Лихолетье

Конец ноября 1941 года. Мне пятнадцать. Враг рвётся к Москве. Наша деревня Борки Клинского района Московской области была крайней из за-нятых немцами. Продержались они одиннадцать дней, а нам показалось — вечность. И даже сейчас многие эпизоды встают в памяти, как живые.

В те дни я возвращалась домой из города Высоковска, что в девяти километрах от Клина, где я с начала войны жила у старшего брата. Его дочке было три месяца (теперь-то она журналистка, много лет трудится в «Ве-чёрке»). Жена брата работала, а он подал рапорт о снятии брони и ожидал отправки на фронт. Ушёл он в октябре, а в ноябре немцы заняли город. Наши сдали его без боя. Я пошла к родителям за сорок километров пешком, так как никакого транспорта не было. Проходя по Клину, увидела, что многие дома разрушены, а когда вышла из города, то от людей, попадавшихся навстречу, узнала, что и нашу деревню Борки тоже бомбили. Одну семью, восемь че-ловек, засыпало в убежище. Около двадцати домов сожгли, из-за того, что партизаны убили немца. Они считали, что за одного немца должны постра-дать сто русских. Всех людей выгнали в свой тыл.

У ближайших родственников, родителей мамы, которые жили в пяти километрах от нашей деревни, свою семью я не нашла, и мы с двоюродной сестрёнкой (тринадцати лет) отправились на их поиски. Мы не знали, то ли их засыпало в убежище, то ли по каким-то причинам они не смогли выехать. Шли напрямую через поле. Немцы были так напуганы партизанами, что они им мерещились даже в таких девчонках, как мы. Пули свистели у нас над головами и под ногами, взрывая мёрзлую землю, а мы все бежали. Сначала во весь рост, не понимая, что это свистит, а потом, когда догадались — ползком и перебежками.

Кое-как добрались до деревни, где жила старшая сестра со своей семьёй. Они обрадовались, увидев меня живой. Обо мне не было никаких известий, и все считали меня погибшей.

А у неё — свои беды. Во время бомбёжки снесло угол дома, оторвало правую руку свекрови, а новорождённую дочку, лежавшую в кроватке

в этом углу, засыпало осколками стёкол, щепками и другим мусором. Но она каким-то чудом осталась жива. Кроме грудной, у сестры было ещё трое детей, старшей из которых семь лет.

Оставалось три километра до нашей деревни, и мы попытались туда пройти, но немцы нас не пустили. Дали два предупредительных выстрела вверх. Пришлось вернуться.

Только на третий день я нашла своих — в чужой деревне Непейцино, за полтора километра от нашей, в чужом доме, где в одной избе было пять семей и около десятка немцев. Они спали на соломе в переднем углу, а мы ютились у порога. Об отдыхе, а тем более о сне, нечего было и думать. На одной скамье и нескольких табуретках мы сидели по очереди, отдавая пред-почтение хозяевам.

Стояли жестокие морозы, а немцы были одеты очень легко. Они же не собирались воевать долго. У мирного населения отбирали тёплую одежду и обувь. Не брезговали надевать и пуховые платки, если удавалось с кого-нибудь снять. Мой братишка пошёл на улицу в новых валенках, а вернулся босиком, весь дрожа не только от холода, но и от возмущения. Кстати, в 1942 году (в четырнадцать с половиной лет) он добровольно ушёл в истре-бительный батальон.

По всем деревням летел пух. Это немцы ловили кур, гусей, уток. Забирали всё, что можно было съесть. Часто раздавался визг поросят под их ножами. Резали овец, коров. Люди стонали, но были бессильны что-либо изменить.

В последнюю ночь перед отступлением они совсем не спали. Топили печь-«буржуйку», сушили носки и бельё, бросали (извините) вшей в огонь. И очень часто вспоминали Наполеона. Папа (он не воевал из-за болезни) ска-зал: «Видно, придётся немцам “драпать” от Москвы, как и французам. Нам надо быть начеку». Среди ночи подожгли нашу родную деревню Борки. Бы-ло огромное ослепительное зарево. Один из немцев, взяв маму за руку, вы-вел её на улицу и сказал на ломаном языке, показывая в сторону пожара: «Видь, матка, то русиш зольдат». Но мама смело ответила: «Русских там нет,

а подожгли вы». — «Понимаешь?» — «Я всё понимаю». Как ни странно, но он отпустил её.

На рассвете неожиданно увидели, как от леса к деревне, где мы находились, бежали наши солдаты. В убежище уйти не успели. Начался бой. Ранило маму в ногу. К счастью, не опасно. Но и все мы остались в живых случайно, благодаря папе. Было так.

Немцы все разбежались. Двое из них совсем не успели обуться, а третий надел только один сапог. Мы даже шутили, что трое в одном сапоге убежали. Но один «фриц» забрался в сарай позади того дома, где мы были, и оттуда строчил из пулемёта.

Вдруг команда: «А ну, Василий, прочеши-ка по этому окошку!». Папа услышал. Он быстро сообразил, по какому окну они собираются палить, и крикнул, что немцев здесь нет. Двое зашли в дом и убедились, что это действительно так. Командир сказал: «Счастлив ты, отец, что вовремя закричал, иначе мы бы вас всех перекрошили. Мы же думали, что он из окна палит». Гитлеровца нашли в сарае полузамёрзшим. Он все твердил: «Гитлер капут».

Всё, что было съестного, мы притащили нашим бойцам, и плакали от радости, услышав их не совсем цензурную речь. Но это была лишь небольшая передышка. Бойцы побежали догонять немцев, а мы — в убе-жище. Началась бомбёжка. Тогда я в первый раз услышала пронзительный визг бомбы и увидела смерть. Тяжело раненый боец лежал на полу во всём обмундировании и всю ночь хрипел со свистом, а утром, не приходя в сознание, умер. Сердце разрывалось от жалости.

Забегая вперёд, скажу, что эхо тех дней долго отзывалось бедами людей. Когда начал подтаивать снег, из сугробов иногда выступали тела убитых бойцов, и даже отдельные фрагменты: рука, нога. Их хоронили в братских могилах. Вездесущие мальчишки находили гранаты. У одного из них она взорвалась в руках, но он чудесным образом остался жив.

Итак, деревня сожжена, жить негде, есть нечего, а до весны (до «подножного корма») ой как далеко.

Позади бывшего родного дома, на месте воронки от бомбы, соорудили землянку и жили в ней с освещением от «коптилки», пока не построили дом. Собирали с пожарища горелую и мороженую картошку, пекли из неё хлеб. Мы его «ситным» называли. Но не унывали. Главное — быстро развёртывалось наступление наших войск. На другой день мы узнали, что наши в Клину, а на третий — в Крюкове, и что там идут жестокие бои. Панфиловцы стояли насмерть. Фашистов, наконец, выбили из Подмосковья.

Вскоре в учебных заведениях начались занятия, и я поехала учиться в Московский лесотехнический техникум (институт оканчивала уже после войны). А тогда нам давали пайку хлеба четыреста граммов в день и какую-нибудь «баланду». Хлеб разрешали брать за два дня вперёд, и мы почти всё съедали, пока шли от столовой до общежития, отщипывая совсем по чуть-чуть. А потом садились на корточки перед пустой тумбочкой, внимательно вглядываясь: не затерялась ли в уголочке какая-нибудь крошечка.

На помощь из дома рассчитывать не приходилось. Разве что иногда «ситный» привозила. Но и этому была несказанно рада, хотя такая радость выпадала не часто. Дело в том, что до станции Правда Ярославской железной дороги, где располагался техникум, немцы не добрались. А наша деревня была временно оккупированной. И несмотря на то, что врага уже выбили из Подмосковья, въезд на бывшую оккупированную территорию даже в пределах одной области — Московской — был ограничен. Разрешался по особым пропускам и крайне редко: один раз в семестр, иногда два.

Нас у родителей было восемь человек. А жили они своим хозяйством да трудоднями. К тому же, ещё надо было строить дом. А кому? Старшая сестра со своей семьёй «мыкалась» одна. Братья все трое на войне. Две сестры на трудовом фронте: одну направили на торфоразработки, другую — с колхозным скотом подальше в тыл. Младшей одиннадцать лет. А ведь её немец хотел распять на стене. Уже приставил к детскому лбу огромный гвоздь и молоток. Он всё допытывался у мамы: приходили ли партизаны и где они находятся. Но мама делала вид, что не понимает, чего от неё хотят, и на коленях умоляла не убивать девочку. К счастью, фашист не взял грех на душу.

Страшно подумать, что придётся нам ещё раз или, не дай Бог, молодому поколению пережить такое. Большое спасибо всем участникам войны и трудового фронта, особенно тем, кто отстоял Москву и Под-московье. Для фашистов это было началом конца.