Сказка о Доброй Королеве

Увечны они, горбаты,
Голодны, полуодеты,
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета.
               Иосиф Бродский «Пилигримы»

Отец и сын сидели на скамейке в парке. В обычном городском парке, осенью. Осень была красивая, золотая. День был не то что бы совсем солнечным, иногда лёгкие тени облаков покрывали все, делая деревья и траву серебристыми, все как будто  чуть темнело, но потом вновь сияло солнце… День клонился к вечеру. Деревья шуршали под ветром золотистыми, оранжевыми, бордовыми листьями…
 Отец сказал: – Знаешь, что, сын, я не буду спрашивать, как у тебя дела в школе, как вам живется с мамой… Можно, я расскажу тебе сказку? Сын посмотрел на отца и удивленно улыбнулся. Потом сказал: – Но... я, папа, уже великоват для того, чтобы мне рассказывали сказки.
– Ну, ничего, – ответил отец. – Я думаю, что такую сказку ты послушаешь, ну а не захочешь, тогда займемся чем-нибудь другим. И сын приготовился слушать. – Так слушай же, – продолжал отец. – Вот такой же осенью, в такой же осенний день, ясный, но все-таки не безоблачный, по дороге среди холмов шел путник. Ничего особенного в нем не было. Был он не стар, но уже явно немолод, роста среднего, сложения не богатырского, не был он похож ни на пивной бочонок, ни на шест для хмеля. И одет он был просто, в кожаные сапоги, суконные штаны, в кожаную рубашку, а за спиной у него висел скатанный суконный плащ, голова его была непокрыта, было видно, что Путник темноволосый,  и кое-где у него в волосах блестела седина. Нес он с собой немного, только самое необходимое: дорожную сумку, видимо с припасами и всякими нужными вещами, на поясе было нашито несколько карманов, для всяких полезных мелочей, типа огнива. За левым плечом виднелась рукоятка меча, прикрепленного на перевязи.
Любой, кто ходит пешком, знает, что так его носить удобнее, чем в ножнах, прикрепленных к поясу. Кроме того, спину путника прикрывал небольшой круглый щит,  кожаный и украшенный медными вставками и обручами. Опирался Путник на посох, не на простую палку, а именно на посох чуть пониже собственного роста, с набалдашником, который казался не то металлическим, не то каменным. Хотя и в посохе не было  ровным счетом ничего необычного, просто полезная в путешествии вещь: и фонарик, и оружие, если надо, потому что другой конец посоха был острым и окованным железом, точно также как железными гвоздями были подбиты прочные подметки сапог путника.
 Он шел легко, то поднимаясь на холм, то спускаясь с него, кругом ветер играл разноцветными листьями, иногда гонял их, то вдоль дороги, то поперек, заставляя листья то взмывать вверх, то вновь падать вниз. Ни бороды, ни усов у Путника не было. Лицо его было широковато, нос, может быть, великоват, глаза небольшие, темные, зоркие. Он внимательно смотрел то под ноги, то вокруг. Но вокруг, кроме дороги, кроме осенних деревьев, кроме холмов, не было видно ничего. Так он шел, пока лес не стал гуще, ветер почти стих, он только шелестел верхушками деревьев. Пониже, над головой у путника, большинство листьев еще были зелеными. Осень еще не дошла до своего короткого и прекрасного расцвета. Человек углублялся в лес, дорожка становилась все уже, все неприметнее, с нее постепенно пропадали камни, они сменялись примятой травой, становилась всё уже…  Постепенно спускались сумерки, где-то прокричала птица, ей ответила другая, невдалеке пропищал какой-то мелкий зверек. Путник остановился, внимательно прислушался. Где-то, совсем близко, но в тоже время уж не прямо у него под ногами, прошелестела змея, спешила по своим змеиным делам. Путник пошел дальше, теперь он шел медленнее, чаще опираясь на посох; видимо, он начинал уставать. А кругом становилось все темнее. Деревья совсем обступили тропинку. Березы, осины, вязы постепенно сменялись темными елями, все реже мелькали янтарные стволы сосен, все больше становилось темной хвои и все меньше разноцветных листьев. Через какое-то время он заметил, что стало почти совсем темно, а тропинка пропала. Он обернулся, посмотрел назад, но и там уже ничего не было видно, постепенно ночь опустилась на лес, полный чьих-то внимательных глаз, полный шорохов, вскриков, полный неясных, иногда пугающих звуков. Надо было искать место для ночлега, но ведь не посреди чащи же… Путник шел вперед, медленно раздвигая заросли железным концом посоха…
 Пока не понял, что стоит в глухой чаще, не видит никакой дороги и по сторонам нет ничего, кроме хвойной сумеречной темноты. И вот тогда-то абсолютно неслышно, ниоткуда перед ним появилась на дороге тварь, чем-то похожая на очень большую собаку – наверно, размером, но и только. Разглядеть ее как следует путнику никак не удавалось, видны были только ярко-зеленые, блестевшие в темноте глаза. Путник двинулся вперед, но тварь осталась стоять на месте. Он осторожно махнул в ее сторону посохом, но она не пошевелилась, по-прежнему пристально глядя на него ярко-зелеными глазами. Кроме этого сгустка абсолютной темноты и сверкающих глаз, у нее как будто не было облика. Путник замахнулся сильнее, наконец он прочистил горло и не громко, но отчетливо сказал: «Пошла прочь». Тварь не двинулась с места и не открыла пасть, вообще было не понятно, где у нее пасть и есть ли она у нее. Но ответ он услышал. Услышал как будто внутри самого себя: «Я не уйду с твоей дороги, потому то твоей дороги больше нет. Ты пришел сюда, ко мне. И здесь твоя дорога кончается». Путник так удивился, что даже не очень испугался. И спросил также, мысленно: «Почему же, темная тварь, моя дорога кончается здесь?»
– А ты разве не догадываешься? – ответила темная Тварь, по-прежнему как будто внутри его головы всё так же пристально глядя на него, не отводя взгляда темно-зеленых горящих глаз. – Я же сказала, ты пришел ко мне.
– Но я не шел к тебе, – возразил путник. – Я шел совсем не к тебе.
И тут раздался странный звук. Путник сначала не понял, что это хриплый смешок. Это смеялась темная тварь с зелеными глазами.
– Да нет же, ко мне. У тебя больше нет дороги, она закончилась. Ты пришел, потому что ты шел ко мне.
– Ну и что же теперь будет? – спросил путник, по-прежнему настолько удивленный, что даже не очень напуганный.
– А будет то, что я поглощу тебя, – спокойно, как-то даже отрешенно ответила темная тварь. – Ты даже не будешь съеден или разорван на части. Ты будешь поглощен.
– Поглощен?
– И станешь частью меня.
– Но почему? – тут уж путник действительно испугался. Он переложил посох в левую руку, а правой потянулся к рукояти меча, к своему левому плечу.
Тварь издала еще более противный звук, чем раньше.
– Ну давай же, попробуй, ударь меня посохом. Или мечом!
Путника не надо было уговаривать. Продолжая как будто искать у себя над левым плечом рукоятку меча, он резко ударил острием посоха вперед, но острие не встретило ничего, кроме пустоты. А тварь засмеялась, закаркала, захрюкала еще противнее, чем раньше.
– Ты со мной ничего не сделаешь, – сказала она.
– Но почему? Если ты морок, порождение колдовства, призрак, то да. Это простой посох, в нем нет ровным счетом ничего необычного. Его сделали для меня подмастерья Магической гильдии, но, конечно, никаких заклятий, которые могли бы поразить тварь из иного мира, морок, сотканный чародейством, нет, такого они, да еще за эти несчастные деньги, вложить туда не могли. Тем не менее, ты, тварь, не из того мира. И не морок, наведенный чародейством. Ты нечто иное.
Странно, но до сих пор Путник всё еще не очень боялся.
«Ты прав, Путник, – ответила тёмная тварь своим неприятным голосом - холодным, странным, как будто раздающимся ниоткуда. – Я не порождение чародеев или каких-то тёмных сил, о которых так любят толковать либо бабки по ночам своим маленьким внукам, – и тут она презрительно усмехнулась, – либо забулдыги по трактирам, когда больше нечего пить. – Это ты породил меня! Я – твоё порождение. – Всякий раз, когда ты забывал кто ты и откуда, всякий раз, когда ты забывал, что тебе надо вернуться домой, и что тебя там ждут, всякий раз, когда ты лгал, всякий раз, когда ты не мог себя заставить сделать что-то, что казалось тебе неприятным, ты порождал меня. Я становилась всё больше, я становилась всё более, как говорите вы, материальной. И вот, наконец воплотилась, и стала, как видишь, достаточно большой… Я поглощу тебя, и ты станешь мной.  И ты ничего не можешь с этим поделать. Здесь, в этой лесной чаще кончается твой путь, который привел тебя ко мне и начинается наш, долгий-долгий, потому что ты станешь мной, частью меня… Мы станем единым целым».
Путник испугался. Он не знал, что ему делать. Было ясно, что ни окованный железом наконечник посоха, ни стальной меч не причинят вреда этому созданию, и, как будто подвигнутый какой-то силой, которой он сам в себе не знал, он на короткое мгновение взглянул вверх. Вверху была непроглядная тьма ночной чащи, но словно серебряная полоска мелькнула где-то в темноте, между сплетённых ветвей, и помимо его воли ему в голову пришли те древние слова, в которые он никогда не верил. Даже не размыкая губ, он прошептал: «Помоги мне, Добрая Королева». Он шагнул вперед,  выхватил из-за левого плеча меч и сделал выпад, одновременно левой рукой опираясь на посох, чтобы не потерять равновесие. Тварь зашипела, зелёные глаза её потухли. Раздался вой, леденящий душу, более страшный, чем волчий вой зимой. Такого он никогда еще не слышал и только теперь испугался по-настоящему. Его трясло крупной дрожью. Вытянув руки, одну с мечом, другую с посохом вперед, он сделал еще несколько шагов и наткнулся на огромную сосну. Чуть выше  корней он разглядел довольно большое дупло, или, может быть, нору.  Там мог обитать кто угодно, и этот «кто угодно» наверняка не порадовался бы, что к нему ломятся посреди ночи. Кроме того, тёмная тварь могла спрятаться и там. Привычно потянувшись всеми своими чувствами к вершине посоха, он зажёг на его вершине еле заметный, слабый, но всё-таки тепло светящийся огонёк.
Он осмотрел то, что казалось дуплом, заглянул наверх, в стороны, вниз, он был очень внимателен, чтобы не упустить ничего подозрительного. Он знал, что не сможет оставить огонёк гореть всю ночь, потому что утром рискует не проснуться, но тем не менее… Тем не менее, он более или менее успокоившись, залез в дупло. В полной темноте привалился спиной к тёплому дереву, закутался в плащ, положил посох поперек, а меч крепко примотал кожаным шнуром к правой руке и забылся тревожным сном, в котором ему снова и снова являлась тварь, тёмная тварь, не имевшая облика, кроме зелёных глаз… И еще - этот страшный голос, говоривший ему, что они одно целое…
Просыпаясь и засыпая снова, он блуждал и блуждал по волнам сновидений, обморока, полусна, то проваливаясь глубже, то почти просыпаясь, и наконец, вдруг увидел, что стало чуть светлее.
В лесу наступал рассвет…
Когда Путник проснулся, даже в дупло, в котором он провел эту тяжёлую, беспокойную ночь, уже проникал серый туманный рассвет. Он вышел наружу, осмотрелся и подумал, что может быть не только то, что привиделось ему ночью, но и то, что, кажется, произошло вчера вечером, было всего лишь плодом расстроенных нервов, нечистой совести, чувства вины, а самое главное, желания вернуться наконец домой, чего бы это ни стоило. Он встряхнулся, попробовал отыскать тропинку, но до конца так и не рассвело. Он шёл, и лесная чаща постепенно сменялась чахлым мелколесьем, почва становилась всё влажнее под ногами хлюпало, появилась осока, и полчища мошкары, так что приходилось прятать руки в рукава и прикрывать лицо плащом. День как будто так и не начался. И было ясно, что он постепенно шёл и шёл в болото. Шёл ли он вперед, или может быть, в сторону? А если в сторону, то в какую? Может быть, даже назад - этого он не знал. Ему оставалось полагаться только на свои чувства…
В серых, едва развидневшихся сумерках так и не наступившего дня он шёл и шёл. И когда решил найти место, чтобы сесть и перекусить, присел на кочку, которая с противным хлюпаньем провалилась под ним. Пришлось снова встать на ноги, и перекусывать на ходу, попить воды из походной фляги. Он подумал, что воды осталось не так уж и много. Еще меньше осталось еды. Он шёл, и снова стало становиться темнее. На этот раз страх закрался в его сердце. Куда делась темная тварь, которая обвиняла его, которая хотела поглотить его? Но её нигде не было ни видно, ни слышно, её присутствия не ощущалось. Хорошо бы было найти хоть какое-нибудь место для ночлега, но не было ничего. Наконец, он нашел некое подобие островка, поросшего камышами. Он долго шевелил осоку, спугнул пару змей, отвратительного вида, чёрно-серых, шипящих, но трусливых, и наконец, заночевал на этом островке, даже не разводя огонь, положив под голову сумку, завернувшись в плащ, и так и не выпустив из правой руки примотанного к ней крепким сыромятным ремнем меч, а из левой руки - посох. Второй день мало отличался от предыдущего, только становилось все сырее и сырее. Деревья совсем исчезли. Кругом была почти сплошная топь. Он прыгал с кочки на кочку, они проваливались под ним, иногда с мерзким хлюпаньем, иногда с отвратительным гнилостным запахом. Где-то ему чудились какие-то болотные твари, чьи-то глаза, чье-то бормотание, от этого становилось не по себе, но тёмная тварь не появлялась, хотя присутствие её ощущалось… Вдалеке, но тем не менее, абсолютно ясно. Так прошел второй день, и, наконец, наступил третий. Он шёл и шёл, проваливаясь уже иногда по пояс, провоняв болотной тиной, задыхаясь от едких миазмов болота. Иногда ему чудились давно сгнившие, утонувшие в болоте кости. Всё меньше и меньше становилось живого, и всё более странными становились звуки, которые издавало болото. Оно как будто постанывало, побулькивало, тяжко вздыхало. Наконец, он увидел нечто похожее на пожухлый луг, хотя было абсолютно ясно, что это топь. Он потратил пару часов, пытаясь обойти топь с правой стороны. Но не нашел ей конца. Потом пошел налево, но тоже понял, что обход может занять сколько угодно времени, а ему так хотелось домой, как будто что-то вело его вперед, как будто он знал наверняка, куда надо идти…
Ведь если рассуждать разумно, он давным-давно потерял всякое направление, он просто шёл и шёл по болоту, по тому, что считал своим путем. И он ступил в топь, проваливаясь сначала не очень-то глубоко -  по колено, потом по пояс, вытягивая ноги из вонючей жижи, уже даже почти не чувствуя её запаха, клал поперёк посох, вытягивал ногу одну за другой, полз вперед, пока ему не казалось, что почва стала хотя бы чуть-чуть менее зыбкой. Так он двигался и двигался вперед, до тех пор, пока окончательно не потерял линию горизонта и не утратил представления о том, где он находится. Спереди, сзади, справа и слева, вверху был непроглядный серый туман, который вонял болотом, который постепенно отравлял сознание, волю и душу, который постоянно навевал, как мороки, мысли о том, что так можно двигаться вечно по этой трясине, и так никуда и не попасть… Вечно ползти, среди вони и грязи, вечно вытаскивать самого себя, пытаясь продвинуться хоть куда-нибудь.
Наконец он ухнул по самые плечи. Но и это уже было не впервой. Вновь, опираясь на посох, он попытался вытянуть самого себя на поверхность – и  не смог. Он напряг все свои силы, но и это не помогло, он отчаянно забил ногами; понял, что погружается; болотная жижа была ему уже по шею, и вот тогда опять, словно возникнув из тумана, появилась тёмная бесформенная тварь с ярко горевшими зелёными глазами, и на этот раз она усмехнулась, не таясь.
«Ну что? – спросила тварь. – Далеко ты ли ты ушёл от меня?  И что ты теперь намерен делать?  Биться здесь, как муха в паутине? – Это болото, трясина, и ты знаешь, что тонешь… И если твой путь не кончился там, в чаще, что ж, значит он кончится еще хуже.  Он кончится здесь, ты просто утонешь в болоте, последнее, что увидят твои глаза, будет болотный туман, последний вкус, который ты почувствуешь в этой жизни, будет вкус мерзкой болотной жижи, втекающей в твоё горло. Да, ты задохнешься и утонешь в трясине, мне даже не надо будет поглощать тебя, болото сделает это за меня, и тем не менее, ты будешь поглощен именно мной.
 Вспомни, как ты делал почву под своими ногами все менее верной, запутываясь во все новых обязательствах, которые не собирался выполнять, запутываясь во все новых отношениях, которые были тебе не нужны… Одалживая деньги, которые не собирался отдавать.  Ты лгал одним, чтобы они не узнали о чем-то, ты лгал другим, чтобы они не узнали о том, что ты солгал первым. Так вся твоя жизнь стала трясиной, и теперь ты тонешь в ней, и тебе нет спасения. И когда ты наконец задохнешься, твои легкие наполнятся отвратительной болотной жижей. Она воняет так, что даже мне противно. Тогда я поглощу тебя, и мы навсегда исчезнем в этой трясине, и будем там, внутри.  Мы вместе станем страшной болотной тварью, нас будут бояться даже самые огромные змеи, повелители здешних мест. Мы станем духом этого места, мы станем духом лжи и предательства, невыполненных обязательств, нарушенных обещаний, потому что твоя дорога привела тебя к этому концу, к тому, чтобы наконец утонуть в трясине, тобой же и созданной, и быть поглощенным мной, потому что и меня создал тоже ты». Грязь уже заливала Путнику рот. Он сжал губы, он уже не мог даже раскрыть их, чтобы произнести что-нибудь. Он знал, что еще немного, и его ноздри тоже окажутся под слоем тёмной, смрадной воды,  что жить ему осталось несколько страшных, безнадёжных мгновений…
И в эту минуту отчаяния и безнадёжности, когда его разум и воля были отравлены, когда уже ничего не осталось, он подумал: «Спаси меня, Добрая Королева. Помоги мне». Кто знает, наверно почудилось ему… На пороге гибели, да еще настолько страшной и бессмысленной, может ещё, наверно, и не такое привидеться, но прямо перед ним туман над болотом  шевельнулся, чуть разошелся, как будто стало немного светлее. И он рванулся изо всех своих сил, разрывая собственные жилы, ломая собственные кости, и оказался лежащим на животе, над той огромной, уже заполняющейся грязью, ряской, вонючей водой ямой, в которой он только что тонул. Он даже не заметил, что лишился сапог. Еще одним, непонятным даже для него самого усилием, он встал на одно колено, а когда левой рукой вонзил посох в  трясину,  он погрузился в нее на треть, но не более. Путник приподнялся и абсолютно не боевым, а скорее уж лунатическим движением, потянул из-за левого плеча клинок. Не говоря ни единого слова, он опять сделал выпад. Тварь зашипела, он, естественно, промахнулся, с такой скоростью и с такой реакцией поразить можно было разве что вкопанный в землю столб, и оказалась позади него…
Началась игра в кошки-мышки. Путник пытался достать тварь мечом, а она все время оказывалась то сбоку, то сзади, её насмешливый хохот продолжал раздаваться у него в голове, но отчаяние уже отступило от своего крайнего предела, он все же мог сопротивляться ей, он все же мог сделать что-то, чтобы продлить свою жизнь, для того, чтобы придать ей хотя бы видимость смысла. Так наступила ночь. И в тот момент, когда туман из темно-серого стал окончательно непроглядно чёрным, еще раз что-то будто вспыхнуло в нем; видимо, он понял где-то внутри себя, что этой ночи он не переживет, если продолжит быть мышкой в этой игре с кошкой… Почувствовал, чем эта ночь кончится для него: он станет частью твари, которую он породил, что она поглотит его, если один-единственный удар, который он нанесет сейчас,  не достигнет цели. И он вновь прошептал, даже не губами, а про себя: «Помоги мне, Добрая Королева». И опять как будто на мгновение стало светлее. Чего только не почудится полубезумному человеку, умирающему среди мороков, среди болотной топи. И когда он еще раз ударил клинком, клинок вошел в призрачную плоть, прямо в шею бесформенной и почти бесплотной твари, чьи глаза постоянно его гипнотизировали, оказывались то справа, то слева, то прищуриваясь, то вновь разгораясь. И вновь раздался вой, столь страшный и леденящий душу, что наверно, не то что северные волки, а и огромные змеи, здешние повелительницы, в страхе начали расползаться подальше от того места, где происходило нечто невообразимое, где смертельно усталый, потерявший надежду, обезумевший человек, всё-таки пытался отстоять свою жизнь.
Потом он полз наугад, уже не обращая внимания на болотных созданий, которые уступали ему дорогу, и всё более тусклым становился огонёк на вершине его посоха, потому что он питался его силой, его кровью, его мыслями, его волей, и он почти совсем потухал, когда наконец, он понял, что впереди… Что это, впереди? Всё-таки деревья, кусты. Потеряв всякое соображение, он ломился через кустарник, падал, поднимался вновь, позабыв о том, что у него были какие-то вещи, но все-таки бессознательно, время от времени проверяя, не потерял ли он плащ? Плащ он потерял. На месте ли его сумка? Сумка, кажется, всё еще была здесь. Посох в левой руке был, да, он чувствовал его, хотя навершие посоха угасло, и клинок, крепко-накрепко примотанный к правой руке. Сначала земля пошла чуть повыше, потом еще чуть повыше, потом кустарник расступился… А потом земля вдруг опять пошла вниз, и если бы в нем оставались хоть какие-то искорки разума, или инстинкта самосохранения, он бы испугался, что за этой маленькой лесной гривкой, что за этим островком с деревьями, непроглядная и бездонная топь продолжится. Но он уже не боялся, и, поэтому, когда он упал почти замертво на берегу неширокого ручья и немного отдышался, то дальше делал всё просто бессознательно.
Разум отключился. Путник разделся, он даже положил на землю посох, и принялся сдирать с себя изодранную, провонявшую, заскорузлую одежду.  Как мог, он смывал с неё болотную вонь, смывал грязь,  смывал безнадежность,  смывал ложь и обман, он пытался сделать это изо всех сил, хотя у него не было ни мыла, ни щелока, ни губки, ни даже куска коры. Голыми руками, в ледяной воде, он старался смыть со своего тела всю грязь, которая к нему налипла, не заботясь о том, что заболеть легче легкого. Тщательно промывал свои короткие волосы, тёр и тёр,  тёр и тёр их ладонями. Потом, нарвав травы и окуная её в воду, изо всех сил протер свою сумку; окончательно понял, что ни плаща, ни сапог у него больше нет… А вот круглый щит нашёлся, и его достаточно было всего лишь потереть осокой и омыть холодной и чистой водой ручья. Потом он подождал несколько минут, и это были очень долгие минуты… Он ждал, пока течение ручья унесет грязь и вонь, и только тогда он склонился над ручьем, взглянул в его успокоившуюся воду. Было темно, и он не увидел своего отражения.  Путник прильнул губами к чистой и холодной воде ручья, и пил, и пил, и пил. Выбравшись на берег, он почувствовал, что, как ни странно, вода ручья вернула ему долю тех сил, которые у него когда-то были. У него хватило этих сил на то, чтобы стащить в кучу несколько толстых сучьев и несколько веточек поменьше, найти в сумке огниво. Разумеется, оно было мокрым, он долго обсушивал его   собственными пальцами, тёр о собственные руки, и наконец, огонёк задрожал и затеплился. Разогнал, пусть совсем недалеко, тьму. На берегу ручья Путник вкушал одну из самых вкусных трапез в своей жизни: не до конца еще испорченный болотной водой хлеб, и запивал его чистой водой ручья, смывшего с него грязь, вонь и ложь.
Костер прогорел. Наступило утро. Было почти ясно. Путник проснулся на берегу у прогоревшего кострища и принялся горестно обследовать свои пожитки. Плаща не было, сапог тоже, одежда была изодрана, но зато сохранился кожаный шлем и медный щит, и меч, который ему сковали когда-то за хорошие деньги, не пожалев даже укрепляющих заклятий, и посох, настроенный на него, сделанный всего лишь подмастерьями Гильдии магов, - так, фонарик, но всё же…
Уцелел и пояс, где была пара-тройка тяжелых золотых монет (при людях об этом стоило молчать), пара-тройка серебряных (тоже слишком большое искушение для этих мест) и полпригоршни медяков (вот это пригодится). Ну что ж, доев окончательно всё, что у него осталось, а оставалась пара кусков хлеба, запив их водой из ручья, путник пошел искать следы. Следы попадались козьи, коровьи, а иногда и следы  пастухов, самой простой обуви из кожи, а иногда и из лыка, и было ясно, что где-то рядом деревня. Туда-то он и вышел. Спрятав за спину и меч и посох, он поднял повыше руки, вышел к околице, прокричал довольно громко: «Добрые люди, пустите на постой»!
Открылась дверь ближайшей избушки. Дверь открыла женщина, старая, хотя и не совсем. «Лет пятидесяти», – подумал он. Посмотрела на него внимательно, поманила пальцем, и он вошел в небольшой дом. Кем она была? То ли  вдовой, то ли нет, не поймешь. Вернее всего, солдаткой. Из солдат возвращались очень редко. Была бы она на десять-пятнадцать лето моложе, пошли бы слухи и пересуды, а так… Посмотрев на него внимательно, она сказала:
«Из топи вышел? Интересно, как сумел. Ну да ладно. Чем за постой платить будешь?»
«Работой, – сказал Путник. – И медяками. Вот». Он показал ей три-четыре медяка. – Есть и еще. А нужно мне через Перевал».
«Через Перевал». Она долго молчала.  «Давай пока об этом не будем. Вот. Поешь». И она приготовила ему яичницу и сварила чаю из диких трав.
– Что теперь? – сказал путник.
– Смотри, – сказала тетка. – Крыша давно не в порядке, фундамент тоже. Вот. Да и забор, сам видишь, похилился весь. – Хозяина у меня нет давно.
– Сколько?
 – Да уж четверть века почти.
Путник удержал рвавшиеся с языка вопросы: неужели за это время не нашлось кому починить крышу и забор, и погреть постель, а может и детишек понаделать, но  детишек не было…
 – Ладно, – сказал он. – А мне нужны крепкие тёплые сапоги. В общем, мне нужно всё, чтобы идти к Перевалу». Тётка хмыкнула.
– Меня, кстати, Алисой зовут. А тебя?
– Называй меня Путник, – сказал он.
– Путник, так Путник. Она равнодушно пожала плечами. – До Перевала тебе всё равно не дойти, скоро зима…»
Так и жили они, день за днем, ночь за ночью. Она сшила ему крепкие теплые сапоги, посмотрела на его штаны и только головой покачала, и подновила их, как только могла, подбила овечьей шерстью, достала крепкий, очень тёплый овечий плащ, и шапку-ушанку, и жилетку, тоже на овечьем меху. А Путник не торопился, он крепил крышу как следует, то ходил в лес, то рубил, то тесал, поправлял забор, поправлял всё, что видел, старался помочь тётке Алисе. А по ночам…
В первую ночь, после болота, он спал, как убитый. На вторую ночь ему не спалось, он вышел покурить, и тётка Алиса вышла к нему на крыльцо… В дом они ушли уже вместе. И так было столько ночей, сколько он у нее оставался. Чувствовал ли он свою вину? Наверно, чувствовал. Если к бесконечности прибавить еще, ничего не изменится. Ну был он с этой тёткой Алисой, ну спал он с ней. Ему было за сорок, а ей было, наверно, около пятидесяти… Горькая это была радость.
Но вдруг, однажды, выйдя на крыльцо, Путник увидел, как сыпят и сыпят первые снежинки. И тётка Алиса вышла на крыльцо. Положив ей уже по-хозяйски руку на талию, он сказал: «Алиса, пойду я, пора». На что она посмотрела на него спокойно и ответила: «Через Перевал тебе не перейти никак, ни за что.  Ты дойдешь через горные пастбища до границы вечных снегов, там, где он сначала по пояс, потом по грудь, а потом выше головы. Там и ищи входы в пещеры, а по пещерам, может быть, выйдешь туда, по ту сторону гор, там, говорят, море, я никогда не была там, мне говорил…» И она осеклась… «Тебе говорил твой муж?» – вдруг выговорил он. «Да, муж. Он ушел в солдаты, и может быть, когда-нибудь еще вернется». «Может быть», – пробурчал Путник. И ушёл готовиться. Теперь у него было всё: и припасы, и тёплые сапоги, подкованные железом, и всё его снаряжение, и тёплая шапка. Попрощался с тёткой Алисой, с которой он провел сколько-то ночей, а мужчина и женщина делают так, пока они мужчина и женщина. Кто знает, конечно, она совсем не молода, но ведь у нее может родиться ребенок… «Да нет, вряд ли», – подумал он. Да и уже вообще всё равно. Или  не всё равно?…»
 Он с ожесточением раздвинул зелёные еловые  лапы  и полез вверх, через ёлки и сосны и  пихты, через подлесок, пока не вышел к лугам, где последний осенний ветер свистел свою разбойничью песню. Шёл и шёл, пока не дошел до границы снегов, поднял глаза и увидел, что вершины гор тонут в тумане, в морозной дымке, и нечего даже думать пройти через перевал, гораздо быстрее замёрзнешь. Без топлива, без ночлега. Значит, надо искать вход в пещеру. Вход отыскался скоро. Тётка Алиса дала ему факелов, которые горели медленно, научила его белым меткам на стенках пещеры, какие знала сама, и он пошёл. Он вошел под свод пещеры, и тьма сомкнулась за ним. Белые стрелки вели его от одной подземной реки к другой, от одного подземного озера к другому, от одного скользкого подземного создания  к другому; от одной здоровенной летучей мыши даже пришлось отбиваться мечом.
Факелы гасли, когда закачивалось там масло на душистых травах. Он шёл и шёл. Пока наконец не понял, что он в темноте, в самой середине горы. И не видит больше ни белых меток, не помнит больше ни тётку Алису, ни её крепких бедер, ни её сохранившегося бюста, ни её синих глаз, не знает того, что будет с ним дальше, не помнит того, что с ним было раньше. Темнота. И гора над ним. Огромная тяжесть темноты. Что ж, он шёл, стараясь разобрать белые метки, до тех пор, пока не вышел в большой подземный зал, где  на другом конце ждала его темная бесформенная тварь.
– Вот ты и опять пришел, – сказала она. И снова её голос он услышал только в своей голове.
– Я пришел, но только не за тобой и не для тебя, – ответил он также мысленно. – Дай пройти.
Тварь сдвинулась. Куда-то, непонятно куда, вёл тёмный проход. Засветив посох, зная, что он высасывает силы из его крови, он все же пошёл вперед: вот они, белые метки. И тут тварь кинулась на него. Но он был теперь здоров, силен, напоён силой земли, силой молока и хлеба, силой тётки Алисы, которой он, может быть, всё-таки оставил ребёночка, хотя, конечно, очень вряд ли… Но тем не менее этой женской силой он тоже был напоён. Он выхватил из-за левого плеча меч, а левой рукой покрепче ухватил посох. – Ну что, тварь?
 И она принялась отступать. Он шёл за ней. То ему казалось, что он шёл вверх, то, что он шёл вниз, по ступеням, по коридорам, по переходам, опять по ступеням, куда-то влево, и куда-то вправо. Белых меток давно уже не было видно. Они шли и шли, и он старался держать тварь на расстоянии до тех пор, пока они дошли до тупика.
– Вот здесь всё и кончится, – сказала темная тварь. – Подумай, каковы эти чёрные пещеры? У них есть вход, но нет выхода, есть начало, но нет конца…  Ты забудешь всё, ты останешься здесь, ты будешь со мной, ты заблудился, тебе ни выйти».
И опять, только подумав: «Помоги мне, Добрая Королева», он изо всех сил обрушил на неё клинок, и опять раздался визг, да такой, что треснул и раздался потолок пещеры. И он рванулся куда-то вверх, хотя там было ничуть ни светлее. Они дрались, тварь всё пыталась прокусить ему ноги, бросалась снизу,  он отбивал её атаки посохом и рубил мечом. Он шёл и шёл, отступал и отступал, до тех пор, пока над ними не оказалась крыша этой штольни. И он уперся в неё, и понял, что действительно останется здесь, в этой темноте навсегда, и всё забудет. И так ему это показалось невыносимо, что он упёрся спиной в тёмную каменную крышу, прижался к ней изо всех сил, и ничего не говоря даже мысленно, вдруг почувствовал, что там есть расселина…
 Он вырвался наверх и наконец увидел её. Темная тварь была именно тварью. Чешуйчатой, длинной, хотя и чёрной, но бледной, покрытой чешуей,  и с огромными зелёными глазами, с длинными тонкими белыми зубами: хуже, чем сама смерть. Она была как забвение всего, как конец всего. И закричав из-за всех сил и вложив в этот свой крик всю свою боль, всё свое одиночество, всю свою надежду, он ударил тварь изо всех сил по голове мечом. Меч переломился, трещина в крыше закрывалась, он не успевал вытащить посох,  и он переломился тоже. Он выпрыгнул из расселины и понял, что он стоит на льду с рукояткой меча в руке, с верхней половиной давно погасшего посоха в другой, без шапки, без плаща, без сапог.
Под ним клубилась непроглядная белая мгла, над ним было ослепительно синее, абсолютно пустое небо.
Раздался грохот. Расселина, из которой он вылез, провалилась навсегда, стала просто осыпью. Он стоял на площадке посреди ледника. Тёмно-синее небо и абсолютная пустота, такая пустота, которой он не мог себе раньше представить, совершенная пустота. Как будто не было ничего до и ничего после. Он всё забыл. По трём сторонам была пропасть, можно было даже не заглядывать - просто чтобы не закружилась голова. А в четвёртую был ледник, но преодолеть этот ледник босому, без плаща, без посоха, без меча? Нечего было даже и думать. И он опустился на лед,  просто присел и стал думать, что здесь, собственно, и ждёт его конец. Поразил ли он темную тварь? Да, поразил. Убил ли он её? Это нет, это едва ли…Где-то там, в глубине горы, в самом её сердце, топорщится, живёт темная тварь, ждёт, пока он ослабеет. А что ему еще делать? С одной единственной стороны – ледник, лёд, трещины, и больше ничего, а с трёх остальных пропасть, куда нечего даже смотреть. Зелёные, багряные, тёмно-синие сполохи бесконечных провалов, бесконечного, предельного одиночества. Ничего не было, ничего нет и ничего не будет. И он потерял разум и все свои чувства. И казалось, забыл всё. Но по леднику он спускался, цеплялся ногтями за выступы льда, и ногти крошились, ступал голыми ногами по льду, который был крепче гранита и холоднее, чем сердце разлюбившей женщины. Но всё-таки куда-то шёл, иногда катился. Самым страшным было бы скатиться в трещину и остаться там навсегда. Ничем не лучше, чем быть поглощенным тёмной тварью. Но Добрая Королева всё же хранила его. Он спускался и спускался по леднику, потеряв себя, потеряв веру, потеряв память, и всё-таки выкатился туда, где уже росла зелёная трава и уже на самом пороге юрты ни юрты, домика ни домика, какого-то жилища,  потерял сознание окончательно, и милосердие сошло на него. Он лежал, сжимая стебли весенней травы, потеряв всего себя, даже не зная, живой он или мёртвый. 
Время сначала шло мимо. Сначала он не воспринимал его вовсе, потом какими-то урывками. Кто-то поил его чем-то из чаши, кто-то обмывал его тело. Но потом время вдруг вернулось, хотя и не совсем. Он лежал обнаженный на топчане и смотрел в затянутое, может быть, рыбьем пузырем, может еще чем-то, окно. За окном был вечер. И он опять провалился в сон. На этот раз это был просто сон, глубокий сон без сновидений. Когда он проснулся утром, он увидел хозяина. Хозяином был седобородый старик.
- Ну что? Очнулся? – тихо сказал он.
- Вроде как, – прохрипел Путник. – Чем я могу отблагодарить тебя?
Старик досадливо махнул рукой: «Отблагодарить. Все только об этом и начинают говорить сразу, как только могут сказать хоть что-нибудь. Разберемся потом. Попробуй присесть». Путник сел. «Прежде чем говорить, чем платить и за что, посмотри-ка на себя». И, как не странно, он внес в комнату довольно большое, видимо оловянное зеркало. Путник посмотрел на себя. Пальцы на правой руке были почти все, правда, без ногтей. На левой руке не хватало трех, но все-таки большой и указательный сохранились. Путник хмыкнул, посмотрел ниже -   сплошные пятна, темные,  почти черные, самых разных темных оттенков, такие же на плечах… От пальцев на ногах мало что осталось. «Похоже, буду хромать до конца жизни», – подумал он. Но, впрочем, по сравнению с тем, что могло быть, ему не просто повезло, ему повезло, как никому другому. Отвлекшись от собственного тела, исхудавшего, жилистого, он посмотрел на лицо. Лицо было худым и обмороженным. Отслаивались чешуйки кожи, и под глазами, и над глазами, и на скулах, и на подбородке, и под ушами…Кстати, от ушей тоже не так много осталось, пожалуй, по половине от каждого. «Неважно», – с каким-то странным спокойствием подумал он. Клочки абсолютно седых волос кое-где прикрывали голову, а кое-где и они были навсегда вытравлены, то ли морозом, то ли страхом. И вот это ему не понравилось. «Надо будет попросить  у старика побриться». Старик вернулся, и Путник сказал:
 – Если у тебя есть что-нибудь, чтобы сбрить то, что осталось, вот это вот всё, – и он показал на свои лицо и голову, – давай сбреем.
– Сбривай, – равнодушно ответил старик. Он принес кусок мыла, явно сделанного из овечьего жира, почти без добавок, и бритву, скорее похожую на короткий клинок. Вода в тазике ни один раз окрасилась кровью, но Путник не слишком-то замечал это. Он сбрил с себя всё, оставив только брови – седые, ну и что ж. Посмотрел на себя еще раз. Правая рука почти в порядке, левая – наполовину, а вот ходить…Но это уже следующее. Старик приготовил немудрящий ужин, принес какого-то мяса. Но другого Путник и не ожидал, зная, что старику достался весь его пояс. И золото, и серебро, и медь. И словно угадав его мысли, старик положил перед ним его пояс, там не хватало одной золотой монеты, полгорсти серебряных.
– Поверь, непросто  было помочь тебе остаться в живых, а уж сделать так, чтобы ты всё еще мог ходить, говорить, делать детей, соображать иногда, – тут он ухмыльнулся, хотя ухмылка его быстро погасла. – Это стоило денег. И времени.
Путник кивнул. Они ели мясо, по всей видимости, баранину, а потом запили свою трапезу  овечьим молоком,
Путнику опять захотелось спать. Он спал до тех пор, пока опять не взошло солнце. С утра Путник попробовал пройтись. Тяжело. Очень тяжело. Приходилось опираться о стены. Дожидался хозяина, тихо покуривая трубочку, которую нашел на полке. Старик вернулся, и Путник спросил его:
– Хорошо, что дальше? От моей одежды что-то осталось?
– Осталось. Кожаная рубашка, овечья безрукавка,  кое-что осталось. Белье, правда, истлело, придется обходиться тебе пока без него, тут я ничего не могу сделать.
– А сапоги?
– Какие сапоги? – ответил старик. – Посмотри на свои ноги.
Путник посмотрел на свои ноги, на которых почти не было пальцев.
– Дай мне что-нибудь, чтобы я еще попробовал пройтись.
– Хорошо, – равнодушно кивнул старик. И дал ему что-то вроде валенок.
Надев эти чувяки, Путник прошелся по комнате, вышел на крыльцо - и задохнулся от простора. Там были и леса, и пастбища, и где-то вдалеке наверно, хотя было не видно, угадывалось, как казалось ему,  море. Море!
 – А то, что было со мной? – спросил он. – Ну, кроме пояса?
Старик молча выложил перед ним рукоятку меча, самую верхнюю часть посоха, давно уже погасшую, лёгкий кожаный шлем. Сказал: «Вот, собственно это всё. А самое плохое, что больше ты здесь ничего получить не можешь. Как бы ты этого не хотел».
– Утро, – сказал Путник. – Я тебе что-то еще то-то должен?
– Должен, – ответил старик. – Был бы должен,  так всю свою жизнь.  Но я уже давно ни с кого не беру никакой платы. Ты спустился оттуда, с ледника, и одна только Добрая Королева знает, как, и только она одна знает, почему ты до сих пор еще жив, и  зачем и кому ты до сих пор еще нужен. Через пастбища и леса твой путь будет лежать туда, к берегу моря. А там… Правда, у тебя почти ничего не осталось… Ах, да! Твой щит. Он здесь. И он цел. Повесь его за спину. Оружия у тебя нет, нож ты тоже потерял. Безоружный, ты пройдешь этой дорогой, а дальше… Как  тебя  примут рыбаки?  Откуда ж мне это знать.
– Я что-то могу сделать для тебя? – спросил Путник.
– Можешь, – сказал старик. – Никогда и никому не говори ничего обо мне. – И  никому не говори о том, что я сделал для тебя. Обещаешь?
Путник поклонился старику в пояс и  молча пошел вниз, в долину. Сначала по горным лугам, среди белых цветов с сильным, терпким ароматом,  потом по лесам, среди елок и пихт. Их запахом он наслаждался, хотя приходилось иногда просто прорываться сквозь подлесок, не имея ни ножа, ни меча, ни посоха. Все ниже и ниже, через  рощи вязов и буков… Он пил из ручьев. Старик не дал ему еды, ему очень хотелось есть, но в карманах на поясе оставалось еще одна золотая монета, несколько серебряных и самая малость меди. Он ночевал, где придется, просто спал в корнях больших деревьев, почему-то будучи спокойным или почти спокойным.
Пока, наконец, не вышел к берегу моря. Море было огромным, море было бесконечным, зеленым, фиолетовым, синим. И здесь недалеко было рыбацкое селение. Он вошел в него, и когда его окружили рослые рыбаки и, худого слова не говоря, стали связывать его толстой веревкой, он не сопротивлялся, что было толку? Связанного, его  втолкнули в нечто похожее на общинный зал, по крайней мере,  в большую хижину, где сидело несколько человек.  Тот, кого он определил как вождя,  был высокий мужчина в раковинах и в перьях.  Рядом сидел жрец или шаман, сгорбленный старикашка, тоже разукрашенный перьями и ракушками, и, видимо, целительница, маленькая старушка, тоже вся в ракушках и перьях. Он не стал задавать никаких вопросов. Вопрос задал вождь.
– Это ты, – сказал он. – Ты тот, кто пришел с гор.  За тобой прилетала черная тварь, два дня назад.  И сказала, что сожжет деревню и умертвит  и женщин, и детей, и воинов, если ей не принесут в жертву того, кто спустится с гор, хотя и не может спуститься. Покажи нам свои ноги.
И они сняли с него чувяки и посмотрели на его ноги. Теперь он сильно хромал.
– Да, сказал он. – Это я. Тварь прилетит послезавтра утром?
– Да, – сказал вождь. – Мы привяжем тебя к столбу на утесе.
– Мы привяжем его к столбу на утесе, – отозвался шаман.  Будет так. Он погибнет, а мы спасемся, а все остальное…
И тут целительница прервала его: -  А все остальное будет, как было.
И тогда тот, кого Путник решил считать вождем, поднялся во весь рост и сказал: «Мы честные люди. Эта тварь прилетела сюда и грозила нам, хотя мы не сделали ей ничего. Мы соблюдали все законы и обычаи, мы ловили рыбу, мы приносили жертвы духам моря и ветра. И мы ждали того, кто придет с гор, придет, почти что не умея идти, придет без оружия. И теперь мы привяжем его к столбу? И после этого будем жить спокойно?  Будем прямо смотреть в глаза нашим женам и детям и считать себя мужчинами? А кто вам сказал, что она не прилетит снова, чтобы забирать улов, или девственниц, или младенцев? Так не пойдет. У нас еще есть немного времени...»
– Кто ты? – спросил он у Путника.
– Я – Путник, – ответил Путник. – Я шел через чащи и болота, через пещеры и ледники. Я хочу домой. Туда, где моя семья. Вот  все, чего я хочу. Может быть, я не дойду. Даже скорее всего. Но я не хочу умереть вот так, как червяк. Возьмите все, что у меня есть, оставьте мне хоть что-нибудь прикрыть тело, и  еще мне нужно хоть какое-нибудь оружие. Не привязывайте меня к столбу, если  можете».
Колдунья зашипела. А шаман плюнул на пол и ушел. Но золотая монета и несколько серебряных – это было много. Это было неплохое дополнение к речи вождя.  В этот день его кормили рыбой, а иногда листьями каких-то растений и какими-то моллюсками. Красивые, очень красивые женщины старались, чтобы он выпил бульон, и смотрели на него с состраданием, наголо бритого и почти без ушей, с лицом, изуродованным морозом, лишившегося половины пальцев на руках, и почти всех -  на ногах. Ему вернули перекованный меч, на который даже наложили какие-никакие чары, какие могли, и посох, такой, какой делали во всей знаемой части мира. Он питался силой хозяина и светился легким светлячком до тех пор, пока был жив его обладатель. Сапог ему не дали, их тут не знали,  дали легкие сандалии, но кожаная рубашка, кожаный шлем и медный щит были при нём. И он стоял на мысу, на высоком утесе, в предрассветной мгле и ждал, когда  появится тварь…
 И тварь появилась. По-прежнему бесформенная, черная, она летела по небу, и, увидев его не привязанным к столбу, а свободным и готовым к бою, она страшно зашипела, раздулась, стала огнистой, добела раскаленной, и проскрежетала:
 – Ну что ж, испытай теперь и это. Еще до того, как ты ушел, еще до того, как тебя изгнали, твоя жена стала жить с другим, и он лучше тебя, крепче, он настоящий мужчина, и если бы она ему позволила, у них были бы дети.
– Значит, детей все-таки не было, и до сих пор нет? – ухмыльнулся он. – А  теперь лети сюда!
Уговаривать тварь не пришлось. Она подлетела к Путнику и изрыгнула пламя. Он выставил вперед щит и почувствовал, как горит заживо. Боль была нестерпимой, всеобъемлющей, невыносимой.  А тварь была все ближе.
– Горишь? – спросила она. – Правильно, что горишь. Это  называется ревность. Это называется знать, это называется знать слишком многое. И чувствовать слишком многое, и слишком многое себе представлять. Ты слишком хлипок, ты слишком слаб для этого, и поэтому сейчас ты умрешь.
Путник вдруг почувствовал такую ярость, которой  не чувствовал еще никогда, и сделал выпад. – Сдохни! – закричал он, срывая голос. – Пропади! Сгинь! Рассыпься! Всему есть предел, и моему страданию тоже!
Тварь  забила темными бесформенными крыльями, задела его… Он сорвался с утеса, и мир померк.
К тому, что он выныривает из беспамятства, чтобы снова и снова сражаться с тварью, Путник даже начал привыкать… Много позднее он узнал, что люди в селении увидели ослепительную вспышку, а потом с утеса донесся раскат грома. Много позднее сын вождя, в котором смелости и любопытства было больше, чем в других, нашел его на песке под утесом. Никто не мог поверить, что Путник еще жив. Зато все боялись возвращения твари. Когда он смог заговорить, пришел вождь. Путник посмотрел ему в глаза и медленно, с трудом произнес:
– Я не знаю, умерла эта тварь или нет, но ее здесь нет. А мне надо  будет скоро уходить.
И опять потерял сознание. Он терял сознание и приходил в себя снова, ему лечили  левую руку и спасли ее. Его тело натирали чем-то, боль отступала, он пил что-то горькое – и засыпал глубоким, укрепляющим сном… Ему во второй раз перековали меч, и однажды, в середине ночи, вождь пришел к нему и сказал: –  Шаман и целительница вылечили тебя. Кроме того, они принесли большие жертвы, чтобы увидеть будущее. И не увидели возвращения твари сюда, в наше селение. Она не получила тебя, а мы ей не нужны. Но многие всё равно боятся. Тебе надо уходить. Тебе нужна лодка.
– Лодка… – усмехнулся Путник, – посмотри на мои руки, вождь. – Где и как я сделаю лодку?  Я не смогу. А заплатить мне нечем – после того, как шаман принес жертву и целительница вылечила меня…
– Мы поможем тебе, потому что так надо, – сказал вождь. – Лодки есть, надо просто починить одну из них,  но ты помоги немного.
И проходили дни, наполненные работой и шумом моря, рыбой на завтрак, обед и  ужин, пока они чинили старую лодку. Ставили на ней мачту и крепили парус. И, наконец, наступила последняя ночь.
Снова пришел вождь и сказал: – Уплывай и помни: ей нужен ты. Когда ты поплывешь через море, она, может быть, примет образ морского змея и еще чего-нибудь похуже, или гигантской акулы, или касатки, что разрушает суда, или огромного кашалота, который захочет проглотить тебя. Но с восходом ты уплывешь. Вот твоя лодка, вот твои припасы, вот твои меч и посох, и нож, и щит, и то из одежды, что у тебя было, и сандалии, которые мы тебе дали… Твои раны залечены, хотя, конечно, выглядишь ты… посмотри сам в спокойную воду лагуны.
И Путник посмотрел: огонь и холод изуродовали его лицо. Тварь, которая напала на него, чуть не лишила его правого глаза, он открывался, но почти ничего не видел.
- Куда ляжет теперь твоя дорога? – спросил вождь. – На юг почти такие же селения, что и наше. На север – торговые города…
– Я поплыву через море на запад.
– Через море? – сказал Вождь. – Но морю нет конца. Ты поплывешь туда, где ничего нет. Туда закатывается солнце…
– О нет, вождь, – ответил Путник. – Там,  где-то далеко-далеко – берег. Там мои дети, которые выросли без меня. Там моя жена, которая научилась жить без меня. Там моя жена, которая научилась жить с другим, и очень может быть, что я ей совсем не нужен, но я должен вернуться туда – к семье, на родину. Домой.
– Пусть так  и будет, – коротко ответил Вождь.
А Путник улегся в достроенной лодке, которую он должен был завтра спустить на воду и плыть через бесконечное море, через штормы и бури, мимо той твари, которую он так и не смог победить, хотя побеждал ее много раз. Нет. Не мимо. Она действительно опять примет иной облик и нападет на него снова. И у него нет другого выхода, как раз за разом сражаться с ней – до конца. Иначе домой ему не попасть никогда.
Даже если он не утонет, и его не погубит тварь, он придет туда, где не слишком нужен… Его жена давно замужем за другим, его дети выросли без него… Но хотя бы умереть на родине, этого права  у него никто отнимет. У него, сожженного огнем и морозом, у него, прошедшего через все, через что он прошел, у него, лишившегося столь многого - может у него быть хотя бы одно право – умереть на родине? Разве он многого просит? Наверно, слишком многого, но сейчас дело не в этом…
 Он посмотрел на небо, оно было почти черным, и где-то там была… И мысленно помолившись ей о том, чтобы добраться до дома, Путник забылся глубоким сном, зная, что утром столкнет свою лодку в морской прилив и поплывет через бесконечное море, мимо морского змея, через все штормы и бури... В пути ему придется, вернее всего, опять биться с темной тварью, и никто не скажет, чем кончится его путь… Путь домой.
Отец и сын сидели в парке, была осень. И сын, посмотрев на отца, вдруг сказал: – А я знаю, кто  такая Добрая Королева.
– Кто же? – спросил отец.
– Конечно, мама.
Отец только улыбнулся. – Что ж, пойдем, я отведу тебя домой.
Путь до дома был недолгий, пешком. Отец позвонил в дверь, мать открыла, и сын вошел в дверь своей квартиры.
– Ну, ты как? – спросил отец.
– Да ничего, – ответила мать. – Все в порядке. Забери его через пару дней, если у тебя будет такое желание.
– Будет, конечно, – ответил он. – Счастливо, сын! Счастливо…
Он осекся и замолчал. Дверь закрылась.
А дальше предстояло самое тяжелое, более тяжелое, чем сражаться в чаще, чем тонуть в болоте, чем идти по пещерам, не зная, выйдешь ты на свет  или нет, чем спускаться по леднику, чем гореть заживо, чем плыть через море, которому нет конца.
Надо было просто повернуться спиной к двери дома, где остались его жена и  сын. Закурить сигарету и дойти до метро. И доехать  туда, где он теперь жил… Посмотрев на небо, он подумал: «Храни нас всех, Добрая Королева… если ты это еще можешь». И, подняв воротник повыше,  он подставил лицо ледяному ветру.