Не оборвать в былое нить. Часть шестая

Шарага

Обучение мое началось с  того,  что в первый же день, этот самый Кучеренко предложил мне встать сбоку его станка и внимательно смотреть,  запоминая все,  что он делает.  А ему в этот день необходимо было срочно закончить вытачивать партию деталей и сдать в ОТК (отдел технического контроля),  чтобы закрыть наряд.  Так я простоял весь день рядом с ним, время от времени исполняя ряд его просьб, типа:  «Налей в баночку вареного масла, которое хранится вон там», «сходи в раздаточную инструментального цеха и вот по этой мерке возьми шаблон»,  «долей в бачок эмульсию,  она рядом с маслами»,  «отнеси детали на стол ОТК»,  «возьми щетку и аккуратно смети все стружки со станка» и т.д.
 На другой день, уже во второй его половине Кучеренко, подведя меня к свободному станку, который был в ряду за его рабочим, сказал:  «Стань сюда, -  жестом показывая место, справа от себя, -  смотри и запоминай». Протянув   руку, он ладонью дотронулся до средней части станка. «Это станина. На ней крепится передняя бабка». -  Взмах руки налево на закрепленный на станине возвышающийся узел.  - «И задняя бабка».  - Взмах руки направо.  Произнося слово "бабка",  он лукаво улыбался, поглядывая на меня, словно проверяя, как я реагирую на сказанное.  А я, хотя и был до крайности удивлен,  но не подал вида, подумав: "Не разыграешь! Потом сам разберусь, какая это бабка!" - "Передняя неподвижная, - продолжал он, -  а задняя может передвигаться".  Он откручивает стопорный винт, передвигает ее вперед и назад. - "А это суппорт для закрепления резца и подачи его по вдоль или поперек станины".  - Он крутит рукоятки, показывая, как это делается.  - "Пока все. А теперь смотри,  что и как я делаю. По ходу буду объяснять".

Он берет длинный стальной пруток и просовывает его в центральное отверстие шпинделя передней бабки, а затем специальным воротком закрепляет его, приговаривая:  "Это патрон для закрепления заготовки". - Слово "патрон" он опять произносит с нарочито-игривой интонацией. "Смотри, мол, малец. Ты, наверное, только и знаешь что патрон для стрельбы".  "Закрепляют заготовку в патроне при помощи вот этих четырех кулачков". И опять особый интонационный оттенок в произношении. - "Для того чтобы заготовка располагалась строго по центру надо делать вот так". Зажимая то один кулачок, то другой, он то и дело включает рубильником мотор, который с шумом начинает вращать шпиндель патрона. Это происходит до тех пор, пока заготовка не начинает вращаться строго в центре патрона без всяких биений. - "Вот видишь? Теперь можно приступать к ее обработке. Это делается специальными резцами". - Достает из ящика три резца и поочередно показывая, приговаривает: "Это - проходной, это - отрезной, а это - подрезной".  По форме заточенных концов я вижу, что заточка у всех разная. - "Теперь смотрим по чертежу. Видишь, нам следует, прежде всего, заготовку обточить под три треугольника вот до такого диаметра. Три треугольника означают, что допуск здесь большой. А делается это вот так! Смотри внимательно! "- Он закрепляет в револьверной головке суппорта два резца: проходной и отрезной, подгоняя концы их режущих кромок по высоте строго по центру заготовки. – "Вот видишь?", - показывает. - "Теперь можно начинать обточку". Включает мотор и плавно подводит проходной резец к вращающейся заготовке. И тут же из под резца, с видимой легкостью побежала, завиваясь в кольца, стружка, как будто это был не металл, а мягкое  дерево. Только стружка вначале металлически светлая, как у дерева, на глазах тут же приобретает различные лилово-фиолетовые  оттенки, что указывает на ее высокий температурный нагрев.
 
Обточив на небольшом протяжении поверхность прутка, он останавливает  вращение шпинделя станка коротким включением реверсного хода мотора. Замеряет диаметр обточенной части прутка штангенциркулем  и показывает мне результат замера, тут же объясняя, как определяются десятые доли миллиметра с помощью вспомогательной шкалы - нониус. Затем, внеся поправку, продолжает обточку до указанного в чертеже размера  длины. Потом, взяв плашку, называя ее по устаревшему "леркой", смазав обточенную поверхность "варёным" маслом, нарезал резьбу. После чего поворотом вращающегося столика суппорта, заменил проходной резец отрезным и, отрезав деталь от прутка, передал мне. Как зачарованный я держал в руках еще теплый, 5-ти миллиметровый винт. В нем оставалось только проделать на строгательном станке на головке шлиц под отвертку. Только что совершившееся на моих глазах чудо произвело на меня неизгладимое впечатление, и я, еле сдерживая душевное ликование, испытывал неизведанное мне доселе чувство гордости,  что приобщился к такой магической специальности как токарь по металлу.

Кучеренко же, довольный произведённым  впечатлением, улыбаясь,  проговорил: "Вот так и продолжай делать, пока не набьешь руку". И направившись на рабочее место к своему станку,  принялся за его уборку, так как рабочее время подошло к концу. Так прошел  второй день, оставив в моей памяти приятные воспоминания.
 
В этот день вечером, наспех перекусывая, несмотря на то, что опаздывал в школу, я никак не мог удержаться от того, чтобы не поделиться с домашними, переполнявшими меня дневными впечатлениями. Торжественно достав из кармана винт, я со всей горячностью пытался им растолковать, что вот эту самую штуку, мы своими руками изготовили из ржавого железного прутка. Однако, как мне показалось, несмотря на все мое красноречие, для них мой винт так и остался ничего не говорящей железкой. Огорченный тем, что не понимают меня, я подумал - такое может быть понятным только тому, кто сам пережил и прочувствовал подобное.

На следующий день, находясь за спиной Кучеренко, один на один со станком, я робко попробовал его вначале включить. И вот что получилось: стоило мне только передвинуть рукоятку рубильника вправо, как патрон, с зажатой в нем заготовкой, завращался с бешеной скоростью. Вздрогнув от неожиданности, я тут же резко попытался вернуть рукоятку  в прежнее положение. Но от того, что слишком поторопился, не успел вовремя остановить движение руки, и рукоятка проскочила среднее положение. Послышался  стук шестерен, что-то дернулось внутри, и шпиндель тут же, резко набирая скорость, завертелся в обратную сторону. С испугом я потянул рукоятку рубильника назад к среднему положению, но теперь уже замедленным движением. Мотор выключился, и после непродолжительного, постепенно замедляющегося движения  на холостом ходу, шпиндель остановился.

"В чем состояла моя ошибка? " - думал я, некоторое время  в замешательстве. Как это делает Кучеренко, я пока не понял. Первоначальное медленное движение руки должно на какое-то мгновение задержать рукоятку в среднем положении, пока не произойдет остановка мотора. Только после этого следует производить его кратковременное включение, чтобы реверсные  обороты остановили инерционное вращение шпинделя  станка. Чтобы это освоить, такое нужно было проделать не один, два раза, а многократно. В этом и состоял смысл выражения Кучеренко "набить руку". Я должен был путем совершения ряда однотипных действий выработать у себя динамический стереотип, который позволял бы мне, не задумываясь, автоматически последовательно выполнять один за другим ряд необходимых движений.
 
Мандражируя  (преодолевая испуг), я приступил к освоению всех тех операций, которые мне были продемонстрированы Кучеренко. 3а время, пока я не "набил руку", мне пришлось пережить ряд неприятных  моментов из-за неловкости и неотработанности движений. У меня и ломалась стружка, выстреливая оторванными частицами прямо в лицо из-за неправильной заточки резца, и заготовка наскакивала на резец из-за того, что он был установлен не точно по центру или сбивался, потому что был слабо закреплён, и большой круг наждачного  камня вырывал из рук затачиваемый резец или сверло. Но больше всего я пережил волнений, когда из-за неправильного включения и выключения мотора на станке лопнул ремень, соединяющий вал мотора со шкивом шпинделя. Когда это произошло, я так растерялся, что Кучеренко стало даже жалко меня, и он успокаивающе пробормотал: "Ладно, не переживай. Такое случается. Пойди, поищи лучше шорника он где-то наверху".
 
Несмотря на все эти, сопровождающие меня в процессе "набивания" руки", мелкие неприятности, обучение, в целом, проходило успешно, и мое настроение было приподнятым. Этому, в немалой степени, способствовали и новости, поступающие с полей военных действий! И хотя враг, преодолевая ожесточенное сопротивление воздвигнутых на его пути к Москве оборонительных рубежей, постепенно, шаг за шагом приближался к столице, так что к концу ноября ему удалось на севере выйти к берегам канала Москва-Волга, а на юге подойти к городу Кашире, по всему чувствовалось, что вот-вот произойдет стабилизация.
 
По слухам в этом была большая заслуга частей, прибывших из Сибирских военных округов. Началу же уверенности, что наконец-то начнутся перемены, послужили сообщения о состоявшемся в Москве, праздничном собрании, посвященном  24-й годовщине Октябрьской революции и параде войск на Красной площади 7-го ноября. И действительно, долго ждать не пришлось. Вскоре мы услышали, что 17 ноября началось успешное наступление Красной Армии на Ростовском направлении, как бы в ответ на то, что 16 ноября был оставлен город Керчь и весь Крымский полуостров, за исключением Севастополя, оказался у немцев.
 
Примерно в это же время мы узнали, что начавшееся 8-го ноября наступление противника под Ленинградом, с целью соединения немецких и финских войск на реке Свирь, было остановлено, а 19-го ноября наши войска перешли и там в контрнаступление. Любопытно, что наступление наших войск породило множество догадок и слухов. В их числе особенно популярными среди молодежи были радующие нас слухи о появлении нового вида оружия, названного "Катюшей", которое наши применили на некоторых участках фронта.  Якобы, ее реактивные термитные снаряды буквально выжигают все живоё в окопах противника. И что после применения этих снарядов, последовал демарш со стороны Германии, смысл которого состоял в том, чтобы в дальнейшем такое не повторялось, иначе они применят ОВ (отравляющие вещества). Этот слух подтвердился лишь в отношении появления "Катюш". Остальное были выдумки фантазеров-мечтателей.
 
3а прошедшие две недели я так набил руку на изготовлении винтов, что в один из дней  мой наставник Кучеренко предложил мне перейти работать на станок, который стоял впереди него. Этот станок находился в нормальном состоянии и являлся рабочим местом токаря- разрядника из другой смены. При этом, поучая, Кучеренко небрежно заметил: "Смотри, чтобы при сдаче смены станок всегда был чисто прибран. У сменщика не должно быть к тебе претензий".
 
На этом станке я стал выполнять, правда, вначале только несложные операции. Обработанные детали затем сдавались в ОТК по нарядам Кучеренко, который перед этим перепроверял заданные чертежами размеры. В отличие от того, когда он с оживлением посвящал меня в тайны рабочей специальности, после перевода меня на новый станок он избегал даже разговаривать со мной, сосредоточенно выполняя свое задание. Молчал он и при проверке размеров вытачиваемых мною деталей, проделывая это с недовольным, осуждающим меня видом, за то, что я отрываю его от работы. Поскольку при этом он ни разу не сделал мне ни одного замечания, молчаливость Кучеренко я относил за свойство угрюмого его характера. Для себя же я счел за правило не досаждать ему ни расспросами, ни обращениями за помощью, если сразу что-то не получилось, а доходить до всего самому.

Однажды, уже в первых числах декабря, перед перерывом, я услышал как кто-то тихо, говорит с Кучеренко. Из обрывочных фраз, которые уловил мой слух: "...что совсем ничего? "  "...а что он говорит?"  " ...А ты ему хоть намекнул? " - я интуитивно почувствовал, что разговор может касаться меня. Оглянувшись на них, заметил, как Кучеренко в ответ на последний вопрос, в знак отрицания, с обиженным видом передернул плечами, а его собеседник, пожилой рабочий, бегло взглянув в мою сторону, и встретившись со мной взглядом, повернувшись, с недовольным выражением лица  стал удаляться.
 Кучеренко, также обратив внимание на мой вопрошающий поворот головы в их сторону, видимо догадавшись, что я понял, что разговор шел обо  мне, извиняющимся тоном спросил меня: "Ты деньги получил?"  - Какие?" - с  удивлением задал я встречный вопрос. - "Тебе же положены ученические". - "Нет, мне никто ничего не говорил". - "После перерыва сходи, получи в кассе бухгалтерии. Зарплату еще вчера всем выдали".
 
С нетерпением дождавшись конца рабочего перерыва, я разыскал, где находится бухгалтерия, подошел к закрытому деревянной задвижкой окошечку, над которым на прикреплённой картонке, красовалось написанное крупными буквами слово "КАССА" и робко постучал. Задвижка отодвинулась, и на меня вопрошающе уставился добродушный взгляд женщины. "Извините, мне сказали, что здесь я могу получить ученические ",   -  произнес я голосом человека, полностью не уверенного в своей правоте. - "Какие еще ученические? Что было положено по ведомости, я уже выдала и подбила итоговую сумму". Услышав подобное, я настолько опешил, что не мог сразу сообразить, о чем дальше следует говорить, и какое-то время продолжал в смятении молча глядеть на кассира. В это время, наверное, на лице у меня отобразилось и смущение, и растерянность, и волнение. Видя это, кассиру, вероятно, стало жалко меня, и она ласково стала меня уговаривать: "Да ты не волнуйся. Сейчас посмотрим ведомость... Вот механический цех. Твоя фамилия, говоришь, Питиримов... Ага, есть такая. - Она на минутку замешкалась, а затем, неожиданно  посуровевшим голосом, с оттенком удивления, строго взглянув на меня, продолжила, - но ведь здесь уже против твоей фамилии стоит подпись в получении. Вот смотри,- и она протягивает мне в окошко, согнутые пополам листы ведомости, держа палец на строке с моей фамилией. - Вот видишь! А ты говоришь - не получал. Нехорошо обманывать! Стыдно!"

Такого оборота дела я никак не ожидал. Я готов был услышать,  что угодно: забыли вовремя внести в ведомость, затерялся где-то приказ и нечто подобное и спокойно это перенести. Но чтобы такое позорище! Нет уж, извините! И охваченный гневом я уставился вначале на указываемую мне подпись, готовый, в случае надобности, сражаться за свое честное имя до последней возможности. Но вдруг, с чувством облегчения, сменившего гнев, обнаружил, что подпись-то вовсе не моя. Она не похожа на мою, ни по общему построению, ни по наличию и конфигурации букв и росчерка. И неожиданно для себя радостно воскликнул: "Да это же подпись совсем не моя!" - А потом, уже более спокойным, но всё же ворчливо-недовольным голосом, с возмущением продолжил. - Тут кто-то другой расписался. Я же вам говорил, что впервые здесь появился. И я могу доказать, что подпись не моя..."
 
Мое возмущение было настолько искренним, что кассирша, до этого уверовавшая в правдивость своего предположения, пришла в замешательство. Было заметно как она с недоумением, развернув ведомость, стала внимательно просматривать все подписи, приговаривая: "Посмотрим, посмотрим! Действительно тут что-то не так. Но ты не волнуйся. Мы обязательно разберемся, кто  расписался. Разберемся. Я обещаю тебе". В это время, подошедшая другая работница бухгалтерии, которая накануне раздавала нам хлебные карточки, показала пальцем, как я догадался, на мою подпись в списке получателей. Кассирша, взглянув туда, закивала головой, прошептав: "Да, да", - отвела список в сторону. Затем, повернувшись ко мне, снова еще раз повторила: "А ты не волнуйся. Иди себе спокойно работать. Мы обязательно разберемся. Я тебе обещаю это".
 
Возвращаясь в цех, я постепенно успокаивался, приходя в себя от пережитого волнения. Однако на подходе к своему станку, встретившись взглядом с Кучеренко, который с видимой  заинтересованностью спросил меня: "Ну как? Получил?" Этот его, как мне показалось, участливо заданный вопрос, всколыхнул заново пережитое и я, уже жалуясь ему, махнув рукой, с горечью в голосе ответил: "Какое там! Кто-то уже их раньше вместо меня получил. А меня еще и пристыдили, что снова пришел за деньгами", - и,  повернувшись к станку, включил его для работы, давая понять, что больше на эту тему мне говорить неприятно.
 
Прошло несколько минут, и я за своей спиной вновь услышал голос того же человека, который подходил к Кучеренко перед началом перерыва. На этот раз он также тихо спросил Кучеренко: "Ну как? Получил он деньги?" - "Говорит, что нет. Кто-то вместо него другой получил ", - вроде как бы извиняясь за что-то, ответил Кучеренко. А тот недовольно хмыкнув, тихо удалился, обходя станок за моей спиной так, чтобы я его не видел.

Мне кажется, в этом месте я должен сделать небольшое отступление. Внимательно читающий, должен помнить, что рассказывая о том как я впервые вошел в цех и от стоявшего там шума ничего не слышал при разговоре с начальником и не говорил, а кричал, думая, что и мой собеседник находится в таком же положении. И вдруг теперь, в описываемом мною эпизоде, я утверждаю, что слышал тихие голоса, разговаривающих за моей спиной людей при включенном станке. Может ли быть такое? Да может! Уже по прошествии рабочей недели я настолько привык к цеховому шуму, что стал различать отдельные его составляющие и на их фоне голоса разговаривающих людей. А еще через неделю стал свидетелем, как впервые вошедшая в цех молодая женщина, при разговоре с  начальником цеха так же как и я когда-то, выкрикивала слова и с мучительно-страдальческим от напряжения выражением лица вслушивалась, что говорит ей стоящий рядом собеседник. Хотя я, находясь от них расстоянии в два раза большем, прекрасно слышал все, о чем они говорят. Наблюдая за этой сценкой, я невольно улыбался, вспоминая тогдашнего себя.
 
Теперь-то мне известно, что в результате длительного воздействия шумовых раздражителей на рецепторы слуховой системы человека, происходит её адаптация, в результате чего обостряется не только его слух, но повышается избирательная чувствительность и анализаторная способность. Вспомните дирижера оркестра, который слышит, как у кого-то из оркестрантов прозвучала не та нота. Или опытного шофёра, который по звуку работающего мотора определяет в каком его цилиндре неисправность.
 
Происшедшее недоразумение с получением денег благополучно разрешилось на следующий день. Не прошло ещё и двух часов после начала рабочего дня, как подошедшая девушка пригласила меня пройти вместе с ней в бухгалтерию, где кассир, извиняясь за вчерашнее, придвинув ко мне ведомость, предложила расписаться рядом с зачеркнутой прежней подписью и выдала мне положенные 40 рублей.
 
После перерыва ко мне подошел мужчина лет тридцати, который представился как Петриченко и также извиняясь, рассказал, как получилось, что он расписался вместо меня в получении моих денег. С его слов произошло оказывается это так: "После того как я, расписавшись и взяв деньги, собрался уже отойти от окошечка, кассир меня остановила, сказав, что мне тут еще выписано 40 рублей. Я, конечно, удивился, так как не знал, за что мне их могли начислить. Кассир тоже ничего не знала. Ну, я расписался - раз дают, почему бы не взять? Ты уж извини меня, что так получилось".

Само собой разумеется, я его извинил, не подумав даже задаться вопросом, кто из них обоих больше виноват в происшедшем и посчитал, что на этом инцидент с зарплатой исчерпан. Однако как я ошибался! Это было только начало всех моих последующих неприятностей и разочарований.
 
Получив своё, впервые честно заработанное денежное вознаграждение, я, аккуратно свернув деньги, положил их во внутренний карман. А вернувшись с работы домой, горделиво, не без доли хвастовства, выложил их все на стол перед матерью. Вот, именно в этом и состояла моя грубейшая ошибка, как я догадался впоследствии. По существующему, давно сложившемуся обычаю в рабочих коллективах первую свою зарплату новичку положено было истратить на угощение своего наставника, мастера смены, инспектора ОТК и других людей, от которых зависели нормальные условия работы рядового токаря. Попросту говоря, вместо того чтобы хвастаться своей получкой перед матерью, мне следовало её пропить, иначе сказать – «обмыть» своё вхождение в коллектив. Но я этого не сделал. И не потому, что так старательно придерживался принципов коммунистической морали. Просто у меня не возникало даже в мыслях подобного рода предположения, что такое может существовать в наше Советское время. Ведь тогда много говорилось о дореволюционном прошлом и осуждались все существовавшие в нем капиталистические пережитки. О них нам рассказывали и в школе, и в художественных фильмах, и в литературных произведениях. Достаточно было увидеть фрагменты, например, из кинофильма "Юность Максима", в котором с достоверной убедительностью, и не только для ребят, были продемонстрированы омерзительные сценки мздоимства начальства. Поэтому-то я ни перед кем не чувствовал себя обязанным и не испытывал  никакого угрызения совести. У меня даже в мыслях не было, что что-нибудь подобное может существовать в  наше время. Они же, видимо, побоялись так вот прямо и откровенно напомнить мне или каким-то другим способом намекнуть о соблюдении этого обычая приобщения новичка к их коллективу, зная, что я комсомолец.
 
И, тем не менее, с нечто подобным мне пришлось столкнуться спустя несколько дней. В этот день я, как всегда сосредоточенно вытачивал детали согласно указанным данным в чертеже наряда. Вдруг мой слух стал улавливать среди привычного шума работающих станков, звук нового включаемого станка. Вначале я было  подумал, что это кто-то из рабочих нашей смены, чтобы не нарушать настройку своего постоянного станка, решил выточить что-то штучное на другом свободном станке и, следовательно, этот шум вскоре прекратится. Но шум этого работающего станка не прекращался длительное время, а его звучание происходило на фоне всех наших прежних. Это меня заинтересовало. Во время короткой остановки работы я увидел, что на станке, стоящем в конце цеха, трудится новичок. Подойдя к нему, я узнал в нем пацана из младшего класса нашей школы. Он был занят выточкой винтов, которые я вытачивал в начале своего обучения.
 
Однако меня заинтересовало не это, а то, что он работал вдали от окон, в самой глубине цеха, на последнем станке ряда, при электрическом освещении. И я, не скрывая своего удивления, задал ему вопрос, почему он работает на станке в полутьме, когда впереди все станки его ряда свободны. Смутившись, он ответил, что это временно, что его должны уже завтра перевести "наверх", что он "поставил поллитровку" мастеру. И тут же спросил меня, ставил ли я кому пол-литра.
 
Не стану скрывать, что такое его наивно-бесцеремонное откровение вызвало с моей стороны, что-то подобное чувству брезгливости. И причиной этому было не только пренебрежение старшеклассника, и не его веснушчатое худое,  бледное лицо и хилое телосложение, а то бесстыдство с каким он говорил мне о подкупе поллитровкой, как о чем-то должном, само собой разумеющемся.
 
Не считая нужным что-либо отвечать этому последышу  из капиталистического прошлого, я демонстративно повернулся и отправился на свое рабочее место. И, тем не менее, состоявшийся между нами разговор заставил меня задуматься, и я шагал на место, размышляя: "Хорошо, он, в соответствии со своими жизненными понятиями, за пол- литра обеспечивал для себя более благополучное рабочее место, там, наверху. Я был там. И тоже позавидовал тамошним условиям работы: в большом светлом зале с огромными окнами и деревянным полом, стоят в ряд столы с маленькими токарными станочками. На них работают, как мне показалось тогда, одни только женщины и девушки. Одеты они в чистые стираные халатики и вытачивают мелкие детальки из меди, бронзы и латуни. Когда я вошел туда, чтобы позвать шорника, в своей черной, замасленной робе, мне стало даже как-то неловко, поэтому я поспешил скорее убраться оттуда восвояси. Так мне там показалось тепло, светло и чисто. 3а это стоило ему не поскупиться пол-литром. Ну а я-то почему, кому и за что должен был ставить пол-литра. Разве вот только своему наставнику? Остальных-то я, ведь, даже толком не знаю. Что же касается наставника, то я уже давно обхожусь без его советов, а просто выполняю работу по его нарядам и, довольно-таки, успешно, поскольку не имею с его стороны никаких претензий, никаких замечаний. Стоимость  же, выполненной работы включается в его заработную плату. По-моему, это вполне достаточное вознаграждение за то минимальное время, которое пришлось ему затратить на мое обучение".
 
Эта последняя мысль моего размышления показалась мне вполне резонной, справедливой, убедительно доказывающей правоту моего поведения. Поэтому я тут же про себя решил в знак благодарности за обучение токарному делу, как можно быстрее и качественнее выполнять поручаемую мне наставником работу, любую работу  даже просто любую его просьбу.
 
Работать же нам приходилось через силу. Военное время отменило все нормы действующего трудового законодательства, определяющие продолжительность рабочего дня. И вкалывали мы с 8-ми утра, до 8-ми вечера в первую смену или с 8-ми вечера, до 8-ми утра - во вторую. Иногда же субботняя ночная смена оставалась стоять у станков до I2–ти часов воскресного дня. Но, тем не менее, я не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь  из рабочих, по крайней мере, на нашем участке механического цеха, проявлял недовольство по этому поводу. Наоборот, казалось даже, что настроение в декабре у многих рабочих в  связи с последними сводками информбюро, даже улучшилось, так как на  фронтах дело начало поправляться.
 
Ноябрьские  наступления наших войск на Ростовском направлении и под Ленинградом явились своего рода прелюдией к начавшемуся 5декабря успешному контрнаступлению под Москвой, которое затем переросло в наступление на Западном, а затем и Юго-Западном направлениях.

 Контрнаступление на Ростовском направлении завершилось ко 2- му декабря тем, что там наши войска отбросили противника на Запад на 60- 80 км. На Ленинградском направлении к 9 декабря был освобожден г. Тихвин, что обеспечило сквозное железнодорожное движение до Ладожского озера. На самом же Московском направлении правым крылом Западного фронта  последовательно были освобождены:  11 декабря - г. Истра, 12` декабря - г. Солнечногорск, 15 декабря - г. Клин , 20 декабря - г. Волоколамск.  В общем же здесь наши войска продвинулись на 90-100 км. В это же время войска Калининского фронта продвинулись на 60-120 км, освободив 16 декабря г. Калинин (Тверь). I7 декабря началось наступление войск и левого крыла  Западного фронта, которые освободив г. Калугу, к З0 декабря продвинулись на I20 км, а на Тульском направлении на 1З0 км, сняв осаду города.
 
Все это, безусловно, не могло не радовать наш народ. Однако чем дальше от Москвы отступал противник, тем медленнее становилось и продвижение наших войск, которое, в конце концов,  на отдельных участках, к нашему огорчению, совсем приостановилось. Наивные мечты ребят о скорой нашей победе, по мере остановки  продвижения Красной Армии также исчезали. Утешала только реальность того, что Москва стала теперь отстоять от противника за пределами непосредственной  опасности.
 
Для меня же лично декабрь оказался последним месяцем, в котором я ещё посещал занятия 10-го класса вечерней школы. Несмотря на общее утомление и усталость в конце рабочего дня, я находил в себе еще силы, чтобы являться на уроки, где с интересом слушал внимательно преподавателей, особенно при объяснениях нового материала. Мне казалось, что только одного этого будет достаточно для освоения, пусть даже посредственного, знаний школьной программы обучения. Однако явившись  в очередной раз в класс, поле недельного пропуска из-за работы в ночную смену, я как ни старался понять смысл решаемых алгебраических примеров по новой теме, объяснение которой происходило в мое отсутствие, у меня так ничего и не получилось. И тогда я, к своему огорчению, убедился, что и в дальнейшем при таком халтурном обучении у меня  ничего не получится. Придя к  этой мысли, я решил оставить бесплодную попытку  закончить 10-й класс  школы в этом году. К такому решению я пришел в пятницу 26-го декабря. А на следующий день  в субботу я возвращался домой с ощущением облегчения от сознания того, что отныне я свободен от необходимости торопиться на вечернее школьное занятие. А завтра, к тому же, воскресенье и можно будет, просто бездельничая, хорошо отдохнуть.
 
Шёл  я медленно, ленивой походкой никуда не спешащего человека, погружённый в свои вяло-шевелящиеся  безрадостные думы, поэтому и не заметил, как меня догнала попутчица. Я вздрогнул от неожиданности, когда она громко окликнула меня по имени. Это была моя прежняя одноклассница, с которой я не только учился вместе  до 8-го класса, но между нами существовала первая детская сердечная дружба. Однако с тех пор прошло много  времени, за которое мы оба повзрослели. До этого случая нам приходилось встречаться всего один только раз. Это произошло в самом начале войны. Как-то вечером, уже в наступивших сумерках, я заметил в окно, как она медленно проходит мимо нашего дома, по противоположной стороне улицы. Через некоторое время она вновь прошла в ту же сторону. По всему видно было, что она никуда не торопится, а просто прогуливается, кружа по переулкам и улицам. На второй или третий день я вновь обратил внимание, как она медленно вышагивает по тому же маршруту. Меня вдруг осенила мысль: "Не ищет ли она встречи со мной?" После нескольких минут сомнения и колебания - стоит ли удовлетворить ее  желание, я все же решил: "В случае если она сегодня появится еще раз - попробовать сделать это".
Долго ждать мне не пришлось, и когда она вновь появилась, я вышел к ней навстречу. Заметив меня она, свернув в ближайший проезд, ускорила было шаг, но я догнал ее. Дальше, перебрасываясь отдельными короткими фразами, мы быстро пошагали по тротуару мимо открытых окон, плотно теснившихся друг к другу домов. Проезд закончился, и мы вышли на участок следующей улицы. Здесь вместо домов, на протяжении нескольких десятков метров тянулся дувал (глинобитный забор), огораживающий сад. В этом месте я, решительно обняв ее, попытался поцеловать, предполагая, что она ответит взаимностью. Однако, вопреки моему ожиданию, она стала сопротивляться, закрывая лицо ладонями рук. Пришлось отводить их в сторону с силой. Покрывая ее лицо поцелуями, я поймал себя на мысли, что не испытываю при этом никакого чувственного влечения. Ее обветренные губы казались мне сухими и шершавыми, мускулистое, спортивного строения тело - жестким, да и издаваемые при этом ею звуки, что-то вроде мычания, означающего: "Нет, нет, не надо", - искусственно наигранными. Все это, вместе взятое, охладило меня. Я тут же осознал, что делаю не совсем то и вопреки своему желанию. Выпустив ее из своих объятий, извиняясь за совершенное, я проговорил: "Ну вот и все. Я тебя проводил почти до самого дома. Прощай, всего тебе хорошего!" И разочарованный своим поступком отправился восвояси.
 
И вот теперь, при новой нашей встрече я обратил внимание, что она весьма рада этому и не собирается скрывать свою радость. Само собой разумеется,  по дороге мы разговорились. Узнав, что я ещё никем никуда не приглашен для встречи Нового года, она предложила мне присоединиться к их девичьей компании. А поскольку ни им, ни мне не было известно о переносе выходного дня, а они все, также как и я, работали, их компания решила собраться для его встречи уже сегодня, с тем чтобы после полуночного сабантуя успеть отдохнуть на следующий день, в воскресенье.
 
Я недолго колебался, стоит ли мне идти в незнакомую компанию, так как на ум, в данный момент, не приходило другой путной альтернативы. К тому же подкупала её ярко выраженная радость от  нашей встречи и настойчивость, с которой она уговаривала. Поэтому я согласился. Полагая, что мне, на первых порах, среди незнакомых достаточно будет общения с ней одной.

Вечеринка оказалась на редкость скучной. Из ребят, кроме меня больше никого не было, если не считать хозяйкиного соседского парнишки, которого девчата силой затащили и усадили за стол всего на полчаса. К тому же моя одноклассница после нескольких первых тостов, улизнула домой, заявив, что родители обязали её быть дома не позднее полуночи. Поэтому после её ухода я сидел пригорюнившись. Подсевшей, было, ко мне другой девушке растормошить меня также не удалось. Видя моё равнодушие к её заигрыванию, она, недовольная моей пассивностью, удалилась вслед за остальными в другую комнату. Мне же хозяйка предложила остаться здесь и прилечь вздремнуть на диване. Завершилась же эта скучная вечеринка нежданно-негаданно другой неприятностью. Во время утреннего завтрака, когда речь зашла о дальнейшем характере развлечений в наступившее воскресенье, присоединившаяся к нам старшая сестра хозяйки, которая вернулась после ночной смены, вдруг произнесла: "Какое ещё вам развлечение? Выходной день перенесен с 28 декабря на 1 января".
 
Эта новость основательно испортила настроение всем тем, кто должен быть на своём рабочем месте в данный момент, поскольку опоздание, а тем более прогул в военное время наказывался весьма строго. Теперь же, как ни крутись, как ни спеши, всё равно явишься на работу с опозданием, да ещё подвыпившим. А это уже считается, как прогул, влекущий за собой печальные последствия.

Тем не менее, среди девчат нашлась одна взбалмошная, которая стала громко уговаривать остальных: "Раз никто нас заранее не предупредил, значит, они сами виноваты, а мы давайте продолжать гулять и веселиться". И как ни странно, нашлись те, кто её поддержал. Поэтому никто не встал из-за стола. Но как бы инициаторша ни хорохорилась, как бы ни бравировала своей смелостью, пытаясь наигранной весёлостью убедить сомневающихся, что ничего страшного не произойдёт,  у меня в душе зародилось сомнение в правильности такого решения. То и дело,  в голову лезли тяжелые мысли. И как бы я их ни отгонял, как ни отмахивался, они исподволь вновь и вновь возвращались, рисуя в воображении одну за другой неприятности, которые могут возникнуть из-за этого в будущем. Какое уж тут веселье!
 
Некоторое время я колебался, стоит ли мне идти на работу или заодно со всеми прогулять весь день - всё равно один ответ. И вдруг, неожиданно для самого себя, словно внутри  кто-то за меня это уже обдумал, а теперь подталкивает действовать, я пришел к выводу пойти показаться начальнику цеха, а там, смотря по обстоятельствам, принимать уже окончательное решение. Чтобы не дать себя уговорить остаться, я резко поднялся и со словами благодарности за проведенное в компании время, желая им всем всего доброго в Новом году, попрощавшись, вышел из дома.
 
На завод я направился ускоренным шагом, не заходя домой для переодевания в рабочую одежду. Предполагая, что мне предстоит неприятное объяснение,  я желал скорее покончить с этим, чтобы  освободиться от гнетущего нервного напряжения. Для того, чтобы сразу обратили на меня внимание, я вошел в цех не как обычно через главный вход в заводское здание, а со двора, там где рядом с входом располагались служебные столы инженерно- технического персонала (ИТР). И, как предполагал, сразу же столкнулся с начальником цеха. Он, с озабоченным видом прогуливался перед станками, из которых многие ещё бездействовали. Вопреки ожиданию, я заметил, как на его угрюмом до этого лице, при взгляде на меня, промелькнула добрая улыбка. Его глаза выражали удовлетворение.
На мою попытку объяснить причину своего опоздания, он только мягко дотронулся до моего плеча и легонько подтолкнул в сторону станка. Всё стало ясно - он остался доволен моим появлением, отметив про себя, моё добросовестное отношение к обязанностям. Накинув поверх чистой одежды халат, я постарался быстро настроить станок для выполнения операций согласно указанному в наряде заданию и с лёгкой душой приступил к работе.
 
Однако через некоторое время я почувствовал сильное утомление: сказалось ночное бдение и наступившее похмелье. С каждой выточенной деталью выдерживать в ней заданные размеры становилось всё труднее и труднее. Приходилось прилагать большое усилие, чтобы сосредоточить своё внимание на плавном движении рук при вращении маховиков суппорта и, то и дело, производить замеры обточенных участков штангенциркулем, чтобы убедиться в соответствии полученных результатов чертежу. Да и стоять неподвижно у станка было также нелегко. Я ощущал необыкновенную усталость в ногах. Они как бы налились чем-то и стали тяжёлыми, малоподвижными. В таких случаях обычно говорят, ноги гудят. Чтобы хоть как-нибудь облегчить это ощущение, я стал переминаться с ноги на ногу, перенося центр тяжести поочерёдно с одной ноги на другую.
В это время у меня было только одно желание – скорее бы наступил обеденный перерыв. Однако и он не принёс мне облегчения. Наоборот, после еды меня ещё больше разморило - монотонное жужжание станочных моторов клонило ко сну. Где уж там, в таком состоянии думать о выполнении нормы, не допустить бы только брак. И хотя на чертеже стояли три треугольника, что означало грубую обработку поверхности металла детали с большим допуском размера,  однако он (допуск), всего-навсего находился в пределах до 0,3 мм. Вот тебе и грубая обработка! Чтобы выдержать этот предел требуется напрягать всё внимание, особенно при моём опыте работы. А откуда ему, вниманию взяться, если тебя отвлекает сразу столько неприятных физиологических процессов, происходящих в твоем теле.
 
А тут ещё затупился резец, и стружка не столько резалась, сколько отдиралась и крошилась. Пришлось идти его затачивать. На мой взгляд, тоже малоприятное тогда для меня занятие, так как необходимо было выдерживать правильный угол режущей кромки. А  как его без шаблона определить - правильный он или нет. Вот и приходилось подходить к наждачному камню по несколько раз перетачивать его, а затем проверять правильность заточки в деле.
Однако на этот раз мне показалось, что процесс заточки сам по себе является более легким, по сравнению с работой за станком. Поэтому я не только подзаточил рабочий резец, но и решил закончить вытачивание клинка ножа. Заготовкой для него мне послужил ранее подобранный в кучке металлолома, выработанный плоский напильник, подходящего размера. До этого я успел заточить только его конец и носил в таком виде с собой для самозащиты, в случае нападения. Дело в том, что «Переушка», как тогда называли в народе это место, являлось, если не самым, то, по крайней мере, одним из самых криминогенных участков в городе в смысле грабежей и разбоя, совершаемых в тёмное время суток.  (Примечание. Только в послевоенное время я узнал, что это название, «Переушка», а точнее «Первушка», произошло от фамилии Первушин – владельца винного завода, расположенного неподалеку, на берегу канала Салар).

А так как рабочим завода приходилось осенью и зимой после смены идти уже по темным, пустынным улицам и проездам, то почти каждый брал с собой в дорогу какой-либо заостренный или тяжелый предмет. Например, длинное шило, разводной или большого размера гаечный ключ, или просто молоток и т.п. Я же до этого предпочитал носить с собой большой складной нож. Однако когда стал работать на заводе, то он уже не удовлетворял меня. Мне хотелось иметь что-то более надежное и устрашающее своим видом, например, финку. Вот я и занялся втайне от всех ее изготовлением.

Пользуясь тем, что наждачный камень или попросту точило, располагался рядом с моим станком, я выбирал кратковременный момент, когда никого не было рядом, после заточки резца, и обтачивал и какую-то часть полотна напильника.

В этот раз, может быть из-за своего физического состояния похмелья, я задержался у точила на гораздо большее время, чем необходимо даже для самой сложной заточки резца. А когда уже форма клинка приняла законченный вид финки, то я любовно рассматривая его, забыв о бдительности и развернувшись к свету, встав боком к Кучеренко. И вдруг я интуитивно почувствовал, как где-то, далеко запрятанное в глубинах моего сознания что-то шевельнулось или дернулось, словно предупреждая меня об опасности. Я, резко повернув голову, посмотрел, вернее, просто взглянул на Кучеренко. Но этого оказалось достаточно, чтобы в его пристальном взгляде уловить какую-то страдальческую растерянность с примесью удивления и опасения. Тут же повернувшись к нему спиной, так как я полагал, что могут возникнуть по этому поводу какие-нибудь неприятности, я спрятал новоиспеченную финку за пояс под халат.

Вернулся я на свое рабочее место за станком со злобным чувством неудовольствия своей рассеянностью и любопытством Кучеренко.

Рассказал ли он кому о моем поступке или нет, мне неизвестно. У нас с ним по этому поводу также никакого разговора не было.