Мое военное детство. Воспоминания

            Фашизм – это  смерть.  Помни  об  этом  всегда.


     Я  родилась  в  г.  Слуцке,  Белоруссия,  9  сентября  1934 года, белоруска.  Мать, Анастасия  Федоровна  И.,  рождения  1902 г,  г.  Рудня,  Смоленской  обл.,  из  мещан, русская.  Отец  Константин  Александрович  Ч.,  рождения  1888г,  г.  Могилев,  из  дворянского  сословия,  белорус.  Из  рассказов  отца,  его родители  переехали  в  Могилев из  Архангельской  губернии.
Первые  мои  воспоминания.  Комната,  печка – голландка,  я  лежу  в  своей  кроватке.  Сверху  кровать  закрыта  кисеей.  Отец  качает  мою  кроватку  и  поет:

                По  морям,  по  волнам
                Нынче  здесь,  завтра  там,
                По  морям,  морям,  морям,  морям
                Нынче  здесь,  а  завтра  там.

                Ты  моряк  красивый  сам  собою,
                Тебе  моряк  всего  лишь  двадцать  лет
                Полюби  меня  моряк  душою.
                Каков  будет  твой  ответ.

                По  морям,  по  волнам….

Это  первая  песня  в  моей  памяти.  Мои  родители  снимали  тогда  половину  дома  у хозяйки  на  окраине  Слуцка. Cразу  же  за  домом  начинался  луг,  и  там  всегда  паслось  стадо  коров.  Я  помню,  что  в  этом  стаде  была  одна  бодливая  корова,  и  все  боялись ходить  здесь,  когда  стадо  паслось  недалеко  от  домов.  У  моих  родителей  были  друзья:  доктор  Бруй  и  его  жена.  Жили  они  через  несколько  домов  от  нас,  и  мы  часто  ходили  к  ним  в  гости.  И  вот  однажды  я  одна  решила  сходить  к  ним.  Когда  вышла  за  калитку,  я  увидела  стадо  коров,  которые  паслись  тут  же.  Мне  было  страшно,  я  очень  боялась  бодливой  коровы.  Но  не  отменять  же  решение  сходить  в  гости!  Петляя  среди  коров  и  замирая  от  страха,  я  все-таки  добралась  до  наших  друзей.  Достать  до  ручки  двери  я  не  смогла,  (мне  было  не  более  3-х  лет).  Увидев  замочную  скважину,  я  стала  совать  туда  палец,  пытаясь  открыть  дверь.  У  них  была  собака.  Доктор  Бруй  и  его  жена  были  дома  и  подумали,  что  это  собака  скребется  у  двери.  Когда  открыли  дверь,   очень  удивились,  увидев  меня.  Они  подумали,  что  где-то  рядом  мои  родители.  Но  родителей  не  было.  Спросили  меня,  но  я  ничего  вразумительного  ответить  не  смогла.  Тогда  они  поняли,  что  я  одна,  и,  взяв  за  руку, повели  домой.  А  дома  был  переполох – все  искали  меня.
          Помню  своих  кукол.  У  меня  было  много  игрушек.  Но  трех  кукол  я  помню  хорошо – Соломея,  Текля  и  Хавронья.  Имена  им  давала  моя  мать.  Соломея  была  резиновая,  две  другие  из  папье-маше. Эти  куклы  были  с  дырками  в  животе. Мне  очень  хотелось  посмотреть,  что  у  них  внутри.  Мать  мне  говорила: «Посмотри, там  пусто» - но  я  все  равно  не  верила,  что  так  у  всех.
          Как  мне  рассказывала  мать,  там,  в  Слуцке,  меня  покрестили.  Мои  родители, по  тем  временам,  были  людьми  современными,  и  крестить  меня,  как  я  понимаю,  не очень  собирались.  Но  тут  вмешалась  хозяйка  дома.  Она  как-то  возмутилась: «Дзiцю паугода,  а  яно  не  крыщонае.»  Недолго  думая,  она  подговорила  доктора  Бруя  быть  крестным  отцом,  а  свою  16-тилетнюю  дочь  Нину  крестной  матерью.  Когда  родители 
ушли  по  делам,  они  пошли  в  церковь  и  покрестили  меня.  Я  помню  большую  фотографию.  На  ней  доктор  Бруй,  его  жена,  моя  крестная  мать  Нина,  родители  и  я  в  своем  крестильном  платьице.  Когда  во  время  Великой  Отечественной  войны  нас  с матерью  немцы  угоняли  в  Германию,  моя  мать,  чтобы  что-то  сохранить  на  память, обрезала  эту  фотографию,  оставив  меня  и  себя,  так  как  приходилось  брать  то,  что можно  было  унести  с  собой.  До  сих  пор  сохранилась  эта  фотография  и  фотография Нины,  моей  крестной,  а  в  чемодане  лежит  мое  крестильное  платьице.
        Это  то,  что  я  знаю  и  помню,  когда  мы  жили  в  Слуцке.
        Потом  мы  жили  где-то  в  небольшом  поселке.  Отец  был  главным  бухгалтером нефтебазы.  Мы  жили  в  доме  от  этого  предприятия.  Через  стенку  жила  другая  семья,  и  я помню  по  разговорам  моих  родителей,  в  этой  семье  была  старая  бабушка,  которая  не  вставала.  Потом  эта  бабушка  умерла,  сыновья  ее  похоронили,  и  с  кладбища  ехали  и  распевали  песни.  Мои  родители  были  возмущены.
        Какое-то  время  мы  жили  в  Могилеве,  что-то  около  года.  Жили  мы  на  квартире, и  у  хозяйки  была  дочка  одного  возраста  со  мной.  У  нее  была  кукла  с  открывающимися  и  закрывающимися  глазами.  Как  я  хотела  иметь  такую  куклу!  Мать  обещала  купить  такую,  но  обещание  не  исполнила.  По-видимому,  по  тем  временам  эта  кукла  стоила  очень  дорого. 
        Детство  и  юность  мои  прошли  в  городском  поселке  Белыничи,  куда  мы  переехали  из  Могилева  в  1938 году.  Переезд  был  связан  с  работой  отца.  Он  был  принят  главным  бухгалтером  смолокуренной  артели  «Дружба».  Жили  мы  в  доме  от  этого  предприятия.  Это  был  большой  деревянный  дом  на  две  половины.  Одну  половину  занимала  наша  семья:  отец,  мать  и  я.  Во  второй  половине  жили  другие  семьи.  Мои родители  дружили  с  соседкой  Антониной  Кузминичной  К.
         Это  была  симпатичная  молодая  девушка  лет  23 – 24.  Одно  время  она  с  матерью  жила  в  какой-то  среднеазиатской  республике,  в  связи  с  работой  ее  отца.  С отцом  что-то  случилось,  и  они  решили  вернуться  в  Белоруссию.  При  переезде  она попадает  под  поезд  на  железной  дороге,  и  ей  ампутируют  ступню  ноги.  Это  случилось,  когда  ей  было  17 – 18  лет.  У  нее  был  протез,  и  кто  не  знал,  что  у  нее  нет одной  ноги,  не  сразу  мог  это  заметить.  Моей  матери  она  рассказывала,  что  у  нее был  молодой  человек,  который  ее  очень  любил,  уговаривал  выйти  за  него  замуж,  зная,  что  у  нее  нет  ноги,  но  она  ему  отказала,  так  как  считала  себя  инвалидом  и не  хотела  никому  быть  в  тягость.  Она  работала  в  бухгалтерии  моего  отца,  там  же работала  и  моя  мать.  Тетя  Тоня,  как  звала  ее  я,  жила  со  своей  матерью  и  занимала комнату  и  небольшую  кухню  с  русской  печкой.
         Когда  я  болела,  моя  мать  просила  посидеть  со  мной  мать  тети  Тони.  Бабушка была  очень  доброй  и  спокойной,  и  с  ней  мне  было  хорошо.  А  еще  она  вкусно  готовила.  Помню,  я  забиралась  на  печку,  играла  там  в  куклы,  и  ждала,  когда  бабушка приготовит  «бабку». «Бабка» - это национальное  белорусское  блюдо,  которое  готовится  в  русской  печке.  В  горшок,  или  чугунок  кладется  драная  на  терке  картошка,  заправляется  поджаренным  на  сковороде  салом  и  луком,  перемешивается, закрывается  крышкой  и  ставится  в  вытопленную  печку  преть.  Когда  «бабка»  упреет, бабушка  ухватом  вытаскивала  чугунок,  открывала  крышку,  и  по  комнате  распространялся  такой  запах,  что  у  меня  текли  слюнки.  Она  клала  на  тарелку  большой  кусок  этой  «бабки»  и  подавала  ее  мне  на  печку.  Мне  кажется,  что  вкусней  этого,  я  в  своей  жизни  ничего  не  ела.  Я  съедала  все,  до  капельки,  и  часто  хотела  добавки,  но попросить  еще  я  стеснялась.
          Дома  я  ела  мало,  и  мать  жаловалась,  что  я  плохо  ем.  Она  очень  удивлялась,  что  она  печет  блины  из  очень  хорошей  муки,  щи готовит  на  жирном  бульоне,  а  я, ею  приготовленное,  не  ем,  а  вот  бабушкину «бабку»  только  подавай.  Наверное,  недостаточно  иметь  хорошие  продукты,  но  нужно  уметь  их  и  приготовить.  Моя  мать, видно,  не  обладала  кулинарными  способностями.  Она  умела  приготовить  вкусно  несколько  блюд,  среди  них  она  хорошо  готовила  фаршированную  щуку.  Этому  ее  научили  знакомые  евреи.  В  Белыничах  проживало  много  евреев.  С  многими  мои  родители  были  знакомы  по  работе,  по  детскому  саду,  куда  я  была  отдана,  когда  мы приехали  в  Белыничи.  В  детском  саду  у  меня  была  подруга  Инна  Б.  Отец  у  нее  был  белорус,  мать  еврейка.  Ходить  в  детский  сад  я  не  любила.  Потом  с детства   я  очень  боялась  уколов.  А  нам  иногда  в  саду  делали  прививки.  Когда  приходила  медсестра  делать  уколы,  я  ни  за  что  ей  не  давалась,  и  приходилось  посылать техничку  на  работу  к  родителям.  Только  когда приходила  мать  и  меня  держала,  мне  делали  укол.  Я  была  девочкой  не  бойкой,  послушной,  но  панический  страх  перед  уколом   делал  меня неистовой. С  девочками  в  саду  мы  играли  в  дочки-матери,  в  кавалеров  и  барышень  и  другие  игры.  В  группе  у  нас  была  девочка,  звали  ее  Рая.  Она  была  красивая,  выше  нас  ростом,  ее  хорошо  одевали.  А  также выделялся  и  ростом  и  быстротой  мальчик  Вова  Т.  Однажды  мы  играли  в  кавалеров  и   барышень.  Игры  у  нас  были  высокодуховные.  Самое  большое,  что  мог  позволить  кавалер,  это  взять  барышню  за  руку,  но  ни  в  коем  случае  не  больше.  А тут  видно  в  процессе  игры  Вова  вошел  в  азарт,  и  сначала  поцеловал  Раю,  а  потом  меня.  Такого  нахальства  никто  от  него  не  ожидал.  Рая  заплакала  и  опрометью  бросилась  в раздевалку,  схватила  пальто,  выбежала  за  калитку  детсада  и  побежала  домой.  Догнать  ее  не  успели.  Я  тоже  бросилась  в  раздевалку  за  пальто.  Но  меня успели остановить:  дверь  раздевалки  закрыли  на  крючок.  Девочки  доложили воспитательнице,  что  Вова  поцеловал  Раю  и  Зою.  Рая  убежала  домой,  а  Зоя  в  раздевалке. Мне  было  очень  стыдно,  и  я  долго  не  выходила  оттуда. А  Вова,  как  ни  в  чем  не  бывало,  когда  его  стала  журить воспитательница,  сказал: «Я  же  их  не  бил».  На  этом инцидент  был  исчерпан.  Но  воспитательница  вынуждена  была  пойти  домой  к  Рае  и  рассказать  ее  маме,  что  случилось,  так  как  Рая  не  объясняла,  почему  она  самостоятельно  ушла  из  сада.
          Хочу  рассказать  о  смолокуренной  артели  «Дружба»,  главным бухгалтером  которой  был  мой  отец.  Управление  этой  организации  находилось  в  Белыничах.  В  деревнях  были  как  бы  филиалы  этой  артели.  Там  рабочие  собирали  живицу  в  сосновых  борах.  Для  этого  делали  надсечку  коры    на  сосне  и  вешали  специальный  глиняный  горшочек,  чтобы  туда  стекала  смола.  Потом  обходили  эти  места  и  собирали  смолу  из  горшочка  в  ведра,  а  горшочек  вешали  на  это  место,  или  делали  надсечки  на  других  деревьях.  Живицу  перегоняли  в  скипидар.  Эти  филиалы  называли «заводами».  Перед  самой  войной  у  отца  с  директором  артели  пошли  производственные разногласия.  В  чем  они  заключались.  Директор  стал  принуждать отца  давать  завышенные  цифры  произведенной  продукции  по  заводам,  на  что  отец, будучи  человеком  порядочным,  наотрез  отказался.  Тогда  стал  вопрос  о  пребывании отца  на  должности  главного  бухгалтера  артели.  И  стал  вопрос,  что  мы  должны  освободить  наше  жилье  для  нового  главного  бухгалтера.  Я  помню,  как  к  нам  приезжал  этот  новый  бухгалтер,  очень  в  себе  уверенный  человек,  ходил  по  комнатам  и говорил:  «Здесь  я  поставлю  диван,  здесь  шкаф»  и  т. д.  Мы  должны  были  искать себе  новое  жилье  и  работу.
          Здесь,  в  Белыничах,  и  застала  нас  Великая  Отечественная  война  1941 года. Я  плохо  понимала,  что  происходит.  Я  еще  ходила  в  детский  сад,  но  детей  воспитательницы  предупредили:  если  заслышим  гул  самолета,  чтобы  мы  не  находились в  помещении,  а  лучше  на  улице,  ближе  к  деревьям.  Потом  я  слышала  разговоры отца  с  матерью.  Они  говорили,  что  большинство  начальства  уезжает  из  Белынич. А  со  стороны  Слободы,  что  находится  за  рекой  Друтью,  шли  и  шли  наши  армейские  части.  Это  были  запыленные,  с  серыми  лицами,  с  забинтованными  головами  красноармейцы.  Мы,  дети,  обычно  стояли  вдоль  дороги  и  смотрели  на  них. И  от  этого  зрелища  было  так  тоскливо,  что  хотелось  плакать.
           Я  уже  не  ходила  в  детский  сад.  Наш  дом  был  расположен вблизи  реки. Здесь  был  мост  через  реку,  который  соединял  Белыничи  и  Слободу.  Здесь,  на  этом же  мосту  была  электростанция  и  мельница.  Нам  объявили,  чтобы  мы  покинули  свой дом  и  переселились  куда-нибудь  подальше  от  моста,  так  как  в  случае  необходимости  мост  и  электростанция  будут  взорваны.
            К  себе  на  квартиру  нас  взяла  заведующая  детским  садом  Мария  Климентьевна  В.  Мои  родители  были  с  нею  в  хороших  отношениях,  и  мы  поселились  у  нее  на  некоторое  время.  Перенесли  и  перевезли  на  тачке  кое-какие  пожитки,  и  в  первую  очередь  мои  игрушки,  их  у  меня  было  много,  и,  конечно,  коробку с  елочными  игрушками  и  украшениями.  А  еще  с  нами  перебрались  к  ней  наши  козы.  Их  тогда  было  уже  три. Незадолго  до  войны  мои  родители  купили  козу  Мурку.  Это  была  породистая  безрогая  белая  коза.  По  обе  стороны  бороды  у  нее  висели большие  сережки.  У  нее  было  большое  вымя  и  четыре  соска,  как  у  коровы,  и  она  здорово  бодалась.  Все  соседи  ее  боялись.  Боялась  и  я.  Купили  ее  по  совету  врача, так  как  я  была  болезненным  ребенком,  болела  всеми  детскими  болезнями,  и  врач  посоветовал  завести  козу,  чтобы  меня  поить  козьим  молоком.  Что  родители  и  сделали.  Во  время  войны  эти  козы  нас  крепко  выручали.
           Война  очень  быстро  накатывала  на  нас.  Уже  бомбили  Могилев.  Белыничи  заметно  опустели.  Многие  на  повозках  с  лошадьми  уезжали  в  деревни  к  родственникам.  Мой  отец  не  был  призван  в  армию  по  возрасту.  Ему  было  53  года.  Буквально за  день  до  прихода  немцев,  погрузив  пожитки  на  тележку  и,  конечно,  с  козами,  мы  тоже  направились  в  деревню.  Мы  шли  по  проселочной  дороге.  Иногда  по  ней  кто-то  проезжал  на  телеге,  редко  проезжали  отступающие  красноармейцы.  К  вечеру  дорога  совсем  опустела.  Одни  мы  двигались  по  ней  со  своим  стадом  коз.  И  вдруг,  когда  уже  стало  совсем  темно,  по  дороге  стала  бить  артиллерия.  Отец  первый  среагировал  на  вой  снаряда  и  крикнул:  «Ложись!»  Мы  с  матерью  упали  на  землю,  козы заметались  вокруг  нас,  и  на  нас  полетели  комья  земли.  Так  мы  падали  несколько  раз,  потом  отец  сказал,  что  надо  сойти  с  дороги  на  обочину,  что  мы  и  сделали.  Через  некоторое  время  обстрел  прекратился,  и  мы  снова  побрели    по  направлению  к  деревне.  Наконец  мы  дошли  до  деревни  и  стали  проситься  на  ночлег,  но  не  все  нас  пускали.  Только  в  каком-то  доме  хозяева  разрешили  нам  остановиться  в  саду. Там  уже  было  выкопано  несколько  неглубоких  окопов,  и  в  одном  мы  устроились  на  ночь.  Рядом  с  нами  были  еще  какие-то  люди.  Они  негромко переговаривались  с  моими  родителями.  Я,  наверное,  уснула  после  такого  трудного  пути,  но  родители  не  спали.
         А  наутро,  когда  поднялось  солнце,  мы  услышали  тарахтенье  мотоциклов  и  послышались  голоса:  «Немцы,  немцы!»  В  серой  форме,  с  автоматами  наготове  во  двор  вбежали  немецкие  солдаты.  «Юде,  юде» - послышались  их  голоса.  И  они  стали   у  всех  проверять  документы.  После  проверки  документов  их  немецкий  начальник  сказал,  чтобы  местные  жители  оставались  на  местах,  а  беженцы  возвращались  по  своим  домам .  Так  мы  снова  по  этой  же  дороге  пошли  назад  в  Белыничи.  Там, где  мы  попали  под  обстрел  артиллерии,  дорога  была  вся  в  ямках  и  рытвинах.
         Когда  мы  снова  появились  в  доме  Марии  Климентьевны,  она  нам  сказала,  что дом,  где  мы  раньше  жили,  сгорел.  Несколько  дней  мы  жили   у  нее.  За  это  время немцы  наводили  в  Белыничах  новый  порядок.  Было  объявлено,  что  все  евреи  должны  жить  в  определенном  квартале  и  носить  на  одежде  шестиконечные  желтые  звезды.  Освободилось  много  еврейских  домов.  И  мы  поселились  в  одном  из  них.  Этот  дом  был  на  улице,  которая  вела  из  центра  мимо  МТС,  что  была  в  роще  на  окраине Белынич,  а  за  МТС  начиналось  кладбище.
          Выкроив  время,  мои  родители  пошли  на  пожарище,  посмотреть,  что  осталось  от  дома,  где  мы  раньше  жили.  Когда  мы  подошли  к  пепелищу,  я  увидела  печку  с  длинной  трубой,  кругом  валялись  головешки,  наша  скрюченная  железная  кровать, второй  кровати,  никелированной,  на  пепелище  не  было.  Видно,  кто-то,  еще  до  пожара,  ее  унес  из  дома.  Мама  плакала,  папа  стоял  и смотрел  на  все.  И  вдруг  я  увидела  два  покореженных  и  обгорелых  металлических  качающихся  кресла,  мои  любимые  игрушки,  и  тут  раздался  душераздирающий  вопль  и  плач.  Родители  поспешили  покинуть  это  место.  Так  началась  наша  жизнь  в  оккупации.
        Комендатура,  главный  властный  орган  немцев,  объявила,  что  все  жители  должны  устраиваться  на  работу  и  работать.  Отец  пошел  работать  на  лесопилку.  Но  особой  работы  там  не  было,  и  мужчины  слонялись  с  места  на  место.  Потом  был  приказ  из  комендатуры,  что  каждый  должен  работать  по  той  специальности,  которая  была  у  него  до  войны.  И  отец  устроился  счетоводом  в  столовую.  Мать  занималась  домашним  хозяйством,  мною  и  козами.
           Рядом  с  нами,  в  соседнем  доме,  проживала  Наталья  Захаровна  К.  У  нее  было  трое  детей:  старшая – Люба, 1932 года  рождения,  Леня – 1938 г  и  младший  Вася,   который  родился  в  апреле  1941 года.  Как  раз  перед  самой  войной  они  с  мужем  Агеем  начали  строить  свой  дом  недалеко  от  Глинища.  В  начале  этой  улицы было  рукотворное  озеро.  Называлось  оно  Глинище.  В  этом  месте  с  давних  пор  местные  жители  брали  глину  для  печей,  делали  кирпичи,  и  получился  довольно  большой  водоем,  который  в  сухое  лето  очень  уменьшался,  а  в  дождливое  увеличивался.
          С  первых  дней  войны  муж  Захаровны  (так  называла  ее  моя  мать)  был  мобилизован,  и  по  некоторым  сведениям  с  начала  войны  воевал  где-то  под  Ленинградом. Больше  никаких  вестей  от  него  не  было.  Не  было  и  похоронки.  Как  тогда  говорили - пропал  без вести.  Да  и  похоронку  уже  не  было  куда  слать – Белоруссия    вся  была  оккупирована.  Наталья  осталась  одна  с  троими  детьми. Младшему  было  3 – 4 месяца.
 
           На  начало  войны  ей  было  25 – 26 лет.  Жизнь  у  нее  сложилась  не  просто.  Она была  красивой  девушкой,  как  говорят,  кровь  с  молоком,  и  все  при  ней.  Семья   проживала  в  деревне,  не  так  далеко  от  Белынич.  Семья  была  не  из  богатых,  и  ее  в  16  лет  отдали  замуж  за  сына  кулака,  который  был  намного  старше  ее. Она  его  не  любила.  Через  год  родилась  дочь  Люба.  Тут  вскоре  началось  раскулачивание,  и  она  с ребенком  ушла  от  мужа.  Через  несколько  лет  она  снова  вышла  замуж  за  Агея  К.,    очень  любила  его,  родила  двух  сыновей,  стали  строить  свой  дом – и  тут  началась война.
           Вот  в  такое  время  познакомились  с  ней  мои  родители.  Оставшись  одна  с детьми,  она  очень  хотела  достроить  свой  дом.  В  деревне  у  нее  были  братья,  которые  ей  в  этом  помогали.  Она  часто  оставляла  детей  одних  на  Любу,  а  Любе  было 9  лет.  Моя  мать,  познакомившись  с  ней,  чем  могла  стала  помогать  ей.  Каждый  день  мать  относила  им  стакан  козьего  молока,  чтобы  в  отсутствие  матери,  было  чем  покормить  грудного  Васю.
           Здесь,  в  Белыничах,  в  начале  войны  мои  родители  познакомились  с  отцом  Михаилом.  Родителям  он  рассказал,  что  он  с  сестрой  беженцы  из-под  Ленинграда. С  приходом  немцев  в  Белыничах  была  открыта  церковь. В  центре  Белынич  был  большой  монастырь.  В  советское  время  в  монастыре  был  клуб,  а  в  двухэтажной пристройке  к  монастырю,  где  жили  монахи,  была  Белыническая  средняя  школа,  в которой  позже  училась  я.  В  самом  монастыре  проходила  служба,  а  в  школе  расположились  немецкие  части.  Отец  Михаил  со  своей  сестрой  жил  в  келье  при  монастыре.  По  наружной  лестнице,  сбоку  от  входа  в  монастырь,  можно  было  подняться  в  келью  к  отцу  Михаилу  и  его  сестре.  Мои  родители  и  я  иногда  посещали  новых  знакомых  в  их  жилище.  Еще  до  войны  я  впервые  узнала  о  Боге.  У  моих  родителей была  папка,  где  лежали  какие-то  бумаги,  документы.  Мать  иногда  брала  эту  папку, перебирала  и  просматривала  эти  бумаги.  Один  раз  из  папки  выпала  небольшая  открытка.  На  ней  была  женщина  с  ребенком.  Изображение  выполнено  в  коричнево-красных  тонах,  кое-где  с  блестками.  Она  вызвала  у  меня  какие-то  тревожные  чувства,  и  я  спросила  у  матери,  кто  это.  На  что  мать  ответила:  «Это  Бог».

          С  1  сентября  1941  года  была  открыта  4-х  классная  школа  для  местного  населения. Моя  мать  рассказала,  что  для  местных  жителей  немцы  планируют  только 4-х  классное  образование.  В  начале  сентября  мне  исполнялось  7  лет  и  мать  решила  вести  меня  в  школу,  хотя  по  тем  временам  в  школу  принимали  с  8-ми  лет.  Я  и  боялась  идти  в  школу  и  очень  не  хотела,  но  мать  повела  меня  туда.  Я  была  маленькая,  худенькая,  и  учительница, у  которой  я  должна  была  учиться,  сказала  матери,  что  девочка  слабенькая  и  не  стоит  так  рано  определять  ее  в  школу,  пускай  еще набирается  сил.  Меня  не  приняли!  Домой  я  шла  счастливая.
           Осенью,  по-видимому,  это  был  сентябрь,  стояла  теплая  солнечная  погода, немцы  приказали  всем  мужчинам – евреям  подойти  к  комендатуре. Было  сказано,  что  их  посылают  рыть  окопы.  Построив  всех  в  колонну,  и  с  конвоем,  их  погнали  куда-то  за  Слободу.  Поскольку  мой  отец  работал  в  смолокуренной  артели  «Дружба»,  у  него  было  много  знакомых  управляющих  «заводами»  в  деревнях.  Многие  с  отцом  были  в  хороших  отношениях,  и  когда  приезжали  в  Белыничи,  заходили  к  нам.  И  в этот  день  к  нам  зашел  знакомый  по  бывшей  работе,  и  вот  что  он  рассказал:  «Едем мы  по  лесной  дороге  на  подводах  по  направлению  к  Слободе,  как  вдруг  нам  дорогу  преграждают  немцы  с  автоматами  и  говорят,  что  дальше  ехать  нельзя.  Всем  здесь  остановиться  и  никуда  отсюда  не  уходить,  иначе  будем  стрелять.  Мы  остановились.  Немцы  ушли».  Тогда  несколько  человек  и  он  в  том  числе,  потихоньку,  прячась,  по  ельнику  прошли  вперед.  И  вот,  что  они  увидели.  Мужчины-евреи  докапывали  большую  продолговатую  яму.  Потом  последовала  команда  всем  вылезти  из  ямы  и  стать  в  шеренгу  на  краю  этой  ямы.  Когда  мужчины  выстроились  в  ряд,  застрочил  пулемет,  и  все  евреи попадали  в  эту  яму.  Наши  мужики,  конечно,  опрометью,  чтоб  немцы  не  увидели,  побежали  к  своим  подводам,  и  стали  ждать,  что  будет  дальше.  Через  некоторое  время  появились  немцы  и  разрешили  им  ехать. Так что  мои  родители,  пожалуй,  первыми  узнали,  что  мужчины-евреи  были  расстреляны.
        Среди  знакомых  отца  было  много  партизан.  Один  бывший  управляющий  «заводом»  заходил  к  нам  постоянно.  Он  приезжал  в  Белыничи  как  бы  на  базар  купить соли.  Но  он  говорил  родителям,  что  не  хотел,  чтобы  его  видел  кто-либо  из  знакомых.  Тогда  мать  шла  на  базар  и  покупала  для  него  соль,  сколько  могла  унести.
        В  одну  из  ночей  мы  проснулись  от  стрельбы,  криков.  Ничего  не  понимая,  мы выскочили  из  дома  и  спрятались  под  крыльцо.  Сидя  под  крыльцом,  мы  видели,  как в  дом  вбегали  какие-то  люди,  потом  со  двора  они  утащили  стоявшую  там  подводу. Когда  все  утихло,  мы  узнали,  что  на  Белыничи  был  налет  партизан.  Наутро  в  Белыничи  въехали  на  машинах  военные  части  немцев.  После  этого  войти  в  Белыничи, или  выйти  из  них можно  было  только  по  пропуску.  На  всех  дорогах  стояли  патрули.  Какие-то  участки  по  периметру  Белынич  были  обнесены  проволочными  заграждениями,  а  где  не  было  ограждений,  немцы  объявили,  что  там  все  заминировано.
          С  продуктами  тоже  становилось  все  хуже  и  хуже. Комендантом  Белынич  был немолодой  уже  немец  по  фамилии   Лахман.  Когда  я  ходила  до  войны  в  детский  сад,  у  нас  в  саду  была  воспитательница  тетя  Женя.  Это  бала  молодая,  симпатичная, незамужняя  девушка.  После  прихода  немцев  через  какое-то  время  пошли  слухи,  что  эта  Женя  живет  с  комендантом  Лахманом.  Она  очень  располнела,  и  один  раз  я  ее  видела  верхом  на  лошади  и  в  брюках,  чему  я  очень  удивилась,  так  как  тогда  в  брюках  у   нас  женщины  не  ходили.  Вот  к  этой  тете  Жене  и  направились  мои  родители,  собрав  кое-какие  драгоценности.  А  это  были  три  золотых  кольца  и  ковер.  Ковер  был  очень  красивый.  На  черном  касторе  были  вышиты  крестом  ярко-красные  розы,  зленные  листья.  Он  висел  до  войны  у  нас  в  большой  комнате  и  всем  нравился.  Родители  вынуждены  были  все  это  выменять  на  какие-либо  продукты.  Тете  Жене  кольца  не  понравились,  или  не  подошли,  а  ковер  ей  понравился,  и  она  дала  за него  2  пуда  муки.  С  того  времени  я  поняла  для  себя,  что  золото  имеет  цену  тогда,  когда  на  столе  есть  хлеб,  а  когда  не  хватает  хлеба,  золото  ничего  не  стоит.
         В  какой-то  день,  а  это  было  осенью  рано  утром,  немецкие  солдаты  стучали во  все  дома  и  приказывали  всем  жителям  идти  к  центру  Белынич,  к  скверу.  Взрослые  были  очень  взволнованы.  Многие  думали,  что  нас  всех  расстреляют.  Около  сквера  образовалась  огромная  толпа.  Там  были  мужчины,  женщины,  дети.  Никто  не знал,  что  дальше  будет.  Вокруг  толпы  ходили  вооруженные  солдаты.  На  лицах  людей – страх.  В  таком  состоянии  мы  находились  где-то  до  полдня.  Потом  немцы  объявили,  что  женщины  и  дети  могут  идти  домой,  а  мужчины  останутся.  Мы  с матерью  пошли  домой,  а отец  остался.  Мать  очень  волновалась,  что  с  ним  будет. Отец  пришел домой   только  к  вечеру.  Как  потом  стало  известно,  немцы  искали  партизан.  Для  этого  им  надо  было  проверить  все  население  Белынич.
          Это  было  начало  1942 года,  март  месяц.  Снег  стал  таять,  на  улице  грязь,  распутица.  Ночь  темная.  Мы  проснулись  где-то  в  4  часа  ночи  от  криков,  плача, иногда  слышались  выстрелы.  Мы  жили  тогда  недалеко  от  квартала,  куда  были  согнаны  евреи.  Было  жутко  и  страшно.  Мы  вышли  на  улицу.  Там  были  и  другие  люди.  Никто  не  понимал,  что  происходит.  Потом  стали  появляться  слухи:  в  еврейском  квартале  всех  евреев,  а  остались  там  только  женщины,  старики  и  дети,  немцы выгоняют  из  домов,  строят  в  большую  колонну  и  куда-то  погонят.  А  погнали  их,  как  потом  стало  известно,  за  околицу  Белынич,  где  была  вырыта  огромная  яма,  и где  все  они  были  расстреляны.
          В  детском  саду  я  дружила  с  девочкой  Инной  Б.  Отец  ее  был  белорус,  а мать – еврейка.  У  них  в  семье  было  4  девочки.  Младшей  было  около  2-х  лет.  Моей матери  кто-то  из  знакомых  рассказал,  как  угоняли  мать  Инны.  Когда  ее  вывели  из  дома,  дети  побежали  за  ней,  уцепились  за  нее  и  стали  кричать  и  плакать.  Солдаты  автоматами  раскидали  детей,  а  мать  погнали  к  общей  колонне.  Инна  и  сестрички  остались  с  отцом.
            Потом  нам  с  Инной  пришлось  жить  в  одном  доме.  Дом  был  большой,  имел  два  входа,  с  улицы  и  со  двора.  Мы  занимали  комнату  с  небольшой  прихожей,  в  которой  была  расположена  печка.  Топка  выходила  в  прихожую,  а  стенка  печки  в  комнату,  и  вход  был  с  улицы.  Инна,  ее  сестрички  и  отец  занимали  две  комнаты  и кухню  с  печкой.  Еще  с  ними  жила  няня.  Она  у  них  жила    и  нянчила  девочек  еще  до  войны,  а  после  расстрела  матери,  так  и  осталась  с  детьми.
           Вскоре  после  оккупации,  за  домом,  где  мы  жили,  на  большом  пустыре  появился  лагерь  для  наших  военнопленных.  Это  была  довольно  большая  площадка,  обнесенная  проволочными  ограждениями.  Внутри  находилось  строение  в  виде  барака. Сквозь  этот  проволочный  забор  можно  было  видеть,  что  происходит  в  лагере.  Мы, дети,  часто  собирались  около  этого  забора  и  наблюдали  за  военнопленными.
           Утром  всех  военнопленных  выгоняли  из  барака,  строили  в  колонну,  выводили из  лагеря,  и  эта  колонна  с  лопатами  на  плечах  под  конвоем  солдат-автоматчиков  проходила  мимо  нашего  дома.  Никто  из  посторонних  не  должен  был  приблизиться к  колонне.  Но  детям  солдаты  делали  снисхождение.  Матери  нам  давали  какие-то продукты,  и  мы,  подбежав  к  колонне,  совали  их  в  протянутые  руки.
           Одеты  военнопленные  были  кто  во  что.  Еще  в  теплое  время  года  это  не  так бросалось  в  глаза,   а  зимой  это  была  колонна  оборванцев.  У  многих  пленных  обувь была  порвана,  и  подошва  к  сапогу  или  ботинку  была  привязана  веревкой.  И  эта колона  по  приказу  немцев  должна  идти  с  песней.  Песня  начиналась  с  немецких  слов, которые  для  нас  звучали  как  «Галли,  галье… и т. д»  и  кончалась  припевом:
                «Эй  вы  поля,  зеленые  поля,
                Красна   кавалерия садилась на коня!»

           1 сентября  1942  года  я  пошла  в  школу.  Нашу  учительницу   звали  Мария  Ивановна.  Это  была  пожилая  женщина,  спокойная  и  добрая.  Закон  божий  в  нашем  классе  преподавал  отец  Михаил,  с  которым  были  знакомы  мои  родители.  Я  сидела за  одной  партой  с  Инной.  Училась  я  хорошо,  была  обязательной  и  ответственной.
          К  этому  времени  дом,  в  котором  мы  жили,  понадобился  немецкой  части,  и нам  срочно  пришлось  его  освободить.  Моей  матери  было  приказано  убирать  все помещение.  Мы  перебрались  в  другой  дом,  где  нам  была  отведена  каморка  5-6 кв.м. Там  умещалась  одна  кровать,  стояла  бочка,  на  которой  лежали  несколько  сбитых  досок – это  был  наш  стол,  и  одно  небольшое  окошко.  В  этом  доме  жили  еще  две  семьи. Одна  семья - муж,  жена  и  трое  детей,  вторая  семья  полицейского:  он,  жена и  двое  мальчиков  младше  меня.
           Инна,  ее  отец,  сестрички  и  няня  переехали  в  какой-то  другой  дом.  С  Инной мы  каждый  день  встречались  в  школе.  Потом  как-то  я  пришла  в  школу,  а  Инны  не  было  на  уроках  и  день,  и  два  и  больше.  Я  сказала  маме,  что  Инны  вот  уже  несколько  дней  как  нет  в  школе.  Мама  ответила,  что  возможно  она  заболела.  Так  прошло  более  месяца,  и  опять  я  спросила  у  матери,  почему  Инна  не  ходит  в  школу.  И тогда  мама  мне  сказала:  «Зоя,  я  не  хотела  тебе  этого  говорить,  но  думаю, что  тебе  это  надо  знать:  Инну  и  ее  сестричек  расстреляли  немцы.  Отец  их  остался  здесь,  в Белыничах,  а  няня  ушла  в  деревню».  Я  так  плакала,  что  мать  никак  не  могла  меня  успокоить.  Я  долгое  время  плакала  каждый  день,  когда  вспоминала  Инну.  Когда  мать  спрашивала  меня:  «Чего  ты  плачешь?» - я  отвечала: «Мне  жалко  Инну».
           Отец  мой  в  это  время  работал  главным  бухгалтером  в  местном  банке.  Банк состоял  из  директора,  главного  бухгалтера  и  счетовода.  Мать  убирала  помещения, где  стояла  немецкая  часть,  и  где  мы  раньше  жили.  Я  с  матерью  целый  день  находилась  в  прихожей  этого  дома,  где  мать  стирала  белье  немецким  солдатам,  за  что они  давали  ей  кто  кусок  хлеба,  кто  мыло,  а  кто  и  ничего.  Часть  была  довольно большая,  и  среди  немецких  солдат  в  ней  было  несколько  человек  не  немцев.  Я  помню  одного  поляка,  несколько  венгров  или румын  и  одного  русского – власовца.
А  еще  мне  запомнились  два  немца.  Одного  я  очень  боялась  и  не  любила.  Один  раз,  расплачиваясь  за  постиранное  белье,  он  оставил  в  шкафчике,  висевшем  на  стенке,  пудинг – манная  каша  с  подливкой  из  варенья.  Матери  в  тот  раз  здесь  не было.  Когда  он  ушел,  я  открыла  шкафчик  и  стала  есть  этот  пудинг.  Он  вернулся, увидел,  что  я  делаю,  и  стал  на  меня  кричать:  «Ду  нихт  арбайт  унд  нихт  эссен», что  по-русски  значило:  ты  не  работаешь  и  не  должна  это  есть.  Тут  подошла  моя  мать  и  стала  наполовину  по-русски,  наполовину  по-немецки  ему  объяснять,  что  это мол  мой  ребенок  и  пусть  ест,  на  что  он  повторял:  «нихт  арбайт,  нихт  эссен». 
          А  был  другой  немец,  который  ко  мне  относился  по-доброму.  Обычно,  кто-то из  дежуривших  по  части  солдат,  к  обеду  и  ужину  приносил  из  немецкой  кухни  в ведрах  и  котелках  еду.  Когда  дежурил  этот  немец,  он  останавливался  в  прихожей, оглядывался,  показывал  на  ложку  и  блюдце,  из  котелка  зачерпывал  ложку  джема,  клал  на  блюдце  и  показывал,  чтобы  я  это  спрятала  в  шкафчик.  А  моей  матери  он  говорил:  «Сталин  и  Гитлер – капут,  и  на  земле  будет  гут,  гут (хорошо,  хорошо)».
          Еще  помню  русского – власовца.  Он  часто  разговаривал  с  моей  матерью.  Мне тогда  было  уже  9  лет  и  я  хорошо  помню  эти  разговоры.  «Наши  скоро  придут – говорил  он – но  мне  уже  не  жить  в  России.  Меня  расстреляют».  Мать  задавала  наивные  вопросы:  «А  почему  вы  так  думаете?»  - Я  расстреливал  жидов,  коммунистов, партизан.  Мне  этого  не  простят». 
           Что  творится  в мире  и  на  фронте  мы  не  знали.  Немцы  говорили  только  о  своих  победах,  о  поражениях  и  отступлении  на  фронте  они  молчали.  Отступление на  всех  фронтах  они  объясняли,  как  выравнивание  фронта.  О  том,  что  у  них  не  все  хорошо,  мы  могли  только  догадываться.  Так,  после  поражения  под  Сталинградом  был  объявлен  траурный  день,  но  они  о  нем  особо  не  распространялись.   
            В  сентябре  1943  года  я  пошла  во  2-ой  класс.  Но  проучилась  там  всего  несколько  месяцев.  Школу  закрыли.  В  доме,  где  мы  жили,  как  я  уже  говорила,  проживала  семья  полицейского – он,  жена  и  двое  детей.  И  вдруг  идут  слухи,  что  этот  полицейский  схвачен  при  поджоге  комендатуры  и  находится  в  гестапо,  и,  что  его  расстреляют.  Жена  его  забрала  детей  и  уехала  в  деревню.  Потом  до  нас  дошли  слухи,  что  у  него  было  задание  от  партизан:  он  должен  был  поджечь  несколько  важных  для  немцев  домов,  а  потом  уйти  в  партизаны.
        Мария  Климентьевна   В.  к  этому  времени  уже,  по-видимому,  была  вдова, так  как  ее  мужа  уже  раньше  немцы забрали  за  связь  с  партизанами.  Мой  отец  иногда  заходил  к  ней.  В  последний  раз  он  был  у  нее  и  рассказал  ей,  что  немцы  собираются  деньги  из  банка  в  ближайшее  время  переправить  в  Могилев.  И  вот  16  декабря  1943  года  мы  с  матерью  были  в  церкви,  а  когда  пришли  домой,  соседи  сказали,  что  заходил  Константин  Александрович,  что-то  взял  и  сказал,  что  его  посылают  в  Могилев  и  он  скоро  вернется.  И  вот  проходит  и  день,  и  два,  и  неделя  и  больше, а его  все  нет.  Мать  ходила  узнавать  в  комендатуру,  но  там  ей  сказали,  что  сейчас  сложная  обстановка,  и  ей  ничего  определенного  сказать  не  могут.
         Так  мы  с  матерью  прождали  отца  до  освобождения  Белоруссии  от  оккупации, но  он  так  и  не  вернулся.  После  освобождения  Белынич  от  немцев  мать  стала  узнавать  у  знакомых,  кто  был  в  партизанах,  не  слышали  ли  они  что-нибудь  о  Константине  Александровиче.  И  вот  кто-то  ей  рассказал:  партизаны  были  оповещены,  что немцы  увозят  деньги  из  банка.  Дорога  была  заминирована.  Легковая  машина  подорвалась,  была  обстреляна,  деньги  изъяты  и  партизаны  скрылись.  Говорили,  что  в  этой  операции  участвовал  племянник  Константина  Александровича.
       Прошло  некоторое  время,  мать  пошла  в  НКВД   Белынич  узнать,  может  там  есть  какие-нибудь  сведения  об  отце.  Работник   НКВД,  к  которому  она  обратилась, выслушав  ее,  сказал:  «Я  вам  не  советую  сейчас,  что-нибудь  узнавать  о  нем. Могут  все  неправильно  истолковать,  и  вы  пострадаете».  С  тех  пор  вот  все  то,  что я  знаю  о  гибели  моего  отца.  Для  меня  16  декабря  день  памяти  о  нем.
           Уже  перед  самым  освобождением  Белынич  от  немцев,  стало  известно,  что  отца  моей подруги  Инны  немцы  забрали  в  гестапо.  После  того,  как  немцы  расстреляли   его  жену-еврейку  и  четырех  его  дочерей,  он  один  тихо  жил  в  Белыничах. Он  не  ушел  в  партизаны,  не  пытался  мстить  за  свою  семью,  но  видно  немцы  его  боялись. Для  них  казалось  естественным,  что  такой  человек  им  этого  никогда  не  простит.  И  они  его  расстреляли.  Как  потом  стало  известно,  он  и  не  пытался  связаться  с  партизанами,  или  самостоятельно  мстить  за  свою  семью.
          После  войны  Мария  Климентьевна В.  получила  награду  за  партизанскую  деятельность. В  записке  по  поводу  награждения  она  написала,  что  была  причастна  к  операции  по  нападению  на  машину,  которая переправляла  деньги  из  банка  Белынич  в  Могилев. Об  этом  ей  стало  известно  от  Константина  Александровича  Ч.
          Было  уже  начало  1944 г.  В  Белыничах  становилось  все  тревожнее.  Увеличилось  количество  немецких  частей  и  пошли  слухи,  что  красные  уже  близко. Многие  местные  жители,  кто  усердно  служил  немцам,  пытались  уехать  в  Германию, но  их  туда  не  очень  звали.  И  вот  начало  июля  1944 г.  Приказ  комендатуры:  все  цивильное  население  Белынич  должно  покинуть  свои  дома  и  вместе  с  военными  частями  ехать  на  запад.  Кто  останется,  будет  расстрелян.  Мы  с  матерью  были  прикреплены  к  семье  полицейского.  У  него  была  подвода – телега  и  лошадь.  Мать  взяла  самые  ценные  для  нас  вещи,  а  это  швейная  машинка  «Зингер»,  небольшой  чемодан  с  вещами,  сумку,  где  была  посуда – чугунок,  две  кружки,  две  ложки  и  нож. Вот  и  все,  что  мы  могли  взять  с  собой,  так  как  полицейский  сказал,  что  места  на подводе  мало,  и  еще  надо  везти  детей:  его  сына,  который  был  младше  меня,  и  меня.  Взрослые  шли  пешком – он,  его  жена  и  моя  мать.
        И  вот  мы  двинулись  в  путь.  По  центру  дороги  шли  военные  части  немцев – танки,  машины  с  солдатами,  прицепные  пушки.  Наш  путь,  как  стало  известно,  был  направлен  к  реке  Березине,  через  мост  и  дальше  к  Минску.  Цивильная  колонна  двигалась  у  края  дороги  и  состояла  из  подвод.  На  подводах,  в  основном,  ехали  дети,  кое-где  старики.  Мать  взяла  с  собой  какие-то  припасы  из  еды,  и  день  колонна  беженцев  ехала  не останавливаясь.  Первая  остановка  была  на  ночлег,  когда  стало  смеркаться.  Костры  разжигать  ночью  немцы  не  разрешали,  чтобы  не  привлечь  нашу  авиацию.  Первый  день  мы  ехали  более-менее  спокойно.  На  второй  день,  как  только рассвело,  мы  снова  двинулись  в  путь.  И  тут  начался  тот  ад,  который  остается  в  памяти  на  всю  жизнь.
           Над  дорогой  появилась  наша  авиация  и  стала  бомбить  и  обстреливать  все,  что  двигалось  по  дороге.  Лошади  от  испуга  неслись,  как  бешеные  куда  попало,  переворачивая  телеги  и  разбрасывая  и  людей,  и  пожитки.  Было  много  уже  и  убитых, и  раненых.   После  налета  кто-то  хоронил  своих  родных,  убиты  были  лошади,  и  не на  чем  было  ехать,  а  уйти  куда-то  в  сторону  от  дороги  и  там  остаться,  немцы  не разрешали – ты  должен  идти  пешком,  если  нет  подводы.
          Наш  полицейский  сказал,  что  телега  сломана,  и  пусть  мать  забирает  свои  вещи.  Мать  взяла  свою  швейную  машину  «Зингер»,  чемодан  и  положила  на  обочину дороги,  взяла  какие-то  фотографии  и  сунула  в  карман,  с  собой  взяла  только  сумку с  чугунком,  двумя  кружками,  ложками  и  ножом,  и,  взяв  меня  за  руку,  мы  пошли по  дороге.
           Стояла  жара.  Начало  июля.  А  по  дороге  все  шли  немецкие  части.  Мы  с  матерью  отошли  не  так  далеко  от   того  места,  где  оставили   вещи,  как  вдруг  нас догоняет  наш  полицейский  и  говорит:  «Федоровна,  я  нашел  исправную  телегу,  забирайте  свои  вещи  и  поедем  дальше».  Мать  бегом  побежала  за  вещами,  и  мы  снова поехали  в  колонне.  Налеты  авиации  продолжались  весь  день.  Когда  начинался  налет, наш  полицейский  держал  коня  под  уздцы,  и  конь  слушался.  Так  мы  ехали  весь  день. Всем  уже  было  понятно,  что  немцам – конец.  Моя  мать  сказала  полицейскому:  «Вы снимите  свою  форму  и  оденьтесь  в  цивильную  одежду,  а  ружье  бросьте  где-нибудь. Сами  видите,  что  творится».  Он  вроде  бы  сначала  засомневался,  но  потом,  когда  мы  ехали  около  ржаного  поля,  а  рожь  уже  созревала,  и  в  этом  месте  была  высокой  и  густой,  он  побежал  в  это  поле,  и  нас  догнал  уже  без  оружия  и  полицейской  формы.
          Так  мы  ехали  до  вечера.  Когда  стало  смеркаться,  подводы  беженцев  остановились  на  обочине  дороги.  Это  было  заросшее  кустарником  место.  Кое-где  высокие  деревья.  Я  решила  посмотреть,  кто  едет  с  нами  впереди,  и  отошла  от  своей  подводы.  И  вдруг  по  дороге  стала  бить  артиллерия. Била  «Катюша».  Этот  вой  снарядов  у меня  в  ушах  до  сих  пор.  Я  одна.  Матери  рядом  нет.  Я  была  в  ужасе.  Я  побежала, не  помня  куда.  И  вдруг  натыкаюсь  на  свою  мать.  О,   какое  это  счастье!  А  она  ищет  меня.  Она  сказала  мне,  чтобы  больше  я  от  нее  не  отходила.
          Утром  мы  снова  ехали  в  колонне  беженцев.  Наша  авиация  бомбила  и  обстреливала  дорогу.  Было  много  убитых  людей,  по  обочинам  дороги  валялись  убитые  и раздутые  от  жары  лошади,  и  от  них  шел  смрад.
           К  вечеру  стало  известно,  что  мы  приближаемся  к  реке  Березине.  До  нас  дошли  и  рассказы  людей,  которые  побывали  уже  на  берегу  реки  у  переправы.  Мост 
там  разрушен,  немцы  налаживают  понтонную   переправу  и  по  ней  пропускают  свои части  и  частично  беженцев,  но  налетает  наша  авиация,  и  все,  что  есть  на  мосту – машины,  люди,  кони – оказываются  в  реке.  Вода  красная  от  крови.
           Когда  нам  было  разрешено  остановиться  на  ночлег,    это  было  в  4-х км  от Березины,   деревня   Волы.  Но  в  деревню  нам  въезжать  не  разрешалось. Когда  совсем  стемнело,  несколько  подвод,  в  том  числе  и  мы,  свернули  с  дороги  и  направились  к  кладбищу,  которое  было  недалеко  от  деревни.  Там,  на  кладбище,  мы  и  остановились.
 
      В  деревне  были  немцы.  В  крайнем  доме  был  видно  какой-то  командный  пункт.   В  окне  горел  яркий  зеленый  свет.  Во  двор  въезжали  и  выезжали  машины  и мотоциклы.  Мы  решили   оставаться  на  кладбище  до  утра.  Как  рассказывала  моя  мать,  дети,  я  и  сын  полицейского,  спали  на  подводе.  Через  некоторое  время  кладбище  стали  окружать  немецкие  солдаты.  Взрослые  поняли,  что  видно  нас  хотят  расстрелять.  Тогда  меня  и  сына  полицейского  перенесли  в  вырытый  здесь  окоп,  а  может  в  недорытую   могилку,  укрыли  чем  могли,  и  решили,  если  уж  их  расстреляют, то  может  хоть  дети  останутся  живыми,  и  приготовились  к  смерти.  Вдруг  в  окне  командного  пункта  загорелся  яркий  красный  свет.  Солдаты  молниеносно  оставили  кладбище  и  бросились  к  машинам.  В  течение  5 минут  в  деревне  не  осталось  ни  одного немца.
        Мы  все  еще  находились  на  кладбище.  Несколько  мужчин  решили  пройти  в  деревню  и    посмотреть,  что  там  творится.  Когда  они  вернулись,  то  сказали,  что  в  деревне  никого  нет,  дома  пустые,  только  в  нескольких  домах  встретили  старика  или старуху.  Они  спросили,  где  все  жители,  на  что  получили  ответ,  что  все  ушли  в  лес.  Тогда  с  кладбища  мы  проехали  в  деревню.  Нас  пустили  во  двор  одного  дома и  мы  можем  находиться  в  погребе.  Там  мы  и  просидели  до  утра. 
            А  утром,  когда  взошло  солнце,  в  деревню  въехало  несколько  конников.  Это  была  наша разведка.  Потом  подъехали  еще  красноармейцы  и  стали  проверять  документы.  Мы все  были  во  дворе  этого  дома,  когда  один  из  проверяющих  солдат  схватил  какого-то  мужика  за  грудки,  рванул,  а  под  рубашкой  того – форма  полицая.  Он  выхватил  пистолет  и  застрелил  его  на  месте.
             Нам  сказали,  чтобы  мы  некоторое  время  оставались  в  деревне,  поскольку  линия   фронта  еще  близко.  До  нас  доносились  взрывы,  канонада  артиллерии,  гул  пролетающих  самолетов.  Но  мне  кажется,  что  мы  больше  не  ночевали  в  этой  деревне. Наша  армия  так  стремительно  наступала,  что  нам  скоро  разрешили  ехать  обратно. Этой  стремительности  мы  с  матерью  обязаны  жизнью.
             И  вот  мы  едем  обратно.  Нам  навстречу  несутся  наши  танки  с  красными  звездами   на  борту,  летят  самолеты  истребители,  бомбардировщики  с  красными  звездами на  крыльях.  Мы  разговариваем  с  нашими красноармейцами.  Мне  запомнился  один красноармеец.  Он  разговаривал  с  моей  матерью.  На  нем  сверху  был  надет  комбинезон.  По-видимому,  он  был  танкист.  И  по  ходу  разговора,  он  отворачивает  борт  комбинезона,  и  я  вижу  новую,  с  иголочки,  гимнастерку  всю  в  орденах  и  медалях.  Передо  мной  совсем  другая  Красная  армия,  совсем  не  та,  которую  я  видела,  когда  она  отступала.  А  какая  авиация,  сколько  самолетов!  Когда  наши  отступали,  я  один раз  видела  наш  самолет.  Перед  самым  приходом  немцев  мы  жили  у  Марии  Климентьевны.  Ее  дом  был  недалеко  от  реки  Друти.  За  домом  огород,  а  за  огородом начинался  луг  до  самой  реки.  Я  была  во  дворе  около  дома.  Вдруг  я  услышала  буквально   рев  самолетов.  На  меня  на  бреющем  полете  несся  самолет  с  красными звездами,  а  за  ним  гнался  немецкий  с  черными  крестами.  Перед  домом  наш  взмыл вверх.  Не  знаю,  что  с  ним  стало,  но  наверно  он  ушел  от  погони,  так  как  взрыва  я не  слышала.  А  когда  немцы  за  40 км  бомбили  Могилев,  мы  не  видели  ни  одного нашего  самолета.  Как  все  изменилось!  В  моей  душе  просыпалось  непонятное  мне чувство.  Мне  еще  не  было  знакомо  понятие – патриотизм,  но  это  было  чувство  защищенности  и  благодарности.  Я  еще  не  понимала,  что  3 года  со  дня  оккупации мы  каждый  день  жили  под   страхом  смерти.  И  вот  теперь  этот  страх  позади.  Мы возвращаемся  к  нормальной  жизни.  Я  еще  не  знала,  что  среди  этих  красноармейцев мой  двоюродный  брат,  двадцатилетний  Анатолий   Олейников,  сапер.  Война  еще  не кончена.  Надо  дойти  до  Берлина  и  отомстить  фашисту  за  нашу  измордованную  землю,  за  убитых  советских  людей,  за  стольких  сирот.  И  он  дойдет,  и  отомстит,  и вернется.
           Мы  ехали  обратно,  а  нам  навстречу  шли  и  шли  наши  войска.  Это  было  начало  июля.  От  раздувшихся  убитых  лошадей,  валявшихся  нескончаемо  вдоль  дороги,  шел  такой  смрад,  что  дышать  было  невозможно.  Наш  возница  сказал  моей  матери,  чтобы  она  подыскала  себе  другую  подводу,  кто  довез  бы  ее  до  Белынич,  так  как  он  туда  не  поедет,  а  останется  здесь  в  ближайшей  деревне.  Какой-то  хозяин  подводы  взял  наши  пожитки  к  себе  на  телегу,  и  мы  продолжили  свой  путь.
             В   Белыничах  мы  остановились  в  том  же  доме,  откуда  и  уезжали.  Там  находилась    семья  с  троими  детьми.  Сам  глава  семьи  во  время  оккупации  работал  в  комендатуре  у  немцев,  и  собирался  как  можно  скорее  уехать  из  Белынич.  Но  для  выезда  нужна  была  справка,  что  ты  не  служил  немцам.  Ему  выдали  справку,  что  он  был «активным  работником  комендатуры»,  а  с  такой  справкой  далеко  не  уедешь.  Тогда  его  жена  аккуратно  вычистила  слово  «активным» и заменила на  слово  «счетным».  Она  очень  возмущалась:  «Какой  он  активный,  работал,  чтобы  дети  с  голоду не  померли».  И  они  тут  же  уехали.
              Мы  с  матерью  некоторое  время  жили  в этом  доме.  На  постой  здесь  останавливались  наши  бойцы.  Я  запомнила  одного  уже  пожилого  солдата.  Он  угостил меня  какими-то  очень  вкусными  и  красиво  упакованными  конфетами  и  сырками из  «американского  подарка».  Так  я  узнала,  что  в  мире  есть  еще  и  страна  Америка, которая  присылает  нам  такие  подарки,  а  еще  и  машины  «Студабеккеры».  Он  спросил,  как  меня  зовут.  Я  ответила:  «Зоя».  На  что  он  сказал:  «А  у  меня  в  деревне так  зовут  козу».  Так  началась  наша  мирная  жизнь.