Триста баранов

   Я, когда рассказываю, говорю, что их триста. Хотя…может, и тридцать, я просто не помню, сколько стоил тогда килограмм баранины. И потому не могу сориентироваться, насколько это много – триста баранов. Но пусть и для вас их будет триста. Как для всех. Звучит убедительней  и значительней. Прислушайтесь только: триста баранов. Столько за меня давали, когда я была на производственной практике в Магиранской экспедиции.

   Все в этом мире пронизано невидимыми связями. Мои родители много лет назад проходили геологическую практику в этой же самой экспедиции. Они были тогда студентами Самаркандского университета, шел июнь 1941 года. В одном из писем ко мне, когда я была уж совсем взрослая, мой отец рассказывал, что о войне узнали они только через неделю после ее начала. На целую неделю дольше, чем вся страна, они жили в прекрасном мире, где войны еще не было…

И эта неделя была временем рождения их любви.

Отряд спускался со снежника. Можно было обойти его вкруговую, мой отец решил – напрямик. Обернувшись, задорно пригласил:

- Кто со мной?

Но взгляд задержал на зеленоглазой Вере, серьезной девушке с густыми и темными волнистыми кудрями.
Улыбнувшись, она шагнула к нему.

- Такая смелая! – писал отец, - обняла меня за пояс, и мы вместе, обгоняя ветер, не спустились, но слетели с крутого снежника. Остальные пустились вкруговую.

Я улыбалась, читая:
- Милый, милый папа! Да она просто любила тебя…смелая.

   Потому, когда поднимались мы на перевал, представляла я себе моих молодых и красивых родителей-геологов, снежник и бурно рождающуюся любовь.

   Грузовая машина шла медленно, время от времени шофер Ахмед останавливал ее, громко возвещая:

- Машин устал, вилезам.

Нас было девять студентов – из Москвы, Ленинграда и Самарканда.  Трое девчонок и шестеро ребят. Мы с удовольствием выпрыгивали из пыльного кузова, умывались в ручейке и слушали разговоры начальника партии и шофера Ахмеда.

- Ну, что, Ахмед, сыновья подросли, скоро надо женить
- Правда, начальник, не знай, что делат
-  Девочек ни одной нет, калым не получишь
- Нет, начальник. Брат многа девочка, надо поговорит, может, мало калым  попроси

Для нас эти разговоры, как из первого мохнатого века до нашей эры. Ну, это же надо же! Калым, а? В советское время!

Подъезжаем к началу подъема. Ахмед достает потрепанный коврик, раскладывает его на берегу горной речки, бурлящей, кипящей, белопенной, от ярости выскакивающей из берегов. Молится.

Мы украдкой переглядываемся, атеисты и комсомольцы, и добродушно посмеиваемся, особенно девчонки. Еще не знаем, что проехав самое начало серпантина, пожалуй, мы и сами бы помолились! Знать бы – кому. 

   Здесь недалеко родник, из которого Александру Македонскому возили в лагерь чистейшую ледяную воду. Теперь существует поверье, что кто напьется из этого родника, тот будет счастлив в любви.
   Конечно, бежим к роднику. В нарушение всех традиций приглашают за расстеленный стол и нас – девиц. Так не принято, но мы гости. Едим помидоры, которые разламываем прямо руками, и на разломе они блистают сахарным, в капельках сока, швом. Лепешки обмакиваем прямо в родниковую воду и тоже едим. Наслаждение! И на десерт синие великолепные сливы.

Роскошный обед. Я закрываю глаза и представляю себе развалившегося под шелковицей Александра и прядающего ушами где-то неподалеку его любимого Буцефала.
Неужели все это было?

Александрия Дальняя – нынешний Ходжент, город, который стал конечной точкой похода знаменитого Александра, завоевателя мира…Александрии Дальней две с половиной тысячи лет, и она здесь совсем неподалеку.

   Привал закончен, и мы запрыгиваем в кузов нашего грузовика.   

Серпантин длится восемнадцать километров, чтобы развернуться на повороте, машину нужно чуть повернуть, подать назад, потом слегка вперед – и так несколько раз. Временами кузов хорошо зависает над пропастью. Чем выше, тем наши сердечки бьются быстрее. Там, на дне ущелья, остовы разбитых свалившихся машин, даже колеса различить можно.

Нетушки. Назад я, пожалуй, пойду пешком, всего каких-то восемнадцать километров. Бегом добегу. Вы, как хотите, конечно…

И в самый патетический момент, когда уже нервы напряжены, как струнки, и даже лица смелых бледнеют, на обочине серпантинной ленты начинают появляться кривоватые, косоватые колышки с выбеленными дождями, но читаемыми надписями.

Первая из них называется «Мир». Вторая «Труд». Дальше можно их бодро перечислить по памяти. С детства знаем, что последует за чем. Будет «Равенство»! Есть. «Братство»! Тоже есть.
   Серпантин окончен, мы, развеселившись, острим по поводу последнего колышка, которого нет.

И уже у самых ворот, широко открытых ради нашего приезда на базу, мы его видим. Колышек. Переломленный пополам, с треснувшей фанеркой, на которой написано «СЧАСТЬЕ».

Приехали.

Кто бы из нас предположить мог, живя в столице нашей родины Москве, где надо искать его – Счастье. Оказалось, здесь! Хохочем, как оглашенные. Так и вкатываем на базу, где уже встречает нас густая толпа с плакатом, на котором  три цветочка и надпись:

«Привет жителям Большой Земли!»

Это народ с метеорологической станции. Они прилично говорят по-русски и встречают нас чуть ли не фанфарами. Приятно.

Вечером плов и званый ужин. Пахнет обморочно вкусно. На огромном блюде дымится плов, рис внизу, мясо разложено поверху. Зеленый лук, лук колечками, приправы, розовые помидоры, хрустящие зеленые огурчики ждут своего часа.

На ужин приходят гости из соседнего кишлака: двое важных стариков в черных ватных халатах и тюбетейках с рисунком. Оказывается, по рисунку можно определить, откуда человек и к какому роду принадлежит.

Женщин здесь отсаживают все-таки отдельно, мы оказываемся втроем – Вера, Лена и я. Нам передают замечание по поводу нашего вечернего дресс-кода. Мне и Лене разрешается находиться в джинсах и рубашках, потому что мы столичные штучки. Вере делается предупреждение. Она, хоть и русская, но «местная» (из Самарканда), потому сверх джинсов должна надевать платье. Штаны без платья здесь – верх неприличия. Это, как у нас кто-нибудь вышел бы в блузке без юбки, примерно тот же эффект.

После плова чай. Ни плова такого не ела, ни такого чая отроду я не пила. Вкусно просто необыкновенно. То ли чай на костерке да еще из из пиалы имеет такой необыкновенный вкус, то ли свежий горный воздух наполняет все вокруг чудным ароматом, но глотаю чай прямо, как кусочки нектара. И сахар бурого цвета и удивительной вкусноты.

Беседую с одним из аксакалов, это большая честь, но я этого еще не понимаю. Непонимание же прощается по моей крайней молодости. Ведем разговор:

- мама есть?
- да, конечно!
- папа есть?
- и папа есть

Дальше запас русских слов у старика заканчивается, и к нашей беседе присоединяется начальник Джижиндегской партии, привезший нас сюда.
Оказывается, что у моего собеседника есть сын, для которого он присмотрел сегодня невесту – меня.

А так как старших со мной нет, то он и обратился к начальнику моей геологической партии, у которого я прохожу геологическую практику. Итак, начальник доводит до моего сведения, что за невесту в моем лице предлагается триста баранов, калым довольно значительный. Он и сам теперь смотрит на меня уважительнее, чем до поездки к обители «Счастья».

Я все это воспринимаю, как веселую игру, и спрашиваю, а сын-то в курсе, какую невесту ему выбрали?

Дедушка в стеганом халате смотрит на меня укоризненно, как бы оценивая на вес мою глупость. И не очень ли повредит эта моя глупость планируемой им семейной жизни. Но цену, вследствие обнаруженной глупости все-таки не понижает.

Как мне потом объяснили, главное, чтобы невеста была послушной, остальное приложится. Мне нравится папа предлагаемого жениха своим высокогорным спокойствием и достоинством, рассудительностью и неторопливостью речи. Объясняю переводчику, что благодарю за честь и предложение руки и сердца, но в Москве меня ждет жених.

- геолОг аз Москва, - объясняет мой переводчик

На этом сватовство заканчивается.

Иногда я представляю себя в цветном платье в полоску и расписных зеленых с черным узором шароварах, прикрывающих косточки щиколотки, на босых ногах резиновые кауши с загнутыми носами. Кучу зеленоглазых ребятишек вокруг, вымазанных арбузным соком. Мужа в стеганом халате, пасущего большое стадо баранов. А вдруг да родились девочки, за них ведь нужно собрать калым!

Кстати, все знают три признака восточной красавицы? У которой должно быть «три черных, три пышных и три тонких»? Я вот знаю.

Три черных – глаза, брови, ресницы. Три тонких – щиколотки, талия, запястья. А три пышных – икры, бедра и грудь.
Я даже по первым трем не проходила, глаза-то, как у кошки, зеленые!

А, может, зря я так прогадала? Триста баранов!!! Ну, пусть даже и тридцать!

- О-о-о, хали-гали! Спортсменка, комсомолка, отличница!

Мужу моему этот рассказ почему-то не нравится. И чего бы то?