Так низвергаемы царства

Так и случается, когда внутренний ритм обрастает внешней плёнкой размера, так и случается, когда молчание взрывается жестом, когда мысль осуществляется позой – именно так гибнет оно в себе и оживает снаружи, становится внешним и явным, время, когда тайному время родиться, богам – спуститься на землю. Так низвергаются царства.

Я просыпаюсь в сморившей хмельного под утро, оплывшей дрёмой постели от запаха твоего затылка – стоило лишь проснуться, чтобы пошёл отсчёт на минуты, и Кастор с Поллуксом сошлись на мгновенье, сплетшись в лицо Гурджиева, Януса, перетекши тонкой веной меж Геркулесовых Столпов. Ты не отворачиваешься –
ты никогда не отворачиваешься.

В сырых подземельях, зловещих рытвинах, что мы выкопали пока ты спала – больные умы вовсю сочиняют ·
оно переломит, оно превозможет –
оружье невиданной мощи; древесная кора наливается соком, и в веснушках, игривом смехе заливистой  дуры – играючи падают без жалости и сомненья исполинские взгроможденья, что мы возводили всю зиму.
Сосед выходит, кашляя, из подъезда. Он мясник, у него нынче много работы,
сосед закуривает на крыльце, и жимолость.
Ты увлекаешь меня обратно – на этот раз (последок падок к переборам, как старость к чудачеству) я освирепею, буду спортивен, покажу свою силу. Ты кричишь как застигнутая врасплох, убийца, убийца – кто сказал тебе что я не устрою на память свои Арденны? На улице прорезается жимолость, винтовочная трескотня новой страницы: мы всё ближе к развязке, уличные бои всегда влекут большие потери, да, я согласен на них, я сгущаюсь до точки, стёкла дрожат, дрожат наши жилы, дрожат залпами рваные всполохи жасмина ·
так низвергаются царства. Мы доходим до паники, ты кусаешь меня за горло, куница, беспощадная фея, диффузия духа, в несводимом, враждебном, чужом архитектонике танце племени неведомых варваров пляшем –
мы кружим, мы вьёмся –
наш танец войны. Приди в себя, очнись – я не всё сказал ещё, вот тебе моя перчатка, ты вбиваешь в меня свои когти и впиваешься белыми иглами в самую мякоть, она сочится и пенится, нет, ты неживая, не верю – о чудо! – и так случается каждый раз: каждый врасплох, сама морская пучина смотрит на меня глазами мстительной ночи – я знаю, но не сдамся без схватки. Победи, одолей, завоюй своё время, оно твоё, отбери! Я и не догадывался никогда что можно выжить с такой кожей – она расходится как рваный сатин, как кора земляничника от ожога, мы трясёмся от злобы и наслаждения – так бывает всегда, когда губы к губам сходишься с врагом в танце ненависти. Мы дрожим, рычим и исходим до капли, вместе, поодаль, пропуская сквозь себя линии фронта что ты провела наобум, как всегда, пальцами белой прохлады, бессмысленно-жестокими, как детская любознательность, элементарными, как песчаные зыби и вечные льды. Каждый раз ты приходишь спонтанно, так и свергаемы царства – долгожданная убийца, безжизненная, бесполезная жизнь, злая куница ·
в пасти клокочут струи древесного сока, и исходя до капли в объятьях мы падаем на спину, в цветочное марево сказки, прочь друг от друга и дабы набрать амплитуду, обожающие враги без тени состязанья и приза – так было, так будет. По нашим бездыханным телам идёт бронетехника – ты пустила могучие силы вперёд, ты ждала слишком долго; мы лежим без сознанья, изломав изодранными остриями локтей сочные стебли: ничего, встанут новые – завоеватели, шепчущие так сладко прямо в перепонки канцонетту из скрипичного концерта Чайковского, пока ты не видишь я слижу с когтей свою кровь – прости мне этот bizarriere, мы жутко молчим пока по невидимым семафорам ещё стынут страшные стоны; подснежники – только пристрелочные к канонаде, я вижу как они попадают мне прямо в шею, поющую свежим изломом от боли – так поют птицы от клетки,
я вдыхаю сизый пар наших тел, как-бы нечаянно проводя ресницами по сырому запястью. Ты включаешься спазмом, я знаю, мне тоже хочется рыдать всем подкатившим комком, внезапно, от счастья, от мучительной рези твоих белых зубов.

По зелёного салата траве открывается беглый огонь – жимолость горит страшным пламенем, и слепнущие ею глаза, воспитанные чёрными строками в сером свете и жёлтой бумаге бьют свою – уже запоздало – тревогу. Пора, все уже на том берегу, время бежать. Мы отступаем неся на плечах могучие силы, мы топчем цветы, твой взор безразличен,
и тёплого ветра тугой аромат
срывает мостки между мной и спасеньем, ныряют понтоны, и в тысяче брызг и дрейфующих льдинах слепящая дробь сливового цвета лупит в упор – прямо в болючее, томное эхо подвздошья: так зимы бывают повержены и именно так, глупо и неизбежно
по издыхающим в духу разнотравья
остовам бескровных мечтаний
псов войны она отпускает – взять их! – и запаха неожиданно терпкого русые локоны стелят дорогу. Они несутся, бессмысленно-аггрессивные, больные нуждой, навстречу врагу, кому случилось быть облечённым в мір и иметь имя;
безымянная,
бесстыдная,
злая сила, такая чертовски безымянная, как морская волна и совиное крыло, она наклоняется над струями талых ручьёв, дабы усыпить несносную жажду, смеётся заливисто и не дрогнет пред тем чтобы одним беззаботным движеньем отправить в расправу. Так выглядит повергшая зиму, и бойся столкнувшийся с ней по весне.

Мы выходим на балкон – ты в веснушках, я каждый раз поражаюсь тому, как можно так – играючи,
но у кошки под шерстью тёплой острые иглы ·
тёплые раны лижет она, эти острые зубы,
и капает с крыши,
перелётные птицы, ты куришь в тонкую шею, и я вдруг понимаю что только такими глазами зачитывают приговоры – чистая игра, абсолютная сказка, я дрожу как от страха – нам остались дни, а может, секунды – между вдохом и выдохом, вкрадчивой озыбью холода и тупым, победоносным теплом. Ты оглядываешься через веснушчатое плечо в своей простыне, накинутой набекрень: поддерживаешь на груди пальцами, в которых я угадываю и твой голос. Всё вместе – целая и неделимая, переменчивая и множественная, без центра, акцента, point de vue, апсиды, шпиля, вся вместе; ветер колышет по золотому свету на шее густую копну, я хочу сказать ещё что-то, мне есть что сказать, хоть минуту! Никогда так не хотелось мне прикоснуться губами к этим ладоням, чувственные, со слегка припухшей каймой очертания губ – за такими обыкновенно чуть более крупные единицы с резцами,
в мартовских брызг ручье ледяном
скоромным питает она свои силы,
желанная точка к февральскому сну, ты нашла меня в логове пьяным вусмерть и играешь пушистыми лапами – я знаю, что делают с такими, когда наскучит, когда вердикт синоптиков с безразличной стали оттенком в глухом баритоне начнёт передел. Красота спасёт мір – я говорю это с болью, начинай пёстрый шабаш, всё простое и скромное прочь теперь, чтобы мегаломания задала моду – новая эра, новое солнце, новое платье василькового батиста; вот вот – я чую, я знаю – не найдётся мне места на вашем празднике, тогда за мной придут партизаны в зелёном флектарне – их бойкий, первый разъезд, я слышу, вот-вот; иррегулярные, лихие бандиты неписанного устава в своих маскхалатах – и закончится, закончится старая глава, с которой я не в силах расстаться, прикован, припаян самим нехитрым устройством своего существа ·
красота спасёт мір.
Или-или: эстетика не чтит компромиссы, прекрасное – или расстрел; шаг влево – шаг вправо, я сам слух, ты в солнечном свете и спутанных космах – не тяни, не тяни,
никогда не хотел ещё так отсрочки...

- Пора.

Сыплются ломкие ряды стылой воды под карнизом, они падают вниз, у них нежные шеи – поздравьте с весной кого досчитались! – убийца, убийца… Но ты смотришь из-под лёгкого локона русого ветра – играючи, невзначай – я всегда знал, что мне суждено уйти проигравши. Поздно: и ставшим под флагом однажды придётся отчалить под натиском бури, ты пришла ради жеста, одного глотка моей крови ажурного хрусталя; шаг влево-шаг вправо – расстрел. Я никогда до тебя не знал, что с моей кожей таки выживают ·
пора.

Ты, улыбнувшись, закрываешь за собой дверь, яблони распускаются, я слепну,
именно так случается быть поверженым зимам ·
так низвергаемы царства,
и наконец зелень полинезийского флектарна заходит с флангов множеством хватких ветвей, одолевая ограду балкона, цепкие руки хватают меня под уздцы; мне нет больше места, так уж случилось что нам суждено пересечься для одного выдоха вверх – где атмосферные силы сходятся насмерть, так открываются двери новому. Старое уйдёт и слёзы высохнут, торжествуй новый день, победитель! – как-бы и невзначай, и никто не заметит как придёт новая глава, новая страница оживит жестокими по-детски глазами новатора, что не знает иного закона помимо игры. Проиграю, я проиграю снова и снова, чтобы вернуться –
учи молодость красоте, научи их всему тому, что в словах не назвать, а обнаружить можно только любовью, любви учи их, учи дружбе –  я научу долгу и смерти, рожай – я помогу им погибнуть. Исходи тысячей юношей с прекрасными лицами, которым мы – с первыми заморозками – дадим порядковый номер и определим в лагеря,
мір спасёт красота, дыши-же, дыши,
так чтобы не было места другому, ведь кому как не тебе знать, что безобразное не от начала – не дай ему шансов, дыши! Не теряй времени – пусть твоя песня станет ищущему глотком молока, чтобы бумаге
полакомиться кровью.
Птицы кричат от неволи, чтобы учуять аромат гесперид должна прийти ночь, как композитору слёзы. Пусть мой сбивчивый шёпот из свежего слома станет затравкой,
псы войны, угрюмые партизаны не знают пощады, ты ласково улыбаешься из-за стекла ·
хваткие рукава полинезийского флектарна хватают меня за волосы и тянут с восьмого этажа; я подчиняюсь, синоптики из-за толстых очков ведут красные и синие линии, я падаю наконец камнем за поручни – откуда мы клялись вернуться в своё время, дабы ледяным серым светом пленить тебя в минус и хитромудрые параграфы церемоний и правил. Весна не может быть прошлой или будущей, она всегда новая и та-же, стылые конусы замёрзшей воды бьются об землю, они кровоточат, мосты в панике рушатся в воду, кто-то пытается перегруппироваться, жужжат и чирикают бои арьергарда – всё дальше на север, всё тише и глуше...





Под твоим балконом суетится, хлопочет сосед.
Он мясник,  у него нынче много работы.