Моя доверчивая

   Моя доверчивая. Смотрит своими прозрачно - голубыми, словно сильно разбавленная синяя медовая акварель, глазами, со светлыми у основания ресницами, там, где они не прокрашены дешевой рыночной тушью. Тушью неслезостойкой, осыпающейся черным инеем по щекам в течение дня.
   Смотрит на меня без укора, ясно и прямо, словно это не я не появлялся трое (четверо?) суток дома, словно это не я держу в руках коробку конфет. Конфет, которые она терпеть не может, которые были куплены в маленьком ларьке на углу, за отсутствием чего-то другого. Я сжимаю в руках и без того помятый картон, некрасиво оформленный в «Фотошопе». Она смотрит то на меня, то на конфеты, на лице едва заметная радость оттого, что пришел, всё такой же, какой был, каким бываю всегда: худой, помятый, в дорогущих фирменных кроссовках. Её губы не дрожат, а кончик носа не клубнично-красный, не плакала. Никогда не плакала и не закатывала истерики. Не красила, как все другие, губы неприятной помадой, вкус которой не перебивала даже мятная жвачка.  И, в какой раз, забирала из замерзших пальцев конфеты, пропускала меня, закрывала дверь, ставила чай (я предпочитал «Пуэр» её любимому «Ройбушу» ) и ела конфеты, стараясь не кривиться. Мол, прощает, хотя за что прощать, я ведь звонил несколько дней назад и сказал об удачной презентации проекта и что мы в чисто мужской компании посидим. Она переживала за меня, но обыденно переживала, как переживают свои родители за детей, несмотря на то, что повода нет. И её поедание конфет показалось бы показушным, если бы она была на такое способна. Но она была не такой, не такой как вообще все. Не замечала запаха духов, следов помады.
    Она смотрит на меня без укора, счастливая, что я жив и вернулся, что ближайшую неделю буду дома. А еще она ничего не смыслит в программировании и уверена, что программу можно написать за неделю.
   Самолеты всегда были её любовью. Поэтому мы выбрали пятнадцатый этаж и поэтому огромное окно. Она постоянно долго-долго смотрела на пролетающие самолеты, пыталась угадывать, куда или откуда они летят, и загадывала желания, это было видно по едва шевелящимся губам. Она в день загадывала десятки желаний, но, наверное, каждый раз оно было одинаковым. И попытки узнать, о чем же она мечтает, были безуспешны. Хотя, мне было и не нужно этого знать. Пусть смотрит за своими рассекающими небо искусственными птицами и молчит часами. Она есть, и она непременно все простит, поймет и не увидит. Смысл был в том, чтобы кто-то ждал тебя дома. С нетерпением. Без слез. Хотя её тушь кончалась слишком уж быстро.
   ***
   Моя доверчивая. Лежит на белом, недавно выпавшем снегу с рассыпанными нитями волос, неестественная, холодная, в тоненьком свитере с китом, босая, вокруг маленького океана крови, и я начинаю, чтобы успокоиться, вспоминать, почему кровь именно красная. Поднимаю голову, стараясь увидеть пятнадцатый этаж (безуспешно), хотя и так знаю, что там сиротливо-открытое окно, а в квартиру нанесло снежной муки. Она ведь так не любит холод. Лежит с помутневшими кукольными глазами, смотрящими сквозь меня, с засохшими  ручьями туши на щеках, с посиневшими полуоткрытыми губами.
Я бессильно закрываю глаза.