в последний раз. по Метро 2033

Как же постарела мать за эти годы. Как постарела. Жизнь, некогда горевшая в её глазах, угасла, волосы поседели, морщимы испещрили ее лицо, а пальцы рук… Господи! Пальцы, грязные от сажи, грибов и свиного навоза мелко дрожали. Андрей смотрел на неё, и сердце его обливалось кровью. Брат его, маленький брат Серёжа пропал около трёх лет назад на Маяковской, и это смяло, сломило мать. Некогда стойкая, боевая женщина, ходившая с караванами до самой Красной, сейчас превратилась в обычную свинарку, которой свиньи милее собственного сына.
 Андрей каждый месяц навещал мать. Сам он, будучи сталкером, не имел возможности поддерживать мать, но каждый месяц он с самой Киевской по освещенным тоннелям Ганзы проходил до Краснопресненской, затем до Белорусской. И уже от Белорусской по зеленой ветке, минуя торговую заставу, шел до Сокола. Но что ждало его там? Лишь увядающая с каждым днём мать, да косые взгляды соколчан, презирающих его, сына, бросившего мать.
 Бросившего? Нет, вовсе нет. Тогда, три года назад, узнав о пропажи Серёжи, он, бросив всё, рванулся на Маяковскую. А когда узнал о червопоклонниках, крадущих детей на Маяковской, сломя голову, полез в правительственные коммуникации Д-6. Сколько времени скитался он там, питаясь крысами. подолгу голодая, мучимый жаждой, брел он по тоннелям, ища дорогу к Парку Победы, г который населяли эти твари. Его гнал гнев. Гнев согревал его ночью, гнев подстёгивал его бежать днём, бежать от кикиморы, что гнала его кикимора, а потом, плюнув на боль, заставил его развернуться и броситься твари на горло и душить, душить, душить до боли в руках, до хруста позвонков твари, до обморока от усталости и боли. Гнев поднимал его утром, гнев питал и поддерживал, но гнев угасал. И когда он, усталый, оборванный, полумертвый наконец обнаружил за очередной дверью знакомые уже очертания, радости не хватило место в метро.
 Тогда, шатаясь, он ходил по пустой станции, с замершим на центральном пути поезде. Он узнал станцию. Когда-то давно, очень давно, ещё до катастрофы, здесь жила его бабка. Они с мамой часто навещали ее, и Партизанская хорошо отпечаталась в его памяти. Он не помнил, как попал на Семеновскую, и как потом пол года мучился в бреду в её лазарете. Но его выходили. Каким-то чудом или, быть может, Божьим проведением спасся он. Но вернуться к матери и жить с ней он уже не мог. Сил его хватало лишь на редкие визиты к ней.
 Он приходил к ней, приносил какие-то безделушки, но они не могли разжечь в ней жизнь. Он сидел, долго сидел с ней молча, а потом уходил. Но в это раз, уходя, он знал, что уже не вернётся. И она это понимала. Мать и сын молча смотрели друг на друга. А потом он ушел. В последний раз.