Бронзовый лес

   Было темно и сыро. Сверху, с тяжелых влажных ветвей, капала накопившаяся во время недавнего дождя вода, точно лес, рассмотрев стихию в действии, играя, копировал теперь ее повадки. Вдали – там, где днем высился, казалось, неприступный горный хребет, образовалась кромешная пустота, такая же непроглядная, как и всюду. Походный плащ промок практически полностью, но холодно не было. Скорее наоборот – тело пульсировало приятным расслабляющим теплом, клонящим в сон. Где-то он слышал, что пребывая в таком состоянии даже несколько дней заболеть практически невозможно. Однако мысль о  недуге не очень-то его занимала, являясь больше свидетельством его пребывания на шаткой грани сна и бодрствования, когда в голову лезет всякая ерунда, нежели стремлением не беспокоить себя дальнейшими измышлениями на этот счет.

   Внизу, у самых ног, тускло догорали угли костра, еле отбрасывая тусклый свет на острые носы походных сапог – пожалуй, единственное наглядное доказательство его присутствия в этом лесу, чьим гостем он был вот уже пять дней. Разжигать другой смысла не было – намокший хворост, так бережно хранимый все прежние дни, и с такой небрежностью оставленный без укрытия всего на несколько часов, занятых под сбор ягод и съедобных грибов, был ровным счетом ни к чему не пригоден. До рассвета оставалось примерно 5 часов. Неба тоже не было видно – вместо него над головой слышался легкий шелест. То и дело набегавшие порывы ветра срывали с листьев оставшуюся влагу и казалось, что в каждый следующий раз тяжело и глухо ударявших по плащу капель будет меньше. Но вода бралась откуда-то снова. Порой все пять чувств считали, что снова пошел дождь. Но дождя не было. В такую темноту невольно ощущалось еще чье-то постороннее присутствие. От навалившейся за все эти дни похода усталости, ему несложно было вообразить снующих поблизости необыкновенных животных, со всех сторон любопытно его разглядывавших.

   Хотелось спать. Наверно лучшим, что можно было предпринять в подобной ситуации, так это поддаться этому простому и надежному средству ухода от реальности. Этого он не мог. Виной тому не были фантомные звери, боязнь быть ограбленным или убитым местными бандитами. Опасения его не имели ничего общего со страхами жителей Восточного склона, предпочитавшими строить свои дома высоко в горах, отчего и получили смешное название Альтанерос, что с местного диалекта примерно означало «высокомерные». Сами же поселенцы именовали себя Альпинерос – «высокогорные». Как бы там ни было - поступали они так, а именно селились высоко в горах, во избежание разливов неизвестной природы тумана, изредка появлявшегося в низинах и оставлявшего после себя зараженную почву и без вести пропавших. Было ли это легендой или простым суеверием, или на то была какая-то иная причина - никто не знал. Знали они лишь то, что в богатых красной глиной и известняком почвах склонов высокогорий прекрасно приживались лучшие сорта винограда, выращиванием которых трудолюбивые альпинерос занимались последние триста с лишним лет.

  Вино уходило далеко за пределы страны, появляясь на праздничных столах самых изысканных господ и сильных мира сего, не оставляя и тени сомнения в добропорядочности и соблюдению добрых традиций производителей. За это время оборудование в винодельнях практически не изменилось. Заменялись лишь раз в четыре года дубовые бочки – это было непреложным условием получения качественного вина. По случаю Праздника урожая дети альпинерос носили специальные шапочки: голубые – мальчики и розовые – девочки. Их родители – грациозные и счастливые люди, радовались праздничной суете, одновременно ее создавая: разукрашивая гирляндами собственные дома, накрывая длинные белоскатерные столы в тени внутренних двориков, переодевая детей в праздничные костюмы. Многочисленные гости города Альпинара, выросшего за эти триста лет из простого горного поселения, всякий раз дивились столь радушному приему и слаженной игре небольшого оркестра, встречавшего их на главной площади, где происходило и длилось до поздней ночи основное действо.
Но ничто из этого не тревожило его души. Все это было таким призрачным, далеким, не имеющим ровным счетом никакого сходства с ныне с ним происходящим. Да и где все это – в прошлой жизни, написанных на непонятных языках книгах, недомогании, частом насморке, тошнотворном чувстве предстоящих встреч, километрах тупого глядения вдаль, отчаяния, раскаяния, обретения, или, может быть, в тех многочисленных, неистребимых воспоминаниях, к которым сводилась теперь вся его жизнь, всякий раз приносивших вместе с собой неясное ощущение родственности со всеми порожденными ими картинами, запахами, звуками. Вот он в пустыне, в роскошном белом хитоне верхом на верблюде тупо разглядывает качающуюся впереди спину погонщика, в другой – замерзает во льдах вместе с терпящим бедствие кораблем, в третьей – мальчишкой прячется от разъяренного отца, в четвертой – дерзко овладевает податливой проституткой, и так до бесконечности.

   Усталость берет свое. Такое бывало и раньше – стоит только утомиться больше обычного, как давно ушедшие в бездну небытия образы с присущей насекомым навязчивостью и непостижимой способностью незаметного возрождения, вновь жужжали в голове, исчезая лишь при помощи нормального человеческого сна безо всяких таблеток, порошков, алкоголя. Память вот уже тридцать лет играла с ним в прятки – днем она настигала его, ночью ему удавалось ненамного оторваться. И в этом природном водовороте ему хватало смелости ничего не бояться. Все, так или иначе, уже случалось и любое повторение несло за собой возможность наслаждения, ведь можно наслаждаться лишь тем, что заранее хорошо известно, в возможности предвкушать, угадывать по знакомым аккордам, сплетением красок, звуков, запахов, крошечным симптомам страшных болезней, перемене ветра и смене времен года.

   Ему не надо было перечитывать книг, чтобы держать себя в форме. Его бедою была невозможность забывать. Этот, наверное, человек помнил все что когда-либо происходило в его жизни. Сначала ему казалось, что все это вздор, что многого  из того он и не помнит, но стоило ему только подумать о чем-то, как тот час в его памяти возникали соответствующие образы, имена, цифры, смешиваясь с цветами, запахами. В этой фантастическом предательстве принимали участие все его пять чувств, исключи он некоторые из них, как ему казалось, что он сможет забыть тот или иной сюжет, запомнившийся благодаря их участию. Так, например, воспоминания о детстве можно было искоренить заставив себя, скажем, не чувствовать запаха лежалой листвы, или отказаться от вкуса неспелых яблок или цидонии. Но как достичь этого, он не знал. Его мозг вбирал в себя все и не было предела этой его способности. Вот он, в пять с половиной лет, восьмого августа спешит на лодочную станцию, где его ждет отец, и, перебегая через железнодорожную насыпь, спотыкается и падает на рельсы, разбивая себе лицо. И теперь, спустя столько лет, он отчетливо ощущает где-то там внутри черепной коробки солоноватый привкус запекшейся на губах крови, необычайный страх показаться в таком виде отцу, стыд перед оборачивающимися и дико поглядывающими на него прохожими. В моменты воспоминаний он точно всякий раз переживал заново свои чувства, пусть и не так ярко. И единственным, чем он мог прогнать неприятные воспоминания, это думать о приятных, нарочно их вызывая. И тогда мысли его приобретали такую ясность, что он смог запросто читать их слева направо и наоборот. И трудно было сказать, что было в нем кроме всего того, что с ним уже происходило.
Пробираясь по многолюдным улицам городов, он старался сначала, затыкать себе уши и немного прищуривать глаза, чтобы хоть как-то огородиться от посторонних звуков и образов, так чутко воспринимаемых его нескончаемой памятью. Но, быстро уставая, отказывался от этого, соорудив себе нечто на подобии тюрбана, плотно облегающего голову. Это устройство представляло собой жалкое и смешное спасение, неся риск упустить какой-то важный звук: окрик прохожего, гудок автомобиля, да и мало ли еще что. Так он пятого марта чуть не угодил под колеса хлебного фургона, и ему пришлось отказался и от тюрбана.


   Решив оградить себя от многочисленных звуков и постоянно менявшихся картин, и взяв с собой все необходимое, он решил поселиться в лесу. Лес дарил ему менее разнообразную палитру видов, звуков, запахов, вкусов, чем город, наполняя память почти однообразным содержанием тех же цветов, запахов, вкусов. Со зрением было сложнее, но он вскоре приноровился, решив опять прищуривать глаза, ведь здесь – в лесу - опасностей было куда меньше, нежели в городе. Так, через какое-то время, он совершенно спокойно уже не обращал внимание на множество деталей, находившихся выше его головы. Казалось бы, что такого страшного в его положении? Не об этом ли мечтают многие? Человек, помнящий все нюансы мог бы, скажем, прочитать любое количество книг и запомнить их содержание, стать доктором каких угодно наук, или, на худой конец, устроиться библиотекарем.

  Катастрофой в его положении было то, что для того чтобы вспомнить какой-нибудь фрагмент вчерашнего дня, ему было необходимо прогнать в памяти все предшествующие события жизни. И так с каждым новым днем он вспоминал предыдущий все дольше. И чем ближе к детству были события, тем быстрее он вспоминал их. Он часто думал, что если бы его кто-то спросил о том, что он вчера ел, то на ответ, даже при теперешней сноровке, он потратил бы минимум полчаса. Его с легкостью сочли бы за тугодума, склеротика. Ну что это за человек, который не может сразу ответить в котором часу он вчера проснулся. Отсюда и взялась та необходимость не слышать, не видеть, не осязать. И все для того, чтобы быстрее вспомнить, ведь все так или иначе пережитое им неумолимо пополняло его память, делая его все беспомощнее. Так, обладая удивительным сокровищем, он становился его заложником. Единственное, что утешало его, так это то, что раз вернувшись к вчерашнему дню, он мог в течении сегодняшнего помнить его не вспоминая вновь все предыдущие. Так, на заданный вопрос – что он вчера ел – он, ответив, мог сразу же ответить и на любой другой, воскресив любое событие вчерашнего дня. Поэтому, проснувшись он нарочно прогонял все с начала, добираясь до предшествующего, чтобы хоть как-то ориентироваться в настоящем. Помнить, куда он положил накануне ружье, дорожную сумку, достаточно ли еды и где расставлены поставленные им вчера силки. 

   Но если требовалось вспомнить то, что происходило позавчера, ему приходилось проделывать все заново. Он точно сбегал с верхней ступеньки вниз, начиная затем вновь подниматься. Таких ступенек было ровно 11680 - по числу дней его жизни. В среднем на одну ступеньку он тратил больше шести секунд, и каждый новый день увеличивал его воспоминания как раз на эту величину. Сделав несложный расчет, он пришел к выводу, что живя в городе, на воспоминание каждого дня он тратил бы секунд десять, а то и все двенадцать.
Второй особенностью было то, что отвечая на вопрос, он вспоминал конкретные детали, относившиеся к предмету поиска, игнорируя все остальное. Так, например, когда ему надо было вспомнить марку автомобиля, увиденного им 4 октября 1935 года, он вспоминал все автомобили начиная с первого увиденного им  в ноябре 1930, постепенно добираясь до необходимого. Но это было в самом начале. Позже он научился идти просто по датам, перебирая 4 октября каждого прожитого года, что существенно сократило время поиска. Затем он решил объединять свои воспоминания в целые блоки по десять лет в каждом, чтобы лишний раз не вспоминать то, что и так не было нужным, отмечая лишь про себя для отчетности и возможности двигаться дальше. На такую систематизацию он потратил несколько лет. Теперь же он бился над тем, чтобы вспоминать в обратном порядке – то есть – от вчерашнего дня. Но это оказалось невозможным. Единственное, что ему оставалось, так это писать на бумаге важные события вчерашнего дня, чтобы на следующий день, прочтя их, он не тратил бы столько времени на вспоминание целого дня для их обнаружения. Так он экономил три секунды, но невозможность вспомнить с такой же скоростью все остальное, не записанное им, отбрасывала его назад. Удивленный такой особенностью, всерьез подумывал над тем, не вести ли ему дневник, подробно по часам записывая все события прошедшего дня. Но не стал, что было разумно. Ведь лишь самостоятельно вспоминая вчерашний, он помнил его весь сегодняшний и в любой момент мог добраться до каждого события, произошедшего с ним накануне. Поэтому, отказавший от ненужных записей, он около получаса после пробуждения оставался еще в постели, лежа с закрытыми глазами, приводя себя в соответствие с настоящим. Так, за неимением круга общения и порождаемыми им вопросами, требующими сильного напряжения и бесконечных спусков-подъемов по ступеням абсолютной памяти, он жил двумя днями – вчерашним и сегодняшним вот уже пять лет, сбежав от всего городского, требующего мучительных разъяснений, спонтанности, быстроты реакций.

   Иногда ему снилось, как при помощи своей нечеловеческой машины он поражает ученых мужей, сообщая им дословно любую страницу любой книги их научной библиотеки. Конечно, на самом деле он никогда не смог бы прочитать столько книг, но такая достоверность для сна была бы лишней. Только в своих снах, возвращаясь обратно в город, он мог спокойно общаться с людьми, заново вспоминая их имена, спрашивать у них как те провели выходные, поддерживать любой разговор об искусстве и живописи, часами читать завороженным студентам лекции, участвовать в научных советах. Именно во снах он был таким,каким мечтал стать.

   Через три года пребывания в лесу он с ужасом для себя опроверг свою же теорию о том, что видишь ли предметы, слышишь ли их, ощущаешь ли их контуры и поверхности, осязаешь ли запахи и вкус, и противоположным – даже в их полном отсутствии, для памяти нет никакой разницы. И городские двенадцать секунд, подсчитанные им на основе вероятностных событий, превращались теперь в те же шесть лесных. Он пришел к выводу, что время добавлял лишь следующий день, а не количество произошедших в нем событий. И если бы он даже проспал все сутки, то память отобразила бы их не как пустую ячейку под определенным порядковым номером, а как слайд наполненный либо картинками сновидений, либо темными пятнами тяжелого сна. Продолжительность же была одинаковой и неважно что ее определяло. Он пытался и не спать, но эффект был тем же. Так день был принят за константу.

   На возникшие порывы вернуться в город он не отреагировал. Удерживало его одно обстоятельство, а именно – ответы на вопросы. Он, обладая невиданными возможностями памяти, превращался в таких ситуациях в ребенка, терявшегося при каждом новом расспросе, выходящем за пределы вчерашнего, и приходилось вновь начинать  восхождение, стоимостью безупречности которого было время -  шесть секунд за ступеньку. Его удивляло, как он не забывает еще названия букв, значения слов, не повторяя их с утра.

   И великой мечтой его было научиться забывать. В этих поисках он поначалу нарочно запоминал тысячи несвязанных между собой цифр в надежде забыть из этого списка хоть одно, и затем, записывая их по памяти и затем сверяя, всякий раз убеждался, что это не было невозможно. Но в своем отчаянии он не был одинок. Ему не составляло труда разграничить образы памяти от занимавших его голову повседневных фантазий. Он точно знал, что относилось к настоящему воспроизведению, все же остальное было фикцией. И именно фантазии приходили ему на помощь. Их не надо было вспоминать, а, следовательно, тратить на это время. Они рождались из ничего по одному только его желанию. Но в глубине он понимал, что все это не более чем игра его воображения, не имеющая ровным счетом ничего общего с настоящим. Однако, не очень обеспокоенный такой догадкой, он топил ее во все новых воображениях. Каждый новый день они становились другими. Вчерашние же навсегда оставались с ним. Интересно ему было и то, сколько теперь весит его мозг, а следовательно, и он сам. Ведь, как ему казалось, остававшаяся в нем информация чего-то да весила, и, следовательно, он стал тяжелее. Такая связь одновременно забавляла и настораживала и он долго строил догадки относительно ее, пока одним летним утром, когда до рассвета было еще далеко, но восточное небо озарялось уже легкой дымкой восходившего солнца, тревожная мысль посетила его. А что если он в одночасье вспомнил бы все? Все ступени за одну секунду. Что тогда творилось бы в его голове. Упал бы он или продолжал бы стоять, сошел бы с ума или остался в бы прежних границах своего рассудка? Такое беспокойство наверняка позабавило бы любого обычного человека, однако теперь все старания его сводились к тому, чтобы не думать о таком повороте.

  Еще вначале своих поисков он думал о наследственности с ним происходящего. Но мать и отец его были вполне нормальными людьми, запросто забывая имена, даты, целые события. В детстве ему было непонятно, как можно забыть где лежат некоторые вещи, о чем писали вчерашние газеты, кто снимался в короткометражном фильме «Ночная Фиалка». Отец удивлялся, когда пятилетний сын наизусть читал ему выдержки из прочитанной неделю назад статьи, напоминал, где лежат оставленные вчера брюки, какой сегодня день, что надо взять с собой на рыбалку, что тот обещал подарить на день рождения.. Но удивление отца часто сменялось мыслью, что мальчишка просто издевается над родителем. И как-то раз, отец довольно сильно поколотил его. С тех пор он решил не высовываться и с каждым новым днем память его все разгорячённей вбирала в себя каждую мелочь, каждый звук, каждую обиду.

Тема рассказа

  После того, как в Петербурге по весне сходил снег, улицы городских окраин, да и,собственно,центральные, покрывались обнажившимися мешками с мусором. кто-то даже составил из них надпись «свиньи». На слово «очаровательные»не хватило либо фантазии, либо сил, материала же было предостаточно. Тем самым, сохранялась милая и давняя традиция субботников, когда весь двор, улица,народ стекались на улицы, делались порозовевшими от работы и приятно уставшими к вечеру. У Жени была бабушка, водившая его на все эти мероприятия, мол, внучок, надо понимать и помогать в уборке родного города от скверны. Бабушке очень нравились субботники. То ли она вспоминала свою молодость, студенческие годы, когда была еще стройной и ей смотрели в след очкарики-физики из училища напротив прошлого их дома, то ли питала иллюзию остановившегося времени, или делала еще одну зарубку на древке своей жизни - что еще год прошел. На субботниках знакомились и влюблялись. Некоторые за этим только и ходили. И грабли, всегда с натянутым на поржавевший и поредевший оскал черными, с претензией на унисонность с дизайнерской мыслью, целлофановыми пакетами, стянутыми у основания, мусорными мешками, в которые погружали мешки с тем самым мусором. казалось, взрослые-мешки вышли на улицу позвать своих детей наконец-то домой. А потом перерыв и чай. Или еще что. И что-то еще.


И каждый раз, когда Женя, выпуская клубы дыма и слегка поеживаясь, выходил на балкон и тайком выбрасывал что-то с балкона, он тем самым продлевал бабушке ее весну, ее жизнь. Давал себе и ей возможность погрузиться в «Женя, ты готов?» Играя в фармацевта, выдававшего сердечные капли.