Что в имени тебе моем

   Мои родители долгое время вели кочевую жизнь геологов, потому и я вслед за ними меняла города, иногда республики и, естественно, школы. Лица учителей сливаются в моей памяти в сплошную череду, но одно помнится очень ярко.

Звали учителя Иссо Шамсутдинович, преподавал он у нас в восьмом классе русской школы таджикский язык. Русский язык он знал плохо, если не сказать – почти не знал. Я была в классе новенькой, то есть не понимала практически ни одного таджикского слова, кроме «Зиндабод Октябрь!», лозунга, развешенного по всему осеннему геологическому городку, думаю, все догадываются, что это значило.

К моему изумлению, класс, в который меня записали, был примерно на моем уровне познания республиканского языка, хотя по программе изучался с третьего класса.

В этом удивительном классе под литерой «Г», который учительница русской литературы называла «букетиком Советского Союза», собралась буйная местная вольница, весьма досаждавшая преподавателям почти всех предметов.

Встретили меня приветливо, особенно мой сосед по парте Задков, ну, понимаете, какое у него было прозвище. Этот самый мой сосед был года на три старше среднего обитателя класса «Г», закоренелый второгодник и хулиган. А я смотрелась рядом с ним, как десятилетняя дочка с длинношеим папой.

   На первой перемене эта личность позаимствовала из моей чистенькой, с аккуратно разлинованными мной ровненькими полями, тетрадки по арифметике пару сдвоенных листов.  Далее Задков изготовил из них  два самолетика с красными кривыми звездами и пустил по классу. Я его не выдала, мне было смешно, что такая здоровенная детина развлекается детсадовской забавой.

На втором уроке была самостоятельная работа, и мой сосед остановил мою скоропись небрежным ворчанием:

- Подожди, не переворачивай, я еще не списал

   После третьего урока он приподнял на руках, как штангу, нашу общую с ним парту и выбросил ее в окно. Предварительно галантно вынув из ящичка мой тяжеленный от учебников коричневый портфельчик и чернильницу-непроливайку.
И жестом пригласил посмотреть в окошко на расплющенную железяку, в которую превратилось наше сидячее место. 

Девчонки потом сказали, что я ему понравилась.

Как-то нас с ним потом разместили, и процесс обучения постепенно стабилизировался.

   Но предметом грубых шуток с тех пор Задков избрал преподавательницу таджикского языка Мархамад Ахунбабаевну.
   Ко мне, как к новенькой, она относилась вполне прилично, даже часто подсказывала, но с Задковым схватывалась на каждом уроке.
   Великовозрастный ученик вытягивал длинные ноги из-под своей парты почти под основание зеленой раздвижной доски, принуждая учительницу переступать или перепрыгивать через воздвигнутое на пути препятствие, вертя шеей и ухмыляясь.

И однажды произошло событие, для советского учителя с дальнейшим пребыванием в школе несовместимое. Она звонко стукнула Задкова классным журналом по его твердой макушке и при этом закричала, не выговаривая букву «ы»:

- Ти совсем дурак или наполовину?
- Сама дурра, - угрюмо изрек Задков

С тех пор Мархамад Ахунбабаевну в нашем классе мы не видели, как, впрочем, и Задкова.

А на урок к нам явился Иссо Шамсутдинович. В принципе, он почти постоянно заменял по весне нашу учительницу, потому что каждую последнюю в году четвертую четверть она уходила в декрет, а по осени возвращалась. Но теперь нам объявили, что Шамсуттдинович у нас навсегда.

Был он маленького ростика, худенький, старенький, немного согнутый. Ходил слегка прихрамывая, одет был очень бедно. Как-то и на учителя не очень похож, какой-то весь потертый. Если не считать умного и внимательного взгляда.

   Понимать нас он, кажется, понимал, но объясниться было трудно. Потому мы просто заучивали топики и стихи из учебника, благо память была пока еще, словно чистый лист. Делали переводы текстов, где каждое слово было давно подписано карандашиком предыдущими поколениями учеников.

- яку, дую, сею, чор, ман духтари пахтакор!
- чакконаму хондонам, озодаму шондонам! – выкликали мы без толку и без смысла.
 
Стихи эти я помню до сих пор, так и не выяснив, о чем там повествуется.

К предмету, преподаваемому таким образом, класс относился все-таки несколько свысока. Но однажды произошла вспышка непритворного интереса.

Кто-то из учениц, соскучившись повторять детские стишки и примитивные тексты «РэСэСэ Точикстон», упрекнул учителя в том, что язык, который мы пытаемся выучить, этого вовсе не достоин. Буквы в нем все русские, следовательно, и языка-то, как такового, нет; само произношение неблагозвучно, наполнено грубыми звуками «х» и «г», сочетаниями «дже» и «джа».

Иссо Шамсутдинович задумался, потом вдруг подошел к доске и написал, вернее, нарисовал справа налево удивительную вязь непонятных знаков, украшенных круглыми точками и изогнутыми апострофами.  Каждое слово не начиналось, а наоборот заканчивалось будто бы большим прописным знаком. Было красиво, очень мягко и овально. Мы заинтересовались:

- Что это? Что написано? Прочитайте, пожалуйста!

Иссо Шамсутдинович загадочно улыбался.

- Ну, правда, ну, скажите! Что это написано?
- Татьяна Чистова

Я подняла голову в удивлении.
Учитель показал на изогнутые строки и еще раз повторил:

- Татьяна Чистова. Имя
- О-о-о-о-о-о-о-о! Поняли! Здорово! Расскажите! 

И он рассказал, как уж мог, но, как ни странно, мы поняли. О древних корнях – языке фарси, основе таджикского и персидского, и   об арабской графике, лежащей в основе письменности, о том, что в тридцатые годы для упрощения и с целью сделать народ повсеместно и тотально грамотным, был введен русский алфавит. И цель ликвидации неграмотности была достигнута. Правда, с неизбежными потерями красоты, сложной самобытности и древности.

В заключение прочитал слегка гортанным звуком какие-то короткие стихи…Хайям в подлиннике!!! Мы поняли.

Вот как выглядело на доске знаменитое имя:

Гиясадди;н Абу-ль-Фатх Ома;р ибн Ибрахим аль-Хайя;м Нишапури;

И дальше той самой удивительной арабской вязью, которую не воспроизводит мой компьютер...

С тех пор и до конца учебного года мы приносили с собой томики великого Омара, кому удалось их достать в библиотеке или книжном магазине. Раскрывали цветные, украшенные орнаментом странички, где с левой стороны струилась арабская вязь и современный таджикский текст, а с правой – русский курсив. И слушали. Таких уроков не было больше никогда в моей жизни.

В глазах старенького учителя горел вдохновенный огонь...

***
Асрори азалро на ту дониву на ман
В-ин парфи муаммо на ту хониву на ман.
Паст аз паси парда гуфтугуи ману ту,
Чун парда барафтад, на ту мониву на ман.

***
Мы тайны вечности не знаем, ты и я.
И в начертаньях не читаем ты и я.
Скрывает занавес глухой беседу нашу,
Но упадет он, и растаем ты и я.

   На экзамене сидели за длинным столом не понимающие таджикского языка наши директор и завуч. В центре слабо понимавший по-русски Иссо Шамсутдинович. А прямо перед ними забывшие, кажется, уже оба языка, но переполненные впечатлениями, ученики.

Мне досталось правило про «ки» и «чунки», определяющее применение этих союзов («что» и «потому что»). И – ура, повезло – вызубренный до предела топик «РэСэСэ Точикстон».

Я рассказала. А в заключение блеснула специально выученной фразой:

- Одами бесавод мисли кур аст!

Что означало: «неграмотный человек подобен слепому».

Из бессмертных рубаи Омара Хайяма.

Иссо Шамсутдинович широко улыбнулся и произнес фразу, понятную не только мне:

- аъло, Татьяна Чистова, аъло!