Холодный укус бабочки

Вместо предисловия.

Наше время смутное и суетное, неопределенное, и, судя по всему, последнее. Впрочем, надо признать, любое время может стать для отдельного человека последним, но понимание того, что время еще не последнее вообще, в целом, для всех, а только, может быть, с малой вероятностью, для него единственного, все-таки оставляет надежду на продолжение жизни, понимание же конечности всего человеческого бытия не оставляет и капли такой надежды. По чему же можно смело судить, что время действительно наступило последнее. То там, то тут вспыхивают народные выступления, пылают революции, имеет место быть чудовищная торговля органами, подростки хладнокровно расстреливают своих сверстников, национализм в обществе зашкаливает, процветает гомосексуализм и педофилия, человеческая жизнь ни во что ни ставится, по крайней мере, за исключением своей собственной.Помимо всего прочего, ожидается второй приход Иисуса Христа, а иными и Антихриста.И тем и другим надеждам, следуя писанию, рано или поздно суждено сбыться.
А потому, я полагаю, что едва ли кого глубоко впечатлит моя история, за самые струны души больно затронет состраданием. Не стану забегать вперед и говорить, почему именно, но немного занавес все-таки приоткрою. Во-первых, повествовать я намерен не о целых народах, не о масштабных событиях исторической важности и даже не о судьбах исторических личностей, хотя как знать заведомо, какая личность в итоге окажется исторической, и быть может, краем слова я и затрону судьбу некоторой из них, и выйдет так, как будто знал и чувствовал, а, по правде, и не знал и не чувствовал – а впрочем, это очень сомнительно, маловероятно. А во-вторых, судьба этане героическая, да и к тому же – чужая далекая, растворенная собственными домыслами над ее характером, пристрастиями, наклонностями, а это еще более притупляет сочувствие. Глупо сострадать абсолютному вымыслу, хоть это и повсеместно делается. Неразумно, как я убежден, сочувствовать и событиям прошлого, людям умершим, по той уже несомненной причине, они совершенно уже не нуждаются, ни в сострадании, ни в понимании. Разумнее, как мне кажется, понимать и любить живых окружающих, хотя это дается, подчас, и не просто, потому что нередко нас окружает непонимание и предательство, но все же стоит стараться, несмотря на все это. Жизнь того стоит, а вечная – тем более.
Как уже, наверное, догадывается читатель судьба, выбранная мной для повествования – трагическая, но не длительно трагическая, а  стало быть, читателю не придется горевать долго, даже если он весьма сострадателен, донельзя сердоболен. Я не люблю слез читателя, тем более горьких и продолжительных – не для того, по моему разумению, существует искусство. А вместе с тем, сострадание очень приветствую, понимание возвожу в людскую добродетель. К сожалению, в наше время людей, способных на это, все меньше и меньше, в особенности среди женщин. Это премного удивительно. Уже потому удивительно, что женщина призвана быть продолжательницей рода, матерью, а, следовательно, и должна быть наделена от природы жалостью, состраданием, нежностью, лаской, пониманием. Эти качества, в какой-то мере, делают женщину – женщиной, как минимум, минутами, украшают ее облик. Такое нравственное украшение нынче украшением уже не считается. Сегодня женщины стали слишком сильными, слишком мужественными, и не отпускают усы и бороду исключительно, кажется, потому, что те не растут у них, а так бы, наверное, поменялись бы ролями с мужчинами окончательно. Все из-за любви к власти, вследствие желания главенствовать. И невозможность добиться власти в рабочем коллективе, пробиться в начальство, достичь власти государственной, приводит к желанию владычествовать хотя бы в семье, над ближними. Причем, следовало бы уточнить, владычество это, как водится, заключается преимущественно в подавлении домашних своих, и находит кульминацией единовластие. Однако же, очевидно, что единовластие еще никогда не достигалось и не достигается без борьбы, борьбы подчас ожесточенной и кровавой, и более того, не сосредотачивается в руках навсегда, а требует повсеместного доказательства своего превосходства, своей выдающейся исключительности. Кроме того, не защищено единовластие и от восстания. Это что касаемо государственной власти, да, впрочем, как и любой другой. В семьях также, время от времени, вспыхивают восстания, и подчас, они оканчиваются драками, а то и бытовыми убийствами. Впору будет вспомнить «Крейцерову сонату» Льва Толстого. До чего ярко в ней изображено, со всеми подробностями, со всеми причинно-следственными связями, убийство жены мужем. И все из-за любви к власти, из-за того же желания главенствовать.
***
 Итак, все началось в один холодный зимний вечер, девятнадцатого декабря, и в тот же вечер все скоропостижно и закончилось. Но мы начнем чуть заранее, впрочем, без упоминания о судьбах героев, какими они были до того, какие события с ними случались в преддверие этого злополучного дня, а ограничимся лишь повествованием предшествующих событий этого вечера и познакомим читателя с главными героями.
Северный город покрывало дымчатым мраком. Стояла колючая морозом полярная ночь. До нового года оставалось более чем полмесяца,а уже многие рассуждали и задавались вопросом «с кем праздновать и где». Надо признать, новый год имеет огромное значение для жителей заполярья, особенно провинциальных городков. Другое дело Норильск – там всегда есть чем занять себя, куда сходить, чем потешить себя молодежи. Новый год потому и не ожидается с таким нетерпением и с таким поистине незабываемым предвкушением. А между тем предвкушение, как правило, грандиознее самого праздника и длится, разумеется, дольше, несколько месяцев, не менее. Это предвкушение, подчас, выливается в собирательство шумных компаний еще задолго до праздника, не иначе как своеобразная репетиция торжества. Иные собираются компаниями и без какого-либо выдающегося повода. Особенно часто подобные мероприятия проводятся в общежитиях, и доходят, порой, до той крайней степени, что вахтеры поздней ночью вынуждены вызывать полицию. Происходит это, быть может, вследствие того, что в общежитиях люди чувствуют себя беднее, ущербнее, покинутее, как бы на краю человеческого бытия, и единственным способом скрасить свое существование, по крайней мере, убить в себе это чувство покинутости видят в употреблении алкоголя. Компания в этом мероприятии – обязательнейшее условие, иначе сочтут алкоголиком, не принимая во внимание количество выпитого спиртного. В то время как бутылочка пива, выпитая в одиночестве, уже считается признаком алкоголизма. Такие нравы и таковы принципы. Впрочем, к делу. 
 По темной лестнице одного из городских общежитий спускались две девицы привлекательной и даже, смею утверждать, красивой наружности. Был уже поздний вечер и лестница была пуста – по ней никто не поднимался и не спускался, никто не курил на лестничной площадке, в так называемых холлах, даже ни одного кота не попадалось под ноги. В редком его коридоре еще дымилась банка, служащая пепельницей и свидетельствовавшая о недавнем отравлении сигаретной смолью. Коридорные полы были тщательно вымыты и почти блистали. Стены были хоть обшарпаны и с облущенной краской, но все же более-менее, чисты, по крайней мере, при слабом освящении. Грязными оставались только холлы, в которых жители из лености своей складывали пакеты с мусором, и окна, которые, как казалось, никогда не мыли, а по существу, так оно и было.Складывалось это впечатление на основании того, что они хранили на своей поверхности плевки и подтеки с внутренней стороны, смесь жидкости и пыли – со стороны уличной. А потому улица плохо просматривалась сквозь них. Хрипло подвывал ветер и настойчиво проникал в сквозные щели. Как следствие его неутомимой настойчивости в общежитии было прохладно, но, отнюдь, не тождественно температуре уличной. К слову, на улице было, без малого, сорок градусов.
 Одна из девиц спускалась чуть впереди другой, мерно, словно утомленно, плавной походкой и выверенной, чтобы не промахнуться ступней свой мимо ступени и тем самым не подвернуть ногу. Впрочем, она была вообще по природе своей нетороплива, в движениях плавна и даже медлительна, как, надо полагать, и следует всякой женщине,этим свойством прибавляющей себе женственности. Свежее, лишенной и капли утомленности лицо ее дышало здоровьем, и свидетельствовало о категорическом отсутствии вредных привычек. Ни грамма косметики не было на лице ее – оно было в высшей степени естественно, а оттого не менее прекрасно, и даже более чем могло быть, смазанное тушью или помадой. Естественны были ее темно-карие глаза, с восточным очерчением; естественны были большие, пухлые  губы; румянец, который, казалось, никогда не исчерпывался и, разумеется, волосы, никогда не видавшие краски, и только в один раз испорченные химией, но с того времени давно восстановившиеся и блеском своим, крепостью и длинной порождавшие зависть в сердцах подруг и знакомых. Вообще, откровенно говоря, обе они были замечательно хороши собой и немного даже похожи, если глядеть с дальнего расстояния. Значительное отличие состояло разве что в том, что Карина была существенно ниже Миланы, хрупче и худее. Кроме того, она была в высочайшей мере спокойна, рассудительна, уравновешенна, что, по правде говоря, свойственно редкой из представительниц прекрасного пола. Речь ее была манерна, выдержана, до литературности эстетична, культурна, словно река, текущая с гор промеж камней. Помимо того, она не только не слишком подвергалась эмоциям, по меньшей мере, не спешила выражать их открыто, но и умела держать эти самые эмоции под таким чутким и строжайшим контролем, что казалось, будто произносит ли она слова своим прекрасным ртом, смеется ли, ругается, все как будто на одной эмоциональной волне, если принимать во внимание силу этой волны, а не ее наполненность. Поэтому довольно-таки непросто давалось окружающим разобрать ее эмоциональный настрой даже при непосредственном и продолжительном общении с ней. Опять же замечу, что красота ее была уникальна, и в сочетании с этой лебединой плавностью всех телодвижений заставляла замирать мужские сердца. Оттого, видимо, молодой человек ее, а затем и законный муж, был жуткий ревнивец и старался ее во всем контролировать, держал, что называется, в ежовых рукавицах. Впрочем, надо полагать, он был по природе своей жуткий ревнивец, и никакие внешние условия большого значения, в самом деле, не имели. Сама же она своим поведением не давала для ревности никакого повода. Как уже было замечено мною, она была крайне немногословна, и потому, в первую очередь, роль рассказчицы основной взяла на себя ее спутница, звонче и  ярче умевшая вести беседу. Пару слов и о ней. Это была красивая, невысокая девица, метр семьдесят, примерное, ростом, хоть и была на голову выше подруги, энергичная, и в то же время, держащая эту энергию внутри себя и выплескивавшая ее только по наступлению живейшей необходимости, яркая, звонкая, эмоциональная, а оттого эмоциями своими, сильными и захватывающими, притягивающая окружающих к себе. Волосы ее были черны, густы, крепки, и достигали длиной своей поясницы. Ее пухлые губы, еще значительно больше, чем у подруги, придавали лицу крупности, как впрочем, и все черты ее лица. Искристые глаза, аналогично темно-карие, горели любовью к жизни и любовью к своему молодому человеку, за исключением тех моментов, когда она обжигалась гневом, давила душу обидой, одиноко и горько упивалась гордостью. Крайняя гордость, совершенно неподвластная ей, и обидчивость были ее пороками. А вообще, по существу, пороков у нее было немного. Она была добра и отзывчива, и спешно приходила на помощь, если та требовалась от нее, но категорически не умела сострадать и сочувствовать, если это не большое горе. Впрочем, надо признать, это дано не многим, далеко не многим.
 Следует полагать, а я в том уверенно убежден, что свойство сопереживать чужой боли, потрясениям, как водится, характерно личностям, которые вынуждены были сами перенести что-то подобное, и, следовательно, положительно извещены о том, что  представляют собой эти потрясения и насколько тяжело их сносить. Однако знание силы боли от жизненных потрясений, само по себе, далеко не гарантирует возникновения сочувствия, исходя из того исторического, не единичного и не единственного в своем роде факта, что множеству людей на протяжении человеческого бытия было положительно известно, насколько тяжело и больно быть изувеченным, измученным, однако, мало того, что совершенно не сострадали калекам, но и сами увечили, порабощали и даже убивали оных, не отягощая себя раскаянием впоследствии. Сила сострадания чужой боли, горю, насколько бы она преобразила мир. Этого нам знать не надо, потому что этому уже, наверняка, не суждено быть.
Уместно заключить, что Милана не умела сострадать неразделенной любви, исключительно потому что сама ее никогда не испытывала, для уточнения, то есть, ни разу не была влюблена безответно. По преимуществу влюблялись в нее саму из-за ее красоты и дивного певучего голоса. Голос у нее был сильный, поражающий живостью, красотой пения. Она же, либо отвечала взаимностью, либо не отвечала даже вниманием. С редким исключением она могла завязать дружбу, если тот слишком не настаивал на большем. Поэтому на подошедшего к ним паренька она посмотрела свысока, даже с некоторым пренебрежением.
 Паренек этот был невысок, коренаст, одет был в черную куртку, местами грязную, как видимо, от обтирания стен во время подъездного стояния, шапку, изрядно натянутую на глаза, помутненные и блуждающие, и в то же время жутко довольные, даже в какой-то мере счастливые, искрящиеся. В целом внешности был неброской.Он чрезвычайно любил Карину с самого детства, писал ей любовные письма, признания, любил и ждал, но все безответно. Именно по этой причине, встретив их случайно на лестнице, а быть может, и совершенно не случайно, он был столь обрадован, что едва способен был унять улыбку на лице своем, которая расплывалась еще сильнее от алкогольного опьянения и производила впечатление, что он даже не под алкогольным опьянением, а под наркотическим. С первого взгляда на него становилось ясно, что он всеми силами старается произвести благоприятное впечатление на Карину, то есть, понравиться ей единственной, исключая подругу, как это обыкновенно не делается нарциссами, старающимися нравится всем и каждой, и употребляет на это все имеющиеся в резервуаре способы: юмор, доброту, всевозможные комплименты. Эта сосредоточенность общения внесла определенную сумятицу в прежнюю идиллию. Тому,что Милана его совершенно не заинтересовала, она сама не слишком-то печалилась, но это в какой-то степени задело ее самолюбие, однако, отнюдь, не тем фактом, что он совсем не старался понравиться и ей в том числе, и не тем, что с ней даже словом не перекинулся, а даже не тем, что ее совершенно ее как будто не замечает, а исключительно тем, что подруга полностью переключилась на общение с ним и перестала замечать ее, оставив этим самым, точно на задворках, как будто брошенной. К такой реакции она была совершенно не привыкшая.
– Привет Карина, – слегка заплетающимся языком пролепетал он, встав почти между ними.
– Привет Вадим, – скромно ответила Карина, с пониманием относившаяся к его любви, но не разделявшая ее.
– Давай поговорим, – предложил молодой человек, немного пошатываясь, точно стоял на лодке, которая сильно качалась на волнах.
– Конечно, конечно, – ответила девушка даже с какой-то радостью.
– Может, тогда немного отойдем, – уже немного сердито и с какой-то злостью в глазах взглянув на Милану, ощутив, вероятно, на себе ее презрительный взгляд, предложил он.
 Милана притянула подругу к себе и шепнула ей на ухо: «не иди с ним, он мне не нравится».
– Оставь, это друг, я тебе потом расскажу – ответила ей с приявственной улыбкой Карина тоже «на ушко». – Мы ненадолго отойдем.
– Хорошо, но смотри, если что зови, – предостерегла подруга со строгостью и напряженностью во взгляде.
 Говорили они невесть о чем, но судя по любезному тону и улыбающимся лицам о чем-то для обоих весьма приятном. При всем предпринимаемом усилии Милана никак не могла разобрать тему их беседы. Приходилось довольствоваться наблюдением и осознанием, что подруге не угрожает опасность. И все-таки внутренняя напряженность сопровождала ее в течение всего их полюбовного общения. Спустя минут пятнадцать оно кончилось. Не выдержав напряженного и тягостного для себя ожидания, она окликнула подругу. Они отреагировали сразу, но исполнили не сиюминутно, с некоторой вынужденной для Карины задержкой – напоследок парень попытался как бы невзначай приобнять ее, но она плавно и вежливо остановила его руку. Затем только неторопливо они приблизились к Милане.
– Ну, все пойдем, – обратилась к подруге Карина, и тут же добавила, – пока Вадим.
– Пока. Созвонимся, когда я буду трезв, – ответил он доброй и преданной улыбкой, и смотрел им вслед, пока они не скрылись с глаз.
– Кто он такой? – наконец поинтересовалась Милана. – Какой-то странный.
– Вадим. Мой хороший знакомый. Он давно в меня влюблен. Сильно. Но я его не люблю. Однако мы общаемся. Когда видимся, всегда хорошо общаемся, – ответила Карина, ступая на последнюю ступень их спуска.
 При входе, в коридоре, на первом этаже стояло несколько человек. Один мужчина средних лет пытался набрать номер такси, чего у него никак не получалось, видимо из-за того же самого, что является причиной многих безрассудств, но он не оставлял попыток. Полненькая вахтерша с жиденькими волосами, собранными в хвостик, сидела, точно памятник, за окном сторожки, и смотрела на входящих в общежитие и выходящих их него сонно, без энтузиазма, совершенно безрадостно, лишь изредка воодушевляясь очередному знакомому или знакомой, кивая им головой в знак приветствия и даже улыбаясь. Ее настроение, в принципе, было и понятно, с учетом количества людей, мелькающих перед ее глазами туда-сюда за целый день, не считая недель и месяцев, если рассматривать ее деятельность диалектически. Подруги бегло глянули на эту картину, точно на декорации, совершенно не прониклись виденным, и вышли на улицу.
 Улица была и бела и темна единовременно. Темным был ночной покров, опустившийся на город и обволакивающий всех закоулки и потаенные местечки, и разрезаемый фонарным светом, точно от прожекторов, исключительно на площади улиц, в самой непосредственной близи домов, на которых фонари и крепились. Темными выглядели в дневное время серые дома и голубые. Темной были мусорные баки, по которым и зимой и летом ползали крысы, и загородные гаражи, по крышам которых часто прыгали дети, и иногда даже увечились. Темным было, пожалуй, все, кроме снега. И даже он сохранил свою первоначальную белизну разве что под фонарными бликами, и то не такую естественную, как днем, а чуть-чуть все-таки с вечерней желтизной. В остальных же местах, а особенно в тундровых просторах снег полностью сливался с ночью. Из всей природы только звезды, ковшиком собранные в созвездие полярной медведицы, сияли в небе, но яркость их не достигала северных снегов.
 Мороз, цепкий до слез и безжалостный к влажным губам, остро прихватил девушкам щеки, они забагровели, зарделись, что означало, что кровь обильно прилила к лицу. Впрочем, подруги этого почти не заметили, потому чток столь низким температурам были привычны с детства, да и тепло, полученное в доме, еще хранилось в теле почти нетронутым. Оно, как водиться, растрачивается постепенно, и испаряется скорее, если человек находиться в состоянии покоя, недвижим. Они же шли и уже шли с задором, поторапливаюсь, и, не умолкая своим звонким смехом. К тому же в дополнение, одеты они были довольно укутано, утеплено, даже и для сорока градусов, в пуховики по самые колени, и у обеих на руках имелись вязаные перчатки. Одежда создавала ощущение защищенности.
Сияя своими обворожительными, белоснежными улыбками,прекрасные особы миновали одну за другой две плавно перетекающие друг в друга улицы – до того плавно перетекающие, что было мало понятно, где одна начиналась, а другая заканчивалась, перешли после того на светофоре дорогу, обогнули футбольное поле, обильно заснеженное и, по виду, совершенно не тронутое копотью выхлопных газов, перешли эту же дорогу, но уже в другомместе, прошли мимо еще пары тройки домов, и уже подходили к назначенному  месту – дому проживания Карины, как она неожиданно вспомнила об одном важном, но совершенно позабытом деле, а именно сдать все необходимые документы в деканат для получения стипендии, вернее, для продления ее. 
– Да ничего страшного, если и завтра принесешь, и послезавтра, и даже через месяц, не все ли равно, в любом случае примут. Это они пугают, для установления порядка, – успокоила ее Милана. – Ведь если не будут пугать, порядка не будет. Будут нести долго, а то вовсе не принесут. А им же нужна вся документация для отчета.
– Нельзя так. Вчера сказали, что если сегодня не принесу – урежут. Сегодня был крайний срок. Да эти справки вроде дальше в отдел образования идут.
– Не может такого быть. Пугают, скорее всего. Я так думаю. Тем более ты отличница. К отличникам всегда особое отношение – многое прощается,  – усомнилась Милана, состроив сомнительную мину. Она вообще сопровождала почти каждую свою мысль мимическим дополнением, которое не всегда получалось, в итоге, привлекательным. 
– Нет, гарантировано, не раз уже на других проверено. Отличник – не отличник, а если вовремя не принесешь все справки, тут же вычеркнут из списка. Им это за милую душу.
– Мне кажется, ты преувеличиваешь, – легкомысленно третировала Милана.
– Я тебе серьезно говорю – совсем не с серьезным выражением, а с улыбкой продолжала убеждать Карина. – Если не принесешь документы – моментально из списка вылетаешь. Эти же деньги, вроде, к ним поступают и у них же остаются. Они напишут, что нам выплатили, а там уже не известно, куда эти деньги деются, по чьим карманам рассасываются. Так именно у Маши вышло, именно так, как я говорю. Эти полгода она осталась без стипендии.
– Я же училась в вузе, – со знанием дела возразила Милана. – И знаю, что никаких дополнительных справок не надо, нужно только закончить сессию на отлично или хотя бы без троек.
– Ты какую стипендию имеешь в виду? – сообразив уже положительно, что предмет спора у каждой свой, уточнила Карина с легкой, мерцающей улыбкой.
–Про студенческую. А ты про какую? – озадаченно объяснила подруга.
– А я про социальную, – уже со звонко рассмеявшись, ответила Карина.
– А, вот оно что, – перехватив эстафету, залилась веселым, жизнерадостным смехом и Милана.
 В такой приятной атмосфере, дружественной и дружелюбной, они вспомнили еще какой-то забавный случай, и еще какой-то, и как-то совершенно позабыли о необходимом, важном деле, и даже позабыли, что уже поздно и уже пора бы заходить в дом, потому что Милане еще требовалось возвращаться чуть не через весь город, который был хоть и небольшой, а все одно ночью – страшно, беспокойно, особенно юным девицам, и даже в сопровождении одного молодого человека, если он не спортсмен с большим стажем. А молодой человек Миланы, по воле случая, ожидавший ее в этом доме, спортсменом не был, и даже игровым видом спорта никогда не занимался. Тут, наверное, допущена мной некоторая неясность. Дело в том, что Карина, помимо всего прочего, являлась еще и родной сестрой ее молодого человека, Саши, с которым они уже как с месяц жили вместе, снимая комнату в общежитии. И он как раз в этот вечер находился в гостях у матери. Проведя Карину до самой двери, Милана показалась в дверях, зашла даже в прихожую, но снимать верхнюю одежду не стала, несмотря на уговоры, а подождала, пока Саша оденется и выйдет с ней. Как только они вышли из подъезда и направились в сторону их совместного обитания, у Саши вдруг зазвонил телефон, и он незамедлительно поднял трубку. Разговор на двух словах не окончился, затянулся, в связи чем он отошел немного в сторону. Судя по его сконфуженной мимике, и слегка даже стушеванном выражению, сутулящейся шее, он оправдывался, отговаривался, находил какие-то причины. Наконец он нашел повод этот неприятный разговор окончить.
– Кто это был? – спросила девушка.
– Вадим, – ответил он уже спокойно. 
– Какой Вадим?
– Мой друг. Неплохой парень.
– Что ему надо? – же требовательно и со строгостью, точно мать, спросила она.
– Пить зовет. 
–Понятно. Но ты не пойдешь.Этот Вадим мне не нравится, – сгустив брови, которые стали от этого как будто ершистыми, тут же утвердительно отрезала она, даже с каплей гнева, возмущения оттого, что это предложение вообще озвучено, вынесено на обсуждение, и Саша, вроде, судя по лицу, не против. Главенство было у нее в крови.
– Может он выглядит так, – мягко предположил Саша. – А так он парень неплохой. Примерно год назад его избили очень сильно националисты, и с тех пор он всегда носит с собой бабочку.
– Зачем нож носить. Может, лучше не пить, – допустила Милана, с озадаченным взглядом, серьезно задумавшись, но все же с прежним непониманием.
– Он сейчас всех боится, боится, что снова изобьют. Мне, если честно, его жаль, – открылся Саша, и, судя по осознанию, действительно всецело поддался чувству жалости, впал как будто в меланхолию.
 После минутной паузы их разговор плавно перетек в иное русло, и более уже к этому не возвращался до самой ночи.
***
 Ночной ветер стих, погода успокоилась, остепенилась. Легкий аромат свежести пронизал воздух, он точно был очищен, отфильтрован. Это было вполне объяснимо. Ночью бушевала вьюга. Много нехороших дел она натворила: снегом забила дворы, распотрошив перед тем детище дворников – сугробы, которые они создали, днем расчищая дворы, и которые снегоуборочные машины вовремя не вывезли; сорвала пару кабелей; накренила главную городскую антенну; замела снегом городские часы до того, что на них с еле проглядывалось время; но в то же время разрядила воздух, наполнила его чистотой и как будто кислородом.
 В шестьсот двадцать пятой комнате двое сладко почивали, не думая даже вскоре просыпаться. Ни одному из этих двоих никуда торопиться не нужно было, обязательных дел никак не намечалось, да и теплая, уютная, комнатная атмосфера в любом случае притормозила бы пробуждение. Вообще, с момента добровольного отчисления из вуза, Милана вела крайне праздный образ жизни, уже не училась, и не собиралась поступать или восстанавливаться, и на работу не устраивалась, а если и пыталась, то очень вяло, а в маленьком городке вялость в этом деле недопустима, необходима настойчивость, даже назойливость, желательно приправленная заведомой благодарностью.
 Вдруг, нарушая благостную, сонную негу, обыкновенной мелодией противно запиликал мобильный телефон. Милана, делая усилие, еще не проснувшимся мозгом сообразила, что телефон ее, и рукой кое-как нащупав желтое устройство, подняла трубку. На той стороне раздался плач, почти истеричный, пронзительный, жалостливый. 
– Алло, – с легкой хрипотцой, произнесла она, уже настороженная этим плачем и как бы взбудораженная, что, в свою очередь, ослабило сонливость.
– Милана. Ты меня слышишь, – заглушая рыданием звуки своего голоса, провопила девушка. – Приходи, ты нужна мне.
– А что случилось?
– Не спрашивай, пожалуйста, не спрашивай, – умоляюще завывая, попросила девушка. 
– Да, да, конечно, сейчас, – как будто в забытье, отчасти полагая, что все это еще сон, но, уже осознавая немного, что, вроде как, и не сон, ответила Милана.
 Спустя десять минут она уже была полностью собрана. Обыкновенно она собиралась намного дольше, и даже когда намеревались осуществиться важные встречи, собеседования, и, тем не менее, почти никогда не опаздывала, умело рассчитывая время. Саша продолжал спокойно спать, и только когда она уже подошла за последним атрибутом – заколкой для волос, лежащей на старом телевизоре, он приоткрыл глаза, и сквозь сон, спросил: «ты куда?».
– Маша позвала. У нее что-то случилось. Пока не знаю, что именно. Но я должна идти. Она очень просила.
– Ясно. Если что серьезное – звони, – произнес он и повернулся на другой бок.
 Общежитие было по-утреннему пусто, но уже, время от времени, прохожие в коридоре попадались. Крайне торопливо она подошла к лифту, но лифт, как оказалось, не работал, отчего,сильно занервничав, в спешке она бросилась спускаться по лестнице. Ничего слишком приметного не попадалась ей на глаза, да и она внимательно  не приглядывалась. И вдруг, спустившись на пару этажей ниже своего, на одной из ступеней она заприметила темно-бардовое пятно, медленной струйкой льющееся все ниже и ниже. Пригляделась, как выяснилось, кровь. «Еще свежая» – подумала она, предположив, что, скорее всего, эта кровь – результат ночной драки, какие, к слову, не редкость в общежитии. Поэтому она не предала слишком большого значения этому бардовому ручейку, в котором еще как будто теплилась жизнь, и помчалась стремглав вниз. Тем не менее, из общежития она вышла в полнейшем смятении. Тревожное предчувствие тяготилось у нее в сердце. Она знала Машу давно, и никогда не видела и не слышала ее в таком состоянии. Помимо того, она знала и ее молодого человека, и, бывало, даже возилась с их недавно рожденным ребенком. Маша с Артемом жили уже два года вместе в гражданском браке, и не женились единственно по той причине, что боялись потерять социальные выплаты, которые им полагались, как сиротам. Вступление же в брак подразумевало под собой прекращение этих выплат. А между тем, они еще учились в техникуме, и уже имели на руках ребенка, сына.Жили они в студенческом общежитии. Квартира им полагалась только по успешному окончанию техникума.
 Когда Милана, наконец, добралась и вбежала на первый этаж, вахтерша была в некоторой растерянности, и,машинально кивнув головой, пропустила ее без пропуска. «Даже вахтерша какая-то смурная» – подумала она, и поднялась на третий этаж. В протяжении пути до ее слуха доносились всхлипы и плач, словом, жуткая атмосфера наполняла коридор. «Что произошло?» – в тревоге думала она. Наконец она подошла к нужной комнате. Дверь в нее была распахнута настежь.
 В такие минуты обыкновенно у большинства людей случается всплеск эмоции, даже у самых спокойных и тихих. У Миланы же, невзирая на ее высокую эмоциональность в обычной жизни, в такие мгновения случалось нечто вроде замыкания, она онемевала, закрывалась душой, точно металлические тиски безжалостно сжимали ее, затаивала дыхание. Такой силы внутреннее напряжение спровоцировало острую боль в сердце. Теперь она уже окончательно поняла, что все происходящее – не сон, а самая настоящая явь, правда, тяжелая, неопределенная, неясная. Не мешкая, она вошла в комнату. Карину обнимала одна девушка, другая сидела на стуле, рядом с кроватью. Карина сильно плакала, рыдала, вопила. Девочки тоже плакали, но не столь сильно. Секунд десять Милана глядела на эту картину в бессилии произнести хоть слово. Затем только, когда Маша сама жестом руки попросила ее приблизиться, она, наконец, нашла в себе силы нарушить молчание: «что случилось?».
– Артема убили.
– Как? Кто убил, когда? – спросила Милана, садясь на стул, и  слезы одна за другой покатились из ее красивых глаз.
–Вадим какой-то …. – всхлипывая, ответила Маша, и снова завыла, точно волчица, потерявшая волчат.
 Милана не стала продолжать расспрос, с пониманием глядя на Машу, чтобы не усугублять. Но Маша сама продолжила: она вчера сидели вместе. И там все это произошло …
 А произошло тем вечером следующее.
***
 Любезно попрощавшись с Кариной, в отличие от Миланы ответившей ему не меньшей любезностью, в приподнятом настроении и мечтая, сладостно грезя их следующей встречей, Вадим отправился к своему хорошему и довольно близкому приятелю Грише, который обыкновенно по будням и праздникам, словом, в любой день недели предоставлял свою комнату в общежитии, которую занимал совершенно один, для всеобщих дружеских посиделок. По обыкновению, эти посиделки сопровождались распитием горячительных напитков, и только в редких, исключительных случаях – пили пиво, но, вместе с тем,в таких количествах, что, в конечном счете, выходило несущественное различие между ним и умеренным употреблением горячительных напитков, скажем, той же водки. Гриша открыл ему, и он вошел. Вскоре подошли и другие, и Артем среди них. Этот Артем был парень видный, широкоплечий, черноволосый, всегда короткостриженый, что, впрочем, было скорее плюсом, нежели минусом, уже потому что имел правильное строение черепа, обладал смоляными, густыми бровями, в общем, нравился представительницам противоположного пола чрезвычайно. Единственный, наверное, минус, если это можно вообще, по определению, отнести к минусу, а не к человеческой особенности, нравящейся, тем не менее, отдельным ценительницам, но все же, который немного сокращал процент его обожательниц, был невысокий рост. Впрочем, это было не слишком существенно. Помимо своей внешней привлекательности, он был удивительно добр, несказанно отзывчив, чувствителен и раним. В дополнение он был очень миролюбив, и исключение составляли разве что случаи, когда он до крайности напивался. Впрочем, что называется, и под градусом он не слишком-то лез на рожон. Однако в то же время был смел, и имел достоинство, не имевшее ничего общего с гордостью. Различие чувства собственного достоинства, если в двух словах и упростить до невозможного, в том, что человек с достоинством попросит раз, попросит два, а в третий – не станет, человек же гордый и раза просить не станет; человек с достоинством осознает свою ошибку, если он действительно ее совершил, тогда, как гордый никогда своей ошибки не признает, какой бы тяжести она не была, и тем более не станет просить прощения, ни при каких условиях, если только не возникнет угрозы его жизни, здоровью. Это уже зависит от других человеческих качеств, таких, в частности, как смелость и вера в убеждения. У гордых людей эта вера, как правило, не столь сильна, так как гордость имеет скорее иррациональный характер, абсолютно иррациональный, в том смысле, что не только не имеет ничего общего с разумностью, но более того, слепо противостоит ей, тогда как вера пронизывает и разум и сердце, и разумом только лишний раз подтверждается, хоть, как и утверждают многие, проистекает из фибр души и только на душевных стеблях и основывается, а с разумными доводами не имеет ничего общего. Я лично убежденно считаю, что этого анализа не вполне достаточно. Любые убеждения, ежели, находят расхождение с действительностью, вскорестановятся чужими, если не становятся удобными.
 Посиделка началась вполне дружественно, весело, но, вместе с тем, совсем не шумно, как подобается, и вполне культурно, и вполне даже приятно, если бы без алкоголя. Иное общение без алкоголя и не мыслится, иное им только портится. Это был как раз второй случай. Артем тут занял как будто лидерскую позицию: много шутил, балагурил, под одобрительные возгласы пытался даже побороться с Гришей, но шутя, без злой настойчивости, и это все миролюбиво кончилось. На фоне всего этого был включен телевизор, по нему крутили футбольный матч. Грязная занавесь висела на окне. Вадим сидел с краю, в углу дивана, и беспристрастно смотрел то на нее, то в телевизор, и, казалось, ни одно, ни другое наблюдениене приносило ему душевного удовлетворения. Тяжелая и грузная дума, судя по выражению лица, тяготила его, и по мере выпитого пива тяготила все больше. Возможно, какое-то тяжелое воспоминание, послужившее поводом ношения ножа, не давало ему покоя. Так или иначе, а вид он имел смурной, угрюмый, угнетенный. Приятели поначалу пытались его развеселить, но ничего не получалось. Он отделывался кривым смешком, а то и вовсе не реагировал. В беседах, когда все успокаивались, он тоже не принимал участия. Только иногда, пребывая все в той же глубокой задумчивости, он улыбался, по-видимому, вспоминая о встрече с Кариной. Это воспоминание, судя по всему, доставляло ему сильнейшее душевное удовольствие. Словом, в этот вечер, как, впрочем, и во все предыдущие он был крайне не сообщителен. С того самого момента, как он подвергся избиению, он затаил в себе обиду, и дал себе слово, пусть не отомстить обидчикам, но больше такого никогда не допускать, а для этого и носил с собой нож, для так называемой защиты. Бывало, по ночам его душило чувство мести, он мечтал о ней, но пойти и сделать это мешали всякого рода сомнения, что не получится, и тогда изобьют еще сильнее, что если и получится, то потом нудно будет отвечать перед законом и т. д. Только в минуты опьянения он был полон решимости, но в такие минуты обидчики под руку не подворачивались. Пока он размышлял, тем временем, среди парней завязался спор, в котором он не участвовал, но который слишком досаждал его размышлениям, его чувствам.
– Достали уже! – крикнул он в гневе, для окружающих не ясно, откуда взявшемся.
– В смысле достали? – переспросил Артем. 
– В коромысле. Что вы тут затеяли.
– А тебя кто-нибудь спрашивал? Твоя что ли квартира? Ты здесь такой же гость.   
– А ты главный что ли? Что ты все решаешь?
– Да успокойтесь, – вставил Гриша. – Квартира наша, общая.
– Это ты его успокой, а меня не надо успокаивать, – со злостью огрызнулся Вадим.
– Перепил что ли? – раздраженно уже спросил Артем, с осуждением, строго глядя на него.
– Да пошел ты.
– Так, значит, пойдем в коридор, поговорим, – последовало тут же предложение от Артема. 
 От этого предложения Вадим в душе вздрогнул, но не принять его значило бы упасть в глазах не только врага, но и всех приятелей, и в своих собственных. Что до своих собственных, то это было не трагично, и даже мнение приятелей было не столь значимо, как ее мнение, если бы до нее дошло. «А что если до нее дойдет, и она подумает, что я трус» – пронеслось у него в голове. Он насилу поднялся, но страх, доходящий до оцепенения, до онемения в ногах обуял его. Лицо его даже не покраснело, оно сделалось до того бледным, что как будто побелело, точно  было побелело известью. Губы его иссохли моментально, во рту сделалось сухо, хмель прошел окончательно, и только сильный, удушающий страх сковал его телодвижения.
– Так ты идешь или нет? – уже выходя в коридор, уточнил Артем.
 Эта фраза послужила своего рода двигателем дальнейшего процесса. С усилием воли Вадим сделал первый шаг, самый тяжелый и сложный для него, все последующие дались ему уже много легче. И вдруг, наравне со страхом, он почувствовал дикую, все нарастающую ненависть к своему обидчику. И в сопряжении с этим опасением, что его снова изобьют, эта ненависть пронизала его насквозь, и дальнейшие движения он совершал почти машинально, точнонаходясь в забытье. Когда уже они вышли за дверь в коридор, и Артем, стало быть, шедший впереди собирался уже развернуться к нему, Вадим нащупал в кармане нож, и как только вероятный соперник повернулся, незамедлительно рука его схватила этот нож столь крепко и твердо, точно была срощена с ним, и как будто сама нанесла точный удар в правый бок. Из бока тут же хлынула кровь – была пробита печень. Эффект последовал чуть приторможенный, но окончательный. В бессилии и онемении всех органов и всего организма Артем рухнул на пол, кровь потекла из его раны, можно сказать, рекой, и захлестала, как из кратера.Осознав содеянное, Вадим зарыдал и бросился помогать.
– Что я наделал, –в полном смятении воскликнул он. 
– Позови ... – недоговорил лежащий.
 Вадим открыл дверь и окликнул, но этого не требовалось, потому что они стояли у двери, и, уяснив, что что-то случилось непреднамеренное, уже сами собирались выходить.
– Надо вызвать скорую, – сообразил тут же Гриша. – Да, да, у кого есть телефон с собой. Позвоните быстрей, быстрей.
 Позвонили. Диспетчер вяло и сонно уточняла, что случилось, какие симптомы, и когда заслышала все подробности, как-то стушевалась, судя по голосу. Тем не менее, приказала ждать. Но ждать уже было некогда.
– Я умираю, – с измученным и бледным лицом заключил Артем.
 По истечению двух минут тело его уже было бездыханно. Скорая, ехавшая полчаса путь, который можно преодолеть за пять, ну, в крайнем случае, десять минут, просто напросто не успела. Впрочем, от ножевого ранения в печень спасают крайне редко. Вадим очень сожалел, раскаивался, но поздно, для правосудия, по крайней мере, точно. Его приговорили к восьми годам лишения свободы.
 Столь глупо и столь бессмысленно оборвалась жизнь молодого человека, уже ставшего отцом, но еще не успевшего стать кормильцем.