Что я знаю о войне

Что я знаю о войне? Очень мало. Какие-то отрывочные воспоминания из детства о послевоенных годах, когда я был маленьким, мы все были маленькими в нашей большой семье. Это отрывочные воспоминания и картинки послевоенной поры. Это те немногочисленные рассказы папы и мамы. Не так часто они рассказывали об этом. Может быть все плохое, тяжелое хотелось поскорее забыть, не вспоминать, не ворошить прошлое… Может быть, они наши детские души оберегали от тех ужасов, которые им пришлось пережить.  Да и думали они только о нашем будущем, чтобы нам было хорошо жить. А для этого столько сил и воли приходилось тратить, что все остальные мысли уходили на задний план. Лишь изредка удавалось «разговорить» их, что-то услышать о довоенной поре, о войне.

Попал на фронт папа в первые дни начала войны после объявления мобилизации из п. Кириши. Поскольку до войны при прохождении службы он обучался в танковых частях (тогда они только создавались), его направили в танковую часть на Ленинградский фронт. Насколько я помню из его рассказов, папа был наводчиком (или командиром орудия) на танке КВ. Это тяжелый танк, который был так назван в честь маршала Клемента Ворошилова. Немецкие войска быстро продвигались к Ленинграду и чтобы их продвижение остановить, было принято решение направить в район Луги наши части, в том числе и танки. Так папа попал на так называемый «Лужский рубеж».
Танк с виду грозное оружие. Но как оказалось, когда нет тылового обеспечения, когда нет подвоза горючего и снарядов, грозное оружие превратилось быстро в груду железа. Сначала закончилось горючее. Был приказ окопаться, т.е. танки превратились в обыкновенные пушки. Потом закончились снаряды. Что делать? Вновь приказ – взорвать замки орудий танков. И танкисты присоединились к пехоте и с боями отходили к Ленинграду в район Пулковских высот. Видимо, это был сентябрь 1941 года.
Других подробностей не помню. Знаю, что он был контужен и  ранен осколком от разрыва снаряда в декабре 1941 года. Его отправили в госпиталь в Ленинград. Госпиталь находился на Петроградской стороне, угол Кировского проспекта и какой-то улицы. Не очень далеко от Петропавловской крепости. Как его лечили, он не рассказывал. Одно понятно, что в самые страшные и голодные дни, когда замерзали и гибли от холода и голода люди (Погибло около миллиона жителей, может и больше, кто их тогда считал!?), папа был здесь, в Ленинграде. Что его спасло от трагической участи, не знаю, но он выжил. И он говорил, что раненых умирало много.
В конце февраля из выздоравливающих солдат стали формировать подразделения по уборке города от трупов людей, которых было очень много. Какие-либо подробности об этом (да и вообще о госпитале и блокаде), как я не пытался его расспросить, он не рассказывал. Качал головой и все… Это теперь, видя кадры хроники, можно представить картины тех дней, тех ужасов виденного им и можно представить, что он переживал, принимая непосредственное участие во всем этом. С утра до вечера – страшные кадры и маршрут на «полуторке» улицы города – Пискаревское (а может быть, Серафимовское, кто теперь сможет точно сказать?) кладбище. Выдержал он это недели две-три и в середине марта 42 года подал рапорт об отправке его на передовую.
В конце марта его отправили в части, которые находились в районе п. Колпино. Папа вспоминал и рассказывал (всегда эмоционально), что встретил там своего земляка из родной деревни, который в это время работал на фронтовой кухне. И это помогло ему в дальнейшем. Он оклемался от ранения и голодухи, стал похож на солдата. В то время активных фронтовых действий, как он говорил, не было. Они ночами разведгруппами пробирались к передовой немцев и, если удавалось, брали «языка».            
В роковую июльскую ночь они  возвращались с пустыми руками, если можно так сказать. Ночи Ленинградские короткие, их еще называют «белые ночи». Ползли разведчики по бывшему картофельному полю (папа почему-то так и говорил «это произошло на колпинском поле»). Дул сильный ветер, плащ-палатки, в которые были одеты бойцы, все время колыхались под порывами ветра и выдавали тем самым наших солдат. Недалеко от того места была куча неубранной прошлогодней картошки или ботвы, а может быть еще чего-то, и в этой куче на ту беду спрятался фашист. Он с вершины кучи заметил наших солдат и стал методично расстреливать разрывными пулями. Папе пуля угодила в коленную чашечку левой ноги. Он потерял сознание и очнулся уже днем, кода светило высоко солнце и было уже нестерпимо жарко лежать на ничейной полосе. Потом опять забытье. И уже ночью, т.е. через сутки, он вновь очнулся. Ползти не было сил (очевидно, из-за большой потери крови). Было тихо-тихо. Рядом лежали погибшие ребята, с которыми он был на задании. Через какое-то время он услышал и увидел, как кто-то ползает и что-то ищет. Свои, чужие? Их было двое.  Затем он слышал родную речь  «Давай покурим, бесполезно, никого здесь живых нет…».  Они устроились в метрах пятнадцати от того места, где лежал наш папа и, прикрывшись плащ-палаткой, стали курить. Как рассказывал папа, сил кричать не было, рот совсем пересох. Из последних сил он выдавил из себя «Ребята, я здесь!». Они услышал его. И спасли. Он был единственным, кто остался живым после той ночи из разведки. А спас его в очередной раз его земляк из родной деревни. Он, узнав, что бойцы не вернулись, упросил командира послать на поиски группу солдат, а вдруг кто-то еще жив. И он оказался прав.
Так закончилась для нашего папы война за нашу родину. Так началась вторая страница борьбы за жизнь, за счастье, за тех из нашей семьи, кто уже родился и еще кто будет рожден. Для одной Победы он сделал все, что мог. Другая Победа – это мы, его дети, его внуки и правнуки, но это все было на тот момент впереди и за нее эту Победу надо было еще много положить сил…               
Помнится, папа говорил, что за награды сразу после войны давали какое-то денежное вознаграждение. А потом перестали давать. И они превратились в «побрякушки». Это слова папины. Чувствуется какая-то обида по отношению к государству. Их наград, было немного, все медали (в начале войны награды не раздавались, не до того было – отступали ведь).  Это медаль «За отвагу», медаль «За оборону Ленинграда» и медаль «За победу над Германией». Вроде так. Мы в них играли, прицепляли к рубашонкам, мало понимая что-либо в этом - мы были совсем маленькими. Папины награды в конце концов потерялись… Он потом об это жалел. Когда в 1965 году официально вернулся праздник 9 мая в честь 20-летия Победы (В 1947 году по указанию Сталина день 9 мая почему-то стал обычным рабочим днем), папа все чаще стал вспоминать о войне и интересоваться мемуарами о войне. В частности, я хорошо это помню, читал и перечитывал мемуары маршала Жукова.   
После того как отец был спасен, он попал в медсанбат. Ранение  было очень сложное, необходимой медицинской помощи в полевых условиях невозможно получить, и он был отправлен в Ленинград в госпиталь. Ему сразу же предложили ампутацию ноги. Это очень тяжелая тема разговора для папы. Он очень переживал, он был молод, ему же было в то время всего 32 года! И вдруг без ноги… И он не давал согласие. Думал, что здоровый организм поборется. Видимо в блокадном госпитале должной медицинской помощи не оказывали (Это сейчас разные антибиотики и антисептики, а тогда…) и началась гангрена. Врачи настаивали на ампутации, а он вновь отказывался.  Вместе с тяжело ранеными папу отправили из блокадного Ленинграда пароходом через Ладожское озеро на Большую землю. И вновь пересылочный медсанбат на берегу Ладоги, потом эшелоном раненых подольше от фронта и снова госпиталь. Врачи поставили окончательный диагноз: ампутация или… Гангрена распространялась все выше и выше от колена… Вместо наркоза – стакан спирта. А дальше…
Как рассказывал папа, наутро он проснулся, нога не болит, только хмель в голове и встать хочется и пойти. Соскочил с койки и упал…Тогда он в последний раз заплакал и больше никогда не плакал. Это его рассказ. Я его ни разу не видел плачущим. А причины были. И адская боль неоднократно его донимала – пуля так и осталась в оставшейся части ноги (культе) и все время «блуждала» внутри, причиняя страдания.
Трудно представить состояние человека, попавшего в такую ситуацию. Как тяжело было папе, и физически, и морально. Понимать, что он уже не тот, что был раньше, что он требует какого-то ухода за собой, а там где-то семья, дети… А он, находясь в таком положении, кто для них – обуза, опора? Какой дать ответ самому себе на этот вопрос?
Где-то на Урале есть река Чусовая и одноименный небольшой городок и там отец среди таких же как он, искалеченных войной, выздоравливал и приспосабливался к новой жизни. Их было много, безруких, безногих, еще молодых, но… До войны отец работал плотником, с топором в руках строил дома, участвовал в строительстве довоенного п. Кириши. Какой теперь  был из него плотник… Для них были организованы разные куры переобучения. Он выучился на счетовода, научился плести корзины, выучился сапожному ремеслу. Он пытался вновь стать полезным. А пока он молчал и не давал вестей о себе маме, которая его искала, посылая по адресу полевой почты письма. Мама писала письма, он их получал и не отвечал… Я спрашивал его об этом, но он отшучивался и не говорил. Это потом, став взрослым, я понимаю те душевные переживания, которые были все это время вместе с ним, Понимаю и то, почему он долго не соглашался на операцию – будь она (ампутация) пораньше, может быть меньше неудобств и боли испытал он в последствии.
Я это написал в десяти строчках и их можно прочитать за минуту. На самом деле почти год длилась мучительная борьба отца с самим собой. И отцовские чувства, чувства к маме победили, взяли верх, и он ответил ни все письма сразу и поехал к семье, к маме, к своим детям, в далекий Красноярский край. Сюда эвакуировались они, сюда загнала их судьба.  Летом 1943 года мама с папой встретились.               
Как папа обходился, находясь в сложной ситуации, без ноги?  У него были два протеза ноги: один - выходной вариант с имитацией ступни ноги, а второй – рабочий вариант. Насколько я помню, он всегда носил «рабочий» протез с металлической трубой внизу и резиновым круглым подпятником. Подпятник снашивался от ходьбы и приходилось надевать новый. Один раз в три года папа ездил в Ленинград в госпиталь для инвалидов, где ему делали новые протезы (выходной и рабочий). Там, кстати, он встречался с летчиком Маресьевым. Я, начитавшись книг и газет о подвиге этого летчика, спрашивал папу о нем, как выглядел знаменитый летчик, что за герой. Отец махал рукой и говорил, что ничего особенного, такой как все, только ему «повезло» в том, что у него не было ступней, а не всей ноги. Вот так, «повезло»… Так рассуждал папа, исходя из своего положения. И это не зависть, это реалии той жизни. Инвалидов  после войны было миллионы…
Я помню, как папа делал себе костыли. Самодельные, из березы. Летом, бывало, когда мы вместе с ним ходили в лес за вениками, он находил березку поровнее, по толщине костыля, вырубал две заготовки. И уже дома он аккуратно разрезал ножовкой на две части вдоль, но не до конца, а так, чтобы оставался снизу костыля цельный кусок. Затем, пока древесина была еще сырая, раздвигал распиленные части, вставлял на месте будущих ручек-перекладин распорку, и все вместе стягивал веревкой, образуя при этом форму будущего костыля. Древесина высыхала, и дальше он приделывал упоры для подмышек, ставил ручки-перекладины, а снизу прибивал – резиновые набойки. И все это тщательно скоблил осколком стекла, вместо наждачной шкурки. Тогда ее (шкурки) в магазинах не было, а если и была, то дорого.
Костыли папа применял, когда вечером, снимал протез, намучавшись за день. А так он больше ходил на протезе с палочкой. Лишь в конце своей жизни он, выходя на улицу, брал с собой для надежности и костыли. Что у него творилось в душе, когда он видел вокруг здоровых, беззаботных людей, которые могли нормально двигаться, ходить?..   
Он никогда не жаловался на свою судьбу, никогда не сетовал и не выпячивал свой недуг, стойко переносил боли от застрявшей с времен войны немецкой пули. Боли временами (особенно при смене погодных условий) были ужасные, его иногда так трясло, всего передергивало, а он только кусая губы до крови, еще туже забинтовывал остаток ноги (культю), пытаясь перекрыть одну боль другою…В качестве бинта использовал так называемые «обмотки», которые выдавались солдатам для обматывания ног в условиях отсутствия сапог…  Эти мучения надо было видеть…Видя все это, мы, детишки,  начинали плакать. Он говорил, что все нормально, все хорошо, а маме подсказывал, чтобы, нас малышей увела и заняла чем-нибудь.