Лошадка и Крестик

Вы помните, что такое «махнуться не глядя»? Это когда два фронтовика меняются вслепую – в надежде, что новые случайные вещицы будут полезнее тех, которые решено поменять.
И как эта азартная привычка проникла к дошколятам начала пятидесятых годов? Какой лихой фронтовик – в галифе, сияющих сапогах или в линялой тельняшке – смог очаровать детское воображение залихватским предложением поиграть в судьбу?
Только стали дети из дома прихватывать всякие мелочи – и – меняться-меняться-меняться прямо в детском саду. Хорошо, если это были детские сокровища – пуговицы, железки, гильзы, бусины, картинки… этого родители даже и не замечали … до тех пор, пока детские ручонки не прихватят столь ценные в послевоенном мире предметы обихода и – избави боже – семейные реликвии.
Дошколята привыкли хвалиться и хвалились всем – это отчасти заменяло драки, совершенно невозможные в детском саду. Драчунов няньки подвергали остракизму. Ведь теперь драчун был не просто мальчик, а «мальчик который кусается», или «царапается», о чем нянька сообщала драматическим шепотом - и к нему больше никто не подходил, боялись. Драчун был обречен на изоляцию.
Как утолить стремление выделиться, быть первым – да просто заметным? Да так – они хвалились всем на свете. Хвалились родителями, игрушками и одеждой, выпавшим зубом, царапинами и ссадинами, нижним бельем – да-да, у кого теплее, ярче – и новыми ботинками тоже хвалились…
В детсадовской монотонной подневольности что-то новое, яркое, необычное стало остро всем необходимо – только так можно было очнуться от сонной маяты жизни по режиму и команде – и наконец-то почувствовать себя собой. Дети менялись вещицами – чтобы почувствовать перемены в себе самих.
Как же мне рассказать о времени, да еще показать его глазами ребенка?
Чтобы передать это кипение чувств и впечатлений – мало  бесхитростного описания.
Это хорошо для музея – где яркие, полные драматизма жизни послушно укладываются в черно-белые фото и выцветшие макеты - реконструкции жилищ. Как высохшие бабочки на булавке… Ни трепета в них ни полета. Если только не прикоснется кто-то, кто поможет вам перенестись в другое время – где совсем другой воздух, звучание, свет.
Этот мир громко звучал – гудками авто, звоном и лязгом трамваев, грохотом телег, груженных ящиками с бутылками и топотом копыт медно-рыжих лошадей. Вот они с явным усилием, кивая большими головами, тащат повозки, цокая копытами по булыжникам.
Черные гривы и хвосты колышутся в такт киванию, щелкают кнуты и конские глаза страдальчески скашиваются назад, слегка вылезая из орбиты. На булыжной мостовой остаются конские яблоки – и в многоголосье вступает неразборчивый рык дворников.
«Но-о-о-жи –и-и-и – ножжницы – точи-и-и-ить» - тенором выпевает чудодей точильщик – и веер ярких искр летит в небо от точильного камня, а мягкий серый от ветхости сапог раскачивает большую деревянную педаль и камень свистит и вращается все сильней.
Искры взлетают фонтаном – а сталь ножей-ножниц становится все ярче и светлей, и они напряженно звенят - напевая что-то воинственное и отважное. А хозяйки стоят и дожидаются своих опасных орудий.
Татары, которые собирали утиль – «старье берем» - уже пропали с улиц, но их заменили мальчишки, звонко распевающие эту песенку как дразнилку, если им кажется, что кто-то оборван больше, чем все остальные.
Все вещи в семьях носят до полного распада, они переходят по наследству, перешиваются и перелицовываются – и не один раз. Из бывшего пальто шьется другое пальто – и будет носиться менее выношенной стороной еще долгие годы, считаясь при этом новым.
А потом из него сошьют детское пальтишко, из наименее потертых частей, а в крайнем случае теплую юбку или подушку на диван. Или «газетницу» с вышивкой гладью – в уборную. Так что не случайно исчезли старьевщики – в старье попадали разве что проношенные до дыр обрезки.
В цветных коробках из жести хранятся лоскуты, бахрома и шитье, и пуговицы и бусины – все очень ценное и необходимое. Что-то стащить из коробки или выпросить нелегко – как и железки из особых хранилищ, где отцы семейств держат винтики, шпунтики, инструменты, паяльники и коробочки с припоем. Старые будильники, обломки каких-то механизмов, проводки и вилки-штепсели – все это добро остро пахнет металлом, маслом и медью, и все это - сокровища.
И все же многие дома полны уютом и надеждой – потому что настал мир и свои все дома. Все вернулись домой и встретились, а сохраненные с трудом крохи довоенной жизни дороги всем как обереги, как священные реликвии – хотя с точки зрения непосвященных они могут быть сущим хламом…
А свежие приобретения – часто сущие безделицы, вроде расчесок, коробочек, наперстков – тоже считаются ценными, ими восхищаются и берегут их, ведь они восхитительно новые и чаруют не меньше, чем довоенные реликвии: это знаки надежды и будущего.
И теперь представьте - хищные, невоспитанные, совсем не понимающие своих обожженных войной родных дошколята втянулись в легкую и приятную игру – когда можно легко поменять то, чем можно хвалиться, на другую чепуховину.
…Ты растешь, чувствуя, что когда сравниваешь свою вещицу с другой – тоже по-своему ценной - ты определяешь и осознаешь свою неповторимость, то, что отличает тебя от других детей, которые меряются с тобой своими драгоценностями. Не совсем понимая, но остро это чувствуя, ты можешь легко изменить свою судьбу, выменяв волшебную вещицу, которая поможет тебе понять себя иначе, по-новому – ведь ты играючи изменяешь ту грань, которая отделяет тебя от всех остальных.
Чаще ты все же знаешь, на что ты меняешь свое и себя – но иногда ты меняешь «не глядя»…
Меня водили в храм Рождества Иоанна Предтечи на Варварке с трех лет ежедневно, как на работу.
Храм был лишен куполов и колокольни и соединен с бывшей трапезной. В храме был оборудован детский сад.
Младшая группа – в алтаре, остальные – в Климентовском приделе (в честь Климента, папы Римского) и в приделе Боголюбской Богоматери, объединенных с трапезной и еще какими-то пристройками.
Это я теперь знаю, что провела дошкольное детство в храме. А в тогда даже не замечала храмовых зданий – словно их и не было. Красивейшее место в Москве, где храмы, как оказалось теперь, стоят на каждой улочке, в прошлом было тщательно обезврежено атеистами от любого намека на религию – ни одной колокольни, глухие заборы вокруг зданий, которые надежно камуфлировали ободранные, лишенные архитектурного декора церковные стены.
Склады, цеха, - и детский сад на площади Ногина. Все пространство называлось не так, как сейчас: Китай-город – площадь Ногина. Варварка – улица Разина. И только Солянка была Солянкой….
Когда так ясно помнится все, то все и кажется важным…
Итак, меняться – означало очнуться.
Мне три года... Младшая группа... Вот детская толпа, которая хаотично перемещается по алтарному пространству с полукруглой стеной… и меня накрывает удивление: зачем дети возят туда-сюда фанерные повозки и тусклые автомобильчики? Да еще порыкивают? Зачем они дерутся?... зачем качают и трясут ободранных кукол – и тут же тащат их куда-то, схватив за одну ногу? Хочется спрятаться, но некуда укрыться – только если в себя.
И тут неожиданно выясняется, что по углам групповой комнаты существует вполне разумная жизнь – там царит «махнемся не глядя»… И я  краем глаза я вижу - успела заметить! - нечто восхитительное в руках у одиноко стоящего мальчика. Это чудо оказалось, о счастье!  никому из менял не нужным – и вот я прошу у владельца  шепотом: «Дай посмотреть!»…
Но и он требует от меня для мены «не глядя» - что? Что это, трудно припомнить, но точно что-то, что для меня совсем ничего не значит… карандаш с двухцветным грифелем? Какие-то железки? Пузыречек с духами? Что-то такое было у меня. О! Это химический карандаш. Когда его слюнишь, он пишет фиолетовыми чернилами.
И вот я с нетерпением ожидаю вечера – и утра – чтобы это что-то, предназначенное для мены, поскорее принести обладателю Сокровища. Как нарочно – время тянется.
Наконец вечер! Мама двигается как во сне – еле-еле… вдруг потянула меня за руку в сторону от дома – в какую-то бер-кассу оплатить «жировку»… Что такое «берк», мама? Гора это, отвечает за маму дядя из очереди… мы все стоим в полутьме, сошли в нее по лесенке после сияния улицы.
Низкие своды… это пещера… теперь понятно – берг-касса, берег-касса – это такая высокая стойка, а за ней – сутулая женщина под черной изогнутой лампой, в круге яркого света. Горбатая? Она шелестит и звякает деньгами… над златом чахнет, бедная… О, у нее химический карандаш. Фиолетовые губы… Жировка – желтая бумажка в цифрах, маслянистая на ощупь – ясное дело, жирная. Я брезгливо отстраняюсь…
Тянется время… дома нашелся мой заветный химический карандаш - и я  уже припрятала его в специальный кармашек с вышитой белочкой… Ночь длится без конца, все плывут и плывут по потолку полоски белого света… И звякает трамвай глубоко в темноте переулка…
На утренней улице пахнет лиственной свежестью, корицей и немного бензином. Окна блестят, словно их помыли. На бульваре разноцветье кленовых листьев – как спелые гроздья винограда. Мир легко вдыхается прохладой, воздух вкусный, как родниковая вода.
Тянется пресный завтрак в саду – все не кончается – и вот наконец… неужели мальчик отдаст Сокровище еще кому-то? Тому, кто первый принесет такой нужный ему химический карандаш?... Он смотрит на меня и напряженно щурится – «давай скорей!» - похоже, он тоже торопится…
И вот – на мою ладонь наконец-то прилег неожиданно теплый темно-коричневый бок…я забиваюсь в угол… сажусь спиной к стене и чувствую, что стала для всех невидимкой: возят тележки… таскают кукол… дерутся… нянька зевает… Никто не смотрит.
Я раскрываю ладонь, смотрю на Сокровище… … провожу пальцем по впадине и потом подъему спины… по хвосту и ногам… по выпуклому животу, шее и голове… по бокам…
Я ощущаю тепло, мой палец слегка вибрирует, одновременно легко скользит и чувствует иногда шероховатость … Деревянная поверхность отполирована бессчетными прикосновениями – и все равно древесные волокна ощущаются и делают дерево живым. Прикосновения дарят блаженство.
Золотисто-коричневый цвет чарует меня – он совершенно такой же глубокий и разнообразный, как блестящая чистая шерсть у живой лошади.
- Лошадка…- шепчу я еле слышно, - моя лошадка…
Лошадка чуть вздрагивает у меня в ладони… на душе наконец-то спокойно… Лошадка. Теперь все будет хорошо.
Я опять раскрываю ладонь. Рядом с лошадкой, теперь навсегда моей, на ладошке лежит янтарного цвета пластмассовый крестик. Я чувствую, что и это – часть Сокровища. Я прикасаюсь, глажу его – мой крестик сияет, как лучи перед закатом в узком окне-бойнице под вечер. Он теплый. Радостный. И очень легкий – почти не ощущается рукой.
Я уже знаю, что Крестик – тайна. Его никому нельзя показывать. Я накрываю ладонь с Сокровищами ладонью. Закрываю глаза. Мне хорошо – как никогда раньше.
Целый день я больше всего боюсь, что потеряю Лошадку и Крестик. Что няньки отнимут – мне мальчик сказал, что могут отнять. Что дети стащат и сломают… И в то же время – каждое прикосновение или даже мысль о Лошадке и Крестике греет меня, веселит и успокаивает. Я еще только предвкушаю, как бережно и нежно я буду играть с ними – как только придумаю эти чудесные, особенные, волшебные игры. И улыбаюсь, готовясь придумывать.
Скорее бы домой!... Наконец я дома – и Лошадка и Крестик со мной.
Я осторожно, почти благоговейно достаю их из кармашка с белочкой – и тут раздается голос: «А это откуда?!!!»
Я счастливо улыбаюсь… я начинаю повесть о своей удаче… я так хочу поделиться своим счастьем.
Лучше бы я промолчала. Я не могу поверить своим ушам. Я впервые чувствую, что моя жизнь может внезапно прекратиться – потому что нечем дышать.
Менять и воровать, слышу я, сквозь стук сердца – нельзя. Это одно и тоже.
И с чего это я взяла, что имею право менять честно заработанный старшими карандаш – да еще на крест?!
Лошадку чуть не выбросили как хлам… Я кричу, вне себя от ужаса…
И вот приговор: завтра же я должна с покаянием отдать якобы чужое имущество хозяину…
 
Крестик и Лошадка были со мной еще целую ночь. Я тайком затащила кармашек с отнятым у меня навсегда Сокровищем под подушку… и еле-еле дыша, прикасалась к дереву и сияющей поверхности Крестика – но не смела даже глянуть на них…
Я ничего не видела от слез наутро. И не слышала, что бубнили стыдящие меня голоса.

С тех пор, уже много лет, я все ищу лошадку, ищу крестик – да только не могу найти. Самые славные фигурки лошадок, самые трогательные, даже выточенные из настоящего янтаря крестики не могут мне заменить то, что я однажды утратила.

Или, может быть, они все же остались со мной?

Детство. Три года. Тепло в сентябре.
Спальня в детсадовском алтаре.
Там в полукруглых покоях
снилось порою – такое! ...
Коечки – к`озлы с холстиной,
сон ровно час с половиной.
Спи - притворись неживою:
нянька волчицей завоет!               
Солнце сияет сквозь окон бойницы.
Лучиком гладит сонные лица.
Перед закатом шафрановым светом
в золото белая спальня одета…
Меркнут за окнами краски
тише нашептывай сказки.
Мертвый-мертвый-мертвый час
мертвый сон морочит нас.