Отцеубийца

Меня перевели из надзорки в общую палату. Я стал подумывать о том, как бы покончить с трезвостью, принесшей мне такое несчастье. Деньги и вещи, отобранные при приёме в больницу, мне не отдали, сказав: заказывай, что хочешь – и тебе купят, что нужно. О том, что купят действительно то, что нужно, не могло быть и речи, даже чай был под запретом. От безысходности я заказал конфет.
Однако, я заметил, как один пациент из мое палаты о чём-то шепчется с больным, которому было разрешено выходить из отделения и гулять поблизости. Мой сосед передавал ему деньги, интуитивно я чувствовал, что это деньги не на чай, но и побаловаться на худой конец чифирчиком было бы неплохо. Оставалось дело за тем, чтобы втереться в доверие к соседу по палате, задружить с ним, а проще говоря – пасть на хвост.
Сосед был лет сорока, в дорогом спортивном костюме, безупречно выбрит, чёрные с проседью волосы тщательно причёсаны, а глаза глядели на больных и персонал с некоторым презрением или пренебрежением. Он держался подчёркнуто особняком и даже не смотрел телевизор вместе со всеми, будто его не волновал разразившийся кризис и курс доллара; он предпочитал читать что-то в яркой суперобложке. Относились к нему не как к обычному пациенту, а немного заискивая и лебезя. Его тумбочку не подвергали  обычному ежевечернему обыску, не заглядывали в рот: выпил ли он таблетки или нет. А зав. отделением Юлия Семёновна что-то говорила ему о линолеуме, который он вроде бы обещал купить не то для одной палаты, не то для всего отделения. Всё это усложняло мою задачу пасть на хвост. Но ты же знаешь меня. Тем более, как оказалось, он родом из Барнаула. Он что-то спросил о своих барнаульских друзьях, которых считал знаменитыми, но которых я не знал, потому что городские легенды не долговечны. Я рассказал ему новые барнаульские легенды, так что стал с Юрием Петровичем на ты.
Во время раздачи таблеток я сделал вид, что проглотил, а сам потом тайком вытащил сонник изо рта и спрятал в карман. Когда объявили отбой и всё затихло, дежурная медсестра и санитар отправились спать, каждый в свой укромный уголок, оставив охранять психов наиболее крепких из приведённых в порядок белогорячечников, отдав им ключ от комнаты, где запирались передачи и сигареты, принесённые больным, чем белогорячечники не преминули воспользоваться и, запивая чужие передачи чифирчиком, покуривая чужие сигареты, развлекали себя игрой в карты.
Юрий Петрович выдвинул тумбочку, поставив её перед кроватью, достал два пластиковых стаканчика и, самое главное, литровую бутылку дорогой фирменной водки. Я боялся, что бульканье вызовет интерес наших охранников, мне совсем не хотелось с ними делиться, тем более, что в их власти было отобрать нашу ночную водку. Но Юрий Петрович не соблюдал никаких мер предосторожности, и по его уверенности было видно, что он не считает нужным скрываться. Напротив, он сходил к ним на пост за своей передачей. Кто-то из них спросил Юрия Петровича заискивающе:
- Выпиваете?
На что Юрий Петрович небрежно бросил:
- Надо немножко расслабиться. Включи свет в палате.
Свет действительно загорелся в нашей палате. Юрий Петрович принёс импортные сосиски, шоколадку и большую капроновую бутылку «Кока-колы», предупредив:
- Будешь запивать, наливай в стаканчик, не соси изо всей, не люблю.
Не спеша, беседуя ни о чём, мы дошли до половины того, что, собственно и питало наш разговор, - в литровой фирменной бутылке осталась половина. Чем больше пьянел Юрий Петрович, тем больше он мялся: то отвалится назад к стенке, что выпрямится, что сунет руки под мышки, что свесит их между ног и трёт, будто моет. Было видно, что он мучается тем, что хочет рассказать что-то, но боится довериться. Но вот он раз поднял и не выпил свой стаканчик, другой, видимо решив, что он и я уже достаточно пьяны и можно быть откровенным, начал свой рассказ.
Начал издалека, внимательно следя за моей реакцией.
- В школе я учился не ахти, поэтому выбрал в университете факультет с самым маленьким конкурсом. Меньше был только на биофак, но биология меня совсем не занимала. Хотя, если быть честным, что мой экономический тоже не очень радовал. Смешно вспомнить, но было время, когда никто не хотел учиться на экономическом. По поговорке, весело живя от сессии до сессии, я закончил университет, ничем не блеснув. Почему-то меня распределили в Новосибирск, где даже дали комнату в коммуналке, как молодому семейному специалисту. К тому времени у меня уже была семья, вернее, жена. Как-то подвернулась возможность – пристроился в аспирантуру, на заочное, потом подвернулась возможность – защитил кандидатскую. А розовой мечтой было обзавестись подержанными «Жигулями», чтобы выезжать на природу. Мы с женой  и друзьями часто ездили на пикнички-междусобойчики, гордо именуя их походами. В линялых штанах и футболками, мы садились у костра, брали гитару и пели друг другу самопальные песни. Вся эта жизнь была линялой, без ярких красок, без напряжения сил: всё любительское – любительский суп из пакета, любительские фотографии, любительские песни на любительские тексты. Как-то я напел собственных песен на целую кассету, гордо назвав её – «Избранное». Она осталась у жены, не знаю, выбросила ли она её с ругательствами в мой адрес, хранит ли как память о светлых днях, не знаю. В стране начались перемены, я перестал заниматься ерундой, сконцентрировался и занялся делом. Интуитивно я предчувствовал успех. Я просыпался ночью, чувствуя вкус успеха, не ещё не знал, где его ловить. Одно время был даже содержателем платного кооперативного туалета. Кроме смеха, дело в то время весьма прибыльное. Даже если рядом был бесплатный туалет, люди шли в платный, это было экзотикой и символом грядущего всеобщего благополучия. Но потом я понял, что меня не зря учили, и занялся финансами. Пришли первые деньги. Прикупил квартиру. Развёлся со своей мымрой, оставив ей коммуналку и всё, что в ней было, даже мои трусы. А дальше из компании в компанию, из банка в банк, вперёд и вверх. Всё дальше от убожества прежней жизни. Встретил Елену. Елену прекрасную! Красотки «Плейбоя» ей в подмётки не годятся. Женился. Всё шло хорошо. Я стал задумываться о наследнике. Поговорил с Еленой. Решили. Пошли по врачам, чтобы удостовериться в своём здоровье. И тут выяснилось, что мне, чтобы иметь детей, необходимо лечение. Моя прежняя жена была уверена, что это она бесплодна. Хотя, может, и она тоже была бесплодна. Вообще, это был бесплодный и бесперспективный союз. Не понимаю, как та жизнь могла казаться нормальной и даже интересной.
Я пролечился, и вскоре тест на беременность стал обычной вещью в нашем доме. А когда на нём появилась заветная полоска, мы устроили настоящий праздник. Как ненормальные, мы наперебой, все девять месяцев, запасались безделушками, вроде соски с термометром, подогревателя для бутылочек, а памперсы просто некуда было складывать. Но, конечно, когда пришло время, - полный гинекологический сервис, и отдельная палата с телефоном, и прочее. Я пожелал присутствовать при родах. Никогда не забуду этот ужас! Когда из женщины, из любимой женщины, причиняя её нестерпимые страдания и боль, лезет что-то такое, какая-то новая посторонняя жизнь. Я упал в обморок. Вероятно, это происходило не только со мной, потому что в сторонке сидел студент-медик, который не принимал никакого участия в родах, но сразу бросился ко мне и занимался со мной, приводя меня в сознание и усаживая на стул, с которого я то и дело сползал. Когда я стал отчётливо соображать, всё уже произошло. Мне показали ребёнка. Не знаю, какое умиление испытывают другие отцы, но мне опять стало плохо. Это было что-то морщинистое, мокрое, шевелящееся, какой-то «Хаггитраггер». Неделю я не мог опомниться от пережитого ужаса, Елена с ребёнком оставалась в роддоме, и мы общались по телефону. Я малодушно врал, что простыл и не могу их навещать.
- Тебе дадут марлевую повязку, - говорила она. – Разве ты не хочешь посмотреть на маленького, он такой забавный.
- Лучше не рисковать, - говорил я. Мне не только не хотелось посмотреть на маленького, но я панически боялся увидеть его ещё раз.
Я опустошил бар, выпив и то, что предназначалось для многочисленных назойливых родственников, и то, что было символом благополучия и, как украшение, не предназначалось к употреблению. Я не выходил из дома, и продукты у меня кончились. Я ничего не ел и пил, не закусывая. А когда я, отравившись алкоголем, наклонялся над унитазом, и всё внутри меня сжималось от конвульсий, мне навязчиво казалось, что это потуги и у меня изо рта сейчас появится «Хаггитраггер». Только когда Елена сказала, что их пора забирать, я умылся, побрился и, как мог, привёл себя в форму, но за руль не сел, попросив одного знакомого послужить шофёром. По дороге купил цветы, конфеты врачам, санитаркам. Мне дали нести ребёнка, и как только этот свёрток оказался у меня в руках, помимо моей воли возникло почти непреодолимое желание сдавить его что есть силы. Я весь вспотел, борясь с этим желанием. И подобные навязчивые желания стали неотступно преследовать меня, что бы я ни делал. Я брал нож отрезать хлеба, а мне хотелось вонзить этот нож в ребёнка; я подходил к окну посмотреть на улицу, а мне хотелось схватить ребёнка и швырнуть его в окно. Хуже всего было во время купания, Елена хотела, чтобы я непременно участвовал, вернее, - присутствовал при этой процедуре. Хотя у нас было и так тепло, Елена ставила на плиту чайник, чтобы пар согревал кухню, где мы купали ребёнка. Боже, каких усилий мне стоило удержать собственные руки, тянущиеся к этому кипящему чайнику, чтобы вылить его на ребёнка. Я никому не сознавался в этих навязчивых желаниях. Да и как я мог объяснить людям, что это происходит помимо моего желания. Как мог сказать счастливой матери, что в меня вселился бес, который  хочет уничтожить нашего малыша. Елена хотела делать всё для ребёнка только сама. Она и слышать не хотела о том, чтобы нанять няню или хотя бы помощницу. Она узнала, что мальчикам нежелательно носить памперсы, и квартиру заполонили пелёнки. Но хуже было то, что она непременно хотела вовлечь меня в заботы о ребёнке и настаивала если не на участии, что на присутствии, когда, конечно, я был дома во время всех манипуляций. Наверное, она прочитала о необходимости привлекать отца в пособиях для мам, которых в нашем доме было во множестве. Я тоже их читал в ожидании ребёнка. Я знал, что беременная женщина – это совсем другой человек, я был в курсе, что после родов у женщины могут быть психические отклонения, но нигде не говорилось, что психические отклонения могут возникнуть у отца. Я всегда считал себя психически здоровым, даже сверхнормальным человеком, но навязчивые желания заставили меня искать странности в моём характере. Я вспомнил, как однажды был в командировке, в каком-то убогом городишке, и, сидя вечером в гостинице, обнаружил у себя за ухом, возле мочки, шишечку. Может, она была там давно, просто я её не замечал: она не болела и вообще никак меня не беспокоила. Я не боялся, что она может быть как-то опасна, но я словно сошёл с ума, обнаружив её. Я не мог уснуть, трогал и трогал шишечку. И наследующий день, когда разговаривал с людьми, когда ехал в машине, когда отдыхал, всё время мои пальцы трогали шишечку. Мне невероятно хотелось избавиться от этого новообразования. Я не хотел доверяться местным врачам и с нетерпением ждал своего возвращения в Новосибирск. Но в поезде не выдержал и проткнул шишечку иголкой, полагая, что из неё вытечет гной. Гной не вытек, наоборот, утром шишечка набухла и стала из крохотной, в две спичечные головки, огромной, с ноготь мизинца. Сразу, с вокзала, я побежал к врачу, уже опасаясь последствий. Едва взглянув, хирург назвал предмет моих терзаний по научному и спокойно и безболезненно удалил. Но только когда через неделю сняли пластырь и я на ощупь почувствовал, что там, за ухом, ничего нет, ко мне вернулось прежнее душевное равновесие. Вспомнив этот случай, я решил, что лучше обратиться к специалистам, пока не вышло дурного. Я пошёл в психологический центр, в котором одного моего приятеля, выкуривавшего по две-три пачки в день, напрочь отучили от курения. Я всё честно рассказал психологу. Мне назначили, кроме таблеток, электросон, сеансы гипноза и иглотерапию. Электросон – это электрофорез на глаза, не знаю, спит ли кто у них на этой процедуре, я во всяком случае даже не задремал. Во время гипноза неопрятная, в косметике, пожилая женщина включала магнитофон с тихой музыкой и приговаривала: «Вы расслабляетесь, расслабляетесь». Так гипнотизировать может всякий. В китайскую алхимию, с иголками в какие-то там точки, я тоже не очень верил, но таблетки имели действие. Выпивая таблетку на ночь, я спал, как убитый, всю ночь, и продолжал спать, когда вставал, завтракал, ехал на работу, и на работе до обеда, что бы я ни делал, я практически спал. В обед наступал черёд другой таблетки, выпив которую с первым блюдом, к последнему всё становилось таким умильным, что хоть пуская из слюней розовые пузыри. В конце концов меня пригласил мой шеф и сказал:
- Кончай с транквилизаторами.
Я сделал недоумённое лицо, мол, что вы, какие транквилизаторы. На что он сказал:
- Я со своим младшим стал спецом в этом деле. Мне уже надоели твои стеклянные глаза, бросай сейчас, потом будет сложнее. Я вышел в курилку и увидел моего приятеля, лечившегося в этом центре от курения. В руке у него была сигарета.
Я пошёл в центр в несколько скандальном, агрессивном настроении, чтобы потребовать другое лечение. Но мой врач с улыбкой сказала, что курс уже закончен. Вы прошли десять сеансов гипноза, десять процедур электросна, иглорефлексотерапию и медикаментозное лечение, так что теперь всё у вас должно быть нормально. Я почувствовал себя обманутым, уходя, я услышал: «Если будут проблемы, обращайтесь ещё». Я громко хлопнул дверью. Правда, потом я пожалел об этом своём поступке.
Действительно, не дававшие мне покоя, навязчивые желания причинить вред ребёнку исчезли. Но я по-прежнему воспринимал его как что-то чужеродное. Я знал, как анекдот, историю про буддиста, которого спросили: «Кто ближе? Родители или слуга?». На что буддист ответил: «Слуга. Потому что родители – только в этой жизни родители, а слуга и в прежней жизни слуга, и в этой жизни слуга, и в будущей жизни будет моим слугой». Но я-то ведь был не буддист. Хоть не ходил в церковь, не соблюдал обряды и посты, но был крещён и относил себя к православным, и мне хотелось чувствовать какую-то душевную связь с моим ребёнком. Ощущать, как и Елена, своей кровинкой. Я сделал вывод, что мать любит ребёнка, когда он ещё в утробе, как часть себя, и после рождения ей легко перенести эту любовь на родившееся дитя. Отцу же надо привыкнуть к ребёнку, потому что  он не носил его под сердцем. Отцу надо не просто знать, а уверовать, что ребёнок плоть от плоти его, кровь от крови его. Я стал воспитывать в себе отца, иногда даже стирать пелёнки. Я уже был близок к тому, чтобы полюбить и ощутить себя счастливым отцом в полной мере, как всё пошло прахом. Мы занимались любовью. Елена стонала и вонзала ногти мне в спину, как вдруг мальчик заплакал в своей кроватке. Она вспорхнула и, как ни в чём не бывало, стало успокаивать его. Успокоила, вернулась ко мне, и всё началось, будто ничего не было, можно сказать, с того момента, на котором прервалось. Стон и ногти.
Когда я жил со своей первой женой, не было никаких стонов, всё было без изысков и как-то сходило на нет. Собственно, практически прекратилось. Но когда я встретился с Еленой, я почувствовал себя самцом, в лучшем смысле этого слова. Я стал думать о себе как о суперлюбовнике. Эта мысль вдохновляла меня на покорение женских сердец. Елена, наверняка, догадывалась о моих изменах, но никак это не выражала. А я, даже когда однажды купил проститутку, был уверен в том, что буду никак не хуже, а лучше всех её прежних мужчин. И ни одна женщина, даже намёком, не пыталась разубедить меня в этом. И тут мне открылось, что всё это театр, обман, игра. Не хвастуна не нужен нож, ему немножко подпоёшь, и делай с ним, что хошь. Если бы мне во время какой-нибудь аварии оторвало всё, что в штанах, я вряд ли стал бы комплексовать и чувствовать себя ущербным, но тут я попал в такую нехитрую западню. Я не презирал Елену; в общем-то, важно, чтобы тебе говорили, что ты исключительный, в том числе и в такой форме. Но верить самому в это – глупость. Как я был смешон в своей самоуверенности! Я не стал это обсуждать, даже не подал виду, но что-то во мне сломалось. Нет, я не стал импотентом и продолжал исполнять супружеский долг, но теперь это было чисто физиологическим процессом и не имело никакой эмоциональной окраски. Всё равно, что справить нужду. Может, я перенёс свои эмоции на ребёнка, но мне стало казаться, что мальчик хочет меня вытеснить. Я стал даже подозревать его в том, что у него бывают навязчивые состояния по отношению ко мне. Я чувствовал… Может, ты в это не веришь, но я верю, что человеку при рождении даётся определённая энергия, и от количества этой энергии зависит, будет он активным или вялым, а самое главное – будет ему сопутствовать успех или нет. Так вот, я чувствовал, что в моём сыне изначально больше этой энергии, чем было дано мне. Однажды, вернувшись домой, я увидел Елену с ребёнком на руках. Это была гармония. Такая гармония, что я ощутил себя лишним и ненужным. Нет, конечно, я был нужен, чтобы зарабатывать деньги, приносить добычу. Но всё это, весь мой успех, служит лишь тому, чтобы питать мать и ребёнка, создавать им комфорт, уют. Я почувствовал себя придатком, слугой и заложником собственного сына. И как не утешал себя, что в этом мудрость мира, непреложный закон рождения и смерти, я не смог вернуть страсть к успеху, жажду в зарабатывании денег. Я чувствовал себя утилитарной вещью, чем-то вроде пылесоса. Я ходил на работу, но во мне не было уже того, что в прежние времена называли трудовым энтузиазмом. Даже нажимая на акселератор своего «Мицубиси-Паджеро», я больше не чувствовал себя свободным и самоценным человеком.
Вскоре я потерял вкус к еде. Мне было абсолютно всё рано, что острое карри, что не солёная манная каша. Конечно, я различал эти блюда, но в равной степени не имел к ним аппетита. Я пихал пищу в рот и вопреки организму, проталкивал её судорожным движением в желудок, чувствуя отвращение к этому процессу и ненависть к самому себе.
Всё то, ради чего я за волосы вытаскивал себя из болота прежней жизни, всё то, чем я гордился, как своим достижением, всё рассыпалось от детского прикосновения. Если бы я обвинил младенца, который ещё не сделал ни одного шага по земле и умеет только плакать и говорить «агу», в разрушении моего мира, меня сочли бы сумасшедшим, а я и был сумасшедшим.
Я позвонил Елене, что задержусь на работе. А сам пошёл к двенадцатиэтажке рядом  с нашим офисом. Я давно заметил, что на двенадцатом этаже, на чёрной лестнице, деревянная решётка окна сломана, и можно протиснуться, чтобы броситься вниз. Я заранее узнал код подъездного замка. Не знаю, что удержало меня; во мне не было ни страха смерти, ни желания жить. Но я постоял около получаса, глядя на огни города, и спустился вниз. Я отправился на вокзал, сам не зная – хочу ли броситься под поезд или уехать неизвестно куда. Я шёл пешком, не спеша, и вдруг заметил человека, спускающегося в люк теплотрассы. Меня как будто осенило – вот же выход. Разрушить всю надстройку, но оставить фундамент, не совершить злодейство над собой, но прекратить страдание. Да и чем, собственно, я отличался от него: у него всё пошло прахом, и у меня. Я последовал за ним.
Я был в Анталии, на Мёртвом море, залетал на Канары, но нигде и никогда не отдыхал так, как в те дни, что бомжевал. Жизнь моя была наполнена событиями и борьбой за существование, и вместе с тем проста и очевидна. Как я радовался, когда нашёл в мусорном баке в изобилии шкурки, срезанные неэкономной рукой так, что на них остались кусочки сервелата. Когда я вспомнил, что смотрел вниз с двенадцатого этажа, меня охватил ужас от того, что я был так близок от смерти.
Я адаптировался, изучил премудрости новой жизни и даже женился. Она говорила, что сбежала из дому, что родители её богачи, что ей четырнадцать лет, но ты в самом пьяном угаре вряд ли полез бы на неё. А я искренне любил её. Даже не смотря на то, что мне приходилось плакать, писая по утрам. Я был вполне счастлив и даже перестал вспоминать о том, что у меня была другая жизнь. И тут я встретился с Еленой. Она узнала меня в том виде, в каком не узнал бы никто. Нет, она не бросилась мне на грудь, она прошла мимо, всем видом демонстрируя, что не знает и не замечает меня. И когда я, поверив в это, успокоился, проводив её взглядом до угла, она вернулась в компании с милиционером. Я не успел убежать или спрятаться, потому что милиционер был невероятно прыток, что объяснимо: она сказала, что я украл у неё тысячу долларов. Вот что значит жена бизнесмена! После, в отделении, она объяснила, что я ничего не крал, а только её спятивший муж. Кажется, что-то им заплатила. Меня в наручниках привезли в психиатрическую больницу, то есть сюда. Во мне оказалась куча всякой заразы, кроме подарка от подруги, глисты, педикулёз. Меня помыли, побрили наголо и стали потчевать разными снадобьями сразу от всего. При этом с самого начала относились ко мне не как к бомжу, а как к очень уважаемому больному. Елена и к этому приложила свою руку. Всё-таки она меня любит, несмотря ни на что. Как видишь, волосы у меня отросли, а я всё ещё здесь. Не знаю, сколько меня ещё продержат. Как, впрочем, не знаю, что будет дальше, там, говорят, кризис, - Юрий Петрович махнул в сторону окна, - да и кому нужен сумасшедший финансист. А дома меня ждёт маленький отцеубийца, который, по рассказам Елены, уже ходит и разговаривает.