Юродивый

«Спаси, сохрани и помилуй. Аминь».
Отец Андрей трижды перекрестил прихожан и, пожелав всем найти в душе своей «Царствие Небесное», как учил Спаситель, удалился в свою келью.  Там, в тишине от мирского гула и суеты, он уединялся, закрыв двери, и долго  молился сыну Божьему молитвой Иисусовой путем умного делания.
Любовь – вот что спасет мир.
«Господи Иисусе Христе, сын Божий, помилуй мя грешного».

***
Церковная служба  закончилась, и люди, вторя священнослужителю, троекратно осенив себя крестом, двинулись к выходу из храма. Ноябрьское  воскресное  утро было морозным, хотя настоящие холода ещё не наступили. Но дамы, подмерзая, утеплились шубками из зверька мохнатого, а мужики под кафтан цветной надели жилетку пуховую.
На ступеньках подле церкви собрались люди, кои с поклонами да с божьим словом ждали от прихожан подаяние, понимая, что раз в неделю после воскресной проповеди только такой же бедняк или жадный помещик не осчастливит их своим вниманием. Набожные прихожане, выходя  из  храма, вели себя по-разному. Кто, погруженный в свои мысли, просто проходил мимо, все ещё пребывая в мире пения псалмов и задушевной проповеди. А кто-то лез в карман и доставал заранее приготовленную мелочь. В целом всё, как всегда.
Просители были народом разношерстным. Правую сторону от храма отвоевали для себя цыгане с оравой  чумазых ребятишек, которые, толкая друг друга, жалобно заглядывали в глаза мирянам. Сорванцы нараспев рассказывали, что мамка помирает, а на хлеб денег нет. По причине четкого народного убеждения о вороватости и мошенническом складе цыганской  натуры, чумазым пострелам подавали меньше, будучи уверенными, что и так не пропадут. Посему выходящий из церкви народ, повернувшись для последнего поклона, склонялся разумом перейти  к левой стороне ступеней, дабы рукой щедрой почтить милостыней соседнюю когорту, от роду или по воле Божией несколько ущербную. Левая сторона была занята по большинству  калеками.
Кто на костылях, кто вообще без ног, кто с глазами, не видящими солнце.  Все сидели на парапете и, протягивая руку, жалобно приговаривали:                «Подайте на пропитание, люди добрые». И добрые люди подавали. Кто четвертушку, кто полушку, а кто и копейку с барского плеча.
«Господь велел делиться», – поговаривали они меж собой и, кладя монетку в руку очередного счастливца, вещали: «Прими, мил человек, от сердца, купи чарку да выпей за здоровье и спасение души моей грешной». Нищий, принимая подаяние,  крестился и отвечал: «Уж не сумлевайся, барин, сегодня же вечером помяну имя твое за здравие».
Обменявшись любезностями, одни садились в экипаж и погоняли запряженных коней в имение. Другие, отдав должное Спасителю, направлялись на базарную площадь, где по воскресеньям было народное гуляние с выпивкой, плясками и другими «развлечениями» для простого русского люду. Третьи, посчитав гроши, полученные путем подаяния, разбредались по насущным делам, как правило, в кабак.  Там с горя от «калечности» своей и с радости, что есть полушка на «литрушку», поднимали обещанную  чарку с самогоном за щедрого барина и за Христа Спасителя, что направил руку дающего к руке просящего.

***
Кирей не сидел у парапета. Ему было стыдно просить милостыню, хотя голод и терзал его желудок. Кирей был инвалидом от рождения. Родителей своих не знал, так как по причине уродства ног, которые из утробы матери уже вышли  куцыми,  самостоятельно, без костылей ходить не мог.  Уж чем руководствовались мать и батяня,  оставив его «по тишине» в младенческом возрасте подкидышем в крайнем  дворе  захудалой сибирской деревеньки, не известно. Но бабка Авдотья,  хозяйка избы, выходила  горемычного, научила руками кой-какую работу делать, полюбила его, но вот уже год как померла. Дом ростовщик забрал за долги. Так что всего-то у Кирея осталось две палки-«топталки» с поперечником для подмышек  да  старый дырявый сюртук.
Жил калека на то, что плел лапти из бересты и получал за то полушку с пары.  Но работодатель его десятого дня пропал в неизвестном направлении, не заплатив за последнюю партию ни гроша. Ночевал он  с согласия дьякона Игната в церковном подвале, деля ложе с дворовой кошкой Лизой, которой, судя по её раскормленной моське, в отличие от Кирея, в жизни повезло гораздо больше.
Никого у страдальца не было. Ни друзей, ни товарищей. Был он одинок, и от того почти каждую ночь приходил к нему в душу холод липкий  от никчемности его существования. Да так наступал на него треклятый, что вертелся он юлой под плешивым одеялом, выделенным тем же дьяконом для телесного согреву. 
К двадцати двум годам  Кирей окончательно смирился с мыслью, что инвалидность его штука не временная, а самая что ни на есть постоянная.             И любви не испытать ему настоящей, и сам выразить её ни к кому не сможет. И от всего этого мука была у него на душе великая, вплоть до руко- наложения на себя грешного. Гнал Кирей мысли эти прочь, а они,  проклятущие, нет-нет да и заползали в душу, как змей греха первородного. Ночами, тихо подвывая, Кирей задавал  себе всего один вопрос: «Почто ж так-то?»
И ответа не получал.
Сам Кирей был человеком шибко набожным. К православию относился серьезно, и «верил», несмотря на всё своё ущербное физическое состояние.  Память хорошую имел, но безграмотен был: ни читать, ни писать не умел. Бабка Авдотья тоже не умела и  всегда повторяла ему:  «Ох, Кирюша, в этом мире без денег дурак человек, а с деньгами и дурак — человек. Трудись, милый, и грамота тебе не нужна будет».
Рядом с нищими калека  никогда не садился. Получать подаяние было в его понимании нехорошо, хотя в положении калеки  явно не зазорно. Кирей считал, что принять разовый подарок от жизни — это нормально, а постоянно просить милостыню и получать её ежедневно не красит  христианина. Когда постоянно дают — это стыдно. Руки есть, и голова на месте. Просить — последнее, что есть на свете. Бог все видит и даст необходимое именно в то время, когда посчитает нужным.
Сегодня голод давал о себе знать особливо. Два дня без хлеба на одной воде да при его ослабленном здоровье — голова кружилась, руки подрагивали от напряжения.  Кирей ещё раз глянул на прихожан и присел на траву у края дороги поодаль от суеты. Подняв голову вверх, как будто желая узреть того, кто до сей поры поддерживал в нем силы душевные, Кирей проскулил,  именно проскулил с хрипотцой: «Отче! Почто я так страдаю? В чем причина? Никому я, калека, не нужен!.. Сердце любви и ласки просит, заботы и умиротворения. Неужто так и не познать мне радости быть кому-то нужным?»
Сердце Кирея ёкнуло, и  стальным обручем сдавило грудь. Поглаживая  её,  он  сидел и плакал.
Туча, заслонившая светило, растаяла, как дым от костра, и взору явилось   ласковое солнечное сияние.
«А может, всё  не так уж плохо», – подумал про себя Кирей и вытер рукавом слезы.

***
  В этот момент рядом с местом, облюбованным бездомным, пролетела повозка с кучером. С окриком: «Пфрр, стоять, окаянные!» — возница остановил лошадей. Со ступеньки сошла вниз нога в хромовом сапоге.  Затем вторая. Кирей поднял голову, но солнечный свет  больно ударил по глазам. Мирянин  поморщился, а обладатель до блеска начищенных сапог протянул к его чреслам пухлую руку с перстнем и  положил  в  ладонь калеки монету,   да не какую-нибудь, а гривенник серебряный.
«Бог тебе в помощь, горемыка», — пропел густым басом обладатель богатого кольца и, ловко прыгнув в повозку, скрылся в дорожной пыли.
Гривенник лежал в ладони и «смотрел» на Кирея. Кирей в свою очередь смотрел на него. Первый раз в жизни он принял подаяние, но, Бог видит, не просил его.  «Подарок  Всевышнего», — прошептали  губы. Голос отчаяния  настаивал, что нужно взять монету, пойти в лавку и  купить хлеба с молоком, да ещё и на колбасу домашнюю хватит. Но другой голос, очень тихий, прошептал совсем иное. Кирей улыбнулся. Первый раз за последние пять лет  озорной зайчик смеха промелькнул у него в глазах.
 «Спасибо, барин», — прошептал Кирей и, поднявшись, двинулся в сторону базарной площади, до боли сжимая в немощной, усыпанной цыпками руке серебряную монету…

***
Барин Игнат вышел из Храма. После проповеди на душе было тоскливо. То ли от того, что жену потерял месяц назад и в святом месте нахлынули воспоминания, то ли от нехватки  чего-то в этой жизни. Вроде все есть: и имение, и крестьяне, и здоровьем Бог не обидел.  А вот на душе  тоскливо. 
Погруженный в свои мысли Игнат сел в повозку и взглядом дал понять вознице: «Трогай». Но через мгновение, стряхнув хандру, осознал, что не осчастливил подаянием ни одного нищего. Стыд залил краской дородное и холеное лицо помещика. Барин обернулся и открыл, было, рот сказать, чтобы возница вернулся, но тут краем глаза заметил  калеку, сидящего на обочине дороги. «Тормози», — приказал барин.
Со ступеньки сошла вниз нога в хромовом сапоге… 

***
…Базарная площадь была полна подвыпившего народу, и Кирей с трудом  пробирался  сквозь  пьяных и качающихся от безудержного возлияния   мужиков.  Запах печеного и копченого обжигал ноздри, но голод почему-то отступил. Кирей двигался, никуда не сворачивая, сам не зная почему. И тут он увидел. Нет, даже сначала услышал, а затем увидел. Навстречу Кирею пробирался сквозь  толпу Анвар — мясник из торговой лавки в конце базара. Анвар нес в руках старое деревянное ведро, из которого доносилось еле слышное попискивание. Кирей схватил проходившего мимо мясника за плечо, при этом чуть не потеряв  равновесия.
— Кирей, Бог в помощь, дружище. Куда путь держишь? Был сегодня на молебне? Осчастливили чем или нет? — Анвар тараторил как заведенный, но Кирей его не слушал.
— Кто у тебя там? — спросил он, вытягивая шею и стараясь заглянуть в ведро.
— А, это…  Сука хозяйская ощенилась прямо в лавке. Двух нормальных родила, а третий калека, ноги задние больные. Не встанет, когда подрастет. Топить иду. Что мучиться будет, бедолага.
— Покажи, — дрогнувшим голом попросил Кирей.
Анвар приподнял  ведро. Там, на самом дне, ползало маленькое существо рыжего цвета. Еще слепое от рождения, трясясь от холода и голода, оно сучило задними несгибающимися ножками. На глаза у Кирея навернулись слезы.
— Продай, — обратился он к мяснику и трясущейся рукой погладил животину, которая, почувствовав его тепло, лизнула обветренную руку.
Мир для Кирея перевернулся. Ни золото, ни серебро в этот момент не имели значения. Душа кричала о том, чтобы этот слепой «кутенок-калека»  был с ним.
— Продай, — повторил Кирей и жалобно посмотрел в глаза собеседнику.
— Да на что он тебе, друг, ты себя-то прокормить не можешь? А он-то обузой точно будет.
— Не гневи Бога, Анвар! Ведь все равно губить идешь! Продай мне. Я заплачу.
Мясник ещё раз внимательно посмотрел на калеку и молча протянул ему ведро.
— Бери, — промолвил он, —  хоть грех на душу не возьму.
— Вот, возьми, сколько есть, все отдам, — торопясь, сквозь слезы прошептал Кирей и протянул  серебряный гривенник.
Мясник ошарашено взял монету и, не сопротивляясь, выпустил из рук ведро.
— Да забирай. На. Вместе с ведром бери. Так-то оно… Ты это… и молока зайди в лавку возьми, крынку пусть Марфа нальет. Да и мяса фунт, слышишь, Кирей. Мяса, говорю, возьми, вон деньжищи какие дал.
Но Кирей его не слышал. Он вытащил из ведра трясущийся теплый комочек и сунул его за пазуху:  «Есть Бог на свете!»
— Кирей, ты что, оглох? — Анвар тряс калеку за плечо. — Ты точно уверен, что хочешь купить его? Ведь обои ноги протяните. Зачем он тебе?
— Теперь не протянем. Теперь мне есть для чего жить! — утирая слезы, ответил Кирей и, развернувшись к Анвару спиной, тихо побрел, неся своё «несметное сокровище» в нагрудном кармане прохудившегося сюртука.
Мясник проводил его взглядом и прошептал, перекрестившись:
«Воистину юродивый человек. Вот он уж точно «войдет в Царствие небесное».