Синяя кофта

(детям той войны – посвящается)
Рассказ навеян сценой из фильма.

- Твою ж ты мать! – выругался Петька, когда он и соседи по палате услыхали внезапный залп автоматов и пистолетов; машинально он отметил, что стреляет только советское оружие.
 Мгновенно, не сговариваясь, одни пациенты встали около окон, осторожно выглядывая, а другие принялись выносить тяжелораненных из палаты.
 Но тут Петька услыхал со стороны улицы:
- Братушки! Победа! Победа, братцы!
 Петька мгновенно высунулся по пояс из окна:
- Что?
- Дурак ты – Победа, непонятно что ли? Берлин взят, едрён-батон! – закричал какой-то незнакомый солдат, дав из автомата очередь вверх.
 Петька обернулся в глубь палаты и, не жалея сил, закричал:
- Берлин взят! Наши Берлин взяли, братцы! Победа!!!
 Все замерли на миг, но потом у всех лица посветлели, и все стали кричать «Победа!», обнимать друг друга, но только один солдат лежал и плакал. Он даже – ревел, положив на лицо руку, или, вернее, что от неё осталось – без кисти и запястья. Это был совсем молодой паренёк, который на фронте пробыл всего месяц, мстя за отца и двух братьев.
 Его никто не стал упрекать и успокаивать – все всё понимали, а Петька подошёл к нему, погладил по голове:
- Ну, вот и всё, сынок… заживём теперь…
 Петьку Иванова Победа застала в Праге, где он после тяжёлой контузии лежал в госпитале. Выписавшись оттуда, он не стал ждать – когда его полк будет проходить рядом, и пошёл навстречу. Хотя его нестерпимо тянуло домой, он всё же решил ехать обратно вместе со своими земляками, друзьями детства – Мишкой Шумиловым и Ержаном Сабировым. Когда он про них подумал, то сердце больно уколола мысль: «Живы?».

 Петьке было сорок пять лет, и жизнь его била немало: рос сиротой, батрачил на кулаков; потом – Империалистическая война. Вернулся оттуда, а дома - Гражданская. Недолго думая – вступил в ряды Красной Армии, и громил басмачей в Туркмении. Когда окончилась и эта война - его уговаривали остаться в Армии, но он сказал: «Я устал воевать – хочу мирной жизни», и, уволившись, устроился работать в кожевенную мастерскую. Опыта у него не было в этом деле, но Петька был сметлив, и ему работа далась легко. Женился, родились двое сыновей-близнецов, которых он воспитывал в строгости, но справедливости и привил им любовь к Родине – к молодой, социалистической Родине. Потом, в дальнейшем, он в каком-то роде даже поплатился за это, когда узнал, что оба сына, без его ведома - поступили в оренбургское военно-лётное училище: «Будем Родину защищать!» - твёрдо сказали они. Петька прошёл две войны, и не хотел – чтобы его сыновья видели те ужасы, и очень злился на сыновей, но всё же сказал: «Мой характер!», и крепко обнял сыновей.
 Пришла война. Петька ходил хмурый, задумчивый. О чём он думал – его родные не могли понять, и в один летний солнечный день он пришёл домой, сказал: «Завтра уезжаю на фронт». Мария, его жена, зарыдала и кинулась ему на шею:
- Не пущу! Не пущу! – кричала она.
- Отстань, - Петька грубо отнял её руки от себя; потом он посмотрел на сыновей, которые приехали родителей навестить в отпуск; что-то хотел им сказать, но, о чём-то подумав – махнул рукой, и вышел из дому.

 И так, предаваясь воспоминаниям – Петька шёл навстречу своему полку. За четыре года войны ему было привычно шагать десятки километров в день, а сейчас тем более – с лёгким сердцем, ведь наступила Победа. Идя лесом, Петька вышел на его окраину, и увидел в поле каменный двухэтажный дом с разнообразными хозяйственными постройками. Изрезанное морщинами лицо старого солдата посветлело, но всё же давняя привычка взяла верх, и Петька стал издали изучать обстановку. Рядом с постройками играли дети, изредка появлялись две женщины, и тут солдат увидел нечто интересное: из дома вышел мужчина – с винтовкой за спиной, без ноги и на костылях. Не глядя по сторонам, он прошёл вдоль стены дома, и уселся на скамью; неторопливо закурил, привычно закрывая пламя и огонёк сигареты руками. Петька чувствовал в этом человеке воина, солдата; все его жесты, походка – выдавали в нём это. Кажущаяся его беспечность могла обмануть неискушённого наблюдателя, но опытный глаз в нём сразу разглядел бывалого солдата, и в то же время Пётр почувствовал в нём союзника, не врага. Он уверенно вышел из своего укрытия, и своим твёрдым шагом направился к дому. При виде детей и женщин у него защемило сердце, приятно защемило. Казалось, что не было войны – всё выглядело мирно, спокойно и обыденно: кругом веселились дети, по хозяйственным делам выходили женщины на улицу, а солдат выглядел, если не считать «мосинки» за плечами, как воспитатель этих ребятишек.
 Все жители дома, издали завидев Петра – с радостными криками «Русиш, руся!», бросились к человеку в ставшей родной для них форме советского солдата, воина-освободителя. Широко улыбаясь, и расставив руки – старый солдат шёл к людям, и когда дети подбежали к нему вплотную – обнял их всех. Следом за детьми подошли взрослые.
- Алек, я из Белграда! – улыбаясь, протянул руку человек с винтовкой.
- Здоров, а я – Петька! – пожимаю руку, ответил Пётр.
- А это – Марта, из Чехии, Лейка – из Пловдива…
- Ка-а-ак? Лейка? – засмеялся Пётр.
- Ну, да – смущённо ответила очень худая, совсем молодая девушка, - меня зовут – Лея, а просто – Лейка.
 Петька, Алек и Лейка рассмеялись – они друг друга поняли.
- А как вы вообще – оказались тут? – спросил Пётр.
 Как мужчина, слово взял Алек:
- Марта – из этих мест: до войны тут работала кухаркой у хозяев фермы, - Алек повёл рукой в сторону полей, местами израненных воронками и гусеницами танков, - Лейка – из концлагеря бежала, а дети… да с разных мест… Я, когда оправился после этого, - Алек кивнул туда, где когда-то была его нога, - уж и не знал – куда податься. С Лейкой в соседнем селе познакомился, когда она туда за продуктами ездила, предложила собрать детей обездоленных в округе. Вот теперь я тут, - сказал серб, потом грустно взглянул на дом, на небо, и вздохнул. Он был сутулый, и это было более заметно, когда он опирался на костыли. Хотя он и был худ, но видно было – ходьба на костылях ему пока давалась с трудом, не привык ещё.
 Алеку было тридцать лет, но выглядел он почти ровесником Петра – молодому мужчине многое пришлось пережить на войне – потеря родных, близких, дома и всего – что его связывало с прошлым; ему просто не куда было идти, но вера в лучшую жизнь в нём кипела: глаза его светились, он строил планы на будущее, и всегда повторял: «Главное – мир, а остальное – наживём!». Человек, который бил фашистов в партизанском отряде, пережил ужасы войны, у которого на глазах гибли товарищи, дети и родные – больше всего сейчас ценил мир.
- Марта! – прервал свой рассказ Алек, и заговорил на смеси сербского и чешского языков; потом повернулся к Петру: - Ну, идём, братушка – за обедом продолжим наши беседы.
 И два солдата пошли к дому, сопровождаемые детьми; кто-то из них о чём-то спрашивал Петьку на своём языке, но он ничего не понимал, а один вопрос заставил старого солдата заволноваться:
- Где моя мама? – на чистом русском спросил мальчик, лет семи.
 На глазах Петра показались слёзы.
- Ты откуда, земляк? – спросил он.
- А никто не знает, но говорят – из Праги. Там же советское посольство, Торгпредство раньше были, может – сын тех служащих.
- Эх, война… да будь она неладна… - вздохнув, сказал старый солдат, и твёрдо решил найти родителей ребёнка.

 Сели за стол. Конечно, он не блистал роскошью, но всё же женщины и дети постарались – по мере возможностей украсили блюда, придали им красивый вид, а в довершение этого чешка поставила на стол рябиновую наливку.
- О, как! – воскликнул Пётр.
- За дорогого гостя, и… за Победу… спасибо тебе, родной… - сказал Алек, разлив наливку по рюмкам.
 И так, за неспешной беседой продолжалось знакомство. Детей было семеро: чехи – Мария, дочь Марты, Карл, Анна, Ян и Мартин, немец – Курт и русский - Фёдор.
- Как видишь – живём небогато, ясное дело. Помогает – кто и чем может: кто-то продукты даст, кто – одежду или дрова; никто не отказывает. Да и сами мы, ты заметил, понемногу выращиваем – огородик держим, пока хватает, но надо расширяться – детей ещё брать будем; в сарае птичник делаем – кур заведём, на зиму мясо будет.
- Алек, а чего Курт молчит – немой? – тихо спросил Пётр, догадываясь  - какой будет ответ.
 Серб помолчал, потом ответил:
- Ну, ты поймёшь…немецкий язык нам слух режет… А сам он тут как: родители его – коммунисты, в концлагере замучили их, а мальчишку местные прятали, пока ваши не пришли.
- Кхм-кхм… да, дела… - Пётр подумал о своих сыновьях, один из которых – Александр, погиб под Сталинградом, а о гибели второго, при взятии Берлина, Ярослава - он ещё не знал…
 Старый солдат вспомнил, что в его вещмешке есть детская кофта. Синяя, с вышитыми красными солнцами и практически новая. Он нашёл её в Праге, в брошенном доме. Не зная – зачем, но он почему-то взял эту кофту, и как знал – что пригодится.
- Курт, держи! – обойдя стол, Петька одел Курта в обнову, - о, какой красавэц, сказал он, делая ударение на «э», и подхватил ребёнка на руки, - а тяжёлый какой!
- Пять лет ему, – сказала Лейка, смеясь.
- Ого, а выглядит на семь! Богатырь ты, однако!
 Когда Пётр поставил Курта на стул, то мальчик обнял солдата и, глядя не по-детски серьёзными глазами ему в глаза, сказал.
- Danke, - потом сел, и молча продолжил трапезу.
 Пётр посмотрел на детей: тихо сидят, кушают, иногда переговариваются; все разные – возраст, происхождение, внешность, национальность, но одно их объединяет, они – дети войны, которые вынесли на себе её бесчеловечность, жестокость.
 Мысли солдата прервало щебетание Марии на чешском языке, и в этот момент Карл молча протянул Мартину, малышу лет трёх, остатки своей похлёбки и кусочек хлеба.
- Мы каждый по очереди отдаём часть своего обеда Мартину – самому младшему. Традиция у нас такая, - пояснил Алек Петру.

 Когда обед кончился, Алек привёл Петра на чердак; зашёл в дальний его угол, и открыл тайник.
- Выбирай, - сказал он, показав на оружие; при этом он был серьёзен, глаза-искры его были потухшими.
- Одна-а-ако, - протянул Пётр, увидев арсенал: гранаты, патроны россыпью и в ящике, винтовка Мосина, немецкий карабин и пистолет-пулемёт, по одному пистолету «Люгер» и «Браунинг»; всё было в исправном состоянии и смазано, - «мосинку» забираю и «Люгер», - сказал Пётр, закидывая винтовку за спину и убирая пистолет за пазуху.
- Это ещё не всё, иди сюда, - всё таким же серьёзным тоном сказал Алек; прошёл на середину чердака, раскидал хлам, и на свет показался пулемёт «Максим» с ящиком патронов к нему.
- Братишка, война уже кончилась, - сказал Петька, - хотя дело – сейчас тут шайки фрицев бродят, видал.
- Вот-вот…
- А откуда у тебя это, братишка?
 Алек улыбнулся, блеснув сталью во взгляде.
- Петя, я же – партизан, а не кисейная барышня.
- Та-а-ак… - сказал Пётр, оценивая местность, - мелкую группу мы сломаем, позиция у нас – отличная. Двери, окна – крепко запираются?
- Обижаешь…
- Тогда так: в случае чего, ты – за пулемёт, а я с барышнями – снизу, остальное – ты сам знаешь, - куда детей наших прятать – подвал есть или ещё что?
- Да, есть – пошли, покажу всё тебе.
 Мужчины ходили по двору, Алек всё рассказывал, и незаметно разговор сменился одной темой, другой и третьей, и сё они так или иначе связаны были с войной: каждый рассказывал – как жил до неё, во время, и строил планы на будущее. Пётр рассказывал, что вернётся к своей любимой семье и работе:
- Не успел я ставень сменить – на фронт ушёл. Да и руки по работе соскучились – аж до зуда. Да и по родным соскучился – страсть просто.
- А кто у тебя в семье?
- Жена, два сына-близнеца, - потом склонил голову, поправил, - один… сын… Сашка под Сталинградом погиб… а Славка – тут где-то летает, наверное, - сказал отец двух героев, и посмотрел с тоской на небо, потом спросил: - А ты что делать будешь?
- А я… А я в военную академию поступлю, у вас в Союзе. Русский знаю, боевого опыта – хватает.
- А нога?
- А что – нога? Выучусь, буду учить других – нога ни при чём тут. Надо страну поднимать.
- И жениться тебе надо.
- Ну, это – само собой! – засмеялся Алек, - буду у вас учиться, женюсь на русской – и точка! – партизан решительно рубанул ладонью в воздухе.
- Ты это… адрес я тебе дам – приезжай обязательно. И звучит: генерал Сараджич! А, звучит, братушка?
- Звучит! – подмигнув, задорно сказал серб.
 Спохватившись, что уже поздно, мужчины вошли в дом; Алек показал Петру – где ему спать, а сам ушёл в свою комнату. Так и прошёл очередной мирный день, полный для старого солдата приятными событиями.

 Наутро следующего дня Пётр, строя с Алеком птичник – услышал у ворот громкие голоса. Подбежав на шум, стала ясна картина: Карл, самый старший из детей, залез в свинарник к фермеру, и пытался украсть у него свинью.
- Этот фермер – большая скотина. Местные рассказывали, как он нацистов тут кормил, а сейчас никому ничего не даёт – продаёт только, и детей за уши таскает. Ненавижу его, - пояснил Петру Алек, когда тот хотел отчитать Карла.
 Пётр внимательно посмотрел на подростка, и даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – ребёнок был изрядно бит. Волна негодования охватила солдата, но он взял себя в руки; подошёл к упитанному, с блестящим от жира лицом, фермеру:
- Как зовут? – спросил Петька.
 Алек перевёл вопрос, и фермер, презрительно глядя на форму советского солдата, ответил:
- Гавел.
- Ага, оно заметно, - горько усмехнувшись, сказал Пётр, - послушай, Гавел… - сказал он, беря фермера под руку, и направляясь за угол дома.
 Тот заверещал что-то, и Алек сказал:
- Он говорит, что никуда не пойдёт с тобой.
- Пойдё-ё-ёт, - сказал Петька, незаметно для детей и женщин резко ударив Гавела под правые рёбра.
 Тот охнул, слегка обмяк, но поплёлся за угол с Петькой, Алек – следом, переводчиком.
 Вскоре, когда мужчины и фермер появились снова, старый солдат радостно произнёс:
- Дорогие женщины и дети! Наш сосед извиняется за то, что побил Карла, и в честь этого дарит нам свинью и ещё кое-что из продуктов! Так, мужики и Лейка – за мной! – и люди, сев в повозку, поехали на соседнюю ферму.
 Марта и дети с волнением ждали своих товарищей, и когда они появились – дети уже издали бежали к повозке. Радостные, они залезли в неё, и с большим интересом разглядывали то, что было в корзинах: консервированные и свежие из теплиц овощи и ягоды, колбасы и корчили рожицы свинье, идущей сзади повозки на привязи. И Пётр заметил одну интересную вещь: никто из детей не пытался съесть это всё сейчас – они привыкли делить всё поровну, поэтому ждали этого момента, просто разглядывая и нюхая всё.
 Когда обитатели дома разгрузили повозку – фермер взял вещмешок с неё, и подошёл к мужчинам; вынул две пачки табака, и несколько упаковок спичек, протянул Петру и Алеку, что-то сказав.
- Извиняется, - перевёл Алек.
- Да ладно… Ну, с Богом! Спасибо тебе, – сказал старый солдат, и крепко пожал руку Гавелу.
 Алек тоже попрощался, и фермер двинулся в обратный путь.
 Пётр задумался, а потом сказал:
- А, чёрт! Всё же – покаялся человек! Алек, братишка – зови чеха в гости!
- Ну, ты – русская душа! – серб засмеялся, - чёрт с тобой! – и закричал вслед чеху, чтобы тот воротился – приглашаем в гости.
 Гавел вздрогнул, остановил лошадь, и повернулся к мужчинам. Что-то спросил у Алека, тот ему ответил и фермер, развернувшись – вернулся.

 А тем временем в импровизированном детском доме царила предпраздничная атмосфера: женщины принялись готовить праздничный обед, Карл разносил продукты по кладовым и с той же целью давал указания младшим. Дети работали все – от трёхлетнего Мартина и до тринадцатилетнего Карла. Всем это было в радость, потому - что они вместе.
 Трое мужчин курили, когда вышла Марта, и что-то строго полуштливым тоном сказала. Гавел и Алек пошли в сарай, где стояла свинья. Петр и без перевода понял – что к чему, и мужчины, подготовив всё необходимое – принялись заколоть животное. Нож взял Пётр, но что-то его остановило, и он посмотрел на Алека.
- Я не смогу.
 Тогда нож взял Гавел.
 Когда мужчины справились с работой, Алек сказал:
- Ни за что не будем выкидывать субпродукты и кишочки, Марта со всего этого приготовит такие колбасы – пальчики оближешь! – мечтательно сказал партизан.
- Так, мужики – давайте стол и лавки на улицу вынесем, всё же на свежем воздухе – и кушается вкуснее!
- Идёт! – ответил Алек, и мужчины принялись устраивать на улице место праздника.

 Когда всё было готово и стол накрыт – все расселись по лавкам, ожидая Марту. Дети смеялись, о чём-то перешёптывались; Лейка смущалась под взглядами рано повзрослевшего Карла, а мужчины беседовали о разном на смеси русских, сербских и чешских слов. Гавел уже освоился, и его надменная манера общения давно сменилась простотой с шутками.
 И тут появилась Марта, неся большую кастрюлю – рагу из овощей со свининой. Дети радостно заверещали, и даже Карл забыл на время о Лейке, скоро схватив поварёшку – умело стал раскладывать детям горячее по тарелкам, начиная с Мартина. Ароматное облако повисло над столом, и без того праздничным, и больше всего этому празднику радовались дети – не празднику живота, а празднику изобилия, мира и добра. Празднику всего того, чем для них была еда – уют, спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Ну, и, конечно же - вволю поесть, при том всего разного и вкусного.
 Тут издалека послышался шум мотора. Солдаты насторожились.
- Три. Три мотоцикла, - отметил Пётр, и тут же закричал: - Все в укрытия! Все в дом! Быстро, быстро!
 Было поздно – мотоциклы приближались очень скоро. Пётр перевернул стол, прикрыв им убегающих детей и женщин, а неповоротливого Гавела сбил с лавки на землю – «Лежи!» - скомандовал солдат; сам он едва успел скрыться за каменным забором, как заработал пулемёт, и пули просвистели над его головой.
- Едрит твою мать! – выругался Пётр, быстро выглянул из-за укрытия и выстрелил из винтовки в пулемётчика; потом переместился, и бросил гранату.
 Краем зрения солдат увидел Алека, методично расстреливающего наступающих на мотоциклах фашистов; рука его была прострелена, но он на это не обращал никакого внимания.
- Уйди отсюда, уходи в дом! – закричал солдат, когда увидел, что Карл открыл дверь и зачем-то пытается выбежать из дома.
 Когда прогремел взрыв, то звук моторов стих. Пётр выглянул из-за забора и выстрелом добил раненного фашиста.
- Все живы?! – крикнув, спросил солдат, и оглянулся на дом.
 То, что он увидел – ударило его в самое сердце, от чего, казалось – оно упало вниз: Пётр увидел Курта, который лежал лицом вниз, на траве. Когда солдат прятался за забором – то не мог из-за опрокинутого стола его видеть, и теперь он понял – почему Карл хотел выбежать, – он хотел спасти Курта.
 Ребёнок лежал головой в сторону дома, до него ему оставалось сделать всего три-четыре шага, но он не успел… Пётр упал на колени перед мальчиком; на его спине, через кофту около отверстий, проступили тёмные пятна крови.
- Су-у-уки-и-и!!! Тва-а-ари-и-и!!! – кричал, рыдая, старый солдат, и прижался щекой к ребёнку; к ребёнку с не по-детски серьёзными глазами…
 Пётр дал волю чувствам: он плакал; плакал так, как плачет мужчина, когда потеряет близкого и родного ему человека. И это плакал солдат, прошедший три войны – переживший смерть товарищей и вынесший все лишения, но тут…
 Постепенно его плач стал стихать, и место горю сменила пустота. И в тот момент, когда Пётр лежал, прижавшись щекой к спине мальчика, он услыхал… он услыхал слабое, но ровное биение сердца!
- О, Господи! Господи, он жив! – не помня себя, закричал солдат, - медиков, живо! В село!
 Гавел, которому не надо было переводить, быстро подогнал повозку, Курта аккуратно положили в неё, и следом залез Пётр.
- Я с вами, - сказал Алек.
- Будь тут и готовься к обороне – они могут прийти снова.
- Есть, - ответил Алек, и ушёл давать распоряжения.

- Ну, всё хорошо – крепкое здоровье у вашего малыша, жить будет, - сказал фельдшер санчасти дивизии, которая с недавнего времени расположилась в соседнем небольшом городке. Мальчик будет у нас - за ним нужен чуткий уход, но вы можете его навещать.
- Спасибо вам, большое спасибо, - поблагодарил медика Пётр.
- Всего доброго, - сказал фельдшер и, развернувшись, направился к грузовику с медикаментами.
 Пётр сел на ступеньку дома, где располагалась санчасть; свернул папиросу, закурил. Потом закрыл лицо руками, и прошептал:
- Господи, спаси и сохрани всех детей. Господи, дай им счастье.

Астана, 01.03.15
Музыка: оркестр Поля Мoриа (авторы: S.Bono и J. Monty) – Mama, исполняет – Dalida.