Свобода выбора

СВОБОДА  ВЫБОРА


                Повесть



            Никто не имеет права решать судьбу человека, – только он сам выбирает свой путь, и только ему дана свобода выбора, но при этом за ним остаётся ответственность за свой выбор!

                Александр Мень



1. В кабинете за его столом сидел легендарный Николай Иванович Пирогов. Он с удивлением рассматривал висевшие на стене таблицы, стоящие на столе незнакомые приборы и аппараты, книги на полке, лежащую перед ним авторучку. Потом взял чистый лист бумаги и попробовал что-то написать, удивляясь, что при этом не нужно макать её в чернильницу, которой на столе и не было. Хмыкнув, отложил её в сторону и взглянул на собравшихся.

Напротив сидели профессора Захар Иванович Карташов и Александр Каллистратович Панков. Они с необычайным почтением смотрели на Пирогова.

Он примостился на диване, с нетерпением ожидая, что скажут мэтры, вернувшиеся после осмотра поступившего в отделение больного.

– Ну-с, коллеги. Начнём, пожалуй, – сказал Николай Иванович и посмотрел на него.

Он встал, почтительно поклонился собравшимся корифеям хирургии и, взяв в руки историю болезни, срывающимся от волнения голосом произнёс:

– Сергей Владимирович Кузнецов, семидесяти лет, главный инженер проекта, поступил…

Он зачитал историю болезни, результаты обследований, потом тихо добавил:

– Есть два момента, серьёзно отягощающих ситуацию. Первый – это то, что в прошлом году Сергей Владимирович перенёс инфаркт…

– А второй? – с нетерпением спросил Захар Иванович, придерживая рукой едва сходящийся на нём халат.

– А второй – то, что больной приходится отцом нашей старшей операционной сестре.

– Этот факт можно было бы поставить на первое место, – глухо проговорил Пирогов. – Что ещё?

– У меня всё.

Александр Каллистратович, сутулый пожилой мужчина, не проронив ни слова, продолжал о чём-то думать.

– В Дерптском университете у меня была своя клиника, – сказал Николай Иванович. – Не такая большая, как ваша, никакого сравнения. Четыре комнаты и всего двадцать две кровати! Однажды мне пришлось столкнуться с гангреной стопы. Правда, то была сухая гангрена и протекала без большой интоксикации… – Он некоторое время помолчал, потом, взглянув на профессора Карташова, продолжил: – Хотелось бы услышать мнение уважаемых коллег.

Захар Иванович снял с головы хирургическую шапочку, расстегнул халат, вытер носовым платком вспотевшую лысину и, нисколько не смущаясь присутствием именитых коллег, произнёс так, словно читал лекцию студентам:

– При сухой гангрене конечность становится бледной, мраморной на вид и холодной на ощупь, при пальпации пульс не определяется. Боль…

–  К сожалению, здесь мы имеем дело с влажной гангреной, – прервал лекцию коллеги Александр Каллистратович. – Нет резкой границы омертвения. К тому же  тяжёлая интоксикация, высокая температура. Наконец,  тенденция к распространению. Медлить нельзя!

Николай Иванович одобрительно закивал:

– Совершенно с вами, коллега, согласен. Periculum in mora. Промедление опасно. Омертвевшие ткани вернуть к жизни нельзя, они подлежат удалению.

– Да, но на каком уровне делать ампутацию? – спросил он.

– Оперировать нужно на уровне верхней трети бедра, – глухо проговорил Пирогов. – Ваше мнение, коллеги? – спросил он, повернув голову в сторону профессоров, принимавших участие в этом странном консилиуме.

– Я, конечно, понимаю, что, если пожалеть ногу, можно лишиться головы. И всё же считаю, что ампутацию нужно делать на уровне верхней трети голени, – сказал Захар Иванович.

– Согласен, – поддержал его Александр Каллистратович. – Тогда мы сохраним возможность протезирования…

– Видимо, за прошедшие два века медицина действительно достигла больших успехов, – заметил Николай Иванович, – но, к сожалению, вынужден напомнить: при низкой ампутации возникает опасность, что рана просто не заживёт, и тогда придётся делать высокую ампутацию. На бедре кровообращение хорошее, что связано с поступлением крови из глубокой бедренной артерии и из внутренней подвздошной артерии. Каждая операция увеличивает опасность для жизни. Поэтому ампутацию нужно сделать один раз и на том уровне, на котором обеспечено хорошее заживление. Впрочем, недаром Бог дал нам свободу выбора. Я, видимо, серьёзно отстал от последних достижений медицины. Посему говорю с позиций моего девятнадцатого века. Мне на Крымской войне приходилось много раз проводить ампутации, и должен сказать, что проблемой была не операция, а обезболивание… Мы тогда впервые провели эфирный наркоз. Словом, я рекомендую высокую ампутацию.

– А что скажете вы, коллега? – спросил его Николай Иванович, взглянув на него так, что ему стало немного не по себе.

Он хотел что-то ответить, но профессор Карташов опередил его:

– После операции можно будет сделать пластику, чтобы культя голени была мягкой. Тогда больному будет легче использовать протез. Мы в нашей клинике широко используем пластические операции.

Он стал рассказать о ходе пластической операции, но, увидев, как нахмурился Николай Иванович, замолчал.

Пирогов вновь требовательно взглянул на него, всем своим видом давая понять, что хочет услышать мнение хирурга, которому предстоит делать операцию.

Он встал и с волнением в голосе сказал:

– Сейчас у больного интоксикация. Оперировать в таком состоянии опасно. Не до пластики. Её можно будет сделать позже. Интоксикация нарастает. Нельзя медлить.

– Операция по жизненным показаниям, – кивнул Пирогов. – К сожалению, у вас выбора нет…

– Выбор есть всегда. Важно сделать правильный, – глухо проговорил Александр Каллистратович. – Когда я был на фронте, нам много приходилось ампутировать. Как правило, старались сохранить возможность протезирования. 

– Нам дано право выбора, – примирительно произнёс Николай Иванович. – Вообще, должен заметить, жизнь – череда выборов. Нужно смириться с тем, что случается, что мы делаем не самый верный выбор. Моисей увёл свой народ из рабства именно потому, что хотел вернуть людям право выбора! Если бы выбор был всегда определён и зависел только от Бога, за что бы он потом судил нас на Высшем суде? Нам дана свобода выбора, и это дорогого стоит. К сожалению, у вас выбора нет. Нужно оперировать, и как можно скорее!..

 

Константин Михайлович очнулся от видения, откинулся на спинку кресла. Подумал, что корифеи хирургии правы. Поднял трубку внутреннего телефона:

– Элла Леонидовна, зайдите ко мне.

Очень скоро в кабинет вошла невысокого роста женщина. Хирургический халат и белая косынка скрывали её красоту, и только блеск больших карих глаз под чёрными бровями и розовые щёки говорили о её молодости.

– Слушаю вас, Константин Михайлович.

– Меня тревожит ваш Кузнецов, – сказал он. – Интоксикация нарастает. Температура до тридцати девяти. Вы капаете гемодез?

– Вы же назначили на обходе. Льём…

– Вот что: пригласите анестезиолога и кардиолога. Завтра мы его возьмём на стол. И пусть дадут обезболивающие, снотворные. Пусть поспит...

– Мы же планировали брать его в пятницу.

– Нельзя тянуть. Лучше ему не станет. Интоксикация нарастает.

– Хорошо, – кивнула Элла Леонидовна и вышла.



Константин Михайлович Минкин, заведующий хирургическим отделением, пятидесятитрёхлетний брюнет с голубыми глазами и мощным торсом, никуда не торопился. Вот уже более года как он развёлся с женой. Однажды она, придя домой в подпитии, стала его упрекать, что он ей жизнь испортил. Кроме своей работы ничем не интересуется. Вообразил себя великим хирургом. И вообще она терпеть не может жидов! 

После этого жить с нею он не мог. Взял вещи и ушёл. Снял небольшую однокомнатную квартиру в Северном микрорайоне. Подал заявление на развод. Через месяц их развели. Дети были уже взрослыми. Правда, с Северного микрорайона города до Центральной городской больницы ездить неблизко, но на машине, даже когда приходилось стоять в утренних пробках, он добирался за полчаса. А нередко и в кабинете оставался ночевать.

Хирургический корпус больницы стоит в левой части больничного двора, больше похожего на сад. Когда-то здесь радовали посетителей прекрасные клумбы с яркими цветами, тенистые аллеи, скамейки. Сейчас, то ли хозяина не было, то ли экономили средства, или ещё по какой причине, но всё как-то поблёкло.

Кабинет заведующего располагался на втором этаже здания. Окна его выходили во двор, и из них была видна аллея, ведущая в поликлинику, откуда он и ждал кардиолога.

Он подошёл к окну. Задумался. Во дворе было мало народа. Все старались спрятаться от жары и солнцепёка в тень, под кондиционер.

В кабинете куда комфортнее. Система контроля климатом работала бесшумно, и он подумал, что в палатах, к сожалению, так и не удалось установить такие же, что больные мучаются ещё и от жары. В палатах стоял устойчивый запах медикаментов, было душно и, казалось, только от этого можно заболеть. Старые деревянные рамы открывать не рисковали. Могли рассыпаться. Форточки завешивали марлей. Всё по старинке... Сколько раз он обращался к Главному, чтобы заменили деревянные рамы металлопластиковыми. Тот обещал.

«Воистину правы те, кто говорит, что нужно иметь железное здоровье, чтобы болеть», – подумал он.

После обхода и перевязок зашёл в операционную. Убедившись, что там нет никаких проблем, вернулся к себе в кабинет.

Неожиданно позвонил Пётр Григорьевич, главврач, астенического склада мужчина с небольшими рыжими усиками.

– Здравствуйте, Константин Михайлович, – сказал он. – К вам поступил Кузнецов. Мне уже звонили из министерства. С чем он лежит?

– Облитерирующий эндартериит, гангрена левой стопы. К сожалению, присоединилась инфекция. Интоксикация. Завтра будем оперировать.

– Держите меня в курсе. Это – крупный инженер-строитель. В министерство звонил мэр. Интересовался.

– Лучше бы помогли чем-нибудь. После операции обязательно доложу. Больной год назад перенёс инфаркт.

– Кардиолог смотрел?

– Вызвали.

– Хорошо. Звоните, если возникнут проблемы, – повторил Главный и повесил трубку.

Он был новым человеком в больнице. Немногословный, иногда даже резкий, главврач своё дело знал. Настаивал на том, чтобы сокращали пребывание больных на койке и таким образом увеличивали её оборот.

– Вы посмотрите, как за рубежом! – говорил он на еженедельных планёрках по понедельникам. – Прооперировали – и через пару дней выписывают на амбулаторное лечение. А у нас? По три недели лежат! Там умеют считать деньги. А мы, видите ли, богатые...

С ним никто не спорил. Да и к чему? Только за рубежом и амбулаторная помощь организована иначе. Впрочем, в его словах был, конечно, резон.

Главный требовал, чтобы каждое отделение находило средства на текущий ремонт, хорошо зная, что всё ляжет на больных. Но Константин Михайлович понимал, что финансирование небольшое, и это – вынужденные меры.

В дверь постучали. В кабинет вошла Анна Григорьевна, жена его сына, двадцатипятилетняя брюнетка, врач-кардиолог.

– Добрый день, Константин Михайлович!

– Здравствуй-здравствуй, Аннушка! – улыбнулся он. – Тебя уже и на консультации посылают?

– Марина Владимировна занята.

– Вот и хорошо. Ты смотрела Сергея Владимировича Кузнецова? Что скажешь?

– Больной тяжёлый. Как я понимаю, операция по жизненным показаниям. Но делать нужно быстро, чтобы не затягивать наркоз. Назначения и консультацию я записала. Кардиограмму оставила. После операции обязательно ещё раз посмотрю. Меня тревожат его анализы. Высокий холестерин, да и сахар на верхней границе нормы.

– В том-то и проблема, – сказал Константин Михайлович. – Ладно. Как вы? Работаю вместе с сыном, а поговорить времени нет. Сегодня он целый день в операционной, а я себе устроил выходной. Может, зайдёте в воскресенье?

– Лучше вы к нам. Я приготовлю вашу любимую фаршированную рыбу. Вы у нас целый век не были!

– Ладно, уговорила. Завтра будем оперировать этого больного. Ты ведь знаешь: он отец нашей старшей операционной сестры. Мы жили в одном доме. Волнуюсь, признаться.

– Когда исчезнет волнение – вы перестанете быть врачом! Как иначе? Пусть посмотрит его анестезиолог. Я добавила к назначениям сердечные средства.

– Хорошо, Аннушка! Спасибо. Может, чаю со мною попьёшь?

– Спасибо, но в два у нас намечена реферативная конференция.

Когда она вышла, Константин Михайлович пошёл взглянуть на больного. В палате на двух человек Кузнецов лежал один. Возле него была медицинская сестра, следящая за капельницей, и анестезиолог, пристроившийся на соседней кровати и что-то писавший.

– Наталья Сергеевна ещё в операционной? – спросил Константин Михайлович.

– Скоро заканчивают. Сказала, что останется с отцом ночью.

– Ну, что ж… – буркнул Константин Михайлович и подошёл к больному.

– Сергей Владимирович! Как вы себя чувствуете?

– Костя? Как я могу себя чувствовать? Хреново. Температура. Боль в левой стопе… И курить хочется.

– Курить точно нельзя. А боль попробуем успокоить. Валентин! – обратился он к анестезиологу, – неужели нельзя сделать так, чтобы больной не страдал?

Анестезиолог, ни слова не говоря, вышел из палаты и через пять минут вернулся со шприцом в руке, пережал жгутом плечо и ввёл внутривенно лекарство.

– Ввёл коктейль: промедол и барбамил. Пусть поспит, – сказал он.

Константин Михайлович вернулся в кабинет. Не так часто ему приходилось проводить ампутации, и теперь он мысленно повторял ход операции.



Вечером в кабинет зашла Наталья Сергеевна, старшая операционная сестра.

– Константин Михайлович, что сказал кардиолог?

– Проходи-проходи, Наташа. Присаживайся. Сейчас я кофе сварю. Кардиолог сказала, что сердце у Сергея Владимировича слабое. Назначила сердечные средства. Операция по жизненным показаниям, так что у нас выбора нет. Будем завтра оперировать.

Наталья Сергеевна присела к столу, низко опустив голову, проговорила, словно извиняясь:

– Волнуюсь. Боюсь за отца. Сколько его просила меньше курить. По две пачки выкуривал! Думал, что его беда минует. Когда появились первые признаки: боли в ногах при ходьбе, ноги мёрзли, – просила показаться хирургу. Так разве он послушает меня?! Сама делала ему контрастные ванночки.

Константин Михайлович сварил кофе и разлил в чашки.

– Я сегодня останусь здесь. Его возьмём первым. Тебя попрошу даже в операционную не входить. Пусть к столу станет Мария Ивановна.

– Я домой не пойду!

– Выпей валерианки, что ли. Тебе бы отдохнуть. После операции посидишь возле отца.

– Вы же знаете, у меня кроме него никого нет. Когда ушла из жизни мама, мы остались с ним одни.

– Будем надеяться на лучшее. Попей кофе.

Ему нечего было ей сказать. Она уже много лет работала с ним и понимала всё, что могло произойти. Но и откладывать операцию было нельзя.

Рабочий день закончился. В кабинет постучал дежурный врач:

– Разрешите, Константин Михайлович?

– Евгений Дмитриевич, как вы кстати. Заходите. Как прошла операция у Воронова?

– Всё нормально. И Воронов, и Скориков. Меня тревожит Сергиенко. Давление низкое, и пульс частит.

– Может, кровотечение? Я позже посмотрю. Как бы его снова на стол не пришлось брать.

– Вы домой не идёте?

– Нет. Завтра утром будем оперировать отца Натальи Сергеевны. Хочу ещё поработать.

Евгений Дмитриевич вышел, а за ним, поблагодарив за кофе, и Наталья Сергеевна.

Было уже одиннадцать вечера, когда в кабинет вошёл Евгений Дмитриевич и доложил:

– Состояние Сергиенко стабилизировалось. Капаем кровь. Давление – сто на шестьдесят. Пульс – восемьдесят.

Константин Михайлович надел халат и сказал:

– Пойдём, взгляну.

Осмотрев больного, сказал:

– Начинайте капать тромбоцитарную массу.

– Давно бы капал, но нет её у нас.

– Что значит нет? В других отделениях спрашивали?

– Спрашивал.

Константин Михайлович позвонил на станцию переливания крови, рассказал о тяжёлом больном и попросил отпустить кровь и тромбоцитарную массу.

– Приезжайте, – коротко ответил диспетчер.

Через час больному Сергиенко начали капать тромбоцитарную массу, а Константин Михайлович зашёл в палату, в которой лежал Сергей Владимирович. У его постели сидела Наталья Сергеевна и следила за капельницей. Больной спал.

– Шли бы вы отдохнуть, – сказал он. – Я привёз кровь его группы. Всё должно быть хорошо.

– Посижу ещё.

– В сестринской хотя бы на диван прилягте. Завтра предстоит тяжёлый день.

– Это вам нужно отдохнуть.

– Ладно. Я, пожалуй, прилягу.



2. Сергей Владимирович Кузнецов много лет проработал главным инженером в «Ростовгражданпроекте», пользовался авторитетом коллег и уважением руководителей города. В свои шестьдесят три он имел много учеников и последователей, возглавлял городской Союз архитекторов, руководил проектированием нескольких крупных объектов, преподавал в строительном институте, избирался в законодательное собрание, неоднократно  получал высокие правительственные награды. Именно он в своё время помог Валентине Васильевне Минкиной, супруге Константина Михайловича, устроиться на работу, а ещё через три года – приобрести на льготных условиях с помощью института трёхкомнатную квартиру в новом доме на Ворошиловском проспекте. В том же доме жил и он со своей семьёй.

Жена Сергея Владимировича Надежда Ивановна тогда тяжело болела, и Минкин нередко исполнял роль «скорой помощи»: то инъекцию сделает, то послушает, то выпишет лекарство. Надежда Ивановна, доцент строительного института, как и муж, целыми днями была занята на работе.

Иногда Сергей Владимирович приглашал соседа поиграть в преферанс. Константин Михайлович с удовольствием присоединялся к компании Кузнецова.

В кухне за столом собирались, как правило, одни и те же люди: бывший одессит Наум Григорьевич, высокий, лысый, с орлиным носом, – руководитель крупной строительной фирмы, и светловолосый, голубоглазый Василий Васильевич – военком Октябрьского района, полковник.

Во время игры обсуждали новости, рассказывали анекдоты, спорили, советовались.

Однажды вечером, как обычно, играли и травили байки.

– Недавно был в музыкальном театре, – рассказывал Наум Григорьевич. – Чтобы вы таки знали, я мало понимаю в классической музыке. Люблю песни Утёсова. Я, как вы понимаете, на них вырос. Но моя Эллочка решила пойти в музыкальный. Хочет, чтобы её считали культурным человеком. Вот сидим мы, слушаем оперу. Что я вам скажу? Музыка, конечно, хорошая. Это, конечно, не джаз Эдди Рознера. Но под неё хорошо дремать. Вот я, значит, сижу и чувствую, что начинаю засыпать. Но просыпаться не хочу. Вижу чудесный сон, как мы с Женечкой…

– Вы же сказали, что жену зовут Эллой! – воскликнул Константин Михайлович.

– А там, в театре, мне таки снилась моя секретарша! На самом интересном месте будит меня жена и шепчет:

«Пока ты тут спишь, Ленский Онегину послал вызов».

«И что, он едет?» – спросил я, спросонья не поняв, о чём она говорит.

Она зашикала, а я попросил, чтобы больше не будила… Ты, док, прокукарекал шесть пик? А я отвечу: семь червовых…

Константин Михайлович, как всегда, проигрывал. Над ним подтрунивали, утешали, называли учеником, салагой.

Василий Васильевич, вистуя, поведал, что в его военкомате служит прапорщиком молодая женщина, которая недавно пришла на службу с подбитым глазом.

– Я её спрашиваю: «Кто это вас так?»

«Мой Федя», – отвечает, прикрывая ладонью синяк.

«Он же в командировке!» – удивился я.

«Я тоже так думала…»

Пятнадцатилетняя дочь Кузнецовых Наташа изо всех гостей выделяла Константина Михайловича. Ей нравилось в нём всё: его большие чёрные глаза. Они  блестели, как сверкает на солнце гладь воды. В них сияла душа. Смоляные волосы слегка кудрявились, а бархатный голос просто обвораживал, и она, не вникая даже в суть сказанного, слушала его, как прекрасную музыку. Его улыбка, отношение к ней как к равной делали её счастливой. Потом ночью она долго не могла заснуть. Видела его в своём воображении, слышала его голос и, засыпая, мечтала, чтобы он пришёл к ней во сне.

Она училась в восьмом классе, зачитывалась  «Евгением Онегиным». Читая письма Татьяны, по ночам тихо плакала, уткнувшись в подушку. А в голове звучали музыка и слова романса:

Какая бы в любви ни крылась боль,
Благослови свою любовь!
Ответа не проси, не жди награды,
Но в сердце не гаси её лампады!..

И она не гасила огонь своей любви. Своими чувствами ни с кем не делилась, боясь насмешек. Говорила себе, что будет любить его всегда, пойдёт в медицинский институт, чтобы потом работать рядом с ним…

Жена Константина Михайловича, смазливая и шумная Валентина Васильевна, была неприятна Наташе. Девушка заметила, что эта фифа не очень образованна. Чего стоили только её перлы: «Как?! Вы не читали Пикассо?!», «От плохого настроения нужно избавляться плохим поведением…», «Я не имею плана действий! Я страшна своей импровизацией!».

 Наташа взялась было записывать их, но, однажды, решив, что просто завидует жене Константина Михайловича, порвала тетрадку и стала избегать встреч с нею.



 Между тем шли годы. Наташа окончила школу и попыталась поступить в медицинский, но не прошла по конкурсу. От предложения отца помочь (он в то время проектировал новый клинический корпус мединститута) категорически отказалась. Поступила в медицинское училище.

В том страшном тысяча девятьсот девяносто седьмом году умерла её мама. На похоронах, с ужасом понимая, что уходит самый близкий ей человек, и они с отцом остаются одни, она едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться. Когда гроб стали опускать в могилу, она заплакала, и стоящий рядом Константин Михайлович обнял её, стараясь утешить. Так она стояла, прижавшись к нему, и плакала, уже не сдерживая себя…



К этому времени главный инженер «Ростовгражданпроекта» Георгий Амбарцумович Карпоян перешёл работать в городскую администрацию, стал начальником управления по распоряжению муниципальной собственностью и земельными ресурсами. Предложил Валентине Васильевне должность начальника отдела землеустройства. Она понимала, что это золотая жила и Георгий хочет её руками… Дала себе слово не увлекаться, тем более что в последнее время уж очень пристально следили за взяточниками.

Проблем с выделением земли под строительство было много. Возникшие как грибы после дождя фирмы готовы были платить большие деньги, чтобы получить участок под строительство многоэтажного дома. А решение такое готовила именно она.

Константин Михайлович давно понял, что жена его обманывает, но не хотел травмировать детей скандалами. Они давно уже были чужими друг другу людьми, спали в разных комнатах, почти не общались. Он был увлечён работой, защитил кандидатскую диссертацию, ездил на повышение квалификации в Петербург, в Москву… Валентина Васильевна жила своей жизнью: проводила встречи с «нужными людьми». Георгий для встреч снял небольшую квартиру, и они обычно после ресторана кувыркались там. Потом он подвозил её к дому. Она, совершенно не стесняясь того, что уже глубокая ночь, приходила в сильном подпитии. Шла в свою комнату, где в прикроватной тумбочке стояла заветная бутылочка коньяка, раздевалась, выпивала прямо из горлышка пару глотков жгучего напитка «на сон грядущий» и ложилась в постель. Но, что самое удивительное, когда бы ни приходила домой, вставала в половине седьмого, готовила для всех завтрак, ела, не дожидаясь, когда все соберутся, и в половине восьмого уходила на работу. Транспортом не пользовалась. Считала такой променад полезным для здоровья.

Первый надлом в их отношениях произошёл много лет назад, когда она ещё была в проектном институте. Времена были сложные. Константин работал на полторы ставки. Она старалась найти какую-нибудь халтуру. Выживали как могли. 

Тот вечер она запомнила хорошо. Попробовала приласкаться к мужу. Уж очень ей захотелось почувствовать его страсть, его поцелуи… Но он, что-то проворчав, отвернулся к ней спиной и захрапел. Она помнила, как, глотая слёзы обиды, выскользнула из-под одеяла, набросила халатик и пошла на кухню. Достала из холодильника начатую бутылку водки и выпила рюмку. Но успокоиться не могла. С тех пор и пошла в загул, но при этом всегда использовала постель как наиболее убедительный аргумент и ступеньку наверх к той жизни, о которой мечтала. Вспомнила, как на неё смотрел начальник отдела, брюнет с усиками и бакенбардами. Он был на год младше её и старался окружать себя лично преданными сотрудниками. Она была в том птичнике белой вороной. Думала не только о ресторанах и постели. Хотела стать помощником и партнёром шефу. На следующий день она «задержалась» на работе. Георгий оказался страстным любовником. К тому же он ценил её как сотрудницу: грамотную, всегда на лету улавливающую, чего он хочет. Она часто подсказывала решение, когда он не мог его найти. И никогда не претендовала на авторство…

А потом она забеременела и точно не могла сказать от кого: от мужа или от Георгия. Хотела сделать аборт, но Константин настоял, чтобы она рожала. Она родила сына. Константин не сомневался, что он отец ребёнка. Она согласилась на просьбу мужа назвать его Лёвой. Подумала, что имя нейтральное. Львом же был не только Троцкий, но и Толстой.

Характер у неё был железный. Она не допускала со своими сотрудниками никакой фамильярности. Была требовательна и к себе, и к подчинённым. Дружила только с юридическим отделом, где работали исключительно мужчины.

Несколько раз к ней подкатывал заместитель мэра, но она ясно ему дала понять,  что «другому отдана и будет век ему верна».

Настали новые времена. Развалился Советский Союз, и всячески приветствовалось предпринимательство. Они вместе с шефом оформляли документы на землепользование предприимчивым благодарным людям. Валентина Васильевна скромно брала себе тридцать процентов, шефу отдавала семьдесят.

Так уже много лет в одной квартире жили чужие друг другу люди. Могли неделями не разговаривать, не обсуждать ничего. Со временем их старшая дочь Майя окончила консерваторию по классу скрипки и была принята в филармонический симфонический оркестр. Вскоре вышла замуж, сменила фамилию и переехала к мужу.

Сын окончил медицинский институт и работал вместе с отцом.

Лёва был неглупым и упрямым молодым человеком, на всё имел своё мнение, и оно часто не соответствовало общепринятым представлениям, что его совсем не смущало. Когда ему говорили, что он идёт не в ногу со всеми, отшучивался: «Если идти в ногу, мост рухнет!».

Критиковал существующие порядки, принципиально никогда не брал с больных деньги, работал на полторы ставки и старался участвовать в операциях, которые делал отец.

Здесь он и познакомился с девушкой, которая стала его женой.

Анна Григорьевна, двадцатипятилетний врач-кардиолог, жила одна. Её родители уехали в Израиль к старшей дочери, которая родила уже третьего ребёнка: ей требовалась помощь. Аня в это время сдавала государственные экзамены и никуда уезжать не собиралась. Окончив институт с красным дипломом, устроилась кардиологом в поликлинику Центральной городской больницы и была довольна жизнью. Ходила в театры, в музеи, в филармонию. Много читала. Однажды, консультируя в хирургии больного, познакомилась с Лёвой Минкиным. Он был на шесть лет старше её. Узнала, что он  холост, порадовалась тому, что они одинаково понимают, что такое хорошо и что такое плохо.

Инициатором встреч был Лёва. Цвела весна. В воздухе стоял устойчивый запах сирени и акации. Молодая зелень кустов и деревьев, нежаркое солнышко так и манили их гулять в парках или просто бродить по улицам. Через год они расписались в районном загсе. Аня настояла, чтобы не делать шумной свадьбы. Она и в загс пришла сразу после дежурства.

– Глупая формальность, – говорила она. – Но мои бы расстроились, если бы этого не случилось.

– Почему формальность? Должна быть семья, ты будешь Минкиной. И дети наши должны знать, что у них есть отец. Законный, а не приходящий…

Сначала хотели организовать вечер в ресторане, но Аня уговорила, чтобы всё прошло у неё дома:

–  Квартира у нас большая. В супермаркете можно накупить разных салатов. Я запеку утку с яблоками. Не хочу никакого ресторана.

  К тому времени родители Лёвы уже были в разводе. Тем не менее, все собрались в квартире у Ани. Отец Лёвы, его дед Михаил Михайлович – отец Константина Михайловича, Майя с мужем. Мать жениха, сославшись на высокое давление, ограничилась телефонным звонком.

Константин Михайлович был весел, шутил, рассказывал весёлые истории.

– Вы знаете, в чём разница между светской и религиозной еврейской свадьбами?

– Откуда нам знать? – ответила Аня, ожидая от него очередной шутки.

– На светской – беременна невеста, – сказал Константин Михайлович, – а на религиозной – мать невесты на сносях.

Лёва старался во всём подражать отцу. Сказал:

– Недавно в терапии меня спросила Фрида Ильинична, отведя в сторону: «Вы случайно не сын Минкина?».

 Я, конечно, удивился. Столько лет работаю. Мне казалось, все давно знают. Ответил: «Да, сын, но что случайно, я слышу впервые».

Поддавшись общему настроению, Михаил Михайлович, подняв бокал с шампанским, заметил:

– Когда мне было двадцать, и я думал о любви. Теперь люблю только думать. Знаете, на еврейской свадьбе жених по обычаю не может поцеловать невесту.

– Почему?!

– Потому что рядом с ним сидит его мама и всё время твердит ему: «Кушай! Кушай! Кушай!». Но сегодня мамы нет рядом с женихом, потому я на правах старейшины хочу крикнуть молодым: «Горько!». И пусть они почувствуют сладость поцелуя! Горько!

Лёва без стеснения обнял и поцеловал Аню.

Алексей, муж Майи, расхваливая кулинарные способности Ани, спросил:

– Это  дикая утка?

На что та ответила:

– Нет, но я разозлила домашнюю…

Потом Майя села за пианино. Вслед за ней за инструмент сели Алексей, Аня и Лёва. Играли весёлые дворовые песни, озорничали, а Михаил Михайлович с сыном сидели на диване и тихо радовались.

Голос у Майи был звонким, пела она с задором, зная, что еврейские песни особенно нравятся дедушке:

Думает парень ночь напролёт,
Ту ли девчонку в жёны берёт?
Можно влюбиться и ошибиться.
Если бы правду знать наперёд!

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-бала, тум-бала, тум-балала,
Тум-балалайка, сердцу сыграй-ка,
Пусть веселится вместе с тобой!

Потом к инструменту подсел Алексей, говоря:

– Ничто так не украшает женщину, как удачно подобранный мужчина!

И тоже весело запел, мастерски аккомпанируя:

Ничего на свете лучше нету,
Чем вдвоём с тобой встречать рассветы,
Просыпаться, счастьем опьянённым,
Бесконечно быть в тебя влюблённым,
Бесконечно быть в тебя влюблённым!..

Скромный свадебный вечер прошёл весело и тепло. Когда гости разошлись, Лёва, обнимая и целуя жену, охмелевший от запаха её волос больше, чем от вина, прошептал:

– Если бы ты знала, как я тебя люблю!..



Валентина Васильевна свадьбу сына не одобряла. Считала, что муж плохо влияет на него, воспитывает в своих еврейских традициях.

– Ты скоро пейсы будешь носить! – сказала она, когда её Лёва пригласил прийти в загс. – И в жены выбрал жидовку! Какой ты еврей? Национальность у евреев считают по матери. Говоришь, думаешь ты по-русски.

– Национальность человек определяет ту, кем он себя ощущает. Я всегда себя ощущал евреем. Всегда был на стороне гонимых и униженных. И здесь дело совсем не в том, что Бог избрал евреев своим народом!

– Ты уже и в еврейского Бога стал верить?

– У евреев и христиан один Бог!

– Что у тебя за страсть подчёркивать своё происхождение? Или в самом деле думаешь, что избран Богом?! Ты ещё в синагогу пойди! Обрезание сделай.

На свадьбу не пришла. Объяснила нежеланием встречаться с мужем.

          

В тот день Валентина Васильевна Минкина не пошла на обед, как обычно это делала, а попросила секретаря сварить ей кофе. Осталась в кабинете. Нужно было срочно готовить справку для шефа. Последнее время она следила за тем, чтобы не переедать. «На весы становиться страшно. Скоро за центнер перевалю. И кому такая корова будет нужна? И так Георгий не обращает на меня внимания. На молодых засматривается, кобель! Столько лет с ним… Жизнь прошла! Теперь я ему нужна только как партнёр».

Она откинулась на спинку кресла, продолжая вспоминать свою жизнь. «Зачем жила? Что сделала? Родила двух детей, которые так и не стали ей близки, разбежались по своим углам, вспоминают о ней нечасто. Муж… объелся груш! Стал чужим. Хорошо, что не врагом, хотя, может, было бы лучше, чтобы он стал врагом! Безразличие ранит сильнее. Георгий завёл себе молодуху. Что она может с этим поделать? Его тянет на молодых. Да и она никогда к нему никаких чувств не испытывала. Использовала в своих целях, и он, конечно же, это знал. Она не может на него обижаться. Георгий всегда был человеком слова, исполнял то, что обещал. А бизнес у них был один: брали откаты за выделение участков под строительство. Правда, не так давно, когда ими заинтересовалась прокуратура, она поставила вопрос об увеличении своего процента.

– Ты ничем не рискуешь, – говорила она Георгию. – Всё делаешь моими руками. Я кручусь как белка в колесе, вешаю лапшу на уши, уговариваю, соблазняю. Потом бегаю с бумажками. Для меня жизнь – карусель, для тебя – колесо обозрения. Без подготовки глупости делаются только в молодости, и ты воспользовался моей молодостью. Сорвал цветок…

– Тоже мне, цветок! А кто всё визирует? Документы идут с моей подписью. Как обычно, ты в очередной раз преподнесла мне сюрприз!

– Становится жарко. К нам уже приходили из прокуратуры. Риски должны быть оплачены.

– Чего ты хочешь?

– По справедливости хочу делить наш доход.

– Как?

– Пятьдесят на пятьдесят.

Георгий недолго подумал, потом улыбнулся.

– У тебя совесть есть? Впрочем, о чём это я? Знал, что никогда нельзя преувеличивать глупость врагов и верность друзей. Хорошо. Будет у тебя пятьдесят процентов, но и ты должна будешь активизировать работу. В городе есть ещё пятна. Или тебе подсказывать нужно? Суетливость под клиентом не нужна, но ты же всегда умела соблазнять! Сейчас кризис. Мало кто решается строить. Поэтому подсуетись! К тому же из своей доли я отстёгивал наверх. У тебя же была чистая прибыль. Теперь отстёгивать будем поровну. Но я согласен. Ты только не увлекайся. Интересно, для кого ты скирдуешь? Мужа нет, дети живут отдельно. Или намылилась на Запад. Знаю, что прикупила квартиру в Барселоне.

– А ты не волнуйся. Я найду, куда их тратить. Тем более что валюта стала такой дорогой, а у нас не такая уж и большая прибыль…



3. Утром, выпив кофе и посмотрев тяжёлых и послеоперационных больных, Константин Михайлович пошёл в палату к Сергею Владимировичу. Возле больного суетился анестезиолог Вадим Николаевич.

– На ночь ввели промедол с транквилизаторами, – доложил он. – Давление сто сорок на шестьдесят, температура тридцать восемь и три.

Константин Михайлович кивнул.

– Думаю, операция не будет долгой.

Он внимательно посмотрел на Кузнецова. Черты лица заострились.  Бледность. Вспомнил причудившийся ему консилиум, и в голове промелькнуло: «Медлить нельзя!».

– Берите больного. Через десять минут буду в операционной.

Когда Сергея Владимировича увезли, он попросил Наталью Сергеевну зайти к нему.

– Я понимаю все риски, – сказала она, как только они вошли в кабинет. – Но не делать нельзя. Я верю, что вы сделаете всё, что в ваших силах.

– Я сделаю всё, что в наших силах, – эхом, словно клятву, повторил Константин Михайлович. – Тебя же прошу… хоть ненадолго прилечь. Нужно отдохнуть. Здесь тебя никто не потревожит.

– Хорошо, – тихо проговорила Наталья Сергеевна. – Кто вам будет ассистировать?

– Лёва и Элла Леонидовна. Крови достаточно. Вадим Николаевич – опытный анестезиолог…

Он встал, хотел было подойти к ней, но круто повернулся к двери, бросив:

– Отдыхай!

Больной уже был в наркозе. Его накрыли стерильными простынями. Медицинская сестра следила за капельницей. На мониторе прыгала кардиограмма.



Прошло не более сорока минут, когда больного на каталке увезли в реанимационное отделение. Сбросив с себя окровавленный фартук, Константин Михайлович, стараясь не шуметь, вошёл в кабинет и увидел, что Наталья Сергеевна так и не прилегла. Она взглянула на него.

– Как?

– Всё нормально. Я же говорил, что всё будет хорошо. Давление держится. Кровь капаем. Отец твой спит.

Наталья Сергеевна бросилась к нему, обняла и поцеловала в щёку. Константин сдержал себя. Но с тех пор стал о ней думать не как о девочке, которую знал с детства, а как о женщине, которая ему нравится.

– Спасибо! Я знала, что ты его спасёшь! – воскликнула она. – Боже! Как я тебя люблю!

– Наталочка! (Так он её впервые назвал, продолжая ощущать запах её волос.) Всё только начинается. Мы выполнили первый, и не самый трудный этап. Важно, как будет проходить заживление. Послеоперационный период для него – самый важный, и здесь ты будешь играть первую скрипку. Конечно, возле него будут врачи, но они – дирижёры. А исполнять всё будут медсёстры и… ты.

Он подошёл к столику, на котором стоял электрический чайник и включил его.

– Папа сейчас спит, а мы с тобою выпьем кофе с коньячком. Усталость как рукой снимет.

Он налил в чашки кофе, влил в каждую по чайной ложке коньяка, достал из холодильника сыр, вафли – всё, что было, и сел напротив.

– Спасибо… – тихо проговорила она. – Как странно: только что я плакала и считала себя одинокой и несчастной. А сейчас нет счастливее меня человека! Если бы ты только знал, как давно я тебя люблю.

Она опустила голову, пряча от него глаза. Ещё никому она не говорила этих слов.

Константин Михайлович начинал понимать, что это у неё был не внезапно возникший порыв благодарности. Что девушка объясняется ему в любви. На мгновенье даже растерялся. Она  молода и красива. Шутка ли – он на восемнадцать лет старше её! Но потом вдруг подумал: «А почему нет? Значит, ещё не всё потеряно и счастье возможно?!».

– Спасибо, Наталочка, – так же тихо ответил он. – Всё у нас будет хорошо! Пусть только выздоравливает твой отец!



Первый день прошёл спокойно. Сергей Владимирович спал. Проснувшись, стал жаловаться на боли в левой стопе. Но Константин Михайлович понимал, что фантомные боли будут его тревожить ещё некоторое время. Возле него постоянно был реаниматолог. Приходили и другие специалисты. На третий день его перевели  из реанимации в отделение. Но ночью ему стало плохо. Упало артериальное давление. Появилась аритмия. Кардиолог, взглянув на кардиограмму, изменил назначения, а выйдя из палаты, тихо сказал вышедшим за ним Константину Михайловичу и Наталье Сергеевне:

– У больного обширный инфаркт. Я назначил всё, что обычно делают в таких случаях. Но самое страшное, что стали сдавать почки.

Увидев, что его слова шокировали коллег, постарался их успокоить:

– Сейчас всё зависит от Бога и организма больного. Мы будем делать всё возможное.

Наталья стояла бледная, прислонившись к стене. Боялась упасть. Константин Михайлович не мог её оставить в таком состоянии, провёл в кабинет, вызвал медсестру и попросил ввести Наталье Сергеевне сердечные и успокаивающие средства.

– Пожалуйста, никуда не выходите, – сказал он, – а я пройду к Вере Васильевне, посмотрю, есть ли у неё препараты, которые назначил кардиолог. Они любят назначать то, чего у нас может не быть. Тогда пошлю в аптеку кого-нибудь.

Наталья Сергеевна села на диван. Скоро пришла медсестра и сделала ей инъекции, дала выпить немного воды.

– Валюша, – обратилась Наталья Сергеевна к ней, – что там в седьмой палате?      

– Пришли Вадим Николаевич и кто-то из реанимации. Всё должно быть хорошо. Сколько у нас таких перебывало?! Отец твой в возрасте, да и оперировали на фоне интоксикации. Вот сердечко и стало спотыкаться. Ему дадут отдохнуть, и оно поскачет дальше. Не умирай раньше времени!

Но, несмотря на все усилия медицинских работников, под утро Сергей Владимирович умер.

Тихо плакала у тела отца Наталья Сергеевна. Возле неё стоял Константин Михайлович. Как ему хотелось обнять, прижать её к себе, как-то успокоить. Но чем можно утешить человека, у которого ушёл из жизни отец?!

– Вот и всё, – едва слышно проговорила Наталья Сергеевна. – Теперь я осталась одна…

– Ты не одна! Я всегда буду рядом. Мы будем вместе…

При любых иных обстоятельствах эти слова были бы для неё самыми желанными, а сейчас она просто заплакала.

Позвонил Главный и сказал, что больница поможет Кузнецовой материально.

– Вы бы помогли в организации похорон. В прозектуре требуют немалых денег. Ритуальные фирмы, словно вороны, слетелись и наперебой предлагают свои услуги. Не понимаю, откуда они узнали?

– Откуда? От стервятников прозектуры. У них покойников нет, есть только родственники. Вот и зарабатывают, как могут. Если быть справедливым, вот уже два года им ни копейки не выделял. Да и зарплаты, сам знаешь, какие. Но скажу им, чтобы поумерили аппетит. А вы подойдите, получите деньги. Не дочери же бегать по всем этим фирмам, кладбищам… Воистину, чтобы умереть, нужно иметь крепкое здоровье!

– Говорят, чтобы болеть…

– Что чтобы болеть? – не понял главный врач.

– Чтобы болеть, нужно иметь железное здоровье!

– Скажете, тоже, – обиделся Главный. – Короче: зайдите в бухгалтерию, получите деньги, помогите, чем можете.

– Спасибо!



Хоронили Сергея Владимировича Кузнецова на Северном кладбище. Было много народа. Два автобуса, вереница автомашин.

Наталья Сергеевна стояла возле гроба и смотрела на отца, не веря, что видит его в последний раз.

Наконец, гробовщики прибили крышку гроба и стали опускать его в могилу. Бросив три горсти земли в яму, Константин Михайлович взглянул на Наталью. Она, окаменевшая, смотрела, как могильщики привычно работают лопатами.

– Поминки  будут в больничной столовой через полчаса, – объявил Лёва, который по просьбе Константина Михайловича исполнял роль распорядителя.

– Пойдём, Наталочка.

Взяв за руку, Константин Михайлович повёл её к машине.

– Мы на поминки не пойдём. У нас репетиция, а вечером концерт, – тихо сказала отцу Майя.

– Хорошо, – так же тихо ответил Константин Михайлович. Он помог сесть в машину Наталье Сергеевне, и они поехали в столовую Центральной городской больницы.

После поминок завёз отца домой на Соколова, потом подъехал с Натальей Сергеевной к их дому.

Войдя в парадное, вдруг увидел бывшую жену в сильном подпитии, ожидающую лифта в компании с мужчиной, тихо шепнул Наталье:

– Поднимемся по лестнице…

Валентина Васильевна смотрела на них, держась за стену. В полумраке сразу и не разглядела, с кем это её бывший муж. Но то, что женщина была значительно моложе её, – заметила. Ей почему-то стало обидно. Охватила злость на весь мир. Она не хотела чувствовать себя старухой!

– Если бы ты умел читать женские мысли, – сказала Валентина Васильевна ему вслед, едва держась на ногах, – ты бы всё равно ничего не понял! А ты, милочка, запомни: если он  козёл, это ещё не значит, что в постели зверь. Опасайся шулера.

Они поднялись на четвёртый этаж, Наталья Сергеевна стала открывать замок.

– Не хочу оставаться одной, – сказала она тихо. – Если можешь, зайди. Помянём папу…



Они сидели на кухне, Наталья рассказывала ему об отце, о своём детстве, о том, когда впервые к ней пришла любовь, как провела она все эти годы. Ей нужно было выговориться. Она говорила, словно сдирала с себя кожу, ничего не скрывая, точно исповедовалась. Думала подольше задержать его. Боялась остаться одна в огромной квартире.

Было уже поздно, и Константин понимал, что нужно уходить. Но уходить не хотел.

– Говорят, что влечение душ превращается в дружбу, влечение ума  – в уважение, влечение тел – в страсть. И только всё вместе – в любовь, – сказал он, вставая.

Наталья Сергеевна посмотрела на него.

– Если бы ты только знал, как часто я об этом мечтала! И как странно, что счастье пришло ко мне в такой тяжёлый день. Если бы ты только знал, как я боюсь одиночества.

– Я же сказал, что всегда буду с тобой. Не буду лгать, на тебя всегда смотрел, как на хорошую девочку, дочь соседа. Но потом что-то произошло, и я понял: это судьба! Я ещё не представлял, как смогу тебе об этом сказать, но меня не оставляла надежда…

– Боже! Как странно: папа умер, а я чувствую себя счастливой.

Она подошла к Константину, прижалась и поцеловала его. Потом они ещё долго так стояли, прижавшись друг к другу, боясь пошелохнуться.

Случается в жизни и такое. В самые тяжёлые и чёрные дни к людям приходит любовь.

– Уже поздно, а завтра предстоит тяжёлый день. Гамалевскую буду оперировать, – сказал Константин Михайлович, с трудом отстраняясь от Наташи.

Она с мольбой взглянула на него.

– Останься. Это теперь и твой дом.



Утром Наташа приготовила завтрак. Они сидели на кухне и были несколько смущены тем, что произошло.

– Ты сегодня побудь дома, – сказал Константин Михайлович. – А после работы я заеду к себе, соберу свои пожитки и приеду. Но я хочу тебя предупредить: не хочу жить в гражданском браке. Сейчас, конечно, не время, но в августе мы с тобой распишемся.

– Хорошо. Как скажешь. Тебя когда ждать?

– К шести приеду.

– Гамалевская эта с чем у нас лежит?

– Холецистит. Но у неё целый букет осложнений.

– Может, мне всё-таки пойти на работу?

– Нет, тебе нужно отдохнуть. Положены какие-то дни, вот и побудь дома. А в воскресенье поедем на кладбище к Сергею Владимировичу.

Позавтракав, Константин Михайлович уехал на работу, Наташа убрала квартиру. Достав большую фотографию отца, вставила в рамочку и повесила в гостиной. Потом приготовила борщ, испекла пирог. Всё время смотрела на часы, ожидая прихода любимого. Когда пробило шесть, стала волноваться. Хотела позвонить, но сдержала себя.

Константин Михайлович приехал в семь. Поставил чемодан и саквояж в прихожей, обнял и поцеловал её.

– Извини. Хозяйку ждал. Расплатился с нею.

– Хорошо. Мойся, будем обедать.

Через полчаса, поев, они сидели на диване и делились мыслями о предстоящей жизни.

И потекли дни их, словно жили они много лет. Утром вместе ехали на работу, вечером возвращались домой. В воскресенье съездили на кладбище. Они были счастливы, и им не хотелось никуда выходить.

В мире, в который раз, творились безумные дела! На Украине шла гражданская война. В области появились беженцы. Гибли люди. Жизнь становилась всё труднее. С медициной произошли странные, но и страшные изменения: чтобы болеть, теперь требовалось не только железное здоровье, но и большие деньги. Но и это бы ничего, если бы за деньги можно было получить квалифицированную помощь! Расплодившиеся академики и профессора назначали ненужное обследование, придумывали несуществующие болезни и успешно их лечили. Всё стало платным, и это при том, что население нищало. И такое происходило не только в медицине. В больнице Главный потребовал у заведующих, чтобы они проводили ремонт отделений на средства, полученные от «спонсоров».

– Мне безразлично, откуда вы возьмёте деньги, кто будет вашим спонсором, – говорил он.

Спонсорами же вынуждены были становиться те, кто приходил к ним за помощью.

Разговоры на эти темы были бесконечными.

Однажды вечером после обеда, когда как обычно они сидели в гостиной, Наташа тихо произнесла:

– Я сейчас тебя о чём-то попрошу, только ты с ходу не отказывай мне. Поверь, это для меня очень важно.

– Что за таинственное вступление? Говори, обещаю выполнить твою просьбу.

– Костя! Мне уже тридцать пять…

– А мне пятьдесят три. Кстати, до сих пор удивляюсь, что до меня у тебя никого не было. Почему?

– Ждала тебя! Влюбилась, когда училась в восьмом классе. С тех пор ни на кого смотреть не могла. Понимаю, что в это трудно поверить, но это так. Потому и в медицину пошла. В институт не прошла, пошла в медучилище, чтобы только быть где-то рядом с тобою.

Константин Михайлович с удивлением посмотрел на Наташу. Потом подошёл к ней, обнял и поцеловал.

– Спасибо, родная. В жизни и такое бывает. И о чём ты хотела меня попросить?

Опустив голову и смущаясь, тихо повторила:

– Мне уже тридцать пять…

– Что ты заладила? У нас ещё вся жизнь впереди!

– Я хотела бы взять ребёночка из детского дома.

Сказала и испугалась. Как он отреагирует?

Константин Михайлович с удивлением посмотрел на неё, потом сказал:

– А что? Хорошая мысль. Что за семья без детей? Возьмём ребятёночка. Я хотел бы девочку.

Наташа бросилась к нему и, целуя, говорила сквозь слёзы:

– Я знала, что ты мне не откажешь! Я так люблю тебя! У нас будет настоящая семья, и ты об этом никогда не пожалеешь.

– Но для того чтобы взять ребёнка, нам нужно будет раньше оформить наши отношения, – сказал он, думая о том, что хорошо бы походить по детским домам.

– Я уже об этом думала, – с воодушевлением сказала Наташа. – У меня в загсе Кировского района работает школьная подруга. А потом будем искать нашу девочку. Никакой свадьбы не будет. Пригласим твоих. У меня никого нет. Тётя во Владивостоке, да двоюродные братья там же.

Константин Михайлович задумался. Потом, понимая, что значит для неё этот план, кивнул:

– Хорошо. Не думаю, что это можно будет скрыть, но если ты этого хочешь, пусть будет по-твоему! 

      

Всё случилось так, как задумала Наталья Сергеевна. При регистрации возник вопрос, какую фамилию возьмёт невеста. Константин Михайлович настоял на том, чтобы в семье была одна фамилия.

А вскоре в их доме появилась пятилетняя Катюша, весёлая и любознательная малышка с большими синими озёрами глаз и русыми волосиками. Она сразу их стала называть папой и мамой. Засыпала только с ними, после чего её переносили в детскую кроватку. Через неделю её определили в детский садик. Там оказалась заведующая, которую Константин Михайлович оперировал.

Сколько радости, улыбок внесла в их дом малышка! Она не отходила от родителей, что-то спрашивала, щебетала… Понять её было трудно, но не слушать нельзя. Она требовала к себе внимания.

– А у меня зуб выпал, –  говорила она, разглядывая себя в зеркале. –   Кому я такая буду нужна?         

– У тебя новый вырастет. Дай папе поесть, – сказала Наташа. – Он пришёл с работы.

– А меня сегодня воспитательница ругала, – не обращая внимания на замечание матери, продолжала говорить девочка, пытаясь взобраться на стул, чтобы усесться рядом с папой.

– За что? Ты плохо себя вела?

– Нет, хорошо. Просто, когда все рисовали, я тихонько на столе прыгала.

Константин Михайлович был счастлив. Ему казалось, что такой радости ему не приносили ни Майя, ни Лёва. После обеда он играл с дочкой, читал сказки, рассказывал о том, что они с мамой лечат людей. Девочка внимательно слушала его и говорила, что, когда вырастет, тоже обязательно будет лечить больных деток.

Вечером, уложив дочку спать, они ещё долго говорили друг с другом. Наташе было всё интересно. Потом Константин Михайлович, словно вспомнив, сказал:

 – Кстати, в субботу нас приглашал к себе отец.

 – Как, ты ему уже что-то сказал о нас? – удивилась Наташа. – Мы же условились, что в августе…

– Да не смог я от него утаить такое. Он же мой отец. И дети уже взрослые. Должны понять. Кстати, Майя и Лёва хотели к нам прийти, взглянуть на сестричку. Сказали, что в понедельник вечером зайдут.

– В понедельник? Почему не в воскресенье?

– В понедельник выходной у Майи и Алексея. В субботние и воскресные дни у них концерты. А Лёве с Аней безразлично. Они и в понедельник свободны.

– В субботу мы, конечно, к Михаилу Михайловичу пойдём и пригласим его на понедельник.

Константин Михайлович посмотрел на Наташу с любовью и улыбнулся.

– Это и будет наша свадьба! Принято!



4. Одиннадцатого августа Анна Григорьевна вышла пораньше, пока ещё не стало припекать солнце. В объёмной сумке она несла мужу пакеты с бутербродами, термосок с супом, мясной пирог, который испекла вчера, зная, что от больничной еды у Лёвы изжога. То ли они её делают на комбижире, то ли воруют безбожно, но питание в больнице стало – хуже некуда.

Жили они в самом центре города. От улицы Журавлёва до проспекта Ворошиловского она обычно шла пешком. Потом садилась на любой вид транспорта и ехала на работу. Но сегодня взяла такси: хотела забежать к мужу и проследить, чтобы поел, а то может и не притронуться. Пристрастился к кофе. Впрочем, растворимый – разве это кофе?! Может, гложет его что-то? Не от него же не спит ночами. Стал много курить.

Хирургическое отделение, в котором дежурил Лев Константинович Минкин вместе с Седой Григорьевной Малхасян, не знало отдыха ни днём, ни ночью. Сюда везли и везли больных. Бывали дни, когда хирург практически не выходил из операционной. Потому и дежурили по два хирурга. Пока один в операционной, другой в приёмном покое осматривает поступающего больного.

Но и после дежурства они не отдыхали. Нужно было сделать обход больных, провести перевязки, записать назначения в истории болезни. И лишь в конце рабочего дня врач возвращался домой. Таких дежурств у каждого – два-три в месяц. И никто не оплачивает переработку. Конечно, бывали и несложные дежурства, когда врач мог поспать ночью. Но, как правило, в хирургическом отделении дел было невпроворот, особенно в выходные и праздничные дни.

Отделение располагалось в старом двухэтажном здании. Поднявшись на второй этаж, Анна Григорьевна прошла в ординаторскую. Лёва записывал в историю болезни протокол операции.

 – Привет! Чего так рано?

 – Праздник! День рождения…

 – Это чей же?

 – Святителя Николая Чудотворца. Он был целителем. Считай, что медиком.

– Это ты в синагоге услышала?

– Читала в истории медицины.

– А в Армении одиннадцатое августа – День национальной идентичности (Навасард), – вдруг сказала Седа Григорьевна, улыбнувшись Анне Григорьевне.

– Ну, что ж, – согласился Лёва. – В праздник не грех и выпить «пять капель».

Аня достала из сумки малюсенькую пятидесятиграммовую сувенирную бутылочку коньяка «Арарат».

– Седа Григорьевна, вы будете?

– Спасибо. Тогда я до конца рабочего дня не дотяну.

– А я, пожалуй, пару глотков сделаю.

– Там и будет два глотка, – сказала Аня, выкладывая из сумки бутерброды, термос и пирог.

Лёва сделал пару глотков из горлышка.

– Ешь! Хочу, чтобы ты позавтракал при мне.

Аня перелила ему из термоса в разовую тарелку куриный суп.

– Да кто же утром суп-то ест?! – воскликнул Лёва.

Но очень скоро тарелка была пуста, мясной пирог съеден. Лёва подошёл к столику, на котором стоял электрический чайник, налил себе кофе, добавил в него немного молока и с удовольствием стал его пить, с благодарностью глядя на жену.

– Нормалёк! Спасибо, родная!

Седа Григорьевна, стараясь не мешать их семейной идиллии, вышла из ординаторской. Аня сказала:

– Я выросла в традиционной семье. До отъезда моих в Израиль в нашем доме не было принято есть мясо и запивать его молоком!

–Ты что-то уж слишком часто в последнее время стала говорить о Боге. В синагогу зачастила. Только учти: по субботам и тебе придётся работать. И есть будешь не всегда кошерную пищу. Да и я, к сожалению, не кошерный: необрезанный, по субботам работаю, люблю яичницу, жаренную на сале, и завтрак для меня без кофе с молоком – не завтрак! К тому же не верю, что у нас найдётся хотя бы один еврей, который придерживается всех шестисот тринадцати ограничений, оговоренных в Торе! Но нам дана свобода выбирать из этого обширного списка те, что можем исполнить. Принимай меня таким, какой есть. В ортодоксы записываться не собираюсь. Учти это!

Аня привыкла к таким разговорам. Улыбнувшись, ответила:

– Свобода выбора означает, что власть Бога не абсолютна. Позволяя выбирать, Он лишь создаёт ситуацию, в которой человек ограничен. Иначе, за что было бы судить его на Высшем суде?!

  – Аннушка, неужели ты, медик, не понимаешь, что это всё – словесная эквилибристика. Никто ещё не смог доказать, что Бог существует. В него можно только верить!

– Но никто ещё не доказал, что его нет! А мне кажется, что ты упрощаешь. Бог – не человек, и живёт он не на небе, не на Олимпе. Я думаю, Бог – это Жизнь. Энергия жизненной силы. Это и есть физическое воплощение Бога. Он  не полицейский, не судья, а мыслящая субстанция, дающая нам свободу выбора, и в это можно только верить.

– А ты скажи это нашему раввину или какому-нибудь священнику! Бог у тебя в сердце, в голове! Но я не против, если, обращаясь к Нему, ты успокаиваешься, настраиваешься на что-то доброе. Отец мне как-то говорил: прежде чем что-то сказать или сделать, подумай, сосредоточься. Вот и ты, думая о Нём, сосредотачиваешься, настраиваешься, как музыкант перед исполнением какого-то произведения настраивает свой инструмент. Но как ты исполнишь свою работу – зависит не от Бога, а только от тебя! Бог не может предопределять поведение человека! Потому и дана свобода выбора!

– С этим я согласна, – сказала Аня, вставая. – Мне пора. Вчера по телевизору слышала слова одного священника. Он сказал, что встреча с Богом – это состояние души. По моему мнению, Бог не может влиять на всё происходящее в мире до малейших деталей. Он лишь создаёт мир, в котором действуют Его законы, и разворачивается судьба человека.

Она поцеловала мужа и вышла из отделения. Было уже без десяти минут восемь.



После утренней пятиминутки у заведующего отделением Лёва задержался, чтобы спросить отца, по какому поводу он приглашает их к семи вечера в воскресенье, но Константин Михайлович ограничился коротким:

– Обязательно приходите. Есть повод. А сейчас, прости, мне нужно идти.

Он вошёл в кабинет главного врача, когда там все оживлённо обсуждали значительное сокращение финансирования.

– И как выживать? – возмущался заведующий травматологическим отделением. – Говорили, что не будут сокращать социальные программы, а на деле…

– А ты ещё веришь?! Не думала, что так наивен, – удивилась заведующая терапевтическим отделением, полная женщина, увешанная бусами и кольцами, располагаясь за столом. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

– Зарплаты – курам на смех! Цены подскочили, инфляция. Вот и берёт, кто сколько может, – добавила заведующая гинекологическим отделением.

В кабинет в сопровождении начмеда, миниатюрной блондинки в нейлоновом халатике, сквозь который просвечивала её стройная фигурка, вошёл главный врач. Поздоровавшись, коротко рассказал о новых инициативах министерства здравоохранения области. О необходимости сокращать расходы. О расширении коммерческих услуг…

– Или вас нужно учить? – говорил он, хмуро глядя на собравшихся. – Все лабораторные исследования имеют цену. Те анализы, которые необходимы и оплачиваются полисом, для больного бесплатны. Но никто вам не возбраняет назначить ряд исследований для, так сказать, полноты картины. МРТ, УЗИ… И всё это может быть больными оплачено.

– Народ обнищал, – глухо сказал травматолог. – Что с него возьмёшь?

– Ты, Максим Миронович, мне здесь демагогию не разводи! Не те времена. Как прикажешь выживать, если финансирование сократили наполовину?! Ведь работу-то требуют от нас в полном объёме! Ты там на то и поставлен, чтобы регулировать финансовые потоки. Хочешь не хочешь, а ремонт в отделении придётся делать, и на него я тебе не дам ни копейки. Деньги в основном пойдут на зарплату и медикаменты.

После планёрки Константин Михайлович вернулся в отделение в препаршивом настроении. «Хорошо бы сделать запас медикаментов, шовного материала для операционной, – подумал он, – а то и вовсе сядем в лужу. И режим строжайшей экономии. Но драть шкуру с больных не позволю!»

Поднимаясь по лестнице, решил из кабинета старшей сестры сделать ещё одну коммерческую палату на две койки.

Попросил медицинскую сестру пригласить к нему Седу Григорьевну и Веру Васильевну.

– Что в операционной? – спросил он, видя горящее табло над дверью в оперблок.   

– Мужик в станок рукой попал. Лев Константинович штопает.

– Понятно.

Он хотел было зайти в операционную, потом подумал, что и без него справятся.

В кабинете открыл окно и закурил. В последнее время курить стал много и всякий раз клял себя за это.

Рассказав Седе Григорьевне и Вере Васильевне о последней планёрке у главного врача, попросил подумать, на чём можно сэкономить, заработать, чтобы выжить.

– Только нельзя все наши проблемы решать, обирая больных, – заключил Константин Михайлович. – И присмотрите за нашими архаровцами, а то иные меры не знают. На прошлой неделе мне Никитин говорит: «Чего я буду уродоваться на резекции желудка. За это время я сделаю три аппендэктомии. И прибыль больше, и проблем никаких!» Вы, Седа Григорьевна, старший ординатор.

– Этого Никитина трудно заставить ассистировать. А ведь и учиться не хочет! Но все эти меры будут малоэффективны. Нужно менять систему! – ответила Седа Григорьевна.   

– Систему менять мы не будем. Не революцию же делать! Но если есть какие-то дельные предложения – напишите и пошлите президенту. Он в стране хозяин, только он может порядки менять. На Западе, в Америке страховая модель организации медицинской помощи работает. Почему и у нас она не может заработать?

– Потому что менталитет народа иной, – глухо проговорила Седа Григорьевна. – Во Францию ездила в прошлом году с мужем на машине. Припарковались там, где нельзя. Никаких эвакуаторов, никаких личных контактов с полицейским. Под дворники положили квитанцию о штрафе, и все дела. И попробуй его вовремя не оплатить. Штраф растёт в геометрической прогрессии. Возникнут серьёзные проблемы. А у нас? Всё дело в том, что не хотят эти наработки применять. Невыгодно. Впрочем, простите. Можно идти? Меня Гаврилов из восьмой палаты беспокоит.

– Что с ним?

– Непонятно. Видимо, аллергия.

– Но указаний в истории болезни на аллергию не было. Я же его оперировал. Точно знаю.

– И в амбулаторной карточке не отмечено.

– Так откуда вы взяли, что у него аллергия? И на что?

– На сулему.

– Где он с нею контактировал?

– Шёлк кипятят в сулеме. Аллерголог утверждает, что это вполне может быть причиной температуры.

– Хорошо. Я тоже хочу его посмотреть.

Потом Константин Михайлович сказал о своей идее сделать ещё одну коммерческую палату из кабинета Веры Васильевны.

– Вы уж простите, но иного выхода не вижу.

– Нет проблем, – спокойно отреагировала старшая сестра. – Раз нужно, значит, освобожу комнату. Только это вряд ли изменит ситуацию. Я думаю в выходной день организовать субботник. Может, и ремонта не нужно будет делать. Обойдёмся своими силами.

– Пусть будет так. Седа Григорьевна, пойдёмте посмотрим Гаврилова.



Придя домой, Константин Михайлович подхватил дочку на руки и сказал, стараясь обрадовать Катюшу:

– Какое у тебя красивое платьице!

– И трусики тоже красивые, – с гордостью похвасталась девочка.

– И сама ты тоже красивая, – сказал Константин Михайлович, целуя дочь.

– Чем ты так возбуждён? – спросила Наташа, вышедшая в прихожую встречать мужа.

– В понедельник к нам придут отец, Майя, Лёва. Посидим. Мы же говорили, что в августе устроим что-то вроде свадьбы. К тому же не хочу и не могу больше ничего скрывать.

– Хорошо, что предупредил. Завтра пойду на рынок…

– Ничего не нужно. Я всё куплю. В ресторане закажу шашлыки, люля-кебаб. Не в ресторан же идти с Катюшей! Пусть дома знакомится с дедушкой, Майей и Лёвой. Я пригласил к обеду.

– Хорошо. Мойся, и идём обедать.



В понедельник Константин Михайлович на машине привёз отца. В пять часов пришли Майя с Алексеем, Лёва с Аней. Понавезли игрушек Катюше, обнимали и ласкали её с такой нежностью, будто знают её и любят уже давно.

Наталья Сергеевна какое-то время смущалась, но когда сели за стол, первое слово взял Михаил Михайлович. Положив руку на головку Катюши, произнёс:

– Жизнь – сложная штука! Она преподносит нам иногда различные сюрпризы. Но этот – приятный. Будьте счастливы, дети мои, я рад за вас, горжусь вами. Жаль только, что мама не дожила. Как она переживала, когда ты ушёл от Вали, что живёшь один...

Он поднял фужер с красным вином и выпил его до дна.

– Батя, может, больше тебе не стоит? – тихо спросил Константин, сидящий рядом с отцом. – Недавно за сердце хватался. Возьми курник. Специально для тебя заказал.

– В сладком я себя всегда ограничиваю, а в полусладком – нет! Тем более в такой день! Сегодня пьём сухое вино. Насыпай!

Все выпили за счастье молодых, потом дружно закричали «Горько!».

Константин встал, поцеловал вконец смутившуюся Наташу, достал из кармана бархатный футляр и надел на её палец золотое обручальное колечко, что ещё больше смутило невесту.

– Мне казалось, что мы должны обмениваться кольцами, но у меня его нет.

– Как же нет?

Константин достал из кармана вторую шкатулку.

– Теперь ты окольцуй меня.

Наташа достала кольцо и надела его на палец мужа.

Снова все загалдели, зашумели, и только во взгляде Майи читалась печаль. Она очень любила отца и сожалела, что мать оказалась его недостойной. Знала о разгульной её жизни, о связи с начальником.

Наташа ненадолго оставила гостей. Пошла укладывать Катюшу спать. 

– Кстати, мне позвонила жена моего брата Ниночка из Луганска, – вдруг сказал Михаил Михайлович. – Спрашивала разрешения приехать. Оказывается, несколько дней назад дядя Гриша погиб. Там творится страшное. Вот и хочет она приехать с внучкой и правнучкой. Я, конечно, сказал, чтобы немедленно приезжали. Думаю, на днях приедут.

Все заговорили об ужасах последних дней. О том, что творится в Донбассе. Майя и Лёва хорошо знали дядю Гришу и тётю Нину. Они как-то гостили в Ростове.

– Тёте Нине сейчас семьдесят, – задумчиво сказала Майя. – Галине – около тридцати. Почему и её муж не приезжает?

– Он в ополчении. Но там ещё есть и Машенька, правнучка тёти Нины. Их и я не знаю. Приедут – познакомимся.

– Дед, где же они размесятся? – спросил Лёва. – Мы с Аней можем им выделить комнату. Квартира у нас большая.

– Поживут у меня. Не так будет одиноко. Но это сказал я лишь для информации. А теперь давайте выпьем за Наташу. Я хорошо знал твоих родителей. Это были прекрасные люди, и я рад, что могу теперь называть тебя дочерью. Будьте счастливы! – сказал он и выпил бокал вина.

Все поддержали его тост.

Потом пили за Михаила Михайловича, вспомнили и бабушку, и родителей Наташи.

Наташа была рада, что Константин всё так здорово организовал.

– А что нового у вас? – спросил Михаил Михайлович у Майи, положив вилку. – Вы не балуете меня посещениями. Даже звоните редко.

– Майя готовит сольный концерт, – стал заступаться за жену Алексей. – Целыми днями учит его. Хорошо, что у нас есть комната со звукоизоляцией, иначе бы нам досталось от соседей.

– Сольный концерт? – обрадовался Михаил Михайлович. – И когда он состоится?

– В плане филармонии он поставлен на сентябрь.

– Я надеюсь, приглашение получу?

– Ты что это, дедушка, так на нас обиделся? И звоню я к тебе каждую неделю. Но ты всегда говоришь: «Всё нормально». К тому же у нас, между прочим, твой правнук – сорвиголова. Теперь будем приходить к папе чаще с Димочкой. Будет играть с Катюшей.

– А я хочу выпить за молодость души нашего деда, – поднял рюмку Лёва. – Скажи, как ты в свои годы смог сохранить её такой молодой?

Все поддержали его тост, выпили за Михаила Михайловича. А он, пригубив вино, ответил:

– Как оставаться молодым? Не задумываться над числами, которые являются несущественными. Это включает возраст, вес и рост. Пусть врачи беспокоятся об этом.

– И это говорит врач! – улыбнулась Аня.

Она не первый раз видела всю семью вместе, всякий раз сравнивала со своей роднёй, отмечала: семья мужа ей больше нравится.

– Не позволяйте мозгу лениться. Праздный мозг является мастерской Альцгеймера! – продолжал Михаил Михайлович.
          Наташа слушала, и ей было приятно, что никто не концентрировал на ней внимание. Ей тоже нравилась эта дружная семья. И Майю, и Лёву она знала с детства, ведь жили они в одном подъезде.

– Чаще смейтесь, громко и долго, – продолжал с улыбкой Михаил Михайлович. – Если кто-то вас ругает, злится или обижается – задавите его своим позитивом. Окружите себя всем, что вы любите. Не стесняйтесь говорить любимым, что вы их любите! Важно не что, а кто у вас есть в жизни. И чаще дарите!..

– А если дарить нечего? – спросил Лёва.

– Себя дарите. Свою доброту. Своё тепло… 

Потом все снова стали пить за Константина и Наташу.

Проснулась Катюша и вышла в пижаме в комнату. Подошла к Наташе и попросилась на руки.

– Вот и наша красавица! – сказала Наташа, целуя девочку. – Недавно я  взяла её на работу. Детский садик не работал. Там она какое-то время была в кабинете у Кости, потом стала бродить по отделению. Зашла в ординаторскую. Захожу и вижу: она сидит на руках у Эллы Леонидовны и говорит: «А моя мама ещё хрюкать умеет!». Я не знала, куда мне деться от стыда.

Через некоторое время Катюша взяла шоколадку и стала делиться со всеми. Когда подошла к дедушке, заметила, что остался лишь один квадратик.

– На, дедуль, понюхай, – сказала она, протягивая кусочек шоколада.

Михаил Михайлович понюхал и сказал, что шоколадка очень вкусная.

Катюша всем очень понравилась. Но она никак не могла понять, что тётя Майя – её сестричка, а дядя Лёва – братик.

– Как может быть дядя Лёва моим братиком? – спросила она у папы. – Он уже такой старый!

– Это точно – старый, – поддержала, смеясь, Аня.

Вечером, когда все стали расходиться, Константин предложил Лёве и Ане подвезти их. Но они отказались.

– Жара спала. Пройдёмся…



В понедельник в отделение поступил мужчина с ножевым ранением. В приёмном покое его осмотрел Лев Константинович и по телефону предупредил операционную:

– Поступает больной с ранением в брюшную полость, осложнившимся большой кровопотерей. Группа крови третья резус положительная. Пригласите в операционную Константина Михайловича.

Раненого оперировал Лёва вместе с Константином Михайловичем.

Через полтора часа больного вывезли в реанимацию.

– Жалко мужика. Большая кровопотеря. Столько времени потеряли, – сказал Константин Михайлович, снимая халат. – Теперь нужно лить кровь, кровезаменители. Всё, что есть. Я, пожалуй, останусь в отделении.

– Могу я чем-то помочь? – спросил Лёва.

– Нет. Вы же с Аней собирались в театр. Чего нам двоим здесь делать? Иди уже. Я подежурю.

Но когда на следующий день Лёва пришёл на работу, ему сказали, что раненный бандитами мужчина умер.

Лёва зашёл в кабинет к отцу.

– Хорошо, что зашёл. Вот такие у нас дела. Иди в прозекторскую. Неужели мы не заметили какой-то сосуд, который продолжал кровоточить? Терпеть не могу ходить на вскрытия.

– Кто туда любит ходить? – отозвался Лёва и вышел.

Морг располагался в небольшом домике, стоящем в углу больничного двора. Солнечный день. Яркая зелень. Цветы. Всё это, казалось, должно было радовать. Но он шёл, не замечая этой красоты. Подумал, что сюда носят трупы.   

На вскрытии патологоанатом Вероника Матвеевна обнаружила, что несколько выше перевязки разорвался крупный кровеносный сосуд и из отверстия кровь лила в брюшную полость, как из крана.

– Виной всему начинающийся перитонит, – сказала она, заканчивая писать протокол вскрытия. – Может, видя непрекращающееся кровотечение, больного нужно было повторно взять на операционный стол. Что касается операции, всё было сделано правильно. 

Возвращаясь из морга в отделение, Лёва проклинал тот день, когда решил стать хирургом. Он не гонялся за регалиями и карьерой, не искал званий, работал в полную силу. Делал что мог. А раненый погиб!

Придя в отделение, зашёл к отцу и молча положил протокол вскрытия на стол.

Константин Михайлович так же молча стал внимательно читать. Он казнил себя, что не решился ночью повторно брать больного на операцию. Потом встал из-за стола, подошёл к окну и закурил. Не поворачиваясь к сыну, глухо проговорил:

– Ладно. Иди работать. 

А на следующий день их вызвали к главному врачу. В его кабинете уже сидел профессор кафедры хирургии, расположенной на базе больницы.

Лёве стали задавать вопросы. Он отвечал.

– У нас такая работа. Бывает, что и умирают…

Он не слышал, как профессор что-то говорил, упрекал его, что не сделали полного обследования. Но когда же его было делать? Операция была по жизненным показаниям.

– Операция была проведена правильно, – сказал Константин Михайлович. – Мы резецировали часть тонкой кишки, сальником затампонировали ранение печени. Если кто и виновен в смерти раненого, так это я. Не рискнул его повторно брать на стол.

Потом что-то ещё говорил профессор, но своих врачей уже стал защищать главный врач.

– Константин Михайлович – хирург высшей категории, кандидат наук. Он оперирует таких больных, от которых другие хирурги отказываются. Понятно, что у него и послеоперационная смертность выше. Ему не до статистики. Если удаётся спасти человека – это его высшая награда. 

Им вынесли выговор.

– Зайди ко мне, – сказал Константин Михайлович сыну, когда они вернулись в отделение.

В кабинете достал из ящика письменного стола бутылку коньяка.

– Выговор заслужил я. Ты попал под раздачу. Давай, сынок, выпьем за упокой души этого Сергеева.

Он разлил в мензурки коньяк и выпил, не чокаясь и не закусывая.

– Знаешь, как у нас говорили, – продолжал он, закуривая, – терапевт много знает, но ничего не делает. Хирург много делает, но ничего не знает. Невропатолог – ничего не знает и ничего не делает, а патологоанатом – много знает и много делает. Может, в патологоанатомы пойти! 

– Брось себя казнить, – сказал Лёва. – Кто бы решился оперировать раненого с такой кровопотерей?

– Ладно. Иди работать. Когда будешь перевязывать Потапенко, позови меня. Хочу посмотреть.



Через три дня Константин встретил родственников из Луганска.



5. Квартира Михаила Михайловича находилась в старом доме без удобств, на третьем этаже. По внутреннему периметру дома тянулись длинные балконы с металлическими лестницами, из которых можно было попасть в квартиру. Был и центральный вход на те балконы со старой деревянной лестницей. Именно сюда и привёз Константин Михайлович тётю Нину с внучкой и правнучкой.

Седая сухонькая Нина Наумовна едва поднималась по деревянной лестнице. За нею шли её внучка и пятилетняя правнучка Машенька.

– Даже в задрипанном Луганске у нас была лучше лестница, – сказала Нина Наумовна, останавливаясь на площадке второго этажа и тяжело дыша.

– Пока туда не попала ракета. Мне не верится, что мы, наконец, добрались, – добавила Галина, кладя на ступеньку сумку.

– Что вы такое тяжёлое везёте? – удивился Константин, несущий чемодан и тюфяк. – Не ваше ли чудесное варенье, которое я когда-то пробовал. До сих пор помню его вкус.

– Что б ты таки знал, мы и сами забыли его вкус. Об чём ты говоришь? Там у нас и хлеба не было!

Нина Наумовна – одесситка, любила свой город и не хотела расставаться с родным одесским говором. Окончив торговый техникум, работала в небольшом магазинчике на Привозе, и одесский говор стал для неё родным. С радостью рассказывала, что когда-то, ещё до поступления в техникум, продавала рыбу, которую ей привозили рыбаки.

– Однажды на Привоз пришёл импозантный мужчина в очках и потребовал у меня документы. Я таки на него сразу клюнула. Спросила: «А шо вам таки надо? Свидетельство о смерти?» Так я познакомилась с Гришей. Но это таки было давно, когда в Одессе жили одесситы. Теперь уже там никого не осталось. Мы уехали в Луганск, Рива – в Тель-Авив, Зяма –куда-то ещё дальше. Одесса на себя не похожа. По улицам раньше можно было встретить порядочных людей, а сегодня разгуливают бандеровцы и фашисты.   

В Луганске живём не так давно. Гриша соблазнился на хорошую доплату и поменял нашу квартиру на Водопроводной на трёхкомнатную в центре Луганска. А что ты таки думаешь?! Это Одесса, а это – какой-то задрипанный Луганск! К тому же Гриша хотел жить поближе к тебе. Вообще на старости лет он стал сильно сентиментальным. Никогда не забуду, как он кричал на меня: «Ты включи, включи эти новости! Кому там ещё хуже, чем нам? У тебя, – кричал он, конечно, должно быть своё мнение! Сейчас я тебе его расскажу…»

И что ты таки себе думаешь? Он таки меня убедил! Он мог и мёртвого убедить! Когда Грише пробило восемьдесят два – он едва ходил. При обстрелах этих малохольных в подвал не спускался, оставался в квартире. А недавно ракета попала прямо в наш дом, пробила крышу и два этажа и взорвалась уже в нашей квартире. Так он и погиб. Об чём ты говоришь?! Хоронить было нечего! В Луганске мы не прожили и года.

Нина Наумовна посмотрела на Михаила Михайловича, и добавила:

– А тебе последнее время не звонили. Чего звонить, когда ты и так всё знаешь. Да и связь – хуже некуда!

И Галине в жизни не везло. Работая воспитательницей в детском доме, родила от завхоза дочку. У того была семья, и она скрыла от матери имя соблазнителя. Носила тонкое обручальное колечко, когда её спрашивали, почему она носит его не на той руке, отвечала:

– Смешно сказать! Я вышла замуж не за того человека.

И только в Луганске она встретила свою любовь и вышла замуж. Николай работал электриком в строительном тресте. Зарабатывал прилично. Не пил, не курил. Её на руках носил и, как говорила Нина Наумовна, – был правильным парнем.

Когда на Украине началось это сумасшествие и по жилым домам, по больницам и детским садам, школам и домам культуры стали бить из орудий, Николай пошёл в ополчение.

– Не могу иначе.

Когда Нина Наумовна собралась к родственникам в Ростов, он стал уговаривать своих поехать с нею.

 – Нас переводят в Свердловку, – сказал он Галине. – Оттуда до Гуково  километров пятнадцать. Я с командиром договорюсь. Поедете с нами.

            

 Когда они, наконец, поднялись на третий этаж, Константин извинился и поехал на работу, пригласив родственников к себе:

 – У нас квартира большая, тем более что, я думаю, родных захотят увидеть и дети. В субботу часам к пяти заеду за вами и повезу к себе.

 Никто не возражал.

 Галина быстро освоилась, сварила борщ, поджарила картошку.

 – У вас таки холодильник пустой, и я уже подумала, что жизнь здесь такая же голодная, как в Луганске, – говорила она, накрывая на стол. – Но когда я таки вошла в ваш супермаркет, сердце моё запрыгало от радости. Чтобы вы таки знали, там, как в мирное время у нас в Одессе, есть всё, что душе угодно. Давно не видела такого изобилия.

 – Ма, – вдруг спросила Машенька, – а куда уехал наш папка?

 – В Свердловск, Машенька.

 – А это на нашей планете?

 – На нашей. Иди, помой ручки! И три их хорошенько, три!

 – У меня только две ручки!

 Галина с дочкой пошли мыть руки. Садясь за стол, Машенька радостно сказала:

 – Нужно признаться, я такая голодная! Не могу больше…

 За обедом разговор шёл о последних событиях на Украине, о Майдане, о пожаре в Одессе…

 – Ведь страну погубят, – с грустью сказал Михаил Михайлович. – Телевизор смотреть не могу. Можно врать, комментировать события по-разному. Но что здесь комментировать, когда показывают пожарища, разрушенные здания, трупы людей! Мы – свидетели гибели Украины. Будущего в этих условиях у русскоязычного населения Украины нет. В Крыму народ сделал свой выбор, и они успели войти в Россию. Это их большая удача. И выбор их, на мой взгляд, был правильным. Они выбрали дорогу домой. Есть ещё и другая дорога – в никуда.

 – Чтобы ты таки знал, и там у них не всё хорошо, – грустно проговорила Нина Наумовна. – К нам звонил Гришин знакомый. Рассказывал, что цены выросли до небес практически на всё; огромные очереди. Плохо у них с электричеством, водой… Я тебе таки скажу, что правильно у нас в Одессе говорили: там хорошо, где нас нет!   

 – Они успели провести референдум, – добавила Галина, – и перешли в Россию.

 Михаил Михайлович некоторое время молча ел, думая над словами Нины и Галины. Потом, откинувшись на спинку стула, взглянул на них и тихо сказал:

 – Если быть совсем справедливыми, нужно признать, что западенцам не за что любить Россию. В тридцать девятом, втихую договорившись с Гитлером, они захватили Западную Украину, Западную Белоруссию, часть Молдавии, Прибалтику и заявили, что «освободили народы от ужасов капитализма». А потом сотни тысяч сослали в Сибирь, десятки тысяч расстреляли. За что им любить?! Понятно, что у них находились те, кто боролся с такими «освободителями». Но потом Германия напала на Советский Союз, и эти оказались между двумя агрессорами. Нужно было делать выбор, к кому идти и с кем бороться? Одни сделали свой выбор и организовали дивизию СС «Галичина». Другие пошли в полицаи. Их руками фашисты часто творили зло…

 – Но прошло столько лет, – возразила Галина. – Давайте мы будем мстить Польше за то, что она когда-то в России творила! Или Монголии за монголо-татарское иго! Мне кажется, что все беды от того, что у нас на Украине нет власти. Указы Порошенко не исполняются…

 – Тебе бы Сталина к нам на Украину, – проворчала Нина Наумовна. – Хрен редьки не слаще. Тот бы не сотнями убивал, а миллионами.

 – А что у вас было в Чечне! – воскликнула Галина. – Разве не вы бомбили свой же российский город?!

 – Ты, Галочка, права, – грустно признал Михаил Михайлович. – В геополитике вопросы морали отступают на второй план. И двойные стандарты – нормальная практика в отношениях между государствами. Мы судим своих правителей с нашей точки зрения, а они руководствуются интересами государства, его безопасности. У каждого своя правда. Истина, говорят, известна только Богу! – Михаил Михайлович на какое-то время замолчал, углубившись в свои раздумья. Никто не решался нарушить тишину. Наконец он поднял голову и глухо проговорил:

 – Чтобы не было только большой войны! – Потом, улыбнувшись, добавил: – Вспомнилось, как во время Отечественной в сорок втором родителей убили в Змеёвской балке. Нас с Гришкой спрятал его друг Лёшка Мельников, который жил в хибарке на Красноармейской.

 Домик был старым и хилым. Потому, может быть, никого к себе не привлекал. Прятались мы в сарае с углём. Мне было восемь, Гришке – десять. Лёшка приносил нам еду. Потом нас обнаружил его отец, рабочий Ростсельмаша. Привёл в дом. У них мы и дождались, когда Ростов освободила наша армия.

 Но что правда, то правда: жизнь сегодня стала хуже…

 – Об чём ты говоришь, Миша? – воскликнула Нина Наумовна. – Или я слепая? Не вижу, что люди стали жить  хуже некуда! Нищета. Нет самого необходимого. На мою пенсию прожить нельзя. Мошенников – больше, чем у нас в Одессе.

 – Точно, – улыбнулся Михаил Михайлович. – Никакого уважения к Одессе-маме!

 – Чтоб ты таки знал, уважение требуется всем! Все воруют. Газ, электричество, воду. Дошло до того, что на рынке открыто продают магнитики, которые останавливают счётчики воды. А я таки вам скажу: нет на них Сталина! Власти у нас нет!

 – Да это всё – мелочи! – грустно кивнул Михаил Михайлович. – По-моему, основная наша проблема – некомпетентность наших руководителей. Что сделали со здравоохранением? Кто посадил нам этого министра? Кто назначил торгаша мебелью средней руки возглавлять министерство обороны? Кто назначает судей, которые вершат суд не по закону, а по звонку? Виновен тот, кто имеет власть и не использует её для блага людей.

 – А кто навязал нам Януковича? Кто бесплатно давал нам газ, лишь бы Украина не взбрыкнула, не дружила с Евросоюзом? – вмешалась в разговор Галина. – Вы таки, дядя Миша, правы. Рыба воняет с головы. Мама знает.  Она когда-то ею торговала в Одессе на Привозе.

 Михаил Михайлович почувствовал, что уж слишком разговорился.

 – Простите меня, старика. Чего зря говорить. Это  что фигу в кармане показывать. Виновен тот, кто имеет власть. Но как его судить?

 – А взятки, откаты. Судят кильку, – добавила Галина. – Крупную рыбёшку просто опасно трогать!

 – Уменьшили бы число врачей и увеличили бы оклады, – в задумчивости произнёс Михаил Михайлович. – Но этим не искоренить взятки! 

 – Мы уже попытались поменять систему, – скептически заметила Нина Наумовна, – а сейчас вынуждены бежать из обжитых мест. Столько людей погибло!

 – Наша беда в отсутствии гласности. Этим взяточники и пользуются, – упрямо повторил Михаил Михайлович. – По моему убеждению, время бежит с ускорением. А в мои годы оно просто летит.

 – Ты прав, только что отмечали Новый год, а потом кровавый февраль, май... А теперь каждый день кровавый. Меня один умник успокаивал, когда мы хоронили Гришу: «Не расстраивайтесь из-за сегодняшних неприятностей. Завтра будут новые!». Нашёл время хохмить! Или я не знаю, что покой нам только снится! Доигрались, чтоб им было пусто! У Порошенко и Яценюка, Парубия или Турчинова, у всех нынешних идиётов в голове тараканы и мания величия! Пляшут под американскую дудочку!..

 Нина Наумовна распалилась не на шутку, отставила пустую тарелку в сторону и посмотрела на Михаила Михайловича, но Галина недовольно сказала:

 – Чего ты, я тебя спрашиваю, так нервничаешь? Побереги здоровье! И кому нужен здесь твой Майдан? Мы знаем, что ты очень умная. Посиди, отдохни после такого обеда!

 – А я думаю, – сказал Михаил Михайлович, обращаясь к Галине, – что ничего не делать нельзя! У каждого человека есть «банк времени». Каждое утро на наш счёт поступает  восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, каждую ночь всё, что не использовано, – потеряно. Надо что-то делать. Никто за нас этого не сделает.

 – Что мы можем?! Только больно и страшно, когда на глазах гибнут старики и дети. Наш детский дом разбомбили. Двое ребят погибло. Разве так нужно решать спор?

– Ты, Галочка, права. Но они не хотят даже разговаривать с теми, кто имеет иное мнение!

– Ай, брось! Об чём ты говоришь? – воскликнула Нина Наумовна. – Куда они денутся?! Любые войны заканчиваются переговорами. А вот Костя у тебя таки замечательный мальчик! Внимательный, родственный. Я сразу чувствую. И что, он таки женился второй раз?

– Женился.

– И кто она? Кем работает. Сколько ей лет? Хорошая девочка?

– Ему нравится. Они работают вместе.   

– У Кости вторая жена? – удивилась Галя. – У меня хоть и растёт Машенька, но Коля – первый муж и, дай Бог, последний. Лишь бы он вернулся с этой проклятой войны! И что, Костя таки счастлив?

– Разве не видно? Он даже моложе стал!

– Повезло ей. Пусть будут счастливы. Она  врач?

– Операционная сестра.

– И сколько тогда ей? Костику, если я не ошибаюсь, за полтинник перевалило.

– Ну и что? Она на восемнадцать лет моложе.

– А что ты хотела, чтобы он женился на старухе? – удивилась Нина Наумовна. – Мальчик умеет жить! Гриша был старше меня на восемь лет. И ничего. Ты, местами, нормальной получилась!



В конце рабочего дня Лёва зашёл к отцу.

– Вчера разговаривали по скайпу с родителями Аннушки, – сказал он, садясь на диван. – Они снова уговаривали нас переехать к ним.

– Ну, что ж. Они плохого вам не хотят. Поехали бы, присмотрелись, – ответил Константин Михайлович, закуривая.

– Мы летали туда в прошлом году.

– Понравилось?

– Отдыхать понравилось. Другая страна, другая жизнь.

– Но одно дело отдыхать, другое – жить! А как живут родители Анечки?

– Живут вместе с Женей, сестрой Аннушки. Разговоры только о России, о событиях на Украине. Они и по телевизору смотрят только наши программы. Иврита не знают. Ностальгируют. Но со временем там все становятся такими патриотами, такими евреями. Они в вправду начинают верить, что  самые умные, умелые и знают, откуда ноги растут. Нет, я бы там не смог жить!

– Работу не пытались найти?

– О чём ты?! Кто в их годы может найти там работу?

– Папа Анечки Григорий Моисеевич младше меня на год, – улыбнулся Константин Михайлович.

– О чём ты?! Во-первых, ты моложе его выглядишь лет на десять! Во-вторых – ты  врач, а он – преподаватель истории. Кому наша история там нужна? По крайней мере, я не слышал, что они собираются работать. Жене скоро рожать, так что им работа найдётся…

– Бог с ними. Ты знаешь, что я утром привёз наших родственников из Луганска? В субботу приходите к нам с Анечкой. Познакомитесь. Им досталось. Квартиру разбомбили. Дядя Гриша погиб. Галин муж в ополчении.

– Придём. Сегодня хочу к маме пойти. Давно у неё не был.

– Хорошо. А теперь  мне нужно ещё Скоробогатова перевязать.

Константин Михайлович встал.

– Как там Катюша? – спросил Лёва, тоже вставая с дивана.

– Вчера Наташа дала ей яблочко и говорит: «Что нужно сказать?» – а она спрашивает: «Ты его помыла?». Вот такая у нас Катюшка! Столько радости нам дарит! И вам с Анечкой пора подумать о детях.

– Мы работаем над этим вопросом, – ответил Лёва, выходя из кабинета.



Вечером, созвонившись, они пришли к матери. Валентина Васильевна была чем-то озабочена, но сына и невестку приняла поначалу доброжелательно, сварила кофе, достала их холодильника остатки торта, фрукты. Поставила бутылку коньяка.

– Кофе с коньяком – высший пилотаж! – сказала она, разливая в бокалы коньяк и, не дожидаясь тоста, выпила одним глотком. Потом снова наполнила себе. – Это для начала. Очень пить хотела, – объяснила она. – Рассказывайте, как живёте?

– Работаем. Что у нас может быть нового? Работа – дом, дом – работа. Никакой радости.

– Кстати, у Майи в следующее воскресенье концерт в филармонии, – сказала Валентина Васильевна, наполняя свой бокал.

– Зачем ты столько пьёшь? – спросил Лёва, с тревогой глядя на мать.

– Жизнь такая! Хочу и пью! Не тебе мне замечания делать! – огрызнулась она и наполнила свой бокал снова. Было видно, что она чем-то взвинчена, расстроена и коньяком хочет залить пожар в своей душе.

– Мы пришли к тебе, чтобы поговорить, пообщаться, а ты сейчас напьёшься. Какое у нас будет общение?

– Пришли – хорошо! Деньги есть, вот и пью. Вы себе не можете позволить купить марочный коньяк, так пейте! Угощаю!

Валентина Васильевна быстро хмелела, становилась резкой, иногда – плаксивой и склонной к философствованию, к покаянию. С грустью взглянув на сына, добавила:

– Впрочем, советую вам не следовать моим советам. Я действительно немножко перебрала. Понимаешь, Лёва, жизнь моя дала трещину. Куда-то спешила, чего-то искала, но так и не нашла то, что искала. Вот и пью. Могу себе позволить. А вы на свою нищенскую зарплату этого позволить не можете! Мне всегда хотелось иметь всё и сразу. Такая у тебя мать. Я сильная, но со слабой сопротивляемостью к приятному. Мне казалось, что достойна большего. Как мотылёк, летела к солнцу – и обожгла крылышки. Меня предали! Каждый имеет право на ошибку. Мне казалось, что у меня безлимит. Но нет! Ошиблась, не на того поставила, и теперь сижу по горло в дерьме.  А ведь счастье было так возможно, так близко! Но случилось то, что случилось. Сейчас-то я понимаю, что вовремя не остановленная глупость способна далеко зайти. Но я  профи в своём деле и хорошо знаю себе цену! Пусть и он ознакомится с расценками! Он просто струсил. Заряд его оптимизма оказался холостым, и, как тебе это нравится, он послал меня на три буквы!

– Кто послал? – спросил Лёва, понимая, что у матери что-то произошло на работе. Неужели она поссорилась со своим шефом? Последние годы открыто с ним «крутила любовь», была инициатором его развода, и вдруг…

– Так что всё-таки случилось?

– Не будем об этом.

Валентина Васильевна взяла бутылку и, увидев, что она пуста, вдруг запела:

Есть только миг между прошлым и будущим.
Именно он называется жизнь.

Лёва видел, что мать пьяна, и не знал, чем ей можно помочь.

– Ты права. Мы не можем себе позволить часто пить такой коньяк. Но легко это переносим. За какие шиши нам его покупать? Не до жиру, быть бы живу!

– То-то! Я говорила твоему отцу, что давно нужно уходить из медицины. По крайней мере, из вашей больницы. Сколько частных клиник в городе пооткрывалось! Там и зарплаты другие. Тебе, конечно, туда устроиться будет трудно. Но у него же и категория, и кандидатская. Мог бы, да не захотел. Богатство, говорил, развращает! Он никогда не умел жить. Что это за мужик? Всё – я! И квартиру эту в своё время получила, когда работала в «Ростовгражданпроекте», и вы с Майей каждый год ездили к морю. Сегодня время такое. Все, как могут, зарабатывают. А он – чистоплюй! Белая ворона.

Валентина Васильевна посмотрела на сына и проговорила глухим голосом:

– Иные врачи живут вполне прилично. Сейчас их услуги хорошо оплачиваются. Вот и вам я советую не быть чистоплюями. Жизнь даётся один раз, и нужно её прожить…

Лёве был неприятен этот разговор. Он и сам понимал, что на их зарплаты многого не может себе позволить.

– Я уже думал об этом, – сказал он. – Может, уехать куда-нибудь?

– Уж не в Израиль ли вы намылились? – спросила, насмешливо взглянув на сына, Валентина Васильевна. 

– Пока мы никуда не собираемся. Родители Анечки приглашают, но мы не хотим.

– Какой ты еврей? – Она с сожалением взглянула на пустую бутылку. Хотела было достать из холодильника водку, но Лёва её придержал.

– Посиди. Так что ты хотела сказать? 

– Я – чистокровная русская, а у евреев национальность определяют по матери. К тому же, могу тебе признаться, – продолжала она уже в сильном подпитии, – я не уверена, что и отец у тебя еврей!

На какое-то время в комнате стало тихо. Потом Валентина Васильевна взяла со стола боржоми и стала пить прямо из бутылки.

– У меня нет другого отца, – глухо произнёс Лёва. Он был уже не рад, что пришёл с Аннушкой к матери.

– К тому же сейчас в паспорте не пишут национальность! Что в тебе еврейского? Или ты уже и в синагогу ходишь?

– Неважно, что где написано. Важно, кем я себя ощущаю. И отец не тот, кто зачал, а тот, кто воспитал! 

Валентина Васильевна стала обвинять невестку в том, что она тянет Лёву в Израиль!

– Я знаю, что рождённый ползать везде проползёт! Как ты заарканила его?

Аня встала из-за стола, с сожалением посмотрела на пьяную уже Валентину Васильевну и, едва сдерживая себя, чтобы не сказать резких слов, взглянула на Лёву.

– Мне кажется, что нам лучше уйти.

– Мы никуда не собираемся уезжать, – сказал Лёва, вставая. – Но сейчас нам лучше уйти.

Они пошли к двери. Валентина Васильевна так и осталась сидеть. Она смотрела на пустую бутылку и что-то бормотала.



6. Привычка, как и обычай или ритуал, создаёт иллюзию неизменности времени. Валентина Васильевна старалась держаться своих привычек, не желая отказываться даже от тех, которые потеряли всякий смысл. Она по-прежнему молодилась и красила губы в ярко-красный цвет. Носила браслеты и кольца с бриллиантами на трёх пальцах, а на груди её поблескивали жемчуга и мудрёного плетения золотая цепочка с созвездием небольших рубинов. По этому поводу ей Георгий не раз говорил, что напрасно она демонстрирует так свои прелести. Тогда она улыбалась и на следующий день красила волосы в сиреневый цвет и надевала яркую и короткую, выше колен, юбочку.

Но утром следующего дня она пришла на работу – сама скромность. Аккуратно причёсанные в салоне красоты волосы, скромное платье без украшений. Даже кольца с пальцев сняла. Настроение было ужасным. Болела голова от вчерашнего коньяка. Она помнила, что приходил Лёва со своей кралей, что она их угощала коньяком. Настроение было гадким, и сын его не улучшил. Потом они ушли незаметно, а она ещё долго сидела в кухне за столом и, кажется, там и заснула. Под утро перешла в постель.

Сегодня они, наконец, должны решить, будут ли связываться с этим Хохловым, или откажут ему. Она была не склонна ему уступать. Правда, с ним они имели дело не раз, и всегда он строго исполнял свои обязательства. Был честен. Но сейчас он потребовал уменьшить сумму отката, ссылаясь на кризис. Она возмутилась.

– У всех трудности. Мы же не требуем процента из вашей прибыли. А цена земли сейчас выросла.

Убедила Георгия настаивать на двадцати процентах. Привыкший верить её интуиции, Георгий сказал Хохлову, что желающих приобрести то пятно в центре города много и разговаривают они только потому, что являются старыми партнёрами.

Но строитель заупрямился и настаивал на уменьшении суммы:

– Вы что, не понимаете, что времена сегодня не те. И квартиры идут хуже. У народа денег нет!

– Ты мне тут не плачь, не плачь, – строго сказал Георгий. – Народ пожалел! Сделай чуть дешевле квартиры, и покупатель найдётся.

– Как я могу сделать квартиры дешевле, когда стройматериалы стали дороже. Работа, техника, транспорт – всё дороже! А мне ещё нужно работягам зарплату платить, налоги всякие.

– Ты опять заныл. Ладно. Уступаю на бедность три процента. Нам семнадцать процентов от стоимости участка.

– Да не могу я! – воскликнул Хохлов, собираясь уходить.

– Ладно, иди подумай, а мы здесь с Валентиной Васильевной покумекаем, сколько сможем сбросить. Приходи завтра. Только не тяни. Я тебе уже сказал, что на этот кусок земли желающих много. Мне только стоит свистнуть – они в приёмной передерутся.

– Завтра суббота.

– Приходи в понедельник. Нет, понедельник – тяжёлый день. Ждём тебя во вторник.

– Вы грабите меня средь бела дня. Просто разоряете.

– Ничего с тобой не будет. А разоришься – иди в экстрасенсы. Дай объявление: «Сниму порчу!» – только не вздумай между словами ставить запятую, а то тебя сразу узнают!

– Вы всё шутите, – грустно сказал Хохлов. – Сколько лет с вами связываюсь, и всякий раз одни и те же разговоры. Не остались бы с разбитым корытом.

– Ты нас не пугай! Или подумай, а во вторник приходи. И не тяни. Ждать мы не можем. Кризис!

Когда Хохлов вышел, Георгий сказал секретарю, что его ни для кого нет. Взглянул на свою бывшую любовницу и многолетнюю помощницу и глухо произнёс:

–  Мне всё это не нравится. Напрасно я согласился требовать от него сохранения процента. С одного козла нельзя содрать две шкуры. Ты разве не понимаешь, что время изменилось? А ты всё демонстрируешь свою жизнерадостность!

– Это у меня не жизнерадостность, а истерика! Я всё понимаю. Но привычка – вторая натура. Наше время требует жертвоприношений.

– А ты не боишься оказаться жертвенной барашкой?

– Я давно себя принесла тебе в жертву. Терять больше нечего.

– Не начинай. Что было, то было. И не нужно истерик. Я с тобой работаю много лет. Вроде были довольны сотрудничеством…

– Это теперь называется сотрудничеством?

– Ты же умная женщина! Время не стоит на месте. Всё меняется.

– Ладно. Не будем об этом. – Валентина Васильевна встала. – Мне нужно подготовить справку для мэра.

Шеф посмотрел на неё и промолчал.

Вернувшись в кабинет, она вызвала сотрудника своего отдела.

– Ты что же творишь, идиот?! – набросилась она на него, едва тот вошёл в кабинет. – Не понимаешь, что времена нынче другие! Или мне сообщить, куда следует? Или выгнать по статье? Нужно и меру знать!

– Да я…

– Молчи лучше. Иди и верни деньги Круглову. Разве ты не знаешь, что его жена – дочь сотрудника следственного комитета?! Совсем нюх потерял? Вон с моих глаз! И не забудь деньги вернуть!

Валентина Васильевна, как хамелеон, умела менять свой цвет, приспосабливаясь к обстоятельствам. Чувствовала опасность на интуитивном уровне. Понимала, что сотрудники всё знают. И то, что она – любовница шефа, и то, что берут они по-крупному. Злилась на себя, что не может прищучить нашкодившего сотрудника. Небезопасно. И от этого ей становилось ещё хуже. По ночам спать не могла. Запивала тревоги коньяком.

Вызвала секретаря и попросила сделать ей кофе. Пила только натуральный. Коньяк в него доливала лишь тогда, когда секретарь выходила из кабинета.

«Если я и жертвенное животное, то уж наверняка не барашка, а ослица», – подумала она и попросила её ни с кем не соединять и к ней никого не пускать:

– Я готовлю справку для мэра.



А в воскресенье седьмого сентября в Большом зале филармонии состоялся концерт заслуженной артистки России Майи Константиновны Новиковой. В программе – Концерт для скрипки с оркестром Мендельсона. У входа висел баннер. На нём фотография Майи во весь рост в сиреневом платье.

Валентина Васильевна сидела в шестом ряду. Она гордилась дочерью. С нею были несколько сотрудников её отдела. Майя отца не ждала, хотя и приглашала. Знала, что он не захочет встретиться с её матерью.

Несколько поодаль от первой жены сына сидел Михаил Михайлович со своими гостями из Луганска.

Муж Майи Алексей Николаевич Новиков, альтист симфонического оркестра, не любил тёщу. Старался реже с нею общаться, и на этой почве у них с женой часто возникали споры. Аргумент Майи – она моя мама!

Когда же у неё возникал разговор об Алексее с матерью, обрывала её:

– Не начинай! Он прекрасный муж и хороший отец.

Но сегодня Валентина Васильевна была сама любезность. Она расцеловала дочь и зятя, встречавших её у входа, наговорила им комплиментов и прошла в зал.

Публика собралась разная, но все были в ожидании музыкального пиршества. Майя пользовалась любовью среди городских меломанов. В зале сидели преподаватели консерватории, студенты. Тихо переговаривались, шутили.

На концерт пришли и Константин с Наташей. Сели на балконе, специально чтобы не встретиться с Валентиной. За Катюшей попросили присмотреть соседку-пенсионерку, с которой у них были хорошие отношения. Она за небольшую плату согласилась присматривать за девочкой, когда та не ходила в садик. 

– Если бы ты только знала, – тихо сказал Константин жене, – скольких нам стоило трудов поначалу, чтобы Майя не бросила музыкальную школу.

– Многие дети, столкнувшись с трудностями, бросают учёбу, – кивнула Наташа. – Помню, как меня заставляли заниматься на пианино. К нам приходила Вероника Матвеевна, пианистка, а я пряталась от неё под обеденным столом, плакала, не хотела заниматься. Мне хотелось играть с подружками, смотреть мультики. Просила после первых занятий, чтобы задали разучивать «Танец маленьких лебедей» из «Лебединого озера» Чайковского. А потом и вовсе бросила музыку.

– И у нас было то же самое. Но Валентина, нужно ей отдать должное, настояла. Ты же знаешь: она – солдафон. У девочки не было детства. Майя не знала, что значит поиграть с друзьями во дворе. Музыка, английский, французский языки, конкурсы…

Наконец, на освещённую ярким светом сцену в чёрных фраках и длинных платьях, в белых сорочках с галстуками-бабочками, вышли музыканты и расселись по своим местам.

Потом, под аплодисменты, вышли дирижёр – грузный мужчина с пышной чёрной шевелюрой, и музыковед, невысокая худощавая женщина с красной папкой в руках. Она несколько слов сказала о концерте для скрипки с оркестром Феликса Мендельсона, одном из наиболее популярных концертов в скрипичном репертуаре.

– У немцев, – говорила она хорошо поставленным низким голосом, –  есть четыре скрипичных концерта. Величайший и самый бескомпромиссный – Бетховена, лишь один концерт Брамса соперничает с ним в серьёзности. Самый богатый и соблазнительный написан Максом Брухом. Но самым душевным является концерт Мендельсона…

Музыковед ещё что-то рассказала о творчестве Мендельсона, потом закрыла папку и объявила:

– Выступает Ростовский академический симфонический оркестр Ростовской государственной филармонии. Дирижёр – народный артист России Равиль Мартынов. Солистка – заслуженная артистка России Майя Новикова.

Громкие аплодисменты заглушили последние слова музыковеда. На авансцену вышла Майя в длинном тёмно-синем платье.

Полилась музыка. Пятьдесят минут пролетели как одно мгновение. Майя играла виртуозно. Её скрипка то плакала, то смеялась. Оркестр, управляемый мэтром, словно соревновался со скрипачкой, но когда умолкла музыка, все поняли, что Майя вышла победительницей.

Когда звучала музыка, все замерли в удивлении, восхищаясь прекрасными мелодиями композитора и виртуозной игрой Майи. Когда же концерт закончился, тишина продолжала висеть над залом ещё некоторое время. Тактично выдержав паузу, слушатели разразились бурей оваций. Не хлопала только Нина Наумовна. Не хлопала по веской причине – она платком утирала слезу. Сидящему рядом Михаилу Михайловичу она шепнула:

– Миша, я тебе скажу, у тебя таки прекрасная внучка, и у неё есть вкус! Так играл Давид Ойстрах, чтоб ты был у меня здоров!

После концерта Валентина Васильевна пригласила Майю с мужем в кафе. Алексей идти не хотел. Говорил, что дома остался Димочка, но Валентина Васильевна тоном приказа повторила: «Ничего с ним не произойдёт. Не первый раз! Пойдём, отметим Майин успех!» И, даже не взглянув на зятя, взяла под руку дочь и направилась в ближайшее к филармонии кафе.

Так случилось, что там, в другом конце зала, уже сидели Константин с Наташей. Они пришли несколько раньше и, ужиная, делились впечатлениями. Валентина Васильевна увидела их не сразу. Выпив залпом коньяк, она, уже достаточно хмельная, подошла к их столу. Зло и громко сказала:

– Я всегда подозревала, что ты именно так много работаешь. Прийти на концерт своей дочери у тебя времени нет! И твой сынок-любимчик такой же! На сольный концерт сестры прийти поленился! Но туда же – намылился в ваш Израиль! Не ты ли его надоумил? Или уже сделал обрезание и сам туда лыжи направил?

Константин, опустив голову, молчал. Майя, увидев отца с Наташей, поздоровалась и взяла мать за локоть, пытаясь увести.

– Папа сидел на балконе. А Лёве я позвонила поздно. Он дежурит, не успел поменяться, – сказала она ей.

Валентина Васильевна вернулась к столику, бросила деньги, намного превышающие сумму, которую они были должны за так и не доеденный ужин.

– Я здесь не хочу больше оставаться…

За нею вынуждены были последовать Майя и Алексей.

Настроение у Константина и Наташи было испорчено.  Он ругал себя за то, что привёл её в это кафе. Ведь знал же, что после концерта артисты здесь часто ужинают.

Они решили пройтись пешком. Погода располагала к прогулкам.

      

После дежурства Лев Константинович сидел в ординаторской и пил кофе. Через полчаса придут все, и снова начнётся сумасшедший дом. К тому же сегодня операционный день и он должен оперировать Полякову. Операция предстоит сложная, а он на дежурстве даже не смог прилечь.

Лёва только было отставил стакан в подстаканнике, подаренном ему ко дню рождения, и хотел снова взглянуть на результаты последних исследований больной, как неожиданно зазвонил телефон. Снял трубку. Говорил отец. Поинтересовавшись, как прошло дежурство, сказал, что будет ему ассистировать на операции Поляковой. Попросил проверить, достаточно ли крови её группы. Потом добавил:

– Хотел бы после работы, чтобы вы с Аней зашли к нам. Есть разговор. Ты предупреди её. У нас и поужинаем.

– Хорошо, – коротко ответил Лев Константинович. – А ты где?

– Стою в пробке. Скоро буду.

И отключился.

В ординаторскую стали заходить врачи. Начинался новый рабочий день.



Часам к семи они поднялись на четвёртый этаж. Дверь открыла хозяйка.

– Добрый вечер, – сказала Аня.

– Добрый… – кивнула Наташа, гостеприимно приглашая их в квартиру. – Проходите. Сейчас будем ужинать.

В прихожую вышел Константин Михайлович. Он был в спортивном костюме и радостно улыбался.

– Пришли! Спасибо. Проходите в комнату. Я на ужин утку с яблоками запёк. На работе не поговоришь. Да и хотел, чтобы Анечка была. Только потише. Катюша спит. Недавно она выдала свой очередной перл. Заходит к нам и спрашивает: «Мама, а почему печка у нас такая грязная?». Наташа объяснила: «Это папа у нас яичницу жарил». Катюша посмотрела на меня с удивлением и спрашивает: «Что, без сковородки?».

– Вам записывать всё это нужно! – сказала Аня с улыбкой. – До сих пор помню, как когда-то, плача, говорила своей сестре: «Отдай, это не твоя конфета! Я твою уже съела!».

– Наверное, ты, Аннушка, права. Нужно записывать. Такое могут придумать только дети. А память о детстве важно сохранить.

Они сидели в комнате, ели утку с яблоками, пили красное вино, но разговор всё время возвращался к делам больничным. Лёва понимал: отца что-то тревожит и он никак не может начать разговор.

Наконец отец тихо спросил:

– Я слышал, вы решили уехать в Израиль? Неужели это правда?

– От кого ты мог услышать эту ерунду? – воскликнул Лёва, но, увидев осуждающий взгляд Наташи, тихо продолжил: – Это мама выдумала. Жить там мы бы не смогли. Прекрасная страна, но – не наша! Да и климат нам не подходит, и дипломы там не признают. А сдать экзамен совсем не просто. И язык нужно знать… – Потом добавил: – Слышал звон, да не знаешь, где он. Я действительно хотел бы куда-нибудь уехать из Ростова. О Москве давно мечтаю. Но это произойдёт не завтра, да и вряд ли когда-нибудь вообще произойдёт. Нужно собрать денег и купить жильё, а оно там дорогое. Я уже интересовался. К тому же Аня не хочет уезжать. Любит свой город, свою работу и говорит, что везде хорошо, где нас нет. А дед говорит, что именно здесь я могу получить всё как хирург. У кого мне учиться, как не у своего отца. Где бы ещё мне дали делать резекцию желудка?

– И я об этом узнаю последним! – с обидой в голосе произнёс Константин Михайлович. – Со мной поговорить не соизволил. Кто тебе может дать больше как хирургу, чем отец?!

– Да я ни с кем и не говорил об этом. Это  мамины фантазии. В конце концов, у нас есть право выбора!

– Право выбора есть у каждого, – ответил Константин Михайлович. – Но есть и долг перед родными, перед людьми, которые вас вырастили. В конце концов, есть такое старомодное слово, как Родина!

– Я же говорю, что мы никуда не собираемся уезжать, тем более из страны! А долг мы давно погасили! Столько лет работал за гроши. А перед тобой и мамой  у нас долг никогда не может быть погашен. Но мы же не отказываемся от него! Я же не на Сахалин собрался, не в Израиль или Америку. В Москву – столицу нашей Родины. Но что об этом говорить, когда Аннушка категорически не хочет уезжать из Ростова.

Константин Михайлович долго молчал, потом сказал:

– Может, и я бы уехал из этого бардака, да только где его нет? А в Москве он ещё больший! 



7. Это случилось в пятницу, тринадцатого. Лёва, когда-то увлекавшийся психотерапией, знал, что есть даже такая болезнь, имеющая едва выговариваемое название: «параскевидекатриафобия». В такой день люди, верящие в эту примету, стараются максимально сократить свою активность. «Два указателя неудачи, – думал Лёва, поднимаясь по лестнице в отделение, – слились, чтобы создать один супернеудачливый день».

Настроение было пасмурным. Едва он пришёл, как обычно, за пятнадцать минут до начала рабочего дня, как его срочно вызвали в тринадцатую палату к женщине, которая подавилась куском мяса. Любительница поесть, она после больничного завтрака пришла в палату и «на закуску, чтобы не похудеть», принялась за свиную отбивную, принесённую ей.

– Где дежурный врач? – спросил на бегу Лёва у медсестры.

– С Седой Григорьевной в операционной…

Когда Лёва прибежал в палату, больная посинела и потеряла сознание.

Безуспешно пытаясь достать закрывший вход в гортань кусок мяса, он схватил лежащий на тумбочке нож и на глазах у двух больных той палаты полоснул по горлу. Когда удалил застрявший в горле кусок и женщина, прокашлявшись, пришла в себя, в палату прибежали лечащий врач и медсестра. Они на каталке отвезли больную в операционную, где обработали рану, остановили кровотечение. А через час приехал вызванный лечащим врачом сын больной.

Не застав мать в палате, зашёл в кабинет заведующего отделением.

– Что случилось? – спросил он у Константина Михайловича. – Позвонил Евгений Дмитриевич, лечащий врач моей мамы, попросил срочно приехать. Где она? Её же должны завтра выписывать.

Константин Михайлович рассказал, что произошло.

Мужчина побледнел. Потом, оправившись от шока, сказал:

– Она всегда торопится за едой. А я, дурень, вчера вечером привёз ей отбивную. Уж очень просила. Но куда смотрел ваш персонал? Ведь и заплатили немало.

– Я не знаю, за что и кому вы платили, – резко ответил Константин Михайлович, – но операцию ваша мама перенесла хорошо и готовилась уже к выписке.  Ела вашу отбивную она в палате, и если бы не наш сотрудник, она бы умерла от удушья. 

– Воистину радость может свалиться как снег на голову, а беда – как сосулька. Но где она сейчас?

– В реанимации. Я думаю, завтра её переведут в палату. А через пару дней вы сможете её забрать.

– А можно ли узнать, кто её спас?

– Врач Минкин.

– Могу я его увидеть?

– Сейчас он на обходе, потом пойдёт в операционную. Разве только в конце рабочего дня.

Мужчина достал пачку денег и, положив её на стол, сказал:

– Передайте ему мою благодарность…

– Передавать я ему ничего не буду. Если вы хотите его отблагодарить, сделайте это сами. И совсем не обязательно деньгами. Просто скажите ему спасибо.

– Хорошо. – Мужчина забрал деньги. – Я постараюсь раньше освободиться и поблагодарю его сам.

Когда он ушёл, Константин Михайлович ещё некоторое время сидел, размышляя о том, какими разными бывают люди. Потом взял документы и пошёл на планёрку Главного. Как обычно, в пятницу на ней подводили итоги и планировали мероприятия на следующую неделю. Иногда такие планёрки затягивались надолго, были горячими. Заведующие отделениями упрекали друг друга, а все вместе ругали поликлинику и хозяйственников. Главный врач в этих баталиях исполнял роль арбитра и при необходимости принимал административные меры к провинившимся.

– Нельзя отобрать власть у властителя дум, – наклонившись к Константину Михайловичу, тихо проговорил заведующий травматологическим отделением. – Как работать – ума не приложу. А он требует ещё и дань платить для общебольничных целей. Я его знаю много лет. Убеждён, что себе не берёт ни копейки. Но мне от этого не легче.

– Вот только не надо навязывать своё мнение! – громко воскликнул главный врач, обращаясь к заведующей родильным домом. – Здесь другая тазобедренная комбинация! Мы выживаем, а не живём. Вам и так всё отдаём в первую очередь!

– Но почему вы думаете, что в этом лучше разбираетесь? Нам нужны не менее трёх современных кювезов, ультрафиолетовые лампы. Или вы забыли, что было в прошлом году?

Заведующая роддомом Григорьева – заслуженный врач России, кандидат медицинских наук, пожалуй, единственная, кто позволял себе при всех так разговаривать с Главным.

– Я вас, Серафима Карповна, запишу в чёрный список светлых умов! – сказал он, ничуть не удивившись такому её выпаду. – Пока я у власти, определять приоритеты буду сам. А вам скажу: вы склонны к теориям. Но не все ваши умствования применимы в нашей жизни. Нами управляют обстоятельства и бедность! Вы – так же, как и все, должны участвовать в делах больницы. И хватит болтать. Не себе прошу. Если это понятно, все свободны!

Когда Константин Михайлович вместе со всеми направился к выходу, услышал голос Главного:

– Минкин! Задержись!

Константин Михайлович вернулся.

Когда все вышли, Пётр Григорьевич некоторое время молчал, словно обдумывал, с чего начать неприятный разговор. Смотрел на хирурга, зная, что тот прекрасно понимает, почему он попросил его задержаться. В немой сцене сплошные монологи. Наконец, строго спросил:

– Что ты себе позволяешь?

– А что я себе позволил? – притворяясь, что ничего не понимает, спросил Константин Михайлович.

– Что ты мне принёс? Или я похож на нищего?

– Принёс, что насобирал. Больше не смог. Отделение так работать не может! Это хирургия! Лечить нечем. Финансирования нет. Сделали коммерческие палаты, организовали забор крови у родственников. Сотрудники бегут из медицины! В последнее время уволилась опытный хирург  Надежда Ивановна Бережная. Не с кем работать…

– Ты же не просто хирург. Разве я не понимаю этого сам? Или в других отделениях иначе? Ты – заведующий! Так бери больше, или я тебя учить должен?! Я не подаяния прошу, не себе! Не можешь – скажи. Другого заведующего найду!

Это был перебор. Минкин был хирургом от Бога. Всё городское начальство своих родственников и друзей доверяло только ему. После таких слов он мог и взбрыкнуть, уйти. Стараясь сгладить впечатление, Пётр Григорьевич стал ему снова говорить то, что говорил на планёрке. Потом вдруг, словно что-то вспомнил, добавил:

– Ты же еврей, чёрт тебя побери! Не верю, что ты не можешь что-нибудь придумать!

– С чего вы взяли, что евреи способны обирать больных лучше, чем иные? Мне казалось, что вы не антисемит и не склонны к стереотипному мышлению!

Главный врач понял, что в пылу ляпнул лишнее.

– А вот послушай, что недавно я прочитал. Автора не знаю, но стихи подтверждают мои слова.

Он достал из ящика стола листок, и стал читать:

От жажды погибая, босиком
Бредут в пустыне баба с мужиком.
Того гляди пробьёт их смертный час,
Как вдруг мужик находит ананас…
И женщине вручает (пусть напьётся),
А та ему за это… отдаётся.
Но вот вопрос! Попробуй-ка, пойми,
Какой национальности они?
Смогли ответить (вот такой конфуз)
Лишь англичанин, русский и француз.

Англичанин

Одно я знаю точно – Who is man!
Английский, несомненно, джентльмен!
Ведь только джентльмен в тяжёлый час
Мог женщине отдать свой ананас!

Француз

О мужике судить я не берусь,
Но женщина – француженка! Клянусь!
Она и лишь она способна враз,
Отдаться за паршивый ананас!

Русский

Кто женщина не знаю, суть не в ней.
Мужчина ж – стопроцентно был еврей!
Ну, кто ещё, спросить позвольте вас,
Найти в пустыне сможет ананас?!

Слышал? Он смог в пустыне найти ананас, а ты не можешь собрать со своих архаровцев несчастную сумму. Ведь знаешь же, для чего она нужна.

– Не могу… Вам лучше найти другого заведующего. А я, пожалуй, пойду.

Он встал и направился к двери.

– Напугал! Не суетись под клиентом! Иди! Если нужно будет, не посмотрю на твои заслуги! В этом месяце не смог – в следующем сможешь! Должен смочь! У тебя нет выбора! У тебя жена молодая и ребёнок маленький. Вспомни о них!

– Бог дал человеку свободу выбора. Когда её отнимают, наступает смерть.

Константин Михайлович вышел из кабинета Главного и пошёл в хирургический корпус. Поднявшись в отделение, попросил Эллу Леонидовну самой перевязать Коломийцева.

– Буду у себя. Если что – позовёте.

– Хорошо, Константин Михайлович, – ответила она, с тревогой глядя на заведующего. На нём лица не было. – Что-то случилось?

– Ничего. Видимо, устал. Ночью не спалось.

Элла Леонидовна не стала лезть в душу, пошла перевязывать больного, а Константин Михайлович открыл окно и закурил, глядя на больничный двор. В душе его клокотало от возмущения. «Как выживать, – думал он. – Что ещё можно взять у больных? При поступлении больного родственникам вручается целый список медикаментов, которые они должны приобрести. Причём платят они и за себя, и за тех, кто не может этого сделать! Дошло до того, что медицинские работники смотрят не на больного, а на его карман! Это крах нашей медицины! Один остряк так и сказал: пошёл в аптеку – цены заоблачные. Лучше умереть! Пошёл в фирму ритуальных услуг – цены ещё выше. Вернулся в аптеку». Они ещё могут шутить, а я работать так не могу! И не хочу! Напугал! Снимет с заведования. Кто же работать будет?».

В кабинет вошёл Лёва. Увидев отца, испугался. Спросил:

– Что-то случилось?

Константин Михайлович отошёл от окна, сел за стол и тихо попросил  принести ему баралгин и валокордин. Запил лекарство водой, ответил:

– Ничего. Сердце немного жмёт.

– Ты бледный. Я сейчас попрошу Аню сделать тебе кардиограмму. Приляг на диван.

– Никого звать не нужно. Сейчас всё пройдёт.

– Что-то случилось? На планёрке?

– Понимаешь, какое дело? Я не могу и не хочу так работать, а он говорит: не можешь – уходи. На твоё место поставим того, кто сможет! Уйти я не боюсь. Работу себе найду. Но самое страшное, что такое везде!

– Так, может, уйти вообще из медицины? – вдруг сказал Лёва и даже испугался. Одно дело – ему уйти. Он ещё подмастерье, да и молодой. А отец – Мастер, к тому же шестой десяток разменял.

Константин Михайлович с грустью взглянул на сына и тихо ответил:

– Куда мне идти? Хирургия – мой крест. Я ничего другого делать не умею, да и не хочу. Но сегодня работать трудно. Прекратили финансирование, обложили данью. Причём на всех уровнях: мы – больных. Нас – Главный. Его – министерские чиновники. И всё это – от несчастного, который имел неосторожность заболеть! Медицины, к которой я привык, уже нет. И дело совсем не в зарплате. Дело в том, что изменилась мотивация, ушла жертвенность, бескорыстие, стремление помочь. Золото высокого звания «Врач» – поблёкло. Молодые могут уйти. И я, быть может, ушёл бы, только везде бардак, да и уходить мне уже поздно. Я как муха на клейкой бумаге. Мой удел – сдохнуть на ней. 

Таким отца Лёва никогда не видел. А тот вдруг замолчал. Понял, что напрасно перед сыном выворачивал душу. Он не может, не имеет право быть слабым!

Лёва настоял на том, чтобы отец прилёг на диван, и всё же позвонил Ане. Вскоре она пришла, сделала кардиограмму, сказала:

– На кардиограмме небольшая ишемия. Я думаю, ничего страшного, но, вам лучше полежать пару дней дома.

В ординаторскую после операции вошла Наталья Сергеевна. Ей, видимо, Элла Леонидовна сказала, что Константин Михайлович после планёрки пришёл чем-то очень расстроенный, бледный.

Увидев Лёву и Аню, ещё больше испугалась, спросила:

– Сердце?

– Успокойтесь, – ответила Аня. – Ничего страшного у Константина Михайловича нет. Видимо, перенервничал, устал. Ему бы отдохнуть пару дней. 

– Проклятый день! Надо же, – пробормотал Лёва. – Утром этот случай с Волгиной, когда пришлось делать срочную трахеотомию. Теперь – отец.  Чёрная пятница!

Константин Михайлович сел, улыбнулся и сказал:

– Чего вы испугались? Всё это – производственные проблемы. Во время операции иной раз случается такое, что переживаний, волнений во сто крат больше. Не могу я сейчас лежать. Ты же, Анечка, должна понимать: если что и есть в моём сердце, так это не от физических нагрузок. Дело всё в голове, и думать об этом я буду, где бы ни отдыхал. – Потом, взглянув на Лёву, добавил: – В дремучем лесу предрассудков обитают самые дикие мысли. Двадцать первый век, а ты веришь всякой ерунде!

– Не верю, но факты – упрямая вещь, – ответил Лёва. – Сегодня пятница, тринадцатое сентября. И вот, пожалуйста!

– А на прошлой неделе, когда мы спасали Мурадову, разве было легче? Это – хирургия, сынок! Наша работа. Здесь как на войне: трус погибает раньше других.

– Совершенно верно, – добавила Аня. – Мудрость – ключ к оптимизму! – Но отдохнуть вам всё-таки нужно. Вы рыбалкой не увлекаетесь?

– Мне только рыбалкой ещё заниматься! Некогда с Наташей хотя бы в театр сходить.

Вдруг запел мобильный телефон Константина Михайловича. Все стихли, чтобы не мешать разговору. Не отрывая трубку от уха, он встал, прошёл к столу.

– Когда это случилось? Среди дня при сотрудниках? У неё тоже есть знакомые адвокаты! Нет, я её предупреждал, что её художества добром не кончатся. Нет. Тем более что ещё непонятно, в чём её обвиняют. Хорошо. Звони. До свидания.

Константин Михайлович под впечатлением разговора какое-то время молчал.

– Что случилось? – с тревогой спросил Лёва.

– Арестовали твою мать и её начальника. Изъяли документы, компьютеры. Завели уголовное дело.

В кабинете стало тихо. Было слышно, как щёлкает маятник настенных часов.

– Майя спрашивала, знаю ли я сильного адвоката, – сказал Константин Михайлович. – Только откуда у меня такие знакомые? Я же её предупреждал, когда она ещё работала в проектном институте, что их дела с начальником плохо закончатся. Деньги вскружили ей голову. Она тогда ответила, что сама всё знает. Говорила, что свою жизнь будет устраивать до тех пор, пока жизнь не начнёт устраивать её.

– Но я не могу сидеть и равнодушно смотреть на это! Это моя мать! – воскликнул Лёва.

– Чем ты можешь ей помочь? Подкупить следователя? Судью? У тебя нет таких денег, да и не всякий берёт. Можешь и сам угодить на скамью подсудимых за дачу взятки.

Лёва умоляюще посмотрел на отца.

– Если можешь, помоги! Прошу тебя. Я знаю, что ты обижен на мать. Но вы же когда-то любили друг друга.

– Да чем я могу помочь? – воскликнул Константин Михайлович. – Она сделала свой выбор и должна за него отвечать!

– Ты что – Высший суд или Бог? Но в любом суде должен быть защитник. Прошу тебя, хотя бы на время стань её защитником. Помоги. И не ради неё, а для Майи, для меня!

Константин Михайлович закурил.

– Костя, – тихо проговорила Наташа. – Тебе же только что было плохо.

Он положил ладонь на её руку, улыбнулся и тихо произнёс, глядя на сына:

– Хорошо. Я попробую. Если потребуются деньги – отдам всё, что есть.



Когда все разошлись и осталась в кабинете только Наташа, он признался:

– Устал бороться с ветряными мельницами. Устал доказывать, что так нельзя! Понимаешь, какое дело: и они понимают это, но выживать-то нужно. Но я не хочу и не могу работать с протянутой рукой. Мне, чтобы оперировать, обе нужны! Брать взятки не буду. Лёва с Аней работают – и едва сводят концы с концами. Ничего себе позволить не могут. А ведь Аннушка беременна. А Майя с Алексеем?! Она – заслуженная артистка, а получают – смешно сказать сколько. Подрабатывают на корпоративах, играют в ресторанах. А ведь у них Димочка растёт! Но ты успокойся. Иди работать. Вечером обязательно выйдем прогуляться, пока погода хорошая. Я давно не был в парке Горького.

Константин Михайлович собирался уже уходить, как неожиданно в кабинет вошёл Пётр Григорьевич. Он был чем-то взбешён. В руках держал листок, которым, разговаривая, махал перед его лицом.

– Что у тебя за реакция на мои требования?! – воскликнул он. – Или думаешь меня запугать?! Я знаю тебя много лет и такого никак не ожидал!

– Это вы о чём? – ничего не понимая, спросил Константин Михайлович.

– Не прикидывайся, что не знаешь! Твой сын подал заявление об уходе!

Главный врач был уверен, что этот демарш Минкины предприняли сообща, в ответ на его угрозы заменить заведующего отделением.

– Об уходе из больницы? Когда? – удивился Константин Михайлович.

– Только что. Пришёл к моему секретарю и положил заявление на стол. Даже не удосужился со мной поговорить! Что у тебя за порядки?! К тому же ты должен был это заявление завизировать! Ты-то в курсе?

– Первый раз слышу. Говорил, что сложно стало работать. У него жена беременна…

– Анна Григорьевна? Час от часу не легче. Кто же работать будет? И что делать мне с этим заявлением, чёрт бы его побрал?! Чистоплюи. Уходить сейчас из медицины – предательство! Что будет, если мы все уйдём? Легче станет больным?! Повлияй на сына. Поговори с ним. Пусть возьмёт ещё полставки…

– Он и так на полторы работает. Куда ещё? Дома не бывает. А ведь молодые. Им и погулять хочется.

– С тонущего корабля первыми бегут крысы, – опустив голову, зло сказал главный врач. – Он же не крыса! Поговори с ним! Уговори!..

– Сам бы ушёл, куда глаза глядят, да не в той весовой категории. Шестой десяток разменял. К тому же – везде бардак. А делать ничего другого не умею. Но уговаривать сына не буду. Это его выбор.