в старой шахте, а мы вчетвером пройдем по тому ущелью. К утру вернемся, если локальный конфликт  Z не перерастет  в Мировую Войну…
   Они, минуя подлесок, вошли в русло ручья. Пора назад.
   – Смотри-ка, – слишком много, давай по ручью наверх.
    Тяжело дыша, они быстро поднимались по руслу ручья, и камни летели вниз, прямо в ноги атакующим, шурша и грохоча.
    Барабаш и генерал Хабаров успели подняться на самый перевал.
   – Иди один, – сказал Барабашу генерал, – постреляю.
   Он бил не спеша каждого, кто показывался. Барабаш вернулся, крича:
   – Идут! – и упал. Из-за большого камня выбегали зомби.
    Хабаров рванулся, выстрелил в бегущих и взвалив на плечо тяжелораненого капитана, кинулся с перевала плоскогорья в узкое русло ручья. На лету он уцепился за ивовую ветку, удержался и отполз в сторону. Камни, задетые им в паденье, грохотали, не долетев еще донизу.
    Он нес капитана тайгой, без дороги, пока не обессилел.
    А над тайгой поднялось СОЛНЦЕ, и тем, кто прятался в шахте, были хорошо видны страшные фигуры живых мертвецов – направляющихся к шахте. И танкист Олег Навальный улыбнулся… Сейчас что-то менять здесь было бессмысленно и они двинулись вглубь шахты.

    Хабаров с трудом затащил в узкую горловину пещеры раненого Барабаша – это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски.
    И лежа в пещере, Хабаров вспомнил свою жизнь – трудную мужскую жизнь... Вспомнил людей – всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он.
    Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать его товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом аду они нашли в себе силы поверить в него, Хабарова, и протянуть руки к свободе. И сражаться за нее. Да, это были лучшие люди его жизни.
   Генерал Хабаров припомнил их всех – одного за другим – и улыбнулся каждому. Затем взял карандаш и написал в тетрадке:

    «Америка ведет эту войну до последнего русского, до последнего украинца…»



Глава восемь. Координаты «Красная Роза».

     Закутавшись в холодное, тонкое, как осенний лист, одеяло Раймо долго лежал, не в силах сомкнуть глаза при свете луны, которая ярко и настойчиво светила в неплотно занавешенное окно. Ему показалось, что он всё же заснул – во всяком случае, задремал и даже начал видеть сон. И во сне Раймо услышал песню:

   

   Его разбудило ощущение, что рядом кто-то есть – совсем близко, на его постели. Раймо с трудом разлепил веки и скосил глаза на сидящую у него в ногах фигуру. Человеческую – хорошо хоть, что не оленью.
   Самым удивительным ему показалось не присутствие постороннего в запертой на ключ комнате, и даже не присутствие именно этого человека. Странно было то, что Раймо не ощущал ни веса чужого тела на постели, ни тепла, хотя сидящий почти касался его ног сквозь одеяло. Зато в лунном свете, который стал еще ярче, будто никаких штор не было вовсе, были хорошо различимы милые черты лица и ослепительно-белые, будто отлитые из лунного света пряди волос… Полина Жемчужина, жена Вячеслава Михайловича Молотова, сидела на краю кровати и меланхолично напевала:
 
   Мы приходим помочь вам расправиться,
   Расплатиться с лихвой за позор.
   Принимай нас, Суоми — красавица,
   В ожерелье прозрачных озёр!

   Должно быть в песне она хотела  объяснить цели и задачи начавшейся военной кампании 1939 года и дать уверенность в скором успешном её окончании, решил Раймо.
   – Подумать только, как мило.
   Страшно Раймо не стало даже тогда, когда Жемчужина заговорила. В ее чёрных, огромных из-за теней глазах не было ни одного отблеска света. Она наклонилась ближе и положила ладонь на подушку рядом с головой Райво.
    – Я разбудила тебя, дружок? Ах, какая жалость. Я тогда тебе кое-что расскажу, чтоб ты быстрее заснул. Сказку. – Так вот она, сказка, – Призрачная Жемчужина задумчиво погладила подушку, задев волосы Раймо. – Жил-был один умненький и симпатичный мальчик, который больше всего на свете любил шастать где ни попадя. Однажды он забрёл туда, куда не следовало.  Я говорила Светлане Аллилуевой, что ее отец гений… И тебе скажу: да «Сталин гений. Он уничтожил в нашей стране ПЯТУЮ КОЛОННУ, и когда началась война, партия и народ были едины. Теперь больше нет революционного духа, везде оппортунизм…» Тут и сказке конец… и мальчику тоже, – ледяные губы на мгновение коснулись уха Раймо, выдыхая последние слова…
   Раймо не было страшно. Он чувствовал, как сердце колотится, и руки дрожат под одеялом, и не мог пошевелиться, загипнотизированный происходящим – но рассудком понимал, что всего-навсего видит кошмар. Что за чушь. Раймо мысленно искал зацепку, какой-то признак, который удостоверил бы нереальность этой ситуации. Очки? Они лежали на прикроватной тумбочке, а между тем, лицо Жемчужины Раймо видел очень отчётливо. Возможно, дело было в свете луны за окном, и в том, что Жемчужина – призрак Жемчужины? – наклонялся всё ниже к его лицу. Так низко, что Раймо чувствовал его холодное, как с мороза, дыхание, и сладковато-горькую смесь запахов: что-то вроде денатурата, и керосина, и дегтя, и немного дыма, как при торфяном пожаре. Кошмар был на удивление реалистичным, (как и война на Украине…)
    Нет, Жемчужина не называла Раймо фашистом, но Раймо вспомнил, как председатель Совнаркома и министр иностранных дел СССР Молотов В. М. обмолвился в одном из выступлений, что «уже завтра мы будем ужинать в Хельсинках», и как,  одновременно с началом советской военной агрессии против Финляндии, в Москве было объявлено о создании Народного правительства Финляндии (Временного правительства Финляндии в эмиграции). В исторической литературе это созданное Кремлем правительство часто именуется Терийокским, по названию финляндского городка в нескольких километрах от советской границы, куда после вторжения Красной Армии "Народное правительство" было перевезено. Возглавил его Отто Вилле Куусинен. Собственно, на первом этапе терийокское правительство должно было сделать один-единственный шаг: обратиться к СССР за помощью. Вторгнуться в Финляндию Красная Армия не могла: Советский Союз, как всем известно, миролюбивое государство. Но Красная Армия могла прийти на помощь братьям-рабочим по их просьбе, могла усилить боевые порядки Первой финской армии, чтобы затем оказать содействие укреплению мощи Народной армии Финляндии.   "Народное Правительство Финляндии обращается к Правительству СССР с предложением заключить договор о взаимопомощи между Финляндией и Советским Союзом и осуществить вековую мечту финского народа: воссоединить народ Карелии с народом Финляндии, присоединив его к единому и независимому государству Суоми." — Заявление Народного правительства Финляндии, 1939 год. После этой просьбы Народного правительства Финляндии, Советский Союз в Лиге Наций объявил, что все дальнейшие переговоры он будет вести с народным терийокским правительством, а не с угнетающим собственный народ буржуазным правительством Хельсинки.
    Вот тогда-то Раймо был вынужден признать, что ему становится немного не по себе. Очень сильно не по себе. Но закричать, как и положено в классических кошмарах, не получилось. Он смог лишь открыть и закрыть рот, как задыхающаяся рыба. Единственное слово, которое смогло выдавить его сведенное горло, прозвучало едва слышно:
    – У-убирайся...
  Задыхаясь, Раймо скатился с кровати и приложился локтем о пол так, что в глазах потемнело. Встать он смог не сразу, в ужасе крутя головой и пытаясь понять, где верх, где низ, что находится вокруг и главное – кто. Нащупав на тумбочке очки и кое-как надев их, он убедился: в комнате никого не было, и даже луна больше не светила в окно, скрывшись за облаками.
    Первой же связной мыслью было убираться из этого особняка и из чёртовой России сию же секунду. После двух чашек «эрл грея» (одну из них он разлил) Раймо всё же принял рациональное и окончательное решение: подождать утра и выбираться отсюда, как было задумано. Кошмары кошмарами, но не возвращаться же из-за них в Хельсинки, проделав такой длинный путь. В конце концов, просто глупо поворачивать назад, испугавшись игры собственного подсознания – не менее глупо, чем бояться игры теней и света на морде какого-то копытного.
    С твёрдой решимостью продолжать свою российскую одиссею и хотя бы немного полежать, пока не рассветёт, Раймо перебрался на кровать и включил «Lumosity» на планшете. На шестой игре он заснул, так и не погасив свет и, к счастью, не увидев больше ни одного сна.
   Проснулся Раймо от громкой музыки и гула приближающегося вертолета…  Раймо подошел к окну и увидел зависшую над особняком тупую морду «Черной акулы».  Спустившись в гостиную, Раймо спросил, обращаясь к Кузьмичу:
   - Ты готов?
   - Я был готов сынок, до твоего рождения!
   - А где Сергей Ш. и этот странный человек из…
   - Кроме нас здесь больше никого нет. – ответил Дежкин.
    
   Музыка, казалось, вызвала в Раймо понимание времени.
   Время - прозрачная среда,  в  которой  возникают,  движутся,  бесследно исчезают люди... Во времени возникают и исчезают  массивы  городов.  Время приносит их и уносит.
   Но  в  Раймо  возникло  совсем  особое,  другое  понимание  времени.   То понимание, которое говорит: "Мое время... не ВАШЕ время".
   Время втекает в человека и в царство-государство, гнездится  в  них,  и вот  время  уходит,  исчезает,  а  человек,  царство  остаются...  царство осталось, а его время ушло... царство есть, а время его исчезло.   А сегодня пришло другое  время,  но  кто еще не понял этого?
   Время возникло  из  мощных динамиков боевого вертолета. Музыка сообщала одним, что время их пришло, другим, что  время их уходит.
   "Пришло, пришло", - подумал Раймо.
   Раймо снова подошел к окну. Он смотрел на стальную, холодную, тупую морду «Черной Акулы». Пилот помахал Раймо рукой… и в этот же миг ударный вертолёт КА-50 «Черная акула», обрушил на особняк смертоносный огонь из скорострельной автоматической пушки…

    Пространство,  измеренное  металлическими  стержнями  и  линейками, время,  отмеренное  совершеннейшими  часами,  вдруг  стали   искривляться, растягиваться и сплющиваться.  «Пришла  пора  Страшного  Суда…» - мелькнула в голове у Раймо странная мысль.   Однако, крепкие стены выдержали удар. Оглушенный,  задыхающийся  от каменной пыли Раймо сперва подумал, что он уж неживой, но появившийся Кузьмич спросил:
   -  Живой?
   И Раймо ответил:
   - Живой.
Кузьмич развеселился, услыша голос  финна,  и  к  нему  сразу вернулось хорошее настроение, годами не покидавшее его.
    - Раз живой, то, значит, порядок, - давясь пылью, кашляя и  отхаркивая, сказал он, хотя порядка было  не  так  уж  много. Поодаль от бани, за ограждающим забором, уже приземлился бледно-белый десантный вертолёт Ми-8, поднимая вихри снега вокруг себя мощным потоком воздуха от вращающихся лопастей. Из вертолета один за другим оперативно высаживались спецназовцы…
 
   - Нужно уходить. – сказал Кузьмич. – Через тоннель в часовню… 
    Вдруг сквозь выбитые окна, изумленный Раймо увидел, как из приземлившегося Ка-50 вышел его русский друг Женя…
   - Вы уходите, а я задержусь не надолго… - сказал Раймо, вытаскивая из рюкзака  нож, Glok 17 и две шашки динамита.
    Взяв фонарь, Кузьмич и Дежкин скрылись в тоннеле.
    Женя бросил в оконный проем гранату… потом еще одну.
   - Всем слушать меня. – обращаясь к спецназовцам крикнул Женя. – не смейте трогать Федора Ивановича. Он мой!
    Раймо забежал на кухню, взял два баллона с пропаном, перетащил их в гостиную, зажег динамитные шашки и положил их на баллоны… Раймо был уверен, закрывая за собой дверь подземного хода, что егерь Кузьмич, как и Федор Иванович Дежкин, никогда не любили этот ДОМ…

    Раймо шагал, высоко поднимая ноги в сухой траве, вверх по пригорку, где на фоне леса темнела часовня. Каменные, поросшие мхом стены, узкие, словно бойницы, окна, острый конёк крыши – крепость, а не церковь.
Склон холма был пологий, изрытый ямами и утыканный камнями, которые приходилось обходить. Пока Раймо добрался до часовни, начало смеркаться. У входа он остановился перевести дух и заметил, что за пыльным окном заблестел один желтоватый огонёк, а за ним другой и третий. Раймо толкнул незапертую дверь и вошёл. Убранство часовни внутри было таким же скупым, как снаружи: лаконичные витражи, никаких росписей и фресок на стенах. Над алтарём – простое деревянное распятие. Больше ничего примечательного, кроме закопчённых канделябров с несколькими свечами.
   – Рад тебя видеть живым, Раймо, – Кузьмич вышел из тени у стены, держа в руке огарок, и продолжил зажигать свечи вокруг алтаря.

    Раймо сделал шаг к алтарю, между двух рядов деревянных скамеек... Запрокинул голову: каменный потолок выглядел в точности, как свод пещеры. Ничего интересного. Раймо перевел взгляд с потолка к алтарю. На скамейке у алтаря сидел Дежкин.
    – Уходи, – сказал он едва слышно. – Иди, Раймо, тебе здесь нечего делать.
   И добавил еще тише:
    – Уходи, я устал… я так устал.
     Он отвернулся и прижал ладонь к боку. Пятно ползло из-под его ладони...
Раймо не сдвинулся с места. Он смог лишь отвести от Дежкина взгляд и увидеть, что за витражными окнами сгустилась тьма. В часовне было так тихо, что Раймо слышал потрескивание пламени на фитилях и стук своего сердца, которое готово было выпрыгнуть из груди.
  Раймо услышал, как он вздохнул, и как хлопнула дверь часовни.
– А вот и наш финский друг! Не заставил себя ждать!
    Раймо увидел знакомый чёрный плащ и загадочную улыбку. Женя шёл по проходу меж скамеек, и эхо его шагов ударялось о своды потолка.
– Рад снова видеть тебя, – в лицо Раймо дохнуло холодом и болотной влажностью, полы плаща прошелестели, задев его куртку.
    – Как ты себя чувствуешь, Федор Иванович?
   Дежкин не ответил. Пятно крови на его боку перестало расти, но Раймо с его места казалось, что оно пульсирует, как живое.
     – Поговори со мной. Мы так давно не разговаривали, – Женя опустился на край скамейки напротив Дежкина. Подперев руками подбородок, он вглядывался в его безучастное лицо.
  – Почему ты всё время молчишь? Я скучаю по твоему голосу. Расскажи мне о триумфе «Лиоте»… Давай, поставь «реперную точку».
   Он склонился ближе, заглядывая ему в глаза, ожидая ответа.
   - Если бы Франция, как полагал Сен-Симон, — тихо заговорил Дежкин, -  вдруг потеряла своих пятьдесят первых ученых, своих пятьдесят первых артистов, своих пятьдесят первых фабрикантов, своих пятьдесят первых агрономов, то нация стала бы телом без души, она была бы обезглавлена. Но если бы ей пришлось, напротив, потерять весь свой служебный персонал, то это событие опечалило бы французов, потому что они добры, но для страны от этого был бы очень небольшой ущерб... Однако, начальник политической контрразведки Филипп Бобков думает…
    - Филипп Бобков знает! Знает, «Как готовили предателей» и ПРЕДседАТЕЛЬ комитета Юрий Андропов на пленуме ЦК КПСС 27 апреля 1973 года в своем выИступлении подчеркнул: «По замыслу ЦРУ, целенаправленная деятельность агентуры влияния будет способствовать созданию определенных трудностей внутриполитического характера в Советском Союзе, задержит развитие нашей экономики, будет вести научные изыскания в Советском Союзе по тупиковым направлениям…»
    - Центральное разведывательное управление, созданное в 1947 году после принятия Закона о национальной безопасности? Так значит и Трофим Лысенко был агентом влияния и потому вел научные изыскания в Советском Союзе по тупиковому направлению? Да, Бобков говорил о том, что «XX съезд партии имел далеко идущие последствия». И конечно, «после него Запад резко активизировал пропагандистскую кампанию против СССР, усилил помощь антисоветским элементам внутри страны. После пяти лет планомерных изысканий для атомной войны с СССР американским политикам (вдруг) стало ясно, что военными действиями СССР разгромить не удастся. Это стало очевидно в 1950 году, и тогда родился новый план разрушения Советского Союза - холодная, или, как ее еще называли, психологическая война. Уже тогда в директиве США СНБ 20-1 говорилось о том, что "психологическая война чрезвычайно важное оружие для содействия диссидентству и предательству среди советского народа; она подорвет его мораль, будет сеять смятение и создавать дезорганизацию в стране..."».  И надо отдать должное агентам ЦРУ! Они сумели купить (практически) все КГБ и всю советскую армию, да заплатили всем российским ворам в законе и  те резвились в течении всех девяностых… Просто удивительно, - американские гангстеры всегда стремились быть похожими на джентльменов, а в России… видимо никогда не было джентльменов! Поэтому и трудно было, порою,  отличить… И все благодаря пропаганде?
   - Нет! Благодаря таким как вы, (БЕС-д-НА) Дежкин… - заскрежетал Женя. - к активной своей фазе холодная война при жизни Сталина не переходила. В связи с этим у Филиппа Денисовича возник вопрос: как этот план вообще мог появиться еще при жизни Сталина, когда, казалось бы, именно с психологической стороны разрушить веру советских людей в правильности их устройства жизни было просто невозможно? Ответ в слове «ЛИОТЕ!!!» История такова: французский генерал по фамилии Лиоте во время войны в Алжире, приказал своим войскам высадить деревья вдоль дорог. Он мечтал о прохладе и объяснял, что в тени деревьев можно будет спрятаться от палящего солнца Алжира. Его не понимали - эти деревья вырастут лет через 50, саженцы не дадут сейчас передышки от жары. Лиоте ответил, что на смену ему и его солдатам придут другие. Под кронами деревьев, в прохладе, они с благодарностью вспомнят о них.   Взяв эту историю как метафору, иностранные спецслужбы в 50-х годах разработали план под кодовым названием "Лиоте". Это был первый серьезный документ холодной войны, он пришел из Англии, так же как и первый клич к этой войне (имею в виду, конечно же, речь Черчилля в Фултоне). План "Лиоте" предусматривал далекую перспективу - он не был рассчитан на скорую удачу, скорее, исходил из того, что говорит наша пословица: "Вода камень точит". Цель в плане была обозначена достаточно четко - постепенное изменение государственного строя в СССР, развал нашей страны.
    - Но вы, Женя, (как и Филипп Демьянович МЕДВЕДЬ (1890-1937) с темных времен убийства Кирова),  не зря кушаете свой хлеб? Мне с некоторых пор стало казаться, что мифы Древней Греции был написаны, периодически сменяющими друг друга  VIP-сотрудниками НКВД…  Надо поЛАГАТЬ, что «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург  был проплачен зарубежными спецслужбами с одной единственной целью – вырастить антисоветчика Василия Аксенова… Однако, деревьев вы нарубили не мало! А внутренние враги России вам не сказали о том, что для защиты почв от ветровой эрозии создают препятствия для движущихся воздушных масс в виде лесных полос и кулис из кустарников и высокостебельных растений. Одним из глобальных последствий эрозионных процессов, происходивших как в очень давние времена, так и в наше время является образование антропогенных пустынь. К ним относят пустыни и полупустыни Центральной и Передней Азии и Северной Африки, которые своим образованием были обязаны, вероятнее всего, скотоводческим племенам, заселявших когда-то эти территории. То, что не могло быть съедено бесчисленными стадами овец, верблюдов, лошадей, было вырублено и сожжено скотоводами. Незащищенная после уничтожения растительности почва подвергалась опустыниванию. В совсем близкое от нас время, буквально на глазах нескольких поколений, аналогичный процесс опустынивания вследствие непродуманного овцеводства охватил многие районы Австралии… Но, у таких как вы, Женя, мышление скотоводов!
    – Тварь! Как же я тебя ненавижу!!!
    От вопля Жени могли бы рухнуть каменные стены церкви, как показалось Раймо. На самом же деле, только эхо гулко ударилось о потолок и огоньки свечей пригнулись на мгновение. Дежкин даже не повернул головы, даже краем глаза не взглянул на бешеный оскал, перекосивший лицо Жени…
    - Помнишь, Женя, - продолжал Дежки, - что сказал Суслов по поводу «Судьбы и Жизни» Василия Гроссмана? «Зачем нам к атомным бомбам, которые готовят для нас враги, добавлять еще книгу, которая гораздо опаснее для нас, чем "Доктор Живаго"» С кем вы боролись, Женя? С ЦРУ? С Пятой Колонной? С ЛОЖЬЮ? Только для Гроссмана, методы, которыми все происшедшее с его книгой хотели оставить в тайне, не были методы борьбы с неправдой, с клеветой. Так с ложью не борются. Так борются с правдой…
   - Пойми, Дежкин, - шипел Женя, - Ведь мы первые в косМоSee… мы шили самые  лучшие ВАТНИКИ... понимаешь, ВАТНИКИ НАШИ самые лучшие! Я глубоко убежден, как и один из бывших министров финансов СССР Арсений Зверев в том, что «не проведи партия коллективизацию, Советский Союз не смог бы своевременно построить социалистическое общество. Наличие в СССР колхозного строя — несомненно, один из самых важных факторов нашей победы в Великой Отечественной войне…»
   - А научные идеи?
   - Конечно… были у нас и неприятные открытия. Вот неприятным открытием для (Арсения Зверева) явилось то обстоятельство, что научные идеи, пока их исследовали и разрабатывали, съедали массу времени, следовательно, и средств. Но постепенно Зверев привык к этому, но вначале только ахал: «три года разрабатывали конструкцию машин; год создавали опытный образец; год его испытывали, переделывали и «доводили»: год готовили техническую документацию; еще год переходили к освоению серийного выпуска таких машин. Итого — семь лет. Ну, а если речь шла о сложном технологическом процессе, когда для его отработки требовались полупромышленные установки, могло не хватить и семи лет. Конечно, простенькие машины создавались гораздо быстрее. И все же цикл полного претворения в жизнь крупной научно-технической идеи обнимал, в среднем, как правило, до десяти лет». Однако, утешало Арсения Зверева «то, что мы обгоняли многие зарубежные страны, ибо мировая практика показывала тогда средний цикл 12-летним. Здесь-то и выявлялось преимущество социалистического планового хозяйства, которое позволяло концентрировать средства в нужных обществу областях и направлениях вопреки чьей-то сугубо личной воле. Между прочим, тут имеется огромный резерв прогресса: если сократить время реализации идей на несколько лет, это сразу даст стране увеличение национального дохода на миллиарды рублей…»
    - Видимо поэтому организатор промышленности, Герой Социалистического Труда, член-корреспондент Академии наук СССР Василий Семенович Емельянов,  в 1964 году на Международной выставке в Нью-Йорке увидев автомашины, которые будут выпускаться на рынок в 1970 году не задавался Карло-Марксовским вопросом, почему царской России не нужна была промышленность, порождающая буржуазию, а задался вопросом, почему же эти машины не поступают в продажу, и ему ответили: «У нас есть машины для выпуска в течение всех лет вплоть до тысяча девятьсот семидесятого года: вот эта машина будет выпускаться в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, а эти – в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году…» А что касается преимущества социалистического планового хозяйства, которое позволяло концентрировать средства в нужных обществу областях и направлениях вопреки чьей-то сугубо личной воле – это замечательно… Ведь «уходя со сцены, КГБ не просто исчез, он оставил блоки, финансовые и политические, опираясь на людей, которые КГБ помогали, – вспоминал ныне живущий в США генерал Олег Калугин. – Не забывайте, что партия сохранила немалое состояние и огромную собственность. У самого КГБ денег не было – но он их распределял. Как только началась приватизация, эти фонды стали исчезать. Их поглотило не правительство – с юридической точки зрения эти деньги принадлежали не правительству, а партии. Эти деньги попали на черный рынок. Крупные суммы из средств, распределенных через КГБ, легли на счета в иностранные банки. Сам генерал Калугин, возглавляя в управлении контрразведку, помогал переправлять эти деньги…
   - А в этом месте мы поставим крупную «Реперную Точку!» - Женя направил пистолет на Дежкина, но Раймо успел вонзить нож в спину Жене…
   - Осталась одна крыса… - то ли подумал, то ли произнес вслух Раймо.
   - Тебе нужно уходить, Раймо! – произнес Дежкин. – Скоро здесь будет НТВ. «Вечно бабье» вновь пробуждается в русской душе… Однажды погрустив  над руинами СССР, Филипп Бобков устроился в «Медиа-мост» и стал подсказывать Гусинскому… как переправиться на другой берег! А тем временем Геннадий Зюганов приближался к финишу выборов 1996 года… И только один из лидеров КПРФ Виктор Илюхин, занимавший в 1996 году пост председателя думского комитета по безопасности знал, что Власть была  готова к применению силового сценария в случае победы Зюганова… Они не стесняясь говорили им: «Просто так мы власть не отдадим» и что в случае их победы мы, коммунисты, в Кремль не войдем. «Совсем незадолго до этого был 1993 год, который показал, что и как могут использовать: выкатили танки и расстреляли Дом Советов. В тот момент (в момент выборов. – «Газета.Ru») в охранных структурах Москвы под ружьем находилось примерно 50 тыс. охранников, в том числе из бывших афганцев, которые тогда поддержали Ельцина. Эта сила могла быть использована, а это еще страшнее, чем открытое противостояние. Танки едут, их видно, а здесь из-за спины, в спину. Были готовы и спецслужбы. В 1996 году существовали не только спецслужбы МВД и знаменитая «Альфа». В противовес «Альфе» стали создавать другие подразделения. К этому моменту Черномырдин создал, например, два батальона спецназа в МЧС. На всякий случай…» Однако, Филипп Бобков не желает говорить о «предателях», которые единым фронтом выступили против Зюганова… Кто финансировал всех этих предателей? И где те герои, которые встали на защиту КПРФ? Для настоящего патриота это не важно… В настоящее время важно знать о другом: « Большевикам, по сути, удалось вновь собрать бывшее многонациональное имперское государство, заново выстроить все то, что "выронил" на своем пути Февраль 1917 года. Исключение составили только Прибалтика, Финляндия и Польша.  По глубокому убеждению Филиппа Бобкова,  «в нашей стране не было бы национальной трагедии братоубийственной гражданской войны, так называемой русской смуты, если бы не Англия. Уже к концу 1917 года Черчилль, призвав страны Антанты "задушить большевизм в колыбели", предложил опираться в этом деле на антибольшевистские силы. Российских офицеров царской армии "обрабатывало" английское посольство в Петербурге, а позже - в Вологде, в других российских городах. По сути, англичане и сколачивали белое движение, выстраивали и подстраивали его».  И вот, герой Славянска, полковник ФСБ, поклонник белого движения, вдруг понимает, что ПЯТАЯ КОЛОННА окружает президента и узнает от историка Николая Викторовича Старикова, что в ближайшее время кто-то может стать сакральной жертвой, решает играть по своим правилам… Тебе нужно скорее уезжать отсюда, Раймо… Прощай!



Хэппилог.

 Никогда еще Раймо так не стремился на работу, как в этот понедельник. Вернувшись домой, он провёл бессонную ночь, разрываясь между успокоительными и энергетиками, то на минуту засыпая в кресле с ноутбуком на коленях, то подбегая к окну и вглядываясь в освещённую ночными огнями улицу. Снаружи был Хельсинки, живой и реальный. По сравнению с ним те места, где недавно побывал Раймо, были поистине потусторонним миром. Он очень надеялся забыть об этом мире поскорее. Однако, он увидел папку, машинально открыл ее и прочитал: «Блиох И. С. (1836-1901): «Финансы России XIX столетия» 1882 г.» Пробежался взглядом по тексту, споткнулся, но, удержав равновесие мысли, словно русский витязь, который  однажды замер перед камнем, стал читать дальше:  «Как всякое политическое явление имеет две стороны, так и реформа Петра Великого создала такие условия полновластия, которыми, последовавшие за ним, близорукие правители пользовались без сознания их истинного назначения. Указы о строгом преследовании беглых людей, отмена боярской думы, уничтожение патриаршества и стрельцов, обратились постепенно в закрепощение народа, в совершенную бесконтрольность власти, не связанной уже ничем, даже обычаями и преданиями.
    Каммеръ – и ревизiонъ – коллегiи Петра I, при его приемниках, нисколько не упорядочили доходов и расходов  государства; контроль сената остался мертвой буквою, потому что был парализован образованием разных «верховных» и «тайных» советов, канцелярий и экспедиций; «фискалы» - учреждение финансово-политическое, заимствовавшее свое название от слова fiscus- казна и призванное блюсти в провинции за интересами как казенного дохода, так и общей справедливости, - превратились в безвлиятельных агентов, которых серьезная задача скоро стала не угодна вельможам, посланным для управления провинциями, и, затем, самое учреждение измельчало и впало в пренебрежение народа.
    Постепенно, неукоснительно, при приемниках Петра Великого, зараженных духом немецкого бюрократизма, создавался в России строй чисто-крепостнического чиновничьего государства, в котором власть не обуздывалась уже ничем, даже преданиями и обычаями народной старины. Указы диктовала прихоть, условия народной жизни, судьбы войны и мира определялись царедворством,  борьбою фаворитизма. Освобожденная от последних ограничений уз, представлявшихся преданиями и обычаями, власть соединила с вновь установленными европейскими  формами прежнюю азиатскую бесконтрольность и все управление государством – даже в более блестящие эпохи, например, в царствование Екатерины II – сводилось на эксплуатацию темного, безответного, многострадального народа. Из новых завоеванных Россиею, земель, из изобретений, появившихся на западе Европы, в России усваивались только те, которые были выгодны для всесильной, одиноко действовавшей, не признававшей общества, эксплуатировавшей народ, ВЛАСТИ…»

    Раймо бросил папку на журнальный столик и подумал о Сизифе… а затем и о России-матушке! Как заметил Альбер Камю: «Сизиф – абсурдный герой. Абсурдный и по своим страстям, и по своим страданиям… Он обречен, напрягая все силы, работать впустую». И видимо, русский витязь обречен вечно созерцать, как Русь-матушка катит исписанный камень в гору прогресса… Поэтому вид громоздкого здания, утреннее приветствие вахтёра, писк электронного пропуска – всё это вызвало у Раймо приступ неконтролируемой радости, когда он заявился на работу к половине восьмого утра. Проект новой программы слежения, который он не мог закончить третью неделю, привёл его в эйфорию. Раймо готов был делать хоть чужую работу, лишь бы цепочки букв и цифр, коды и команды помогли удержаться в здравом рассудке. Раньше ему не приходило в голову, насколько виртуальное может быть надёжнее и прочнее, чем жуткая реальность на расстоянии нескольких сотен миль от Хельсинки.