Предисловие

Кто не знает Макса? От Лебяжки до Солнечной поляны любой из верящих, что in vino veritas, хоть однажды поднимал ёмкость с жидкостью, содержащей в той или иной пропорции С2Н5ОН, в компании Макса. Будь это ёмкость стопкой дорогого хрусталя, а жидкость – французским арманьяком, или ёмкость представляла из себя бывший уже в употреблении одноразовый пластиковый стаканчик, а жидкость – дешёвый одеколон «Карлсон». Впрочем, были случаи, когда наоборот благородный хрусталь наполнялся «Карлсоном», а арманьяк без пересадки лился прямо в рот.
Парадоксы ничуть не смущают Макса, а напротив, придавая сюрреалистического колорита, разжигают азарт. А азарта Максу и так не занимать. Это подтвердит всякий, кто садился с Максом за покер, преферанс или шахматы.
А именно в городском шахматном клубе Макс маленьким начинал свою светскую карьеру. В своё время он был лучшим юниором Сибири и кандидатом в мастера спорта по шахматам.
Это показывает, что азарт Макса расчётлив и честолюбив. Это не русский азарт «рубахи-парня», проигрывающего последние рублики в лотерею или колпачки. Это азарт охотника, уверенного в своём оружии, лишь надо точно рассчитать, когда вскинуть ружьё, и хладнокровно нажать на спусковой крючок. Не случайно, что Макса, когда он был ещё маленьким, во дворе дразнили: «еврейчик». К тому же Макс был, да и остался чернявый, щуплый, вертлявый.
Попав в армию, Максу удалось пристроиться при коменданте штаба округа. И его, несмотря на все усилия, ни разу не смогли найти, когда он прятался в шифоньере главнокомандующего, чтобы послать за шинелями.
Но за полгода до демобилизации Макс погорел на продаже рулона линолеума, и его отправили рыть траншеи вместе с другими солдатами связи. Приём в части не был радушным; его, не прошедшего по иерархии от духа до дедушки, однопризывники не взяли в свою стаю, офицеры, в отличии от коменданта штаба, не спешили угостить после обеда водкой. А на гауптвахте подлые танкисты всё делали молча, не разговаривая с запертым в одиночке Максом. Такой ракурс военной службы сломал Макса, и остаток времени до демобилизации он провёл в психиатрической больнице.
Вернувшись домой, Макс увлёкся водочкой, стал потягивать косячок, а потом и колоться. Но переломался, без помощи врачей и реабилитационных центров. Доказав, что наркомания не болезнь, а лишь способ не видеть мира, творящегося вокруг и не помнить себя, держащего, как атлант, груз внутренних противоречий. Способ, переходящий в привычку быть, но не жить жизнью людей. Макс бросил этот способ, предпочтя саморазрушению при помощи шприца саморазрушение при помощи стакана. Этому делу он предался самозабвенно, со всем своим азартом, используя старые и новые связи, своё обаяние и хорошо «подвешенный» язык. Он то там, то тут находил собутыльников и спонсоров, которые давали ему приличные суммы просто так – не в долг, не на какое-то дело, а потому что он – Макс. Тогда Макс поил всех, кто попадался ему под руку.
Однажды, сидя в летнем кафе, Макс, будучи в изрядном подпитии, увидел голого – без рубашки – человека. Макс так проникся, что отдал ему свою рубаху, долго уговаривая принять этот дар.
Макс пожалел об этом только на следующий день, когда ему, трезвому, рассказали, куда делась его рубаха: «Хороша была рубашка! Мама покупала».
Макс был единственным ребёнком в семье, причём ранним. Его родители были относительно молоды и по нынешним временам хорошо устроены, хоть и не коммерсанты. Они обеспечивали Макса необходимым каждодневно, а также его, как, впрочем, и отца, увлечения, для чего покупались книги, видеофильмы, магнитоальбомы и компакт-диски, естественно, имелась необходимая аппаратура.
 В семье ещё жила бабушка, хотя у неё была своя квартира. Но она, может, привыкнув жить вместе, а может, помогая дочери Лиде управляться с Максом и его отцом, не оставляла семью. Пустующую бабушкину квартиру Макс выгодно сдавал квартирантам, беззастенчиво пропивая выручку. Не раз Макс, от которого несло, как из бочки, звонил от меня кому-то по телефону, повторяя фразу: «Сегодня сто, и будем считать, что ты заплатил двести в счёт следующего квартала. Сто вместо двухсот – интересный вариант! Подумай!».
К тридцати годам чёрные Максовы волосы поредели, со лба и на затылке образовались проплешины, так что по народной примете не определишь, умный он или дурак. Синяк стал частым гостем под левым глазом Макса, но он всё также был азартен в саморазрушении при помощи стакана. Вот только звания кандидата в мастера спорта по алкоголизму не существует. Впрочем, судя по синяку, кандидатский минимум Макс уже перешагнул.
И вот однажды, когда пророк Илья уже испортил воду, а премьер Кириенко ещё не успел объявить суверенный дефолт, Макс был при деньгах и в компании двоих своих старых приятелей. Никто не скажет, после какой порции Максу в голову пришла идея совершить поездку в Новосибирск, где у него тоже были друзья. Макс загорелся. И хотя ему не удалось уговорить одного из приятелей, но с другим, более сговорчивым, Макс отправился на вокзал. Там, скооперировавшись с каким-то армянином, взяли мотор, и через четыре часа гастроном был к услугам Макса, но уже гастроном Новосибирска. День, два или три гастроном и квартира новосибирского друга честно служили барнаульским паломникам. А потом то ли ангел коснулся Макса крылом, то ли искуситель нашептал ему на ухо, и Макс решительно бросил пить. И как не пищали в кармане нерастраченные рублики, просясь на волю, он был непреклонен. Макс таки посмотрел на мир трезвыми глазами, но это дорого ему обошлось: духи стали являться ему. Макс купил им четок, надеясь улизнуть, пока духи будут употреблять.
Макс долго колесил по городу, меняя транспорт, как шпион, уходящий от слежки. В метро он прыгнул с платформы и перебежал через две линии на противоположную платформу. И тут его поймал самый обыкновенный милиционер. Милиционер сказал, что Макс не только хулиган, но ещё и дурак, потому что по рельсам метро проходит электрический ток напряжением шестьсот вольт; одно неловкое движение – и остался бы только пепел. На что Макс ответил, что через его руки идёт ток восемьсот вольт, и если его немедленно не отпустят, он коснётся милиционера своими руками.
Макса отвели в каморку дежурной по станции метро, где он продолжал грозиться, что сейчас, вот сейчас кого-нибудь коснётся своими руками с напряжением восемьсот вольт. Так Макс грозил, пока санитары «Скорой помощи» не увезли его, скрутив, в психиатрическую больницу.
Счастливые первоклассники отнесли цветы в школу и уже стали догадываться, отчего у старшеклассников при виде школы лица становятся такими постными, а Макс всё не появлялся в родном городе.
Я несколько раз спрашивал родителей Макса, где он есть. Но они уклонялись от ответа. И я ничего не знал ни о путешествии Макса в Новосибирск, ни о его тамошних приключениях.
Но вот, прогуливая собаку, я увидел Макса на его балконе: Макс живёт на втором этаже, как раз надо мной, так что если он не закроет кран в ванной, у меня начнётся дождь с потолка.
- Привет, Макс! Где пропадал? – крикнул я ему.
- Потом расскажу, - ответил он.
Вечером того же дня Макс пришёл ко мне. Он был уже «подшофе», а в руках у него была початая, но почти полная бутылка «белухи». Ещё Макс принёс кассету с записями Высоцкого, которую когда-то давно я просил переписать.
Когда я учился в старших классах школы и имел катушечный магнитофон, у меня не было никаких других записей, кроме Высоцкого. Потому что только его записи я признавал из всего того, что распространялось на магнитных лентах.
Я выискивал у своих друзей и переписывал переписанные на сто раз, сделанные полуподпольно копии с концертов в то время уже покойного артиста. У меня сложилась коллекция более чем из трёхсот песен, причём иные были в нескольких вариантах. Когда мамы не было дома – ей не нравились мои записи, – я включал звук на полную мощь, так что порой соседи стучали в стену, и жадно слушал, многое запоминая наизусть.
Магнитофон сломался, я собирался отдать починить, да так и не собрался, а вскоре бобины вышли из употребления, навсегда уступив место кассетам.
Отвыкнув от голоса Высоцкого, я постепенно охладел к нему. Но позже, когда по телевизору звучали его песни, я слушал их со светлой грустью и ностальгией по времени всеобщей не искушённости и протеста. Протеста больше «за», чем против, за большую нравственность и моральную чистоту.
Волна подобного протеста прошла в США в конце шестидесятых – начале семидесятых, подняв Сэллинджера, Воннегута, Кена Кизи. Во Франции это вылилось в студенческие волнения. А у нас привело к всеобщему шёпоту ропота: смерть Брежнева дала надежды на перемены к лучшему. Позже, пользуясь этим ропотом, дельцы и спекулянты провели, с пользой для себя, модернизацию всего и вся, приведшую к теперешним плачевным результатам.
Граждане по своей наивности и неискушённости, которой всецело обязаны Леониду Ильичу, верному, но не ведавшему этого апологету даосизма, попали в лапы мошенников, близких родственников тех, что бойко зазывая, крутят колпачки в людных местах. Мошенникам помогло ещё и то, что всякий шептун, и не только шептун, самонадеянно верил, что при капитализме станет если не миллиардером, то, благодаря своим неоценённым талантам, человеком очень обеспеченным.
Хотя и я в своё время был таковым, но в «МММ» денег не вкладывал, и так называемых обманутых вкладчиков мне отчего-то совсем не жаль. Жаль Родины! Отечества, погубленного благими намерениями  и обманутым корыстолюбием собственных граждан.
Однако, ностальгируя, я вряд ли мог бы и хотел бы жить жизнью прежнего времени: для меня нынешнего она была слишком пресной и постной. Так что скорее это плач без раскаяния закоренелой нимфоманки  о том времени, когда она был девственницей и ничего ещё не знала, чем искреннее желание вернуть что-то назад и впасть в наивную первозданную глупость. Но, с другой стороны, остро чувствуется порочность теперешнего положения. Этим раздвоена моя душа, как бы имея в себе и отцов, и детей.
Вот я и просил у Макса, имеющего очень большую и разнообразную фонотеку, кассету Высоцкого, чтобы вспомнить порой былые идеалы.
Я вставил, чтобы переписать, плёнку в двухкассетник моей жены, не зная, что у этого агрегата есть свойство, с которым ничего не поделаешь: стоит нажать «запись», как включается встроенный в него микрофон. И наш с Максом разговор оказался вписан в надсадные крики Владимира Семёновича.
- Вот так бы сгорел в метро и не нашли бы меня; золотых зубов нет, крестика тоже нет. Так бы и не опознали! А родители меня здесь искали. Им кто-то вообще сказал, что я уехал в Москву на концерт «Роллинг стоунз». Они так ничего и не знали, пока Валера не приехал и не рассказал, что я в Новосибирском дурдоме.
- Макс, я никогда не сомневался, что в тебе ток, и напряжением даже не в восемьсот, а в восемь тысяч вольт, но если бы ты использовал его в мирных целях. Сорос тогда бы просил у тебя взаймы, - пошутил я, в который раз посетовав Максу на его образ жизни.
Я подал Максу солёные огурцы на закуску. Сам же, тайком юркнув на кухню, попользовался из холодильника груздочком. Я вспомнил, как в нашем детстве, увидев Макса, я кричал: «Как дела, Еврейчик?». А он мне весело отвечал: «А у тебя, Еврейчик?».
Макс принёс водку, а я пожалел груздочки для друга детства. Хо-хо. Когда хохол родился – еврей заплакал. Мне было стыдно за свою скупость, но ещё больше жаль груздочков. Тем более, что если бы я принимал Макса всякий раз, когда он приходит с бутылкой, то он давно превратил бы мою квартиру в кабак.
Макс выпил ещё стопочку, я отказался, и тут Макс рассказал истории, услышанные в Новосибирской психиатрической больнице. Он рассказывал, передавая стиль и интонации рассказавших эти истории, а магнитофон тайно от нас обоих всё записывал.
Позже, услышав эту запись, я хотел сделать из этих баек несколько повестей, но всё недосуг, и перенёс их на бумагу практически ничего не меняя.