Борис Леонов. Снег -рассказ-, 1957

Вместо предисловия.

Этот рассказ хранился в уголовном деле Бориса Леонова по статье 58-10 ("антисоветская агитация  пропаганда") и первый раз был опубликован мной в 2008 г. в приложении к книге о Б.Ф. Леонове. Автобиографический рассказ о любви в эпоху революции, гражданской войны и нэпа. В интернете рассказ выкладывается впервые (по согласию родственников). Заслуживает прочтения.
Сергей Сизов (Омск)


                Чёрный вечер,
                Белый снег.

                А. Блок

Недавно я зашёл к своему другу, одинокому холостяку. Я только что вернулся из командировки и после нервной дорожной суеты так приятно было сидеть в его тихой комнатке с книжными полками во всю стену, слушать его острую умную речь. Как всегда, он оставил меня обедать. За столом мы продолжали говорить о делах службы, о политике, театре, последних книжных новинках. Потом, когда домработница, тихая и тоже пожилая женщина, убрала посуду, оставив недопитую бутылку, – закурили и некоторое время молчали. За окном падал первый легкий снег. Мы оба смотрели, как он грустно и словно нехотя опускается на землю, как постепенно сгущаются сумерки, замирает уличная жизнь…

Не отрывая глаз от окна, приятель спросил:

– О чём ты думаешь, когда видишь вот такой снег?

– Смотря по настроению, – ответил я, – сейчас мне вспоминается детство. А тебе?

– Нет, я более постоянен, – сказал приятель, – как только в воздухе начинают кружиться первые снежинки, я вспоминаю всегда одно и то же: свою первую настоящую любовь.

– Вероятно, она была как-то связана с ними, – тихо заметил я.

– И ещё как! В моей любви, с момента её зарождения и вплоть до конца, снег принимал самое близкое участие: он радовался вместе со мной, предупреждал, грозил, даже издевался. Хор из античной трагедии – вот чем был для меня снег!

Я ожидал, что за этими словами сию же минуту последует рассказ. Но приятель замолчал. Он только прищурился, как будто падающий снег мешал ему смотреть в померкшие дали своей молодости. Грустная и в то же время ироническая улыбка появилась на его лице. Очевидно, то, что мысленно, проносилось перед ним, было нелегко. Но моё любопытство лишь усилилось от этого.

– Как бы хотел я послушать! – осторожно попросил я. Вздохнув, он наполнил бокалы. Я понял, что это уже подготовка, необходимый разбег к исповеди старого сердца. Когда мы выпили, он помедлил ещё немного и начал:

– Тебе не приходилось бывать в Орле? Я оттуда родом. До войны четырнадцатого года это был очень тихий город с какой-то мягкой дворянской грустью. Как сейчас вижу старый запущенный сад на окраине и в глубине его ветхий, давно необитаемый дом; в нём когда-то жила тургеневская Лиза. Местные старожилы даже показывали скамейку в саду, на которой она сидела с Лаврецким во время ночного свидания с ним. Та ли действительно была скамейка или другая – дело, конечно, тёмное, но побродить в одиночестве по заглохшим аллеям сада, слышать, как шелестит опавшая багрово-золотистая листва, смотреть на вечернее небо, первые звёзды на нём – о, это было чудесно! И о чём только не мечталось тогда! Сколько строилось воздушных замков!

Сам город располагал к мечтательности. Посередине его – сонная Ока, вокруг на далёкие вёрсты – поля, кустарники, берёзовые рощи. Поздним вечером, бывало, плывёшь в лодке вдвоём – тишина, скрипят уключины, Под веслом грустно плещет вода, деревья на берегу чернеют таинственно, и в лунном неподвижном свете прямо на тебя всё время глядят большие тёмные девичьи глаза. А прогулки целой компанией в загородную рощу! Как шумно, как весело проходили они! Поём «Gaudeamus», одни играют в горелки, лапту, верёвочку, другие спорят до хрипоты: кто выше – Пушкин или Некрасов? И как всегда, где-нибудь вблизи, в густом орешнике, быстрый взволнованный шёпот…

Хорошая жизнь, когда тебе восемнадцать лет!

И вдруг война, первая мировая война. За какой-нибудь год город изменился неузнаваемо. От всей его сентиментальной тишины, наивного очарования, ясного смеха не осталось и следа. Всюду, куда ни глянь – тревога, слезы, ненависть и – что страшней всего – подстерегающая смерть. Далеко или близко, но, выйдя на улицу, ты всегда мог её слышать – медную скорбь похоронного марша. Последний путь героя войны: из госпиталя на кладбище! Герои, оставшиеся пока в живых, блестя золотом офицерских погон, с наглыми, опустошёнными глазами шатались по городу. Они прекрасно знали, что, как ни вертись, всё равно от этого марша спасения нет. Вопрос только времени. Так чего ж церемониться? Лови момент! Действуй! И герои спаивали гимназисток коньяком, катали их на лихачах и, пьяненьких, уводили в отдельные номера гостиниц. Что, стыдно, нехорошо? Чепуха! А висеть мертвому на колючей проволоке – это лучше?

Я уже числился студентом Московского университета, но обстоятельства мои сложились так скверно, что на учёбу надо было пока махнуть рукой. В довершение всех бед я ещё заболел. Правда, это не особенно огорчило меня. Быть здоровым во время войны – счастье сомнительное. Но без денег, как известно, на этом свете тоже не проживёшь. У меня же в кармане были жалкие гроши. Приходилось всё время изворачиваться. Отсюда – и настроение.

Однажды вечером я возвращался с частного урока. На улицах было темно. Стояла поздняя неуютная осень. Пожимаясь от холода, я шёл и думал: вот на моих глазах расползается по всем швам наивный тургеневский мир. Что-то новое должно прийти ему на смену, но что именно, что?

Сзади меня раздался грузный отчётливый топот. Сердце привычно сжалось. Опять маршевые роты идут спасать трехцветную русскую славу! Как мне хотелось уйти от них на другую улицу! Но было уже поздно. Через минуту они нагнали меня. Всякий раз, встречая их в темноте, я испытывал не только жалость к ним, но и смутный страх. Безликие, они казались мне каким-то огромным, длинным чудовищем, выползавшим из первобытного мрака. Так было и теперь.

Вот кто-то в первых рядах высоким, простуженным голосом затянул песню. Её подхватили… И я снова услышал угрюмый вой со всех сторон обложенного зверя…..

Но никогда ещё мою душу не охватывало так сильно отчаянье, как в этот осенний холодный вечер. И когда солдаты свернули за угол к вокзалу и песня их стала постепенно затихать, я почувствовал себя настолько слабым, беспомощным, одиноким, словно я был библейский Адам, первый и единственный человек на земле. Но для Адама сам Бог насадил райские кущи. А что впереди ожидало меня? И вдруг что-то влажное, маленькое, нежное еле коснулось моей щеки. Я поднял голову. Сверху падали первые редкие снежинки. Ты не можешь себе представить, как я обрадовался им! Чуть поиграв в воздухе, они как будто опускались не на землю, а в самую глубину моей души, неся туда мягкий задумчивый покой. Лёгкие, грациозные, они словно пытались шепнуть мне, что жизнь была и будет прекрасна и никогда на земле не исчезнет любовь. Они сами походили на первый трепет любви.

Впереди горел уличный фонарь. Я быстро подошёл к нему, чтобы лучше их видеть. При свете они были ещё ярче, чище, нежней. Уже не чувствуя холода, как очарованный, я не сводил с них глаз, и, когда до моего слуха донеслись тихие звуки рояля, мне показалось, что это запели они, ласковые волшебные пушинки зимы. Ещё с детских лет я знал эту наивную мелодию, да и кто из нашего поколения не слышал её – «Молитва девы»! И сразу всплыло в памяти: домик с палисадником, густая сирень, кусты слепой малины, грусть вечерней зари, осторожный скрип калитки, белый женский силуэт в синих сумерках. Уютный, доверчивый мир!

У меня заныло в груди. А звуки не умолкали. Вместе со снежинками они реяли вокруг меня и всё ближе и ближе подступали к сердцу. Они неслись из дому, возле которого я стоял. Там, вероятно, была девушка, чистая и свежая, как первый снег. Низко наклонившись над роялем, она в минуту моего отчаянья играла мелодию былой тишины. Надеюсь, тебе понятно, что всем моим существом овладело желание видеть её. Окна были занавешены… Я прошёлся вдоль дома. На двери парадного крыльца тускло блестела дощечка. Осторожно взошёл я по ступенькам, зажёг спичку, прочёл: "Присяжный поверенный А.А. Татаринов"

Среди моих знакомых никто не носил эту фамилию, но где-то я встречал её. Кто же эта девушка? Его дочь? И что мне делать дальше? Стоять всё время у фонаря, искоса поглядывая на окна? Но это же так глупо! Вдруг, даже не закончив «Молитву», она резко, без всяких переходов заиграла что-то бравурное и так же неожиданно, на каком-то неразрешенном аккорде оборвала игру. Что это? Неужели она почувствовала моё присутствие?

Она недовольна, что я посмел приблизиться к её тихой заводи и, как белый лебедь, испуганно взмахнула крыльями?

Упорно глядя в окно, я шептал:

«Покажись! Покажись хоть на мгновение! Слышишь? Я прошу тебя!»

И тут … ты, наверно, скажешь, что это простая случайность? Сначала на тёмной гардине мягко обрисовалась женская фигура, затем гардина заколебалась, поползла в сторону, и она, ну конечно, это была она, – появилась в окне, как блоковская незнакомка.

Нет, она совсем не походила ни на лебедя, ни на снежинку. Это была брюнетка лет восемнадцати, среднего роста. И нельзя сказать, чтобы она была особенно красива, но у неё были живые глаза, тонкий, чуть вздёрнутый носик, нежный подбородок. В этот миг она показалась мне прекрасной.

Держась за край гардины, она внимательно взглянула на улицу… Я хорошо помню, как она вздохнула, увидев меня. Глаза наши встретились. Не знаю, что она прочла на моём лице – восхищение, надежду, мольбу или же просто блаженную глуповатость, но только она улыбнулась, покачала головой, быстро задёрнула гардину. Я постоял ещё немного, надеясь, что она снова покажется. Она не появилась. Я пошёл дальше. На душе было и радостно, и тревожно.

А неделю спустя я увидел её в кино у кассы. Бог мой, чего только не сделает молодой человек при такой встрече! Он пойдёт на всё, лишь бы места и притом как бы случайно оказались рядом.

Помнишь фильмы того времени? Тогда герои экрана не гнались за своими возлюбленными на самолётах, не прыгали ради них с третьего этажа, они предпочитали сидеть у камина и в угасающем пламени видеть отблески обманувшего их счастья. Нечто подобное шло и в тот раз. Но меня мало тревожила судьба киногероя. Я всё время с мучительно сладкой остротой чувствовал близость моей незнакомки, упивался запахом её духов и холодного меха. Скоро моё волнение передалось ей. Два-три косых взгляда и – первые тоненькие нити робко протянулись между нами. Надо было срочно закрепить их на колки, намотать на катушку. Промедление грозило катастрофой. Судя по всему, киногерой доживал последние минуты. Вот он уже схватился за сердце, рухнул в кресло, бессильно уронил голову… Конец! В зале вспыхнули лампочки.

Тогда я шумно, не переводя духа и обращаясь только к ней, стал восхищаться всей глубиной умершего героя. Мой стремительный восторг не встретил у неё возражений – и мы познакомились.

– Катя Одинцова, – назвала она себя. Рука была узкая, тонкая, в лайковой перчатке. Я предложил проводить. Она согласилась без всякого жеманства. Идя с ней под руку, я точно нёс драгоценный, до краёв полный сосуд, боясь пролить хотя бы одну каплю.

Дорогой узнал, что она – младшая сестра жены Татаринова, приехала вместе с матерью в Орёл из Витебска и будет жить здесь до конца войны. В этом году окончила гимназию, но пока ещё нигде не служит.

Холодея при мысли, что ей со мной скучно, я не скупился на афоризмы. Она внимательно слушала и, кажется, поощряла. Тогда, осмелев, я рассказал ей про «Молитву девы», снежинки, своё состояние у фонаря. Неужели она не помнит?

– Нет, – лукаво заявила она, но это верно: музыка её страсть. После войны она обязательно поступит в консерваторию. Все говорят, что у неё талант. Но, боже, как долго идет война? Когда же всё это кончится?

– Не знаю, – сказал я, – лично меня занимает сейчас другая проблема: когда мы с вами встретимся?

– Вы, кажется, плохой патриот, – заметила она с улыбкой.

– Нет, я ставлю перед собой более лёгкие задачи!

– Да? – она кокетливо прищурилась. – И вы полагаете, что это так легко?

– Встретиться с вами? Что вы! Но согласитесь, однако, что это всё-таки легче, чем заключить мир.

– Хорошо, – сказала она, – послезавтра в театре идут «Огни Ивановой ночи». Я их так люблю!

Мне совсем не нравился Зудерман, но я воскликнул:

– Как совпадают наши вкусы!

Мы стали встречаться всё чаще, и каждый раз я находил в ней всё новые совершенства. Друг мой, когда ты молод, но одинок, когда вокруг тебя гнетущая покорная тоска, а ты хочешь нежности, ласки, тёплой женской любви, что мудрёного в том, что весёлая, живая девушка тебе покажется Афродитой. Короче говоря, я влюбился в неё по уши. Она, конечно, скоро заметила это, и нельзя сказать, чтобы огонь моей любви ей был безразличен, наоборот, она с явным интересом следила за ним и даже была не прочь при случае слегка на него подуть, но при каждой вспышке отбегала в сторону. А я уже мучился, не спал по ночам, теряясь в догадках: может быть, у меня есть соперник? Или я не пара ей? Кто же ей нужен? Кому она хочет сыграть мелодии белой тишины?

Как-то раз я провожал её с катка. Было морозно, под ногами похрустывал снег. Освещённый полной луной, он так играл и переливался всеми огнями своих ювелирных богатств, что казалось, вот-вот и засмеётся. Катя болтала без умолку, о чём-то спрашивала, удивлялась моим нелепым ответам, но я слышал только звуки её милого грудного голоса, смотрел на её тонкий, капризный профиль и думал об одном: надо сегодня же перейти Рубикон. И я уже точно обозначил его место: это было крыльцо Катиного дома.

Вот, наконец, мы подошли к нему. Катя протянула руку. И в этот момент я с отчаянной решительностью бросил свой жребий.

Я обнял её страстно, порывисто, может быть, даже грубо, жадно поймал губы, отдающие холодком…

Она вскрикнула, забиваясь в моих руках, пытаясь меня оттолкнуть, потом вдруг затихла и, слегка откинув голову, закрыла глаза. И, как сейчас, помню: на длинных, дрогнувших ресницах её лежал иней, чистый иней моей первой любви.

– Не надо больше, – прошептала она.

- Но вы меня любите?Да?? - задыхаясь спрашиваля.

Она задумалась.

– Не знаю. Вы очень умный, славный … и мне с вами хорошо, давно уже хорошо.

Конечно, это были не те слова, после которых ты высоко, над всем миром поднимаешь золотой щит. Но всё же я не был отвергнут. Розовый туман надежды окутал меня.

Я нежно гладил маленькие, узкие руки, по очереди их целовал. Вокруг было тихо, лишь изредка со стороны вокзала доносились паровозные гудки.

И вдруг я услышал смутный глухой шум. Он нарастал с каждой секундой. Я вздохнул. Да, это был он, всё тот же грузный, отчётливый тысячный топот. И снова зверино тоскливые выкрики песни, как ножом, полоснули меня. По телу пробежали мурашки. Это безликое длинное чудовище сейчас подползёт сюда, к моему счастью. Месяц назад при виде его я нашёл защиту у крохотных тающих снежинок, но сейчас рядом со мной стоит любимая девушка, юная фея этих снежинок, нежная мелодия счастья и тишины. Пусть только посмеет явиться чудовище, я делаю вызов ему, не боюсь я его, не боюсь!

Тебе, вероятно, покажется всё это смешно? Но мне тогда было не до смеха. Я дрожал как в лихорадке.

Прошла минута, другая… Песня звучала всё глуше. Оно не появилось. Оно проползло где-то стороной.

После нервного напряжения как-то сразу охватила слабость.

– Что с вами? – спросила Катя. – Вас огорчило, что я не сказала «да»? Но вы подождите. Я проверю себя.

И, думая о том, как хрупко человеческое счастье, когда низко над ним, почти касаясь его, висит дамоклов меч войны, я ответил покорно:

– Хорошо, Катя, я подожду.

Ты помнишь тот радостный, долгожданный день? Под лучами мартовского солнца таял снег, ослепляя глаза. Люди растерянно улыбались. Они не верили своему счастью. Как, неужели это правда? Двуглавый орёл остался без короны! Отныне не страшны признаки и звери. Всё победит русская весна!

Христос воскрес!

Так чувствовали многие. На улицах празднично гремела «Марсельеза». Незнакомые обнимались. И после долгого угрюмого молчания всем хотелось говорить.

Я не отставал от других. В голове был у меня восторженный сумбур, и, захлёбываясь, я щедро разбрасывал его с трибуны. Первое время я имел успех. Увидев меня, толпа напирала, она охотно слушала пасхальный звон моего сердца, била в ладоши.

Среди сотен устремлённых на меня глаз я часто видел глаза Кати. О, это были уже не те, выжидающие, нерешительные глаза!

Теперь в них нервно трепетал огонь моей славы. Катя гордилась мной. И после одной из самых сумбурных речей она подошла ко мне и коротко сказала:

– Д а!

Не помня себя от радости, я хотел тут же расцеловать её с головы до ног. Но кругом толпился народ. Мы вышли на улицу. Надвигалась ночь. С особой нежностью я взял Катю под руку. Она сразу прижалась.

– Пойдёмте быстрей! – сказала она.

– Зачем? На улице так чудесно! Вы чувствуете весенний воздух?

Она промолчала.

– Может быть, вы устали? Вам нездоровится? Но ваш дом отсюда недалеко.

Резко повернув ко мне голову, она бросила, как вызов:

– Я иду к вам.

Мы пошли быстро и молча.

…Первая ночь любви! Кому незнакомы её мгновения!

Когда я проснулся, на дворе было солнечное утро. Положив голову на моё плечо, Катя ещё спала. Я не шевелился, боясь разбудить её. Вдруг она открыла глаза.

– Ты со мной? Как хорошо!

И протянула мне губы…

Потом заторопилась.

– Боже мой, как поздно! Мне надо одеваться. Отвернись, пожалуйста, и не смотри. А то знаешь, что будет?

– Ч т о?

– Ты превратишься в соляный столб.

Священная история являлась тогда обязательным предметом в школе, и как было не помнить несчастную жену Лота, которую за излишнее любопытство так оригинально наказал Бог. Мы оба засмеялись.

– Что ты скажешь своим? – спросил я. – Они, вероятно, очень беспокоятся.

– Пустяки! Я ночевала у подруги. Ну, а если начнут приставать, я им отвечу вот так!

Дерзко сощурив глаза, сделав что-то вроде реверанса, она сказала насмешливо:

– Революция! Свобода!

И ушла, оставив в комнате запах духов, шпильку на столе и сладкую, усталую тишину во всём моём теле.

Вероятно, не проходило дня, когда я не звонил бы в свои колокола. В этом деле я уже приобрел навык. Я будил людей, звал их встречать весну, любоваться нежными цветами свободы. У меня и в мыслях не было, что в первую очередь надо будить меня. Но оно настало, моё пробуждение. Увы, не столь радостное, как после ночи моей первой любви!

В конце речи, дёрнув за верёвку самого звонкого колокола, я уверенно сошёл с трибуны. Коренастый человек в солдатской шинели сменил меня. Он был удивительно спокоен, но в голосе его слышалась железная злость. Скупой в жестах, иногда он отбрасывал от себя руку, словно сметал оставленный мною мусор, всю мою восторженную шелуху.

К концу его речи я уже зябко ёжился, но человек в солдатской шинели не знал жалости.

– О какой весне вы тут болтали, господин студент? – издеваясь, спрашивал он. – Где вы нашли подснежники и фиалки? Разве нас уже не морят голодом? Не гонят на фронт? Разве все хищники и звери старого мира превратились в невинных барашков? Нам нужен мир, земля и хлеб, мы должны бороться за них, а не слушать сладкие серенады. Идите со своей гитарой под окна буржуазии, она оценит такого музыканта.

Сухой треск аплодисментов всё время прерывал оратора, и каждый раз мне казалось, что это рвут в клочки мою недолгую славу.

Одинокий, растерянный, никому уже не нужный, я в ту ночь долго бродил по улицам и всё более убеждался: да, я наивен и слеп. В самом деле, что изменилось? Вот пролетел на лихаче купец первой гильдии Веревитинов. На что ему ландыши и фиалки русской революции? Положить их в банк на текущий счёт? А вот, как всегда, медленно, важно подошёл директор коммерческого училища действительный статский советник Окрейц. Ещё совсем недавно он издавал черносотенную газету «Под двуглавым орлом». Ну и что? Он себе и в ус не дует. На пути ему встретился его старый друг Нарышкин, бывший земский начальник. Остановились, о чём-то оживленно говорят. И вид у обоих такой, точно они собираются на кого-то прыгнуть. Ну разве это не хищники?

А зять моей Кати, присяжный поверенный Татаринов с его холёной бородкой, бриллиантовой булавкой в галстуке, призывающий сочным сытым баритоном вести войну до победного конца, кто он – ягнёнок?

Подул резкий холодный ветер, он бил мне прямо в лицо, и у меня осталось ощущение, что с тех пор он дул не переставая. Летом он гнал вместе с обрывками газет целые столбы пыли, осенью хлестал косым дождём, а зимой завыли вьюги. И, под стать злобно летящему снегу, люди задыхались от ненависти. Никто уже не звонил в колокола. Началась драка.

В одну из бешеных вьюг, поздно вечером, ко мне неожиданно пришла Катя. В руке у неё был чемодан. Стряхивая с себя снег, она выпалила всё разом.

– Конец! Зять выгнал из дому, сказал, что я развратница, а ты предатель родины и большевик. Мама с ним тоже в одну дудку. Одумайся, говорит, порви! Как бы не так! Крышка им пришла – вот и стали на дыбы. Рояля только жаль. Так и не пришлось сыграть для тебя «Молитву девы». Ну ничего. Не знаю, как ты, а я к этой молитве давно уже равнодушна. Кому молиться, когда Бога-то и не оказалось. В общем, я остаются у тебя. И смотри на меня теперь, сколько хочешь.

Я в это время заведовал красноармейским клубом, и мне было нетрудно устроить её к себе на работу. Вскоре на клубном разбитом рояле Катя развернула все свои таланты. Она бойко играла марши, вальсы, мазурки, оглушительно аккомпанировала певцам, а когда шли спектакли, то, в помощь драматическим страстям, тут же за сценой вырывала из клавиш громы и молнии. За это ей давали конину, сахарин, хлеб, махорку, мыло – всё, что полагалось ей по должности. Она была довольна.

Зять убежал к белым на юг. Мать с величественной скорбью продавала на базаре кислые пироги с картошкой. При встрече с дочерью отворачивалась.

– Ну и чёрт с ней! – говорила Катя, лихо выпуская дым от собачей ножки.

Я даже не заметил, как она стала курить.

У кого только в те годы не появлялось стремлений к искусству! Неожиданно для себя стал декламировать и я. Моим коронным номером были «Двенадцать». Блока. Специально для него Катя состряпала попурри из плясовых мотивов и литургии Рахманинова. Она же и аккомпанировала мне, когда я, вытянул вперед руки, вопил на весь зрительный зал:

Снег крутит, лихач кричит
Ванька с Катькою летит…

Красноармейцы, сидя в полушубках, млели от духоты и восторга. Чтобы не ослаблять впечатления от поэмы, я выбросил из неё Христа и последние две строчки читал так:

В белом венчике из роз
Впереди шагал матрос.

Зрительный зал всегда отвечал на них благодарным рёвом.

Придя из клуба домой, в комнату, холодную, как погреб, мы растапливали «буржуйку». Огонь долго не разгорался, потом сразу вспыхивал, гудел, гнал по стенам тени. Задумчиво смотрел я на горящие дрова, и мне всё грезилось: какой-то волшебный, фантастический мир объят пламенем. С треском падают балки, своды… Обезумевшие от страха люди мечутся, падают на колени, взывают о помощи…

Бесполезно! Кто в этом огненном грохоте услышит их слабый крик! Огонь уничтожит всё. И нечего сожалеть. Значит, так надо.

Рядом сидела Катя. В отблесках пламени глаза её казались мрачными. Она повторяла шёпотом:

  Снег крутит, лихач кричит,
  Ванька с Катькою летит…

И почему-то нервно поводила плечами.

– Катя, что с тобой?

– Так … ничего

Дров было мало. Мировая катастрофа скоро покрывалась пеплом. Красновато тлели угольки. Мы ложились в постель. Катя продолжала шептать:

  У меня на шее, Катя,
  Шрам не зажил от ножа…

И вдруг спрашивала страстно, почти исступленно:

– Скажи, это очень жутко, когда острым ножом и под самую грудь? О ч е н ь?

– Да что с тобой, наконец?

– Ничего, ничего… Обними меня крепче. Ты любишь свою Катю? Ведь любишь, да?

Обессилев в ласках, она засыпала, но вздрагивала и во сне. А я после этого никак не мог уснуть. Что-то смутно тревожило меня. Я курил. В комнате стоял мрак. А за окном свистела метель.

Однажды во время своего выступления я увидел сидящего у самой сцены коренастого человека, затянутого в ремни, и сразу его узнал. Это был инквизитор моих пасхальных торжеств. Он аплодировал. В антракте он сам подошёл ко мне, дружески протянул руку.

– Ну, как Ваши фиалки? – был его первый вопрос.

Я ответил в том же ласково насмешливом тоне:

– Холодно. Сейчас не до них.

– Это верно, – согласился он, – но вы ещё их увидите. Только не разочаруйтесь. Это будут совсем не те цветы, к которым вы привыкли с детства.

Промолчав, он добавил:

– Мне нравится ваша декламация, всё же я хотел бы дать вам один маленький совет. Позволите?

– Пожалуйста!

Он слегка задумался … Ясный и отчётливый во всём, он и сейчас хотел как можно лучше выразить свою мысль.

– Когда вы читаете о лихаче, то выбрасываете руки, – сказал он. – Вы, очевидно, изображаете кучера, не так ли? Но почему же тогда ваши пальцы не сжаты в кулаки? Вас мчит бешеный рысак, Вы должны крепко держать вожжи. А глядя на Ваши раскрытые ладони, можно подумать, что у вас вообще нет вожжей. Это очень опасно. На крутом повороте Вы можете вылететь из саней, разбиться на смерть. Вся Ваша судьба зависит от рысака. Надо править им, а не простирать пустые восторженные длани. Вы поняли меня?

Его пытливый острый взгляд как будто проникал в душу.

Я чувствовал, что краснею.

– Понял, – сказал я, опуская глаза.

– Тем лучше, – улыбнулся он. Если вы это учтёте, ваша декламация будет ещё убедительней.

– Я всё понял, – повторил я, – вы мне сказали о многом.

– Стихией романтической сейчас жить нельзя, – заключил он нашу беседу, – Вас, чего доброго, закрутит метель. Берите-ка в руки винтовку. Жестокая вещь, но кое-чему научит.

Когда я сказал Кате, что иду на фронт, она заявила решительно:

– И я с тобой. Это так интересно!

– Отставить! – строго сказал я. – Здесь ты нужней.

И ровно через две недели я с вещевым мешком за спиной маршировал со своим отрядом к вокзалу на погрузку.

Голодные, плохо одетые, мы шли весело, под музыку, шли добивать последних зверей и хищников. Сколько народу провожало нас! И так разнообразно было выражение лиц!

Глаза горели то ненавистью, то любовью. Друг мой, тогда люди лицемерили мало. Всё подавалось чистым весом. У теплушки воинского состава я в последний раз обнял Катю.

– Ждать меня будешь?

– Буду, – просто ответила она. У неё навернулись слёзы. Она заморгала и рассмеялась.

Заревел паровоз, наш эшелон тронулся. Махая платком, спотыкаясь, она пробежала вдоль вагона, крича уже на ходу:

– Буду! Буду!

Фронт со мной не церемонился. Он быстро выжимал из меня кисло-сладкие соки, вливая взамен по капле жаркую злую сталь. С каждым днём моё сердце всё меньше походило на губку. Но Катю, милую Катю со всеми её весёлыми недостатками сердце продолжало любить. Бывали минуты, когда меня охватили сомнения: «А что если забыла?»

Но в ушах моих тут же начинал звенеть её грудной голос:

«Буду! Буду!»

И я успокаивался.

А год спустя я уже возвращался с фронта. Враг был разбит. Его жалкое охвостье бежало в Европу. Там, в кабаках, оно потом ещё долго оплакивало русский снег, бесшабашные тройки, звон бубенчиков под расписной дугой.

Я не замёрз в этих снегах, не затерялся в русской метели. Худой, обросший, но подтянутый, я ехал с великой жаждой строить по-новому свою судьбу и, конечно, с Катей, только с ней.

Она ждала меня. Она стояла на той же платформе, что и год назад. Мы бросились друг к другу в объятья и замерли…

– Наконец-то! – прошептала она.

…И вот после долгой разлуки мы снова в нашей комнате. Всё как будто то же: стол, диванчик, книжная этажерка, кровать. На стене чьи-то фотографии. Раньше их не было. Катя пояснила:

– Это наши студийцы. Ты знаешь, я уже больше не работаю в клубе. Мы недавно открыли студию под названием «Долой Пегаса!» Сокращённо – «Долпег».

– И что это значит?

– Революция в искусстве! – убежденно заявила она. – Всё заново! И никаких авторитетов! Пушкин, Шекспир, Бетховен – всё это барахло в мусорный ящик! Мы перестроим весь мир! Смотри! – она сняла одну из фотографий. – Это наш руководитель Гранатов. Громада! Гений! Станиславский ему в подмётки не годится. До студии он работал в оперетте. Разругался и ушёл. А какой темперамент! Он зажигает всех. Не правда ли, даже на карточке видно? Ты посмотри внимательней.

Мне сразу не понравилось эта бритая актёрская физиономия средних лет, с нахальной улыбкой, но я только спросил:

– А что ты делаешь там?

– О, я его правая рука по музыкальной части. Он ужасно ценит меня.

И, понизив голос:

– Обаятельная личность. Он было вздумал ухаживать за мной, но я… – она повела мизинцем, – я его тут же осадила. За весь этот год я тебе не изменила ни разу, честное слово. Я тебя очень-очень люблю. Ой, как мы теперь славно заживём!

Да, всё начиналось как нельзя лучше. У меня ещё на фронте возникла мечта, не дававшая покоя. Учиться! Снова сидеть в студенческой аудитории и слушать лекции! Опять читать и перелистывать книги, делать выписки, вести конспекты и думать, восхищаться, спорить!

На моё счастье, в Орле открылся университет. Он был слабенький, профессура что называется с душком, но для меня, основательно забывшего за годы войны все науки, и это был клад. А главное, я мог учиться, не расставаясь с Катей. Я стал хлопотать о приёме. Кате пока ничего не говорил. Мне хотелось приятно удивить её, и вот однажды я торжественно показал ей новенькую студенческую книжку.

– Смотри и радуйся!

Увы, вместо восторга, я прочёл на её лице недоумение, растерянность, даже испуг.

– Ты, кажется, недовольна?

– Нет, нет, что ты, – вяло возразила она, но, вздохнув, промолвила: – А я так мечтала хорошо с тобой пожить!

– Не понимаю тебя. По-твоему, мы живём плохо?

Тряхнув головой, словно прогоняя навязчивые мысли, она ласково положила мне на плечо руку:

– Не сердитесь, ты прав. У меня должна быть специальность. Со временем мы наверстаем всё.

Невольно вздохнул и я. Пожить! Хорошо пожить! Эту фразу я уже не раз слышал от других. Теперь её сказала Катя.

Действительно, порой нам приходилось туго. Стипендия маленькая, «Долпег» со дня на день должен был потрясти весь мир, но пока он платил Кате гроши, и, чтобы кое-как свести концы с концами, она стучала на машинке. Нужно отдать ей справедливость: некоторое время она как будто стойко переносила тягости полуголодной жизни, но сколько это продолжалось – месяц, два? Она осунулась, завяла…

Иногда она устремляла свои тёмные глаза в одну точку, и было ясно, что в эту минуту она ни о чём не думает, а смотрит просто так, в пустоту…

Я подходил, нежно гладил её волосы.

– Устала?

– Жизнь проходит, – отвечала она.

– Глупая, да ведь жизнь только начинается.

– Смотря для кого, – возражала она с грустной усмешкой.

– Для тех, кто её строит.

– Ах, это всё из газет! Ты ничего не видишь.

– А что видишь ты? Витрины? – старался я говорить вежливо, спокойно, ибо чувствовал, как во мне закипает злость.

– А хотя бы и так? – прищурясь, она смотрела на меня в упор. – Там есть хорошие вещи.

– Не сомневаюсь. Но ты всё-таки подумай.

– О чём?

– О жизни.

На этом обычно заканчивались наши первые серьёзные ссоры. Кто знает, возможно, она и думала.

В один из таких невесёлых вечеров к ней заявилась подруга с приглашением на «бал». Она была во всеоружии женских чар: шёлковое платье с пикантным разрезом, тончайшие чулки телесного цвета, лаковые жёлтые туфли и – вся пропитана запахом духов. Катя смотрела на неё с немым восхищением.

– Откуда у тебя такая роскошь? – спросила она наконец. – Это безумно дорого.

– Умею жить! – коротко объяснила подруга, подкрашивая губы. – Собирайся быстрей. Мы уже опаздываем.

– Я не пойду, – мрачно сказала Катя.

– Почему?

– Мне не во что хорошо одеться, – и в мою сторону косой отчуждённый взгляд. Я цепко поймал его. Она опустила голову.

– Сама виновата! – фыркнула подруга. – Так ты можешь просидеть всю свою молодость.

И удалилась, даже не взглянув на меня.

– Катя, – сказал я, – чтоб этой проститутки здесь не было. Слышишь?

Она резко подняла голову.

– Почему ты оскорбляешь её? Какие у тебя основания?

– А, по-твоему, она честная?

– Я пока за ней ничего не знаю.

– Нетрудно догадаться.

Мы опять замолчали.

Скоро мне пришлось пережить другой, ещё более тяжёлый вечер. Знаменитый «Долпег» праздновал первую и, кстати замечу, последнюю годовщину своего существования.

Я попросил Катю показать мне революцию в искусстве.

– Боюсь, что тебе будет скучно, – поморщилась она, – ты слишком отстал.

– Как-нибудь догоню, – возразил я с невинно ехидным видом.

Юбилейный вечер проходил в закопчённом подвале, где когда-то помещался кабачок. Сверх меры накрашенная женщина стояла с программками у входа в зал. Увидев мою потрёпанную красноармейскую шинель, она протянула в нос:

– Это ваш муж?

– Да, – смущенно сказал Катя.

О «Долпеге» я раньше слышал кое-что, весьма ненелестное, но то, что предстало моим глазам, было просто омерзительно. Какие-то «ничевоки» читали хулиганские стихи, две голые женщины, тряся жёлтыми отвислыми грудями, танцевали что-то совершенно неприличное под названием «Освобождённый труд», затем, кажется, была мелодекламация вся из похабных слов в адрес мировой буржуазии, и так до конца программы. Последним номером выступил сам Гранатов – гений, громада, великий революционер искусства.

Как ни мерзок он показался мне на карточке, в действительности он был ещё хуже. Все низменные пороки, особенно по женской части, красовались на его истасканном лице с мешками у глаз и жирным подбородком. Небрежно играя в одной руке тросточкой, в другой – цилиндром и ещё извиваясь сам, он запел сиплым тенорком под аккомпанемент Кати:

Иду к Максиму я,
Там ждут меня друзья,
Со мной на ты девицы,
Прелестные певицы…

Революция в искусстве была завершена. Начались танцы.

Стараясь быть подальше, я стоял в углу, смотрел, как в облаках табачного дыма кружились пары. Катя всё время танцевала только с Гранатовым. Он что-то говорил ей, глядя умоляюще и плотоядно. В ответ она задорно качала головой.

В перерыве я сказал ей:

– Иду домой. И тебе советую.

– Что ты! – удивлённо раскрыла она глаза. – Вечер в полном разгаре. Но ты не беспокойся, меня проводят.

– О, в этом я уверен, – насмешливо поклонился я.

На улицах уже не было тоскливой темноты военных лет. Правда, ещё робко, но электричество горело. Впереди на мостовой лежал большой квадрат света. Он падал из окна недавно открытого ресторана. Там изнывали скрипки.

«Зайду! – решил я. – Смотреть, так уж всё»…

Моя шинель и тут не понравилась. Швейцар принял её с презрительной миной. Едва я вошёл в зал – пьяный, разноголосый, табачный шум обдал меня, как банным паром. Почти все столы были заняты красномордастыми НЭПМАНАМИ, их с визгом обнимали проститутки, пьяные блоковские Катьки, уцелевшие чудом после вьюжных зим. На маленькой эстраде располневшая певичка, высоко задирая голые ноги, кричала пронзительно:

Сегодня я
Всю ночь твоя!
Любви огонь
Не проворонь!

Подошёл официант. Я заказал стакан кофе. Напротив скучала в одиночестве одна из Катек. Видимо, ей сегодня на редкость не повезло. За неимением лучшего она взяла на прицел меня, но, видя, её призывные кивки, я отворачивался. Порох пропадал даром.

И вдруг я живо, отчётливо, ярко до галлюцинации представил себе, что это сидит она, ещё любимая мною Катя, вот она улыбается уже кому-то другому, обещая за один лишь червонец раскрыть все райские блаженства. Что, это невероятно? Мою Катю не может постигнуть такая же участь?

Ко мне подсел человек моих лет в военной гимнастёрке.

– Товарищ дорогой, ты видишь? – воскликнул он с пьяным слезливым пафосом, – за что боролись?

Я ответил жёстко:

– За что Вы – не знаю. Очевидно, за спирт.

И быстро ушёл.

Дома Кати не было, Равнодушно стучали стенные часы.

Двенадцать, час, два…

Я вздрагивал от каждого шороха, подходил к окну, всё ждал… Наконец, в третьем часу она явилась, пьяная вдребезги. Я остолбенел.

– Ты что смотришь? – заплетающимся языком спросила она. – Думаешь, я тебя боюсь? К чёрту твою революцию! Я жить хочу! Понимаешь ты: жить! жить!

– Ложись спать, – сквозь зубы сказал я.

– Не буду!

– Ложись, говорю, Ну!

Шатаясь, она пошла к кровати и вдруг, ухватившись за стул, сгорбилась, низко опустила голову, затряслись плечи.

"Плачет! - подумал я. - Пусть!"

К сожалению, это было хуже. Её просто вырвало.

Боже мой, как мне стала гадко! Кажется, и она, несмотря на весь хмель, почувствовала что-то вроде стыда.

– Дай тряпку! – хрипло сказала она.

– Оставь! Ты и так на ногах не держишься. Сам всё сделаю.

Рухнув на постель, она моментально заснула.

– Жизнь! – сказал я, подтирая с отвращением пол.

Потом лёг на диван, укрылся шинелью. Сна не было. В голове всё время стоял вопрос:

«Что это? Начало конца?»

Утром, опухшая, с заплывшими мутными глазами, она обнимала мои колени.

– Прости меня, этого больше не будет. Я сама не знаю, как всё получилось. Они что-то подбавили мне.

– Дело не только в выпивке, – грустно заметил я.

– Знаю, всё знаю. Я гадкая, испорченная, может быть, совсем не стою тебя, но ты всё-таки прости. Увидишь, как я исправлюсь.

– Немедленно уходи из «Долпега», слышишь? Это мой ультиматум. Ищи себе другую работу. Я тоже буду искать. С голоду не умрём.

– Хорошо, я сделаю всё, что прикажешь, только прости.

Я простил её. Она стала работать в губсовнадзоре, я устроился преподавателем в одну из школ. С «Долпегом» как будто всё было покончено. Фотокарточки со стены исчезли.

«Может быть, ещё обойдется? – думал я.

Больше всего меня убеждали в этом её глаза. Они смотрели на меня как-то робко, виновато, временами она упорно не хотела их поднимать, и я думал тогда ещё уверенней:

«Обойдётся!»

Но странное дело! Всякий раз, когда я подходил к ней, желая приласкаться, она вздрагивала.

– Ничего, Катя, ничего! – успокаивал я. – Всё хорошо.

И мне уже хотелось делиться с ней своими радостями. Недавно я прочёл на семинаре реферат, его нашли блестящим. Профессор предрекал мне большое будущее. Мне уже мерещилась самостоятельная научная работа, кафедра, свои книги.

– Подожди, Катя: мы ещё покажем себя. Тоже не лыком шиты. Как вол, буду работать, но своего добьюсь. Только не падай духом.

Она вдруг порывисто брала мою руку, целовала её.

– Какой ты хороший! Какой ты чистый, прямой!

И в эти минуты я чувствовал, как возрождается и молодеет наша любовь.

Друг мой, говорят, что большая беда приходит всегда неожиданно. Со мной получилось именно так. Когда я видел сплошь голубое небо, раздался оглушительный гром.

Мне нужно было на одной учёной конференции дать разбор книги Шпенглера «Закат Европы». О ней тогда много шумели. Незадолго до выступления хватился: конспекта – нет. Очевидно, забыл дома. Пришлось туда мчатся на всех парах. Прибегаю – Катя уже собралась куда-то, вероятно, в гости. Увидев меня, смутилась, словно я застал её врасплох. Сначала я даже не понял, в чём дело, а потом, засунув злополучную тетрадку в карман, посмотрел внимательней и… Что за притча! На Кате новенькая изящная кофточка из чистого шёлка!

И это при нашем бюджете!

Я начал осторожно:

– Такая обновка, и ты мне ни слова!

– Подруга подарила, – поспешно объяснила она.

– Подруга? – насторожился я. – Та, что умеет жить?

– О нет, что ты! С той я уже давно не встречалась. Это совсем другая. Ты её не знаешь.

– Но она, вероятно, не лучше?

– Да, нет же, нет! Она очень порядочная девушка.

– Настолько порядочная, что в состоянии раздаривать такие шелка?

– Ты мне не веришь?

– Нет.

– Я специально приведу её сюда.

– Не стоит. Да это вообще невозможно

– Почему?

– Твоя подруга – миф.

Она вздохнула.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Сама знаешь, и ещё лучше меня.

Я выстрелил на удачу. О, как бы я хотел промахнуться! Увы, я попал в точку. Она покраснела как рак.

– Это наконец невыносимо, – забормотала она, но я спокойно оборвал её:

– Да, лично для меня – очень. Я тоже хочу жить. И по-своему.

– Я завтра же верну её! – крикнула она, и трудно было сказать, что выражало в этот моменте пунцовое лицо: мольбу? Растерянность? Вызов? Пожалуй, всё вместе. И, видя эту сумятицу чувств, я с великой для себя болью нанёс ей последний, совершенно открытый удар.

– Вернёшь? Ну и что он с ней будет делать? Ты уж лучше верни ему деньги. Сколько он заплатил тебе?

Она выбежала.

Всё было ясно. Правда, кофточку я больше не видел, но это уже было не важно.

Мы почти не смотрели друг на друга. Дело шло к концу. Он не заставил ждать себя.

Как-то раз я засиделся в университетской библиотеке. Лишь там, среди книг, под шелест перевертывания страниц можно было чувствовать себя спокойно. Помнится, я тогда готовил доклад о великой французской революции. Что и говорить, тема увлекательная. Незаметно подошёл час, когда библиотека закрылась. Надо уходить домой. Домой! Снова видеть опостылевшую комнату, где, казалось, даже воздух был пропитан ложью, напряжённым ожиданием последнего взрыва. Но что делать! Не идти же ночевать к товарищу. Начнутся расспросы. Лгать я не мог, а говорить правду не хотелось.

На улицах уже была ранняя весна. Таял последний снег. Я шёл медленно, дышал полной грудью. В голове бродили ещё не успевшие остыть образы Робеспьера, Дантона, Марата, живо представлялась густая, гудящая толпа вокруг эшафота, сверкающий нож гильотины над головой короля… Мне даже послышалась нервная сухая дробь барабанов и так резко, отчётливо, что я невольно вздрогнул и не успел ещё хорошенько опомниться, прийти в себя, как вдруг это барабанная дробь, всё усиливаясь, нарастая, превратилась в цоканье копыт. Тогда я очнулся окончательно, и что я увидел?

Навстречу мчался лихач. В санках сидели, обнявшись, Гранатов и Катя. Она звонко смеялась и, конечно, была пьяна.

Не зная зачем, я сделал шаг на мостовую. В этот момент лихач пролетел мимо, и ком снега грязного жёлтого цвета из-под копыт залепил мне физиономию. Когда я протёр глаза, лихач был уже далеко.

Всё совершилось по Блоку, всё, кроме одной детали. Я-то уже был не Петруха. Правда, сердце у меня стучало, как молоток, кулаки сжимались до боли, но я всё время держал в них вожжи, крепкие вожжи своей судьбы. Нет, я не стал в порыве отчаянной стрелять лихачу вслед, хотя в кармане у меня лежал браунинг. Я вытер рукавом лицо, постоял ещё немного, успокоился и пошёл дальше.

В ту ночь Катя совсем не пришла домой. Она заявилась на другой день к вечеру. В комнату войти не решилась, стала у двери. Взгляд у неё был угрюмый. Видимо, ждала, что я скажу.

– Собирай свои вещи, – тихо сказал я.

Так закончилась моя первая любовь.

Разойдясь, мы уже не встречались. Кое-что, однако, я слышал о ней. Театральный гений, как и надо ожидать, её скоро бросил, она сошлась с каким-то нэпманом, затем ещё, ещё … и я совсем потерял её из виду. Как в воду канула.

И, казалось бы, конец? Нет, мой друг, порой жизнь бывает удивительным режиссером, она строит такие сильные мизансцены – просто руками разведёшь. Ты слушаешь меня?

Прошло пять лет. Я уже окончил университет и сам читал лекции в одном из провинциальных вузов. У меня была одна научная командировка в Москву.

Зимним утром я ехал на вокзал к скорому поезду. Институтский кучер Петрович то и дело подхлёстывал своего Росинанта – так прозвали студенты его ленивого мерина за худобу. Было тепло и тихо. Медленно падали снежинки.

Нет, тогда они решительно ничего не напомнили мне. Я ехал в самом благодушном настроении, предвкушении радости московских встреч. И вдруг на повороте Петрович оставил Росинанта.

– Что случилось? – спросил я.

– Да вот! – недовольно проворчал он, кивнув головой направо. Посередине улицы, в которую мы должны были въехать, шла навстречу большая партия заключённых. Впереди, как обычно, шагали конвойные с ружьями наперевес. Нужно было ждать, пока пройдёт вся партия. Вот поравнялась с нами первая пятёрка заключённых, за нею вторая, третья… Одеты они были кто во что: в телогрейки, бушлаты, рваные полушубки, некоторые даже в летнее пальто. За плечами болтались мешки.

– Этап! – сказал видавший виды Петрович и, прищурившись, добавил: ; Бандюги.

Он не ошибся. Уродливые скулы, выпяченные подбородки, быстрые звероватые глаза – всё это красноречиво подтверждало его характеристику. И я уже хотел было отвернуться в сторону – кому охота смотреть на такой сброд! – как вдруг… среди этих бродяг, воров, грабителей, убийц я увидел Катю, фею снежинок, мою первую горячую любовь. Одетая в потёртую шубку, она тоже шла в пятёрке, первой в ряду. Всего каких-нибудь пять метров разделяло нас.

О, как сильно укатала её весёлая угарная жизнь! Лицо было жёлтое, истасканное, всё в ранних морщинах… Кто бы мог поверить, что ей только 28 лет! Но это была она или, верней, то, что осталось от неё и что ещё будет тлеть и чадить, пока совсем не погаснет.

В первое мгновение я чуть было не крикнул:

«Катя! Катя!»

Но тут же прикусил язык. И, даю тебе честное слово, – вовсе не потому, что, окликнув её, я поставил бы себя, доцента института, в неловкое, двусмысленное положение. Ну крикни я, позови, а дальше что? Какое слово я мог бы сказать ей потом? Утешить её, пожалеть?

Я не знал, за что именно попала она в эту компанию: за воровство, проституцию, спекуляцию краденым – мне ясно было одно: она получила по заслугам.

Но как пристально, жадно я смотрел на неё! И мне казалось, что она всё-таки почувствует мой взгляд, обернётся, наши глаза встретятся и … что тогда? Она вскрикнет? Опустит голову?

Нет, она ничего не почувствовала. Засунув руки в карманы шубёнки, она прошла мимо, так и не взглянув на меня. Она по-прежнему смотрела в спину впереди идущего и, вероятно, думала о том же, о чём думали они все: о тепле, куреве, порции хлеба с кипятком.

Ещё секунда, и следующие ряды заключённых закрыли её от моих глаз навсегда.

А снежинки всё продолжали падать. Они так же шаловливо кружились в воздухе, как много лет назад, когда я стоял у фонаря, слушая «Молитву девы» и Катя, отдёрнув гардину, впервые для меня появилась в окне.

И вместе со снежинками, как будто сливаясь с ними, все образы и картины моей первой любви закрутились во мне быстрым роем. В эту минуту я вспомнил всё: мои томления и муки, горячую духоту первой ночи, наши зимние вечера, всё вплоть до грязного снега, залепившего мне лицо.

И словно на фоне этих грустных воспоминаний передо мной всё время мелькали резкие скулы, подбородки, угрюмые волчьи глаза…

Вот, наконец, прошла последняя пятёрка и следом за ней замыкающий конвой. Всё кончилось. Петрович дёрнул вожжи.

– Этап подходящий, – промолвил он – и, сколько этой сволочи развелось, уму непостижимо.

Мы поехали дальше. А снег повалил хлопьями.
_______________

– Ну, вот и всё, – заключил приятель, – невесёлая история, правда? Можно было бы и не рассказывать. И если разобраться, то во всей моей первой любви самое интересное – это снег.

– Мистика. – возразил я, – почему снег? Тут скорей эпоха.

– Почему снег? Друг мой, а что такое природа вообще? Это экран нашей души. Снег отразил мои чувства. Какая же тут мистика? Один и тот же снег в разные периоды твоей жизни может иметь всё новые и новые значения.

И очень досадно, однако рано или поздно, но для каждого из нас наступает такая пора, когда ты смотришь на снег и видишь в нём только одно: холодную равнодушную вечность.

– А это уже пессимизм, – сказал я.

– Нет, мой друг, это только правда. Но пока ты ещё не отошёл к предкам, надо жить честно. А что это значит: честно жить? Ты помнишь портрет академика Павлова? Помнишь его руки, сжатые в кулак? Это – воля, железная дисциплина, неуклонная цель. И ещё скажу тебе: когда люди перестраивают жизнь, ветер очень редко дует им в спину, чаще всего он хлещет им прямо в лицо.

О, я знаю, это очень нелегко: всё время идти против ветра, но зато вся твоя жизнь будет полна напряжения, страсти, борьбы, и ты совсем не заметишь, как подкрадётся к тебе твой последний равнодушный снег. Тогда тебе и умирать не страшно. Совесть твоя чиста. Ибо всё, что мог, ты в этой жизни сделал. Вожжи своей судьбы ты ни разу не выпустил из рук. Хочешь выпить со мной за такую совесть?

– Да! – сказал я.

И мы чокнулись.

Омск, 1957

-----------------------------------------------------
Первая публикация:

Леонов Б. Снег // Сизов С.Г. «Двадцатый век – не для камина»: Историческая реконструкция судьбы репрессированного литератора Бориса Леонова: монография.– Омск: Изд-во ОмГПУ; изд. дом «Наука», 2008. – С. 380-397.

Кратко о жизни и творчестве Б.Ф. Леонова

Сизов С.Г. Возвращение после забвения. К 30-летию со дня смерти Бориса Леонова // Омская правда. – 2007. – № 16. – 2 марта. – С. 8.
http://proza.ru/2012/10/03/1401

Подробно о творчестве и судьбе Бориса Леонова:

Сизов С.Г. «Двадцатый век – не для камина»: Историческая реконструкция судьбы репрессированного литератора Бориса Леонова: монография.– Омск: Изд-во ОмГПУ; изд. дом «Наука», 2008. – 412 с., ил. (27 п.л.). ISBN 978-5-8268-1218-1