Живи и радуйся

Февральским, слякотным, московским вечером, Пётр Михайлович, после работы зашёл в местный супермаркет. Купив колбасы, сыра, масла, сметаны, небольшую курочку и хлеба, он стоял около витрины с крепкими напитками и размышлял, какую бы водку купить. «Путинка» надоела, «Старая Москва» – больно крепкая, «Кедровая» – подозрительная, вдруг рядом с ним вырос старичок в облезлой дубленке и, как бы, услышав его размышления сказал:
– Покупайте «Хортицу»,  рекомендую…. Очень хорошая водка, вот всё время её пью, поэтому и дожил до девяноста лет, кхе-кхе-кхе.
Пёрт Михайлович внимательно посмотрел на старика и, почему-то, не к месту задал ему вопрос:
– Вы, наверное, ветеран второй мировой войны, папаша?
– Да, ветеран, – легко подхватил разговор старичок, – и могу вам о войне, молодой человек, рассказать очень много….
Пётр Михайлович улыбнулся из-за обращения «молодой человек». Ему в этом году исполнится шестьдесят пять лет, но с точки зрения старика, конечно, он ещё молодой. Тот во время войны уже вовсю воевал, а я только родился, – размышлял Пётр Михайлович, ставя в тележку бутылку водки «Хортиця».
– А я смотрю, – старичок продолжал крутиться рядом, – Вы, молодой человек,  послушали бывалого солдата. Пить сегодня надо только «Хортицу», а во время войны только спирт.  Я Вам точно говорю. И  в этом месте разговора старичок представился:
– Кораблев Степан Иванович, родился в Петрограде  в 1919 году, когда Юденич наступал  на город, помните?
Пётр Михайлович не помнил, но старичок ему понравился. Лихой, энергичный, пьёт ещё водку и весело смотрит на жизнь.
– И где же Вы воевали, Степан Иванович, на каком фронте? Наверное, у Жукова или Рокоссовского?
Старичок немного смутился от вопроса, но взял себя в руки:
– Знаете что, молодой человек, приходите ко мне  в гости, я здесь рядом живу.
Как Вас зовут?
– Пётр.
– Замечательно. Вот мой номер телефона. Записали?
– Да.
– Хорошо. Позвоните и приходите, жена моя всегда гостям рада…. Посидим, выпьем водочки, и я Вам расскажу, как я воевал, на каком фронте, и кто был мой командир. Договорились?
И старичок, подхватив свои продукты, заспешил из магазина, а Пётр  Михайлович остался стоять в магазине с мобильником в руке, ещё не очень понимая, зачем ему этот ветеран и его номер телефона.
Уже в апреле, когда почки начали набухать, а по небу поплыли кучевые облака, Пётр Михайлович, занимаясь немного сочинительством, решил написать яркий рассказ о Великой Отечественной войне ко дню победы. Он  перебирал в голове всё,  что знал о войне, но ничего интересного не мог придумать. Всё, как считал он, было уже написано или показано в кинокартинах.
«Нельзя выразительно ничего написать, если сам не пережил данную ситуацию. Ну как я могу описать, скажем, бой с немцами, если я этих немцев живьём видел только на отдыхе на острове Крит, и то, когда они пили  пиво и горланили какие-то свои песни». И тут он вспомнил о старичке в обшарпанной дублёнке, с которым познакомился в магазине – «вот, Степан Иванович, наверняка, сможет мне рассказать многое из военной жизни» – и он набрал телефон ветерана.
Степан Иванович, к его удивлению, сразу всё вспомнил, и «Хортицу» и то, что Пётр Михайлович совсем не знает про Юденича, но  больше поразило то, что  Степан Иванович перевёл разговор в правильное русло и сказал следующее:
– Хватит Вам, молодой человек, тратить мобильные деньги. Давайте завтра к часам  шести вечера  приходите ко мне, и продолжим разговор, записывайте адрес.
На следующий день, Пётр Михайлович, звонил в дверь незнакомой квартиры. Дверь открыла хрупкая старушка с приятным русским лицом, которая ему сразу, как своему старому знакомому, предложила тапочки, взяв из его рук торт и пакет с закуской с водкой.
– Это хорошо, что Вы пришли к нам. Стёпа сейчас переодевается – любит встречать гостей в костюме, да, а как Вас зовут?
– Петром.
– Замечательно. Так вот, Стёпа, знаете – старая школа – всегда всех встречает в костюме. Я ему говорю – «к тебе человек придёт по делу». Так нет,  всё равно костюм.
И в этот момент в коридоре за женой появился Степан Иванович в хорошем сером костюме, в галстуке, с орденской колодкой на груди.
– Заходите, заходите, молодой человек. О-о-о, я вижу торт, это прекрасно, а в пакете, наверное, водка – это правильно, по-нашему, по-русски. Маша, ставь рюмки на стол – сейчас водку будем пить и про войну говорить.
И они все вошли в большую комнату, где, под старым абажуром, стоял большой круглый стол с сервировочными тарелками и вилками. Направо от него – громоздкий  книжный шкаф, доверху набитый книгами, налево – диванчик, а за ним сервант и тумбочка со старым телевизором. В комнате пахло старой кожей, книгами и почему-то  мылом. Старушка вытащила из серванта три рюмки и поставила их на стол. Потом быстро сходила на кухню и принесла салат «Оливье», затем на столе появилась нарезка колбасы. Сыры, зеленый лук и соленые огурцы, которые принес Пётр Михайлович.
Сели за стол. Налили водку. Выпили за победу, правда, старушка только пригубила свою рюмку. Поклевали салат. Затем мужчины выпили по второй. Наконец,  Пётр Михайлович несмело спросил, поскольку и обстановка и эта мирная комната совсем не вязались с войной, о том, где же воевал Степан Иванович. Хозяин, как-то странно крякнул, попросил налить третью и,  когда водка была налита в рюмки, тихо начал говорить:
– Я, молодой человек, скажу сразу, наверное, к Вашему большому удивлению, что я никакой даже не ветеран…
Старик опять крякнул, резко выпил водку.
 – Я на фронте был всего несколько дней, да-да, молодой человек, вот так-то, несколько дней:
- В начале июля сорок первого, поздно ночью, нашу дивизию начали выгружать на станции Черская, это за  Псковом, – начал своё повествование старик – мне тогда, молодому парню из Ленинграда, было всё интересно, всё весело. На третий день войны, мобилизация, и со студенческой скамьи в город  Кострому, где формировалась наша стрелковая дивизия. Ура, завтра в бой, завтра мы обнаглевшим фрицам зададим жару. На небе мерцают звёзды, виден Млечный Путь, пахнет разнотравьем, а дышится так, что хочется любви, нежности – сейчас бы завалиться в стог с любимой.  Какая война, какие немцы? Мы, молодые солдаты, бодро спрыгиваем из товарных вагонов, строимся, и быстро начинаем двигаться в  сторону города Остров.

Степан шёл впереди первого батальона – высокий, белокурый крепкий парень с приятным интеллигентным лицом. Звёздное небо, просёлочная дорога, тёплая ночь. Настроение приподнятое. Сердце прыгает в груди от избытка адреналина. Саперная лопатка в такт шага легонько постукивает по ноге. В городе на Неве его ждёт красивая девушка Оля. В голове у него крутились слова какой-то песни: «А если к нам нагрянет враг матёрый, он будет бит повсюду и везде…». «Как хорошо, вот так дружно мощно шагать впереди колонны навстречу врагу», – размышлял он,  разглядывая за собой плотную, тёмную, бесконечную массу солдат его стрелковой дивизии,  у которых, как и у него, было приподнятое настроение – «Как могут какие-то немцы  сокрушить такую силу. Ну, немного отступили наши войска вглубь страны, но видимо это такой план товарища Сталина – заманить немцев поглубже на нашу территорию, а потом, страшным ударом окружить этих немцев и всех их взять в плен. Он, вместе с товарищем Ворошиловым, наверняка уже давно имеет такой план, вон, сколько эшелонов подходит и подходит к станции  Черская – собирается огромная сила».
Вдруг потянуло дымком, и Степан увидел, что на опушке леса, который находился впереди них, горят костры. «Немцы», – мелькнула у него в голове первая мысль, и ту же раздалась команда «в ружье». Степан и солдаты его роты, взяв винтовки наперевес, устремились бегом к подозрительным огням, но к их удивлению, когда они выскочили на опушку леса, увидели большую группу спящих людей, лежащих вповалку у горящих костров. Это были женщины с детьми, старики, со своим нехитрым скарбом, тётки в замотанных платках на голове. Они спали прямо на земле в разных позах: кто обнимал свой чемодан или мешок, кто просто лежал, крепко  прижавшись друг к другу. Степана поразил огромного роста дед, лежавший на спине  рядом с костром, с открытым, страшным, беззубым ртом, и громко храпевший.  Отблески костра заскакивали ему в рот, и создавалось впечатление, что он пожирает огонь и не может  им  насытиться и от этого грозно ворчит. «Беженцы», – услышал Степан, за спиной, – «вон как их разморило, бери тепленьких…». «В строй», – раздалась, команда,  и они опять зашагали  по лесной дороге  в сторону Острова. Через некоторое время Степан заметил, что вдоль дороги, в кюветах, валяются разбитые полуторки, трактора, телеги и даже  трупы лошадей. Запахло падалью, смертью. «Вон», – сказал кто-то из идущих рядом солдат, – «германская авиация, как поработала…». Настроение у Степана  начало портиться: беженцы, трупы лошадей. Появилась усталость. Хотелось спать, пить, есть.
К утру,  они вышли к деревне, находящейся на небольшой возвышенности.  Открывался чудный вид: слева виднелось озеро, а справа – огромное поле с просёлочной дорогой, уходящей в лес. На околице деревни солдаты саперного батальона капали окопы и возводили блиндажи.  Сразу по прибытию полка, в котором находился Степан, солдатам раздали лопаты, кирки и их батальон начал помогать сапёрам.
А войска подходили и подходили. Одни уходили налево от деревни, к озеру, другие на право, вниз к полю, перекрывая просёлочную дорогу, уходящую в лес, и также сразу начинали копать траншеи, окопы, блиндажи. Через два часа подошла полевая кухня. Солдатам подвезли перловой каши и жидкий чай. Весь день прошёл в земляных работах. Никаких немцев Степан не видел. Он яростно копал окоп, отбивая комья земли киркой. Среди работающих красноармейцев бегал толстый капитан саперного батальона с женским лицом, подгонявший  работающих: «Давайте живей – к вечеру надо всё закончить. Окопы должны быть полного профиля, если жить хотите. Сейчас немцы налетят, а ничего ещё не готово!».
К Степану подошёл курносый, небольшого роста солдат. Он воткнул свою лопату в холм свежей глины и сказал:
– Чего ты, паря, так надрываешься, давай лучше покурим. Всё  равно немцы нас по главной дороге на Псков обойдут. И эти все окопы, – он тяжело вздохнул и развязал свой кисет с махоркой, – немцам останутся. Они по дорогам воюют, – и он протянул свой кисет Степану, – а не по лесным чащам.
– Откуда тебе это знать? – Степан тоже воткнул кирку в глину и насыпал табачок на клочок газеты, сам, правда, самокрутку ещё делать не умел, так как не курил, но видел, как это делают бывалые солдаты в кино.
– Откуда, откуда – мой отец в академии  имени Фрунзе  в Москве преподавал до войны, пока его из партии не вышибли… Вот он  мне и старшему брату,  рассказывал, как германская армия разобралась с Польшей и Францией, – солдат тяжело вздохнул и затянулся, – вот после, – солдат  опять тяжело вздохнул, – отца арестовали, а мы с матерью к родственникам в Кострому прошлой осенью уехали, там я начал шоферить…
Рядом появился старшина.
 - Хорош, вашу мать, трепаться – перекурили, резко взяли кирки, лопаты и за работу.
К вечеру опять пришла полевая кухня: опять перловая каша и жидкий чай. Немцев никаких не было, а был прекрасный летний вечер. Стрекотали кузнечики, летали огромные стрекозы. Огромное солнце уходило за горизонт и своими лучами золотило лёгкие облака. Степан смотрел на это великолепие природы и мечтательно думал – «Как хорошо бы сейчас гулять здесь, среди полей и озёр с Олей». О том, как бы любил он её, аккуратно положив на зелёный презелёный бархатный мох.
«Воздух», – раздался истерический крик за спиной Степана. Два самолета со стороны солнца пронеслись низко над головой. Степан даже не успел испугаться. С неба сыпались белые листочки, а огромная пустая бочка со свистом ударилась о землю недалеко от Степана и, подпрыгнув, покатилась вниз к полю, пугая солдат своим видом. Опять рядом со Степаном оказался курносый солдат, он подобрал белый листок, это была листовка, и негромко прочитал:
 «Солдаты Красной армии! Переходите на нашу сторону. Жидо-большевистская  власть развалила Вашу страну, она уже проиграла войну. Сотни тысяч Ваших соотечественников  уже перешли на нашу сторону. Германское командование…» 
Рядом опять вырос старшина, он незлобно ударил в ухо курносого и вырвал у него из рук листовку:
– Ты что, твою мать, под трибунал хочешь?
– Да я, товарищ старшина, хотел ею задницу после уборной подтереть – бумаги то нет, а лопухом…,  а тут Вы…, и сразу драться.
– Задницу подтереть…, а ну марш ужинать.
Степан с курносым пошли к полевой кухне, чтобы взять свою кашу, когда опять раздалась команда «воздух». Курносый мгновенно упал на землю и замер, а Степан стал вертеть головой, пытаясь увидеть немецкие самолеты. А самолетов никаких не было, только очень высоко летел одинокий предмет, похожий на самолет. Толстый капитан  с женским лицом поднял свой бинокль и через минуту громко сказал:
– Это «рама», немецкий разведчик. Сука летает и всё снимает, что мы с вами сегодня нарыли.
Потом была тихая, звёздная ночь и Степан, укрывшись своей шинелью и подложив под голову вещмешок, спал. Ему снился Ленинград,  Васильевский остров, Малый проспект, его родной дом, мать и, почему-то, приснилось, как их заливает вода. Наводнение, которое он как-то пережил в детстве. Тогда вода поднялась под второй этаж и их семья спасалась у соседей, а потом они долго, когда вода схлынула, сушили и проветривали  свою комнату. Но сейчас, во сне, вода поднималась и поднималась и уже залила второй этаж, третий она просто гналась за Степаном,  вода хватала его за ноги и дошла до живота, и он понимал, что сейчас погибнет и дико закричал.
- Что разорался? Всю роту разбудишь.
 Рядом сидел и курил самокрутку курносый солдат из Костромы.
– Да сон приснился, будто водой меня залило до живота.
– До живота….  Хреновый сон, может, в бою ранение в живот получишь.
– Откуда ты это знаешь, – полностью проснулся, уже сидя спросил Степан.
– Да дома, в Москве, много книг было про разные гадания, вещие сны, кабалистика там…. Одним словом береги живот в бою, а сейчас  ложись спать.
И курносый, загасив самокрутку закрылся своей шинелью и, к удивлению Степана, сразу захрапел. А Степан долго не спал, ворочался, и теперь, несмотря на то, что за день так намахался киркой, всё думал, что сказал ему курносый про живот. Сразу лежать  на земле стало неудобно, кусали  комары и  печальные мысли поползли в голове Степана. «Если ранение в живот, то это плохо, вон Пушкин получил пулю в живот и через три дня умер в страшных мучениях, нет, только не в живот, лучше в голову, сразу, как в песне поётся: «Если смерти то мгновенной, если раны – не большой».  А если в ногу или руку, то тоже ничего хорошего – я же такой ещё молодой, всего двадцать два года, а уже инвалид, без ноги, Оля меня такого любить не будет, а как же дальше жить?»
В пять утра Степан и его батальон опять вгрызались в землю. Углубляли и расширяли окопы широкого профиля.  Выше них, в небольших кустиках миномётчики рыли окопы для своих стволов, ими командовал молодой, задорный лейтенант. «Быстрее, быстрее, братцы, немец через час, другой нагрянет, а мы ещё с вами для второго миномета окоп не вырыли», и сам хватался за лопату и с остервенением начинал бросать землю и, почему-то, петь песню про тачанку. «Эх», – кидал он землю, – «тачанка, ростовчанка…».  «Эх», – опять он  кидал землю, – «наша гордость и краса, эх, пулеметная тачанка, все, четыре колеса…».
Работа кипела. Вдруг, приехали на полуторке какие-то начальники, походили среди траншей, поглядели в бинокли через поле на видневшийся в трех километрах лес, посмотрели, что-то на карте и уехали. Немцев никаких не было. А пришла опять кухня всё с той же кашей. «Это мы ноги так протянем», – сказал курносый солдат, когда они со Степаном доедали в котелке оставшееся варево – «вон как вкалываем, а питание ерунда, сейчас бы борща с мясом, да водочки грамм двести, вот тогда другое дело.  И окопы вырыли б и немцам бы жопу надрали, ха-ха-ха».
Но немцев никаких не было, а была жара. Солнце палило нещадно, а проводилась тяжелая работа по строительству траншей и блиндажей. Кусались мухи, пыль лезла в горло, хотелось пить, но никто к флягам с водой не торопился. Степан  продолжал монотонно долбить сухую землю киркой, уже мечтая, чтобы, наконец, появились эти немцы, и чтобы в бой, и чтобы защитить Родину, Ленинград, маму, Олю. У него закружилась голова, и он чуть не упал. Старшина увидел, как он побелел, сразу приказал уйти в тень, а потом напиться воды.
– Ты паря, видать солнце плохо переносишь, иди, передохни  минут пятнадцать.
И тут же закричал всем остальным:
– Перекур, пьём воду, отдыхаем. Нам здоровые солдаты нужны, а не больные.
К вечеру в небе опять появилась «рама». Самолет летал на большой высоте и очень внимательно присматривался, что делают советские солдаты. Он описывал большие круги над позициями наших войск, то немного снижаясь, то взмывая в чистое, синие небо. Один солдат не выдержал и несколько раз выстрелил  из своей винтовки в сторону самолета. Но старшина сразу закричал на него, «мол, хватит тратить патроны, дурак, на такую высоту и зенитка не добьет».
Закончился и этот день, немцев никаких не было. Этой ночью Степан вообще не спал, у него болело всё тело: руки, ноги, шея, буквально всё, и он ворочался на тёплой земле и никак не мог заснуть. Под утро ему приснилась Оля. Она шла к нему по полю заросшему васильками и почему-то слёзы текли по её лицу. Степан кинулся к ней, чтобы обнять её, утешить, но когда он сжал в своих руках её тело, она растворилась, как утренний туман.  Уже утром, когда они ели всё туже опостылевшую кашу, Степан рассказал свой сон курносому бойцу и, видимо, зря это сделал.
– Говоришь, шла по полю и плакала, – сказал курносый, облизывая свою ложку и пряча её в вещмешок, – а потом растворилась в твоих руках, как туман, это к тому, что ты её теперь вообще не увидишь.
– Как не увижу! – закричал Степан, – ты, что такое говоришь, как я не увижу свою Олю?
– Хорош кричать, – остановил его курносый – ты спросил, я ответил. Сон у тебя плохой, вот и всё, что я тебе могу сказать. Пошли лучше  рыть окопы, чувствую, что скоро немцы подойдут, и будет дело….
И опять они начали вгрызаться в сухую землю теперь строя наблюдательный пункт для командира полка. «Какие мы солдаты, мы землеройки, а не солдаты, – размышлял Степан, – третий день копаем, копаем, а где немцы, где бой, вон руки до крови стер, а ни одного выстрела, ни одного убитого, ни одного раненого, тоже мне война». Над головой высоко в небе  кружила «рама».
Немцы появились совершенно неожиданно. Перед полком их дивизии, который окапывался правее, перекрыв просёлочную дорогу, из леса выскочили два мотоцикла с колясками и понеслись на позицию соседнего полка, поднимая летнюю пыль. Не доехав  до передних окопов метров четыреста, резко развернулись и быстро умчались обратно в лес, и сразу оттуда выкатили шесть танков и, урча своими двигателями, как игрушечные заводные машинки, обгоняя друг друга, покатили на соседний полк. За ними появились три бронетранспортёра, с них повыпрыгивали солдаты в тёмной зеленой форме, которые Степану тоже показались игрушечными, и бойко побежали за своими танками, а с левой и с правой стороны этого войска показались мотоциклы  и тоже, обгоняя пехоту, устремились на соседний полк. Степан и солдаты его батальона впились глазами в разворачивающееся перед ними действие. Всё выглядело, как в театре. Игрушечные танки, игрушечные немецкие солдаты очень быстро сближались  с окопами соседнего полка. Степан отчетливо видел, что бойцы соседнего полка залегли в своих окопах и ощетинились рядами колючих штыков. Бойцы батареи противотанковых орудий находились сзади пехоты и возились со своими пушками. В это время на малой высоте несколько немецких самолетов пронеслись над соседями,  обдав их огнём из пушек и пулеметов. И тут Степан увидел, он не мог поверить своим глазам, солдаты соседнего полка, сначала по одному, а потом десятками, сотнями, стали выскакивать из окопов, бросая винтовки, каски, и бегом вприпрыжку устремились в березовую рощу, находящуюся за их позициями. Какой-то офицер, выхватив пистолет из кобуры, пытался остановить их, но толпа смяла его и покатила дальше, исчезая за деревьями. Немецкие танки и мотоциклы в это время выехали на позицию соседнего полка, и к ужасу Степана, и других бойцов его батальона, они увидели, что оставшиеся солдаты, без единого выстрела стали выходить из окопов с поднятыми руками и сдаваться немцам, бросая оружие. А немцы деловито ездили на своих мотоциклах по позициям соседнего полка, и как кур гоняли русских солдат, сбивая их в кучу и заставляя садиться на землю.
Степан и солдаты его батальона, были в шоке, они не знали что делать. Они, как бы вывалились из кинофильма, в котором участвовали в качестве героев, а теперь стали зрителями не знали, как в этот фильм вернутся, и надо ли им в него возвращаться. До последнего  момента Степан знал, что ему делать, но теперь, после увиденного в голове у него всё перевернулось, да и у остальных солдат, видимо, тоже. «Как, без единого выстрела, без убитых и раненых. Что это за бой?  Почему они не стреляли?», – у Степана в голове крутились такие вопросы, когда рядом с ним оказался задорный лейтенант  минометчиков.
– Сейчас бы врезать из четырёх стволов по предателям  Родины….
– Что Вы, товарищ Барсуков, – остановил лейтенанта тощий, болезненного вида, отдаленно похожий на Чернышевского, капитан их пехотного батальона, – этого  никак делать нельзя, – сказал он заикаясь. Мы не только не поможем нашим, но и всполошим немцев, и они легко могут перекинуться и на нас. Тут всего до них полтора километра.
Лейтенант, как то странно посмотрел на болезненного капитана, и затем резко пошёл к  своим миномётчикам. И опять все стояли и смотрели на позиции соседнего полка, по которым ползали танки и теперь суетились фигурки немецких солдат в зеленой униформе. Они выстроили пленных и не спеша погнали их по просёлочной дороге через поле в лес, из которого выехали сорок минут назад.
Было удивительно тихо. Над полем летали стрижи, пели кузнечики, и на Степана эта мирная картина действовала таким образом, что ему казалось, что это всё снится, и  что сейчас он проснётся. Он очнулся, когда к его удивлению, к ним приехала полевая кухня всё с той же кашей. «Обедать», – весело закричали солдаты привёзшие обед, но никто не тронулся с места.  «Пошли отсюда на хер», – зашикали на них со всех сторон, – «нашли время кашу привезти». И Степан, вдруг, чётко увидел то пространство, которое отделяло его, и его товарищей от тех других, которые были в плену. «Здесь каша, а там плен. Вот, как просто попасть в плен, раз и нет никакой Родины, Ленинграда, мамы, Оли. Даже войны нет, а только безликая колонна военнопленных, уныло бредущих по пыльной дороге с непонятным будущим». И злость стала закипать изнутри молодого тела Степана. Он, вдруг понял, что товарищ Сталин, никакой не великий полководец, а простой начальник, который может быть совсем и не смыслит в военном деле, и что его генералы и командиры, ещё хуже, и не могут организовать оборону. И что наши войска отступают вглубь страны, не  потому что это грандиозный план товарища Ворошилова по окружению немцев, а его беспомощность и бездарность.
Полевая кухня уехала, так и ни один солдат не притронулся к пище, а вместо неё приехала полуторка с фельдъегерем, который передал пакет командиру полка, в котором был приказ быстро оставить позиции и отходить к Пскову.
Немцы на своих танках урчали в берёзовой роще, не обращая никакого внимания на полк, где находился Степан. Это было очень странно, как будто его полка и не было. Они занимались своими делами, а наши солдаты своими.
Через час два полка дивизии сорок первого стрелкового корпуса начали движение обратно к станции Черская и далее к Пскову. Немцы, а это было уже к вечеру, совершенно не противились этому, и поэтому наша дивизия достаточно организовано начала отход. Теперь Степан шёл со своим батальоном в последних рядах своего полка. Идущие вокруг него солдаты были явно деморализованы. Никто не разговаривал,  многие нервно курили, сплёвывая горькую слюну на землю и только подгоняли  друг друга, грязно ругаясь. Теперь в движении солдат присутствовала суета и нервозность. Солдаты шли не в ногу, то быстрым, то укороченным шагом, иногда сбиваясь на бег.
На большой дороге полк перемешался с беженцами, и из военной организованной силы, которой три дня назад был готов дать отпор врагу, теперь превратился  в стадо озабоченных, усталых, нервных людей.
Над их головами время от времени пролетали немецкие самолеты. Они не стреляли, а только сбрасывали листовки  и всякую ерунду. То железные банки с краской, то просто картошку, то карикатуры на товарища Сталина, где он был изображен бегущим по пыльной  дороге  и  мимо него мелькали телеграфные столбы.
Недалеко от Степана шла пожилая женщина, катившая коляску со своим скарбом, а рядом с ней  высокая, стройная блондинка, в голубой, крепдешиновой кофточке, очень похожая на его Олю.
– Немцы наступают и наступают, – говорила пожилая женщина, обращаясь к блондинке, – а наши войска никак их остановить,  не могут. Это так они до самого Ленинграда дойдут.
– Что Вы, тётя Клава, говорят, что под Псковом страшная сила наших армий накапливается, – отвечала ей блондинка, искоса поглядывая на Степана, – и товарищ Ворошилов ими командует, а Вы, знаете, что Ворошилов самый лучший полководец  нашей страны? Это же он разбил всех белогвардейцев, ещё в Гражданскую войну, а теперь, в честь него назвали танк КВ, значит Клим Ворошилов.
– Катенька, ты, конечно, умненькая девушка, но смотри, всего две недели войны, а мы уже под Псковом. Они уже оккупировали Прибалтику и Белоруссию, да, да, я сама по радио слышала.
– Хватит, мать, болтать, – резко перебил её старшина, шагающий рядом со Степаном, – много Вы в войне смыслите. Девушка правильно говорит, что товарищ Ворошилов не даст поганым германцам, – и он здесь хрипло закричал, – не даст больше захватывать наши земли…, наши города. Впереди, за Псковом…, германцев ждёт разгром…
И вдруг на его губах появилась красная пена  и он дико вращая глазами, упал на землю и задергался в конвульсиях, и никто не успел сообразить, что с ним, как он уже через минуту затих.
– Ой, батюшки, – закричала старая женщина, – помер, помер, ой, помер.
И все остановились: солдаты, беженцы. Молча окружили мёртвого старшину, и слышно было, как ветер перебирает колосья недозрелой пшеницы на соседнем с дорогой поле. Степан был потрясен случившемуся. Вот так раз, и за одну минуту умереть, притом не в бою, а на марше. «Умереть за одну минуту», – это просто не укладывалось в его юной голове.
– Да, – сказал курносый солдат, которого звали Митяй, – смерть, она за нами ходит, прямо за спиной стоит….
К вечеру беженцы стали разводить костры и устраиваться на ночлег. Батальон, в котором двигался Степан, тоже попытался встать на отдых, но раздалась команда «вперёд»,  и они снова зашагали в строну Пскова.  Беженцы отстали, и Степан потерял из вида и пожилую женщину, и Катеньку, похожую на его Ольгу. И так они шли  по дороге, через ночь, но теперь Степан не замечал ни прекрасного звёздного неба над головой, ни теплого ветра налетавшего с поля пахнущего разнотравьем. Он был удручен, голоден, да ещё портянка, не правильно замотанная на правой ноге, съехала и терла ногу. К двум часам ночи раздалась команда «отдыхать», и  солдаты батальона сразу повалились на землю, даже не разводя костров, а только наскоро перекусив «сухим пайком». Вскоре,  все разом захрапели  на все голоса.
Уже в пять часов батальон был на марше и догнал другую группу беженцев. Здесь ехало несколько полуторок, которые черепашьим шагом двигались среди военных и гражданских лиц.  На одной из них везли большую статую гипсового вождя, на другой пачки каких-то документов и стальной сейф. В кабине первой машины сидел мужчина средних лет в белом кителе, который всё время подгонял шофёра:
– Давай Фёдор живее, важный груз везем. Он не должен попасть в руки врага.
К десяти часам утра, из леса, тянувшимся вдоль дороги, начали выскакивать солдаты Красной Армии без оружия, ремней и даже сапог. Они присоединялись к идущим, выклянчивая у них еду. Рядом со Степаном зашагал один из них, правда, этот  был в сапогах и с ремнем, но без винтовки.
– Слушай парень, дай чего-нибудь пожевать, а то уже сутки не ел.
Степан отодвинулся от наглеца, но тот напирал.
– Ну, ты, что не человек? Завтра сам попадешь в такое положение, и что я тебе краюху хлеба, что ли не дал бы….
Степан вытащил из своего вещмешка несколько сухарей.
– На, ешь. Как звать то?
– Гришкой. Мы из  сто восемнадцатой дивизии.
– Как из сто восемнадцатой, и я из сто восемнадцатой. А из какого полка?
– Из триста пятого….
– Это значит, по вам немец вчера ударил и вы драпанули, не сделав ни одного выстрела?
– А ты бы не драпанул? Если на тебя танки прут и самолеты. Если  командир полка  с полковым комиссаром первыми побежали.
– А офицер с пистолетом, который пытался вас остановить….
– Это был батальонный командир Федин, затоптали его, – ответил Гришка засовывая последний сухарь в рот.
– Но всё равно надо было вести бой, стрелять, – не унимался Степан, – так немец и до Ленинграда дойдёт.
Тут Григорий как-то странно посмотрел на Степана и сказал шепотом:
– А ты когда-нибудь кого-нибудь убивал? Как можно в человека стрелять?
– Но это враг, немец, вон, смотри, где они уже, а мы так к ним всё присматриваться, что ли будем?
– Враг, немец… Поди, у него тоже мать есть, и жена с детьми…., а ты его, значит, на мушку взял и чик, и нет его…, так что ли?
– Но это война, – вскипел Степан, – а на войне, да, убивают, на войне смерть….
– Война, враг. Он, немец, такой же божий человек, как ты и я, он тебе ничего не сделал, ты даже с ним не знаком, и ты его, значит, должен убить. Не по Божьи это, не по Божьи. И, поверь мне, когда тебе придётся убить немца, ты тоже не сможешь этого сделать и вспомнишь мои слова.
– Пусть этот проповедник катиться на хер, – вмешался в разговор Митяй, – мы ему тут сухари даём, а он нам про Бога рассказывает. Значит, по тебе выходит, кто   стреляет в немцев, это значит не Божий человек, а кто драпанул с поле боя, тот Божий, так, что ли?
– Григорий что-то хотел ответить, но вдруг запнулся, побледнел и стал напряжённо смотреть в сторону  «особистов», которые  появились, откуда ни возьмись в небольшом посёлке, через который проходили войска и беженцы.
«Особисты», очень внимательно осматривали проходивших мимо солдат и время от времени выводили из строя бойцов, которые были без оружия и амуниции. Григорий занервничал, стал прятаться за спины идущих солдат, а потом, совсем не к месту, начал у Степана хватать винтовку.
– Дай мне свой винторез, – жарко, зашептал он, Степану на ухо, – дай на время, сейчас посёлок пройдем, и я её тебе верну.
Степан опешил от действий Григория и  оттолкнул наглеца.
– Винтовку тебе, а на хера ты свою бросил?
В это время их возню заметил один из особистов. Он быстро подошёл к ним и строго спросил:
– В чём дело? Чья эта винтовка?
А Григорий, с бегающими глазами, весь покрывшись потом, закричал:
– Товарищ старший лейтенант, вот какой-то тут привязался и винтовку мою вырвал из рук….
Через минуту справедливость была восстановлена. Григория вывели из рядов и присоединили к таким же безоружным солдатам. Ещё через три минуты их подвели к стене какого-то амбара, и Степан ещё ничего не смог понять, как раздалась не громкая команда «по дезертирам, трусам и паникёрам – пли». И солдаты НКВД деловито из автоматов, на глазах батальона, открыли огонь по жавшимся друг к другу жалким и несчастным паникёрам. Они попадали, как трава, скошенная острой косой. Степан был в шоке. Всё у него в голове закрутилось, завертелось – «Только что шёл рядом, рассказывал о своих ощущениях, насчет немцев, грыз мой сухарь, и этот сухарь ещё у него в желудке, а теперь, вот, лежит на земле, раскинув широко руки, и своими синими глазами смотрит в такое же синие  небо». И Степана вывернуло наизнанку. Его рвало, какой-то чёрной зеленью, и он не скрывал своего состояния. За углом того же амбара он старался вылить всю гадость, так ему казалось тогда, из своего организма. «Всё то, что скопилось во мне за эти несколько дней, очиститься,  и дальше такого ужаса больше не будет», – думал он.
К вечеру этого дня, перейдя мост через реку Великая,  два полка дивизии вошли в Псков. Сразу к ним подбежали, какие-то начальники и приказали окапываться и жестко перекрыть мост, не допуская прорыва немецких танков на эту сторону. И опять Степан, отложив винтовку, гранаты, скатку и вещмешок, взял в руки лопату и начал рыть окоп. А через мост шли войска, беженцы, и им не было конца и края. К семи часам на позицию батальона подошла полевая кухня, теперь с манной кашей. Степан не хотел ни есть ни пить, у него наступило какое-то отупение, но он заставил себя съесть несколько ложек каши, сидя с Митяем на скатке около начатого окопа.
– Чего  ты пригорюнился, дезертира что ли жалко? – начал говорить Митяй, – так по делу расстреляли, винтовку у тебя рвал, да и воевать надо, а не по лесам прятаться. Вот сейчас оборону здесь построим и за Псков немцев точно не пропустим.
Степан вяло ковырял кашу, в пол уха слушая Митяя, и  тоскливо рассматривая беженцев, идущих мимо него, и тут он увидел высокую, стройную девушку, в голубой крепдешиновой кофточке, идущую с пожилой женщиной, которая катила тележку.
«Катя, это же Катя», – очнулся Степан от своих тяжелых мыслей.
-Катя, Катя, – закричал Степан, бросив котелок с не доеденной кашей, и рванулся к девушке. Катя приветливо замахала ему рукой, но тут раздался крик  «воздух», и пара немецких самолетов низко промчалось над мостом, обдав идущих  людей через мост огненной струей своих пулеметов. Дальше Степан, как в немом кино увидел: загоревшуюся полуторку, медленно падающею в реку, старика с костылем, который тоже падал в воду, тётку в цветном платке, уронившую свой чемодан на помост и пытающуюся его поднять…. Но самое ужасное для Степана было то, что в этом кино он не видел Катю. Подбежав к мосту ближе, он, наконец, её увидел – она лежала на жёлтой земле в своей голубой крепдешиновой кофточке с широко открытыми, синими при синими глазами и смотрела в синие небо, как Григорий. Ветерок шевелил её белокурые волосы. Она лежала, как живая. Юбка завернулась на её белоснежных коленях, открыв её красивые ноги. Какой-то солдат, проходя мимо, бережно закрыл девушку своей шинелью. Из горла Степана вырвался не человеческий крик, это было выше его сил. Безумно зарыдав, он повалился на землю, ударяя, как умалишённый, по земле кулаком. «Нет, нет, нет», – кричал он и бил кулаком по земле. «Жена, что ли, или невеста», – говорили, проходя люди, и кто вытирал глаза, а у кого от этой картины прыгало лицо и сжимались кулаки. Старушка присела рядом со Степаном.
– Не надо так убиваться, сынок, – ласково сказала она, – ты ещё молодой, вот война кончится, и ты найдешь своё счастье, а так, ты мешаешь своей девушке  перейти к Господу  Богу….
Митяй тоже присел рядом, – «пойдем, паря, окоп рыть, а то ты совсем умом сдвинешься».
К восьми часам Степан, со страшной силой врезался своей лопатой в черствую землю Пскова, не обращая внимания на кровавые ладони и страшную сухость во рту.
Время у него остановилось, а в голове вилась только одна мысль, что в городе на Неве его ждёт такая же девушка Оля, и что её надо защитить от германских гадов. И страшная ненависть  поднималась  в нём к немецко-фашистским захватчикам.
Немцы, как всегда, появились неожиданно, притом не от моста через реку, а почему-то  сзади позиции батальона. Несколько их танков, броневиков и мотоциклов выскочили из-за жилых домов и в этот раз, резко стреляя из пушек и пулеметов, устремились на Степана и его товарищей. «А-а-а», – закричал кто-то рядом со Степаном, – «окружили, ****ь». И тут же рядом раздались несколько хлопков. Какой-то солдат, откинув лопату, метнулся головой в не дорытый окоп. И опять Степан, как в чёрно-белом кино, увидел, что небольшой взрыв пришёлся по ногам этого солдата, и дальше, оторванный, окровавленный сапог, торчащею белую кость и рваные, солдатские штаны. И за этим за всем, бледное лицо солдата, который вращая своими непонимающими глазами, дико выл и без конца повторял:
– Застрелите меня, братцы, застрелите! Как же я без ноги, как же без ноги?
– Валим, – Митяй резко дернул Степана за руку, – обратно к реке….
И они побежали к реке, Степан в это время успел прихватить свою винтовку. А по мосту уже вместо беженцев тоже двигались немецкие танки и мотоциклы. Некоторые бойцы их батальона, побросав винтовки, размахивая листовками, побежали навстречу немцам, крича: «Nicht schie;en». И немецкие солдаты, стреляя поверх их голов, кричали им, чтобы они ложились на землю. И они ложились, а немцы, вдруг гогоча, начали ездить по лежащим русским бойцам на мотоциклах. Степан и Митяй залегли за небольшими кустиками рядом с берегом реки, в ужасе наблюдая, вакханалию немецких солдат. Потом появился на броневике немецкий офицер, он резко отсчитал своих солдат, и они тут же, криками и стрельбой подняли военнопленных (некоторые, правда, не поднялись, а так и остались лежать на земле) погнали наших солдат обратно через мост, на Запад.
К ночи, Степан и Митяй, пробираясь берегом реки, вышли к густому еловому  лесу, где натолкнулись на таких же потных, голодных, усталых, деморализованных  людей из их воинской части. Собралось человек пятнадцать, кто с оружием, кто без оружия,  и даже сапог. Решили двигаться в сторону Ленинграда, к своим.
– На хрен ты винтовку таскаешь, обратился какой-то старый солдат к Степану, ты бы лучше вещмешок прихватил с сухим пайком, а не эту кочергу, да ещё со штыком. Штык то закрой, а то он у тебя за кусты, да за ёлки цеплять будет, а то ещё лучше вообще брось винторез – без него будет легче идти.
Степан не обратил на его слова никакого внимания, его мысли прыгали вокруг убитой девушки, разгрома его полка, наглостью фашистов и беспомощностью Красной армии. «Как же так, всего несколько дней назад столько дивизий разгрузилось на станции Черская, а теперь от этих дивизий жалкие остатки. Солдаты не столько сражаются, сколько сдаются в плен, или, как мы, отсиживаются в лесах. Что это за война?»,  – продолжали тяжелые мысли роиться в голове Степана. «Где же легендарные командиры Красной Армии, ни одного начальника не видно, вон, у нас только лейтенант минометного расчета остался, а остальные драпанули ещё до подхода немцев, и это», – уныло думал он, – «наша  доблестная Красная Армия, которая от тайги  до Британских морей,  в целом Мире всех сильней».
– Ну что, Степан, сидишь на пеньке пригорюнился, – к нему подошёл Митяй, – решили двигать на  Ленинград, так надо идти.
– Надо идти, надо идти, а коли к своим выйдем, – забасил старый солдат, – а не у кого оружия нет, сразу энкэведешники к стенке поставят.
– Я тебя, что-то Фёдор не пойму, – перебил его кто-то и Степан в темноте не разглядел лица, – то ты этому белокурому говоришь «Брось винтовку», то  «Энкеведешники того, кто без оружия сразу расстреляют», ты уж определись Федор.
– А что определяться то,  – опять забасил старый солдат, – идти надо без оружия, а к своим выйдем, то с оружием, – и он сделал страшное лицо, гнусно подмигнул Степану, – оружие можно в бою достать, верно,  белокурый?
– Решили  к своим пробираться, – мрачно  перебил  лейтенант старого солдата, – значит надо к своим, чего зря базарить. Сейчас совсем темно станет и пойдём.
– Я не знаю, – вмешался в разговор мелкий татарин, который тоже сидел на пеньке и втыкал в землю армейский штык-нож, – вот мы все здесь в лесу сидим, нам вроде не холодно и не жарко. - Вот надо в город Ленина идти…, верно, там нас жёны и дети ждут, а кто воевать то будет? Немцев здесь бить надо.
– Вот ты и бей, а на меня хватит, навоевался я, – опять забасил старый солдат. – немец то, на сегодня сильнее нас, а если сильнее, что жопу то рвать, всё равно всех положит, либо в плен возьмет. Вот и думайте, братцы, живыми хотим остаться, либо мертвыми.
– Хватит базланить, – негромко сказал опять лейтенант, – пора идти.
И они пошли через лес, озираясь по сторонам, как затравленные волки. Через полчаса вышли на поле, на котором росла рожь. Степан рвал колосья, перетирая их ладонями, освобождая зерна от шелухи и плевел. Зерна были ещё не зрелые, но отдалённо напоминали вкус чёрного хлеба. Из-за горизонта вышла луна и поле, вдруг, превратилось в  море, по которому бежали серебристые волны ржи.
– Красиво, – вздохнул Митяй, – сейчас бы с девушкой над этим полем полетать.
– Вот тебе сейчас немцы  дадут   просраться, и полетаешь, – мрачно перебил его старый солдат.
Луна скрылась в небольшом облачке, и сразу  сделалось темно и неуютно. Бойцы, прижимаясь к земле, двигались рывками, то останавливаясь, то прислушиваясь к звукам ночи, то двигаясь дальше. Наконец, они вышли на просёлочную дорогу, тянувшуюся на Северо-Запад.
– Вот по ней и пойдем до утра, – сказал лейтенант, – а  днём заляжем в лесу. Дня через два, я думаю, к своим выйдем.
Дорога шла, то петляя среди березовых рощ, то дремучих еловых лесов, то среди  полей и озер. Ближе к утру, когда забрезжил лёгкий рассвет, сзади раздался лязг гусениц и рычание моторов. «Немцы». И Степан с товарищами кинулся, не разбирая дороги, в поле и через двадцать шагов они попадали в высокую траву, скрываясь от враждебных глаз. Мимо них на большой скорости шла танковая колонна вперемешку с грузовыми машинами. Степан приподнял голову из травы и понял, что это колонна танков Красной Армии. Двойственные чувства овладели им. Он хотел закричать, что мол, здесь бойцы Красной Армии, и что они ищут свои войска. Но с другой стороны физический страх сковал его горло, и он отчётливо понимал, что танкисты могут в темноте не очень разобраться,  кто есть кто, и из пулемётов покосить их, как немецких диверсантов.  Метров через сто, передовой танк, вдруг, резко остановился, а за ним и вся колонна. Степан на всякий случай спрятал голову в траву и снова её высунул, когда услышал, как выскочивший из люка танкист первого танка  заорал во всё горло.
– Баста, навоевались, теперь пусть Ворошилов воюет, сливай топливо в полуторки….
– Егорыч, а что с танками делать? – переспросил его другой танкист, следующего за первым, танка.
– На хер нам танки, на танках далеко не уедешь. На танке воевать надо. Быстро сливаем бензин в автомобили и двигаем на Струги Красные, а там и до Луги не далеко….
– Но, Егорыч, за  брошенный исправленный танк могут и расстрелять.
– Не могут, потому что на моём танке трансмиссия полетела, а на твоём танке,  Ванька, вентиляция отказала, как на них можно воевать?
– А у меня что, Егорыч сломалось? – закричал из своего танка ещё один танкист?
– А у тебя, хер рыжий, что, ума не хватает? Сам придумать не можешь, что с твоим танком? Сцепление у тебя сгорело, вот что. Всё равно через несколько часов здесь немцы будут, и ни один ли хер, что у вас сломалось? А наши особисты, что у немцев спрашивать будут – мол «Не скажите Вы нам, гер офицер, танк  БТ-7 за номером семьсот шестьдесят четыре, какая у него поломка случилась?», так что ли? Давай сливай бензин и валим в Струги.
И Степан увидел, как танкисты деловито перелили горючее в автомобили из своих танков и через тридцать минут скрылись на полуторках в клубах пыли и в лучах восходящего Солнца. На обочине остались стоять девять танков с открытыми люками.
– Видел, паря, – старый солдат опять оказался рядом со Степаном, – танки бросают, а ты сраную винтовку таскаешь. Бросай её на хер, веселее идти будет, ха-ха-ха.
Степан набычился.
– Мне эту винтовку, – мрачно ответил он, – доверил  наш Советский народ, я присягу принимал, чтобы Родину защищать, а не бросать её как хлам, где попало.
И он с красным лицом надвинулся на старого солдата, – а если тебе что-то не нравиться, то хер ли ты с нами идёшь к нашим, иди лучше к немцам.
– Хорош ругаться, – вмешался в разговор лейтенант, – нам сейчас надо вон до того леса быстро дойти, – и он указал на лес, чернеющий на горизонте, за большим полем, – а там залечь до вечера, а потом опять в дорогу. Нам надо двигаться в сторону Луги.
И они пошли, обходя брошенные танки. На лицо совсем мальчишка, связист, который шёл с ними, вдруг метнулся в один из танков, со словами: «Может танкисты какую жратву забыли, я сейчас быстро», и тут же, когда он скрылся в танке, раздался его душераздирающий крик: «А-а-а-а». Он пулей выскочил из танка, трясясь весь от страха. «Там мёртвый, мёртвый там». Степан первый отреагировал, он взобрался на танк и заглянул в открытый люк. На месте командира сидел танкист, с простреленной головой, сжимая в руке пистолет «ТТ».
– Видать не согласился с остальными,- разрешил  ситуацию Митяй, - надо бы его похоронить по-человечески, не бросать же его здесь, коль мы его нашли.
– Мы с этими похоронами много времени потеряем, – забасил старый солдат, – уже совсем светло, сейчас немецкие самолеты шнырять начнут, притом, танкист  то не в бою погиб.
– Быстро, мужики, копаем могилу, – распорядился лейтенант, – наш же танкист, русский, что же мы не Христиане, что ли?
И Степан, Митяй, лейтенант, мальчишка-связист, татарин энергично начали копать саперными лопатами могилу для танкиста, остальные солдаты  сидели около дороги и курили, наблюдая за их работой. За тридцать минут не глубокая могила была готова. Туда, завернув в танковый брезент тело танкиста, Степан и Митяй осторожно положили русского солдата. Да, он не был героем, и не погиб в бою, но не нарушил присягу, и не драпанул, как другие, а предпочёл бегству пулю.
Потом, они энергично двигались по пыльной дороге, держа направление на густой еловый лес. А солнце всё выше всходило над горизонтом, становилось всё жарче, а лес не приближался. Он, как бы был хорошо виден, но до него было всё также далеко, как и в начале пути, хотя прошло уже больше часа энергичной ходьбы.
В небе опять появилась «рама».
– Плохой знак, – тихо, как будто себе, сказал Митяй, – два дня тому тоже «рама» над головой летала  и после её появления немцы начали наступление.
– А что нам сейчас «рама», – ответил Степан, – мы теперь для немцев не представляем никакой серьёзной опасности, мы «окруженцы» и маленькой группой пытаемся выйти к своим.
– Не скажи, – перебил его Митяй, – немцы видимо готовят новый удар, и может случиться так, что мы дойдем до Луги, а там уже немцы, и что мы будем делать? А, видишь – молчишь. Мы уже без еды вторые сутки, и ещё не ясно,  сколько нам придётся топать  не жрамши, пока мы встретимся со своими. А до Луги ещё топать и топать четверо суток ходу, не меньше, а если там будут немцы и нам придётся топать до Ленинграда, то эта уже дней десять–двенадцать, а ты Степан выдержишь без еды десять ночей  идти пешком, проходя  километров двадцать, а то и  тридцать?
И сразу, как будто немцы подслушали слова Митяя, над головой низко промчались четыре «Мессершмитта». «Воздух», – закричал с большим опозданием лейтенант и солдаты кинулись в рожь, но самолеты уже  превратились в  небольшие точки на блекло-синим небе. Через несколько минут далеко впереди заохали взрывы, и слышна была трескотня пулеметов.
– Кого-то накрыли, – мрачно сказал лейтенант, – теперь, могут и за нас взяться.
Давай сворачивай в поле, в поле легче скрыться, чем на дороге.
В поле было идти тяжелее, и скорость отряда резко замедлилась. Лейтенант через час осознал свою ошибку и, вскоре, они опять шли по пыльной дороге,  напряжённо всматриваясь в небо.
Не доходя до леса с километр, около небольшого деревянного моста, переброшенного через ручей, Степан и его товарищи увидели разбитые грузовые автомобили. Некоторые догорали,  а две, перевернутые взрывом,  валялись в поле, как черепахи, выброшенные морем на берег к верху ногами. То там, то здесь лежали убитые люди в форме танкистов.
– Это же те самые танкисты, – закричал Митяй, – которые свои танки побросали.
– Надо бы их тоже похоронить, – подал голос Степан, – наши солдаты.
– Нет, – закричал резко лейтенант, – они дезертиры, танки свои бросили, пускай  теперь их немцы хоронят, а нам дальше идти надо. Только посмотрим,  не осталась ли у них какая еда….
Парень связист вместе с пехотинцем татарином и тремя бойцами из охранной роты моста бойко кинулись осматривать трупы и их вещи. Нашли две фляжки со спиртом, вещмешок с сухарями, кисет с махоркой, перепачканной кровью и три больших вяленных леща.
– Отлично, – подвел итог операции лейтенант, рассматривая лещей. Доберёмся до леса и устроим обед, а сейчас надо быстро двигаться, вдруг немцы опять налетят.
Степан, сделав несколько шагов вместе с остальными в сторону леса, вдруг увидел, как по лицу одного из убитых танкистов ползает толстая, синяя муха. Тогда он неожиданно для себя  присел, достал саперную лопатку и начал молча копать землю.
– Ты что, пошли, – схватил его за плечи Митяй.
– Нет, надо наших ребят похоронить, нельзя так их бросать.
И тут же ему начали помогать связист и пехотинец татарин, затем присоединился и Митяй,  солдат кашевар, и оставшиеся солдаты, в конце, когда могила почти была готова, лейтенант, грязно выругавшись, тоже стал копать.
Осторожно в готовую могилу положили одиннадцать танкистов и троих шоферов автомобилей. Лейтенант сложил в свой вещмешок их документы и личные вещи, которые нашёл у них. Когда складывал вещи к себе в вещмешок, вдруг задал, не к кому не обращаясь, вопрос: «А куда остальные танкисты делись? Танков было девять – в каждом экипаж по три человека, да ещё полуторки».
– А остальные дальше поехали, на Струги, товарищ лейтенант. Полуторок было ведь шесть штук, а под бомбы попали пять, выходит, остальные танкисты на последней полуторке  дальше двинули, не похоронив своих товарищей, – ответил за всех Митяй.
– Дальше поехали? – и лейтенант размахнулся и кинул свой вещмешок в сторону догоравших грузовиков. Мы значит, – он в этом месте грязно выругался, – похоронная команда, выходит, а они дальше поехали, а мы тут время тратим….
Потом опомнился, подбежал, взял мешок, из которого вывалились солдатские книжки, не отправленные письма, и  без конца сплёвывая, не смотря ни кому в глаза, аккуратно всё  начал складывать  в мешок, со словами «Идите, я вас сейчас догоню».
Отряд двинулся к лесу. Степан, идущий позади всех, обернулся – лейтенант, закончив возиться с вещмешком,  медленно обходил место трагедии и как будто, что-то искал.
Скоро отряд вошёл в тёмный еловый лес. Хвоя под ногами, огромные муравьиные кучи, тишина, создавали ощущения покоя и умиротворения. Выбрали небольшую поляну и сели передохнуть.
– Сейчас отдохнём и перекусим, – сказал лейтенант, – а потом обследуем этот лес во все стороны, чтобы убедиться, что здесь немцев нет, и нам не грозит опасность, а ближе к ночи опять пойдем. Нам хотя бы за две ночи добраться до Струг…
И он отхлебнул спирта  из одной фляжки, при этом гнусно скривил лицо и передал её
Степану, который сидел на пне рядом с ним. Степан тоже приложился к фляжке. Горячая струя спирта, обжигая пищевод и желудок, тут же ударила в голову. Ему стало хорошо, он начал вяло кусать кусок леща, который протянул ему Митяй. А Митяй  деловито маханул спирта, выдохнул и запил водой.
– Вот как надо, – стал он объяснять свои действия товарищам, – а то желудок спалишь.
– Желудок спалишь, – перехватил у него фляжку старый солдат. – Спирт это такой продукт, который полезен нашему брату всегда. И он сделал несколько больших глотков, как будто пил воду, потом приложил к носу свой рукав, и не спеша начал свертывать себе самокрутку. А фляжка шла тем временем по кругу, кто-то прикладывался к ней чуть-чуть, как Степан, а некоторые делали большие поспешные глотки, как будто боялись, что у них отнимут спирт. Первая, на пятнадцать человек, разошлась быстро, взялись за вторую, но лейтенант отобрал её, совершенно справедливо, объяснив, что впереди большая дорога, и мало чего может произойти, пока к нашим не выйдем.
Затем  послали разведчиков через лес вперёд и по сторонам. Степан  был среди тех, кто пошёл в левую часть  леса, договорились вернуться через полчаса. Группа, где был Степан и Митяй, уже через триста метров вышла к опушке леса, и передними открылась небольшая деревня. Среди разведчиков возник спор – надо зайти в деревню или не надо.
– Зайдем, мужики, – энергично доказывал кашевар, попросим еды у местных, чай, не откажут солдатам Красной Армии?
– А вдруг там уже немцы, – подал голос татарин пехотинец.
Их размолвка быстро закончилась, когда они увидели, что по дороге в деревню бойко двигаются немецкие мотоциклисты, и армейские грузовики.
– Вот, сейчас бы зашли, – почему-то весело сказал Митяй, – нас бы быстро немчура угостила ужином из свинца.
– Надо возвращаться к своим, – взял инициативу в свои руки Степан, – и сообщить  ситуацию.
На поляне, под огромной елью, сидел лейтенант. Разложив планшетку с картой, он внимательно слушал вернувшихся разведчиков и пытался определить, в каком месте находится их отряд относительно противника. Выходило, после доклада Степана, и других разведчиков, которые тоже напоролись на немцев, что они находятся перед неширокой речкой Псковка. Слева от них – деревня Засеки, с немцами, а справа – болото.
– Немцы, – закончив рассматривать карту, медленно начал говорить  лейтенант, – везде нас опередили. И слева, в  деревне,  они встают  на постой, и перед нами тоже в деревне, за речкой – немцы. Справа – болото. Ну, бойцы, какие будут соображения?
- Надо сидеть здесь, в лесу тихо, и ждать, пока немцы не уйдут вперёд, – угрюмо высказал свою точку зрения старый солдат.
– О, как мы немцев боимся, – опять сидя на пеньке и втыкая свой армейский штык-нож в землю, подал голос пехотинец татарин, – прямо тихо надо сидеть, а то немец вдруг нас заметит и всех  перестреляет, на нашей - то земле.
Да, особенно она твоя, русская ещё скажи, – злобно огрызнулся старый солдат и, зачем-то, с хрустом сломал сухой сук дерева.
– Так, оставить разговорчики, – вмешался лейтенант. Сейчас я сам схожу на разведку, вот, с Кораблёвым, и посмотрю, что и как, а все остальные сидят и нас  ждут. За старшего остаётся Борисов (это был Митяй).
И Степан опять, теперь с лейтенантом отправился на разведку. Сначала они дошли до опушки, где до этого был Степан со своей группой и, спрятавшись за деревьями, очень внимательно наблюдали за действиями немцев в деревне. А немцы деловито ставили палатки на околице, устанавливали связь, аккуратно выстраивали свои грузовые машины и бронетранспортёры.
– Да, – сказал лейтенант, – Европа, порядок, но нам от этого не легче, – и он тяжело вздохнул, – пойдём теперь вперёд к реке, посмотрим, что там делается.  И они пошли теперь через лес вперёд и через километр густого леса вышли к реке. Где увидели небольшой деревянный мост, через реку, уже взятый немцами под охрану. Рядом с мостом стояли два бронеавтомобиля и группа немецких солдат, а за рекой тоже была деревня, только побольше, а рядом, на старом футбольном поле, стояли штабные автобусы и урчали германские танки с жёлтыми крестами на башнях. Немцы и здесь ставили палатки, организовали связь и готовили кухню. Засыпали какую-то крупу в стоящие здесь и дымящиеся полевые кухни. А немецкие кашевары, раздевшись по пояс, рубили дрова. Почему-то эта мирная картина вызвала у лейтенанта страшную ярость.
– Вот, суки, ведут себя, как дома. Уже, днем,  устраиваются на ночлег, видать план свой сегодня сделали. Сейчас своё кофе будут пить, а мы, как мыши по лесам голодные прячемся.
В это время, под охраной мотоциклистов, к штабному автобусу подъехала  легковая машина, и из неё бодро выскочил офицер, который тут же начал отдавать команды, показывая рукой, то на мост, то на деревню, то на танки, и все немцы, это Степан четко увидел, вытянулись перед ним.
– Наверное,  это, – почему-то шёпотом произнёс лейтенант, – командир полка, а может дивизии, видать это их штаб на ночлег устраивается, вот по нему бы моими минометами ударить, да где они, всю материальную часть под Псковом оставили.
У Степана тоже, после всего пережитого, уже успела накопиться такая  страшная ненависть к германским захватчикам, что он сдавленным голосом прохрипел:
– А давайте, товарищ лейтенант, – на них ночью нападём, и весь их штаб на хер   вырежем.
Лейтенант, как-то странно  посмотрел на Степана, как будто видел его в первый раз.
– Но, у нас и оружия толком нет и мехчасти  нет. Как ты предлагаешь, голыми руками, что ли с ними воевать? Вон, посмотри, у них и танки и броневики и мотоциклы с пулеметами, да и сами немцы здоровые ребята, небось, на ужин мясо едят и шнапсом запивают.
И тут, действительно, до них долетел запах жареного мяса. Лейтенант сглотнул слюну, и грязно чертыхаясь, развернулся и пошёл  через ельник искать своих.
На поляне, когда они вернулись, шёл резкий разговор с матерными словами  и почти  рукоприкладством. Митяй с кашеваром и татарином пехотинцем, отбивались от наседавших на них солдат, во главе которых был старый вояка, требовавший поделить еду и оставшийся спирт.
– Сучий сын, – орал старый солдат, пытаясь схватить Митяя за ворот гимнастерки, – давай сюда оставшийся спирт и сухари, мы сейчас это дело разделим  по-братски, и разбежимся. Я дальше с вами не пойду, да, и Васька с Яшкой тоже не пойдут.
Лейтенант, выхватив пистолет «ТТ» из кобуры, рванулся на поляну. Степан, не расставаясь  с винтовкой, щёлкнул затвором за спиной лейтенанта.
– В чём дело, вашу мать? – заорал лейтенант, – стоит отойти на полчаса, как они уже дерутся. Спирта захотели, а Родину защищать, это, значит, пущай другие защищают.
– А ты чего, лейтенант, орёшь, начальника из себя корчишь, – с налитыми кровью глазами, старый солдат двинулся на лейтенанта, – это там ты начальник, – и солдат махнул неопределённо куда-то рукой, – а здесь нет никакой советской  власти. Пока вы ходили, мы тут провели собрание и решили, что дальше не пойдем. Нас большинство.
Несколько солдат, стоявших за спиной говорившего, одобрительно  загалдели.
– Вон, и Васька, и Яшка из Костромы не хотят никуда идти. И ребята из сапёрного батальона, и из охранной роты моста тоже с нами…
- Да, лейтенант, Фёдор прав, – вышел вперед, оттерев плечом старого солдата, боец со шрамом через всё лицо, – сейчас мы поделим  спирт с едой и разбежимся. А Родину, поскольку видать, лейтенант, ты партийный, иди сам защищай. А я, – он в этом месте почти закричал, и от этого его шрам сделался синим и лицо его стало страшным, – не хочу защищать эту Родину, которая расстреляла моего деда и сгноила моего отца в лагере… как кулака, и пришлось моей матери шестерых детей поднимать…
Горящие глаза лейтенанта от этих слов сразу потухли, и он отступил на несколько шагов от этих возбуждённых людей, опустив свой пистолет.
- Вот так-то лучше лейтенант, – почти миролюбиво пробасил старый солдат, – а  теперь давай делить жрачку, а после – вы нас не знаете, и мы вас не видели, правильно, Тимофей?
– Верно, Фёдор. Давай, лейтенант, командуй.  Всю оставшеюся еду кладём на этот пень и делим поровну.
Лейтенант посмотрел на пень, затем, не убирая пистолет сел на этот пень и тихо сказал:
– Выходит, вы хуже дезертиров, хуже паникёров. Вы – оборотни. Вы делали вид, что идёте к своим, а сами ждали, как всё получится, а когда стало совсем плохо,  наконец, показали своё лицо, свою личину…
– Хорош, лейтенант, баланду травить, жратву на пень и по сторонам, – на   лейтенанта стал надвигаться Фёдор с сапёрной лопаткой в руке, а за ним остальные мятежные  солдаты  загудели, зашевелились, показывая, что сила на их стороне.
Степану на мгновение стало страшно, он сжал свою винтовку руками,   отчетливо осознав, почему так позорно отступает Красная Армия, почему такое количество пленных. «Потому что, полно вот таких мутных, тревожных, – отвечал он сам себе, – нервных, слабых людей, которые только и  норовят спрятаться в лесу, а не сопротивляться врагу».
Ситуация стала приобретать драматический оборот. Лейтенант вдруг щёлкнул затвором пистолета и дико вращая глазами, заорал:
– Да вас, сук, надо всех к стенке!
Но ему не дал договорить связист, с лицом мальчика, который стоял на стороне Степана. Он, вдруг, ловко кинулся к лейтенанту и одним движением  выхватил у него  пистолет и тут же передал его старому солдату.
– Во, так-то лучше, – опять миролюбиво сказал старый солдат, принимая оружие, – а то немцы услышат, не дай Бог, выстрелы и всех нас накроют. Одним словом, лейтенант, давай заканчивать разговор. Делимся и разбегаемся, а пистолетик твой я конфискую.
Лейтенант как-то скис, руки его обвисли, и он продолжал сидеть на пне, как будто полностью потерял интерес к жизни. Степан быстро оценил ситуация и громко сказал:
– А пусть забирают всё, товарищ лейтенант, нам с такими зачем делиться?
– Митяй, отдай им всё, пусть пьют, жрут и куражатся, а то немцы вряд ли им спирта нальют.
Лейтенант махнул вяло рукой, «мол, пусть забирают», и Митяй неуверенно передал старому солдату фляжку спирта, мешок с сухарями, кисет с махоркой и последнего леща.
– Вот это правильно, – гудел старый солдат, принимая харчи, – это вам зачтётся, убивать вас не будем, ха-ха-ха. А только с этого момента, – он резко прекратил смеяться, сделав звериное лицо, – ещё не поздно, кто хочет, конечно, остаться с нами и начать партизанить. Так сказать, не красным и не германцем, а сами по себе жить будем. Создадим свою республику. Ну, есть желающие?
– Ну, давай, Ванька-кашевар, переходи к нам, чего жмешься к лейтенанту? – закричал кто-то, из-за спины старого солдата, – у тебя всё равно жрачки нет, и кашу не из чего сварить, ха-ха-ха.
Ванька потупился, но с места своего не сошёл.
– Баста, – вмешался человек со шрамом на лице, – всё, разговор закрыли, пошли ребята, нам теперь в другую сторону.
И они пошли через еловый лес, грязно матерясь и проклиная Советскую власть, в ту сторону, откуда недавно все они вышли, в сторону города Пскова. Когда их шаги и хруст веток от десяти пары ног затих, лейтенант очнулся и тихо сказал:
– Ну что, братцы, делать теперь будем? Впереди немцы, еды  нет, оружия тоже  нет, куда теперь мы годны?
Степан всё также продолжал стоять, сжимая свою винтовку, всё в нём горело страшной ненавистью и болью к сложившейся ситуации. Сейчас он ненавидел и немцев, и начальников Красной Армии, и трусов, и дезертиров, и вот таких  предателей, которые оставили  их в лесу без еды и оружия, и он с болью прохрипел:
– Я не знаю, как вы…, но я ночью пойду… и один, если Вы не пойдёте,  штаб их крошить…
Оставшиеся солдаты молчали. Они прекрасно понимали, что это авантюра, что этот путь ведёт к гибели. Что немцы их всех убьют ещё на подходе к штабу. Но с другой стороны они понимали, что Степан прав, что пора, что-то делать, что пора отвечать агрессорам, а не прятаться по лесам.
– Я тоже пойду, – просто сказал мелкий пехотинец–татарин, – лучше смерть в бою, чем позорный плен.
И с этими словами вогнал со страшной силой свой штык-нож в землю.
– Да, да, вы правы, пора действовать, – засуетился лейтенант, – давайте  посмотрим сколько у нас оружия.
– А что смотреть, – усмехнулся Митяй. Одна винтовка у Степана, штык у  Шамиля, у меня есть финка за голенищем сапога, да и всё, товарищ лейтенант.
– А у Степана, – встрепенулся лейтенант, – и у тебя Борисов, имеются сапёрные лопатки, они тоже в деле могут пригодиться.
Тем временем Степан отщёлкнул штык от своей винтовки, и глухо сказал:
– Я, товарищ лейтенант, со штыком пойду и с лопаткой, так с руки мне будет. А вы возьмите мою винтовку.
Лейтенант взял винтовку из рук Степана и щёлкнул затвором.
– Вот, теперь другое дело, теперь можно и попугать фрицев. Давай сюда и оставшиеся патроны.
Затем они сели, кто на пни, кто прямо на землю и тихо стали обсуждать нападение на немецкий штаб. В это время Шамиль  быстро принялся развязывать свой вещмешок, приговаривая «Шайтан меня возьми, шайтан память отбил, совсем забыл», и неожиданно достал из мешка две пехотные гранаты.
– Ух ты, – обрадовался лейтенант, – теперь мы немчуре точно салют устроим, будут  поганые твари  нас помнить. Потом сделал серьёзное лицо и сказал:
– Надо бы, пока ещё светло, всем нам сходить и  на немцев внимательно  ещё раз посмотреть, определиться – кто на какой объект нападать будет, чтобы в темноте своих не побить и более грамотно атаку провести. Согласны?
– Согласны, товарищ лейтенант, – встрепенулся кашевар Ванька, до этого  молча сидевший на пеньке. Дайте мне одну из гранат и лопатку, я тоже хочу немцев бить, не всё же кашу варить. А то вернусь домой, а меня спросят родные, как ты, Ванька, воевал, а я им отвечу, что, мол, кашу на войне варил, так, что ли?
Все заулыбались, на простые слова кашевара.
– Да, – опять сделал серьезное лицо лейтенант, – после разведки определим, кто какое оружие получит, и его действие при встрече с немцами.
Вскоре вся группа подошла сквозь лес к речке, прячась в кустах. Каждый боец  начал осматривать немецкое расположение. Степан находился рядом с лейтенантом и  они шёпотом обсуждали увиденное:
– Так, Степан, а танков стало больше.
– Да, товарищ лейтенант, и бронетранспортеров.
– А, вон, смотри, с другой стороны деревни палатки тоже ставят, я тебе, Степан, точно говорю, что это штаб танковой  дивизии, а может корпуса, – возбуждённо шептал лейтенант. Но, держитесь гады, ночью мы устроим вам сладкий сон, – и желваки на лице лейтенанта заходили ходуном, показывая его решимость.
– Надо, товарищ лейтенант, через речку переплыть и сразу атаковать первую большую палатку. Они со стороны реки никакой охраны не выставили. Охраняют только мост, и часовых поставили около штабных автобусов и своих танков. Вон видите, где патрули их стоят?
– Нет, Степан, – думая о чём-то своем, ответил лейтенант, – атаковать надо маленькую палатку, там, по всей видимости, командир дивизии.
– Но, она дальше от реки и пока мы до неё доберемся, немцы нас обнаружат, и внезапность будет потеряна.
– Так -то оно так, но целью должен быть их командир. Всё, собираемся и вырабатываем план действия.
Темнело, кусались комары. Со стороны реки были ещё слышны звуки танковых моторов, а маленькая группа красноармейцев отошла вглубь леса и возбуждённо обсуждала нападение на немцев. Нервное напряжение охватило всех. Митяй без конца смолил самокрутки. Маленький татарин Шамиль всё время играл своим штыком-ножом, остервенело,  втыкая его в землю. Ванька кашевар злобно рубил сапёрной лопаткой, которую ему передал Степан, нижние сучья у старых елей. А Степан с лейтенантом обсуждали и обсуждали по десятому разу, как надо будет напасть на немцев.
– Во-первых, немцев как-то надо отвлечь, – гранату, что ли бросить в охрану моста, – то садясь на пень, то с него соскакивая, размахивая руками, возбуждённо, с красным лицом объяснял лейтенант. А затем, преодолеть реку, и тёпленьких немцев, особенно их командира, уничтожить.
– Товарищ Барсуков, – перебивал лейтенанта Степан, – бросив гранату, мы немцев переполошим, и они сразу организуют оборону, особенно, усилят охрану своих начальников. Мне кажется, лучше переплыть речку тихо, при тихо, и как ядовитые змеи, вползти в их палатки.
– Да, Кораблёв, ты, пожалуй, прав. Лучше тихо – так, действительно,  сохраниться внезапность.
– Да, кстати, все умеют плавать? – Вдруг, неожиданно для всех, Степан задал этот вопрос.
Тут же выяснилось, что плавать умеют только Степан и лейтенант. Наступила гнетущая тишина.
- Ну, и как теперь быть? – озабочено спросил лейтенант.
Только в тишине звенели комары и  вдалеке, уже совсем тихо, урчали германские танки. Выходило, что  затея с нападением  на штаб – блеф, и что ничего не получится, что их план, мальчишеская забава. Степан отчаянно соображал, как спасать положение. Он поднялся с пня, на котором сидел и, рубанув рукой воздух сверху вниз, выдохнул:
– Атаку мы наметили на двенадцать часов, предлагаю её перенести на  полчаса. Мы сейчас пойдём к реке, как спланировали, и я перед вами проверю дно реки, может,  она неглубокая, и найду на ней брод.
– А если не найдешь? – задал  резонный вопрос Ванька, – тогда, что делать будем?
– Тогда я один переплыву речку и зарежу хотя бы  одного немца, вот так!
– Нет, Кораблёв, так дело не пойдет, я не позволю тебе одному нападать на немцев, а вот поискать брод, это другое дело, я одобряю – вмешался в разговор лейтенант.
Степан влез в речку и сразу замёрз, вода была очень холодная. «Ну,  всё, полный провал, я в такой воде долго не проплаваю, а глубина тут, наверное, немаленькая» – и он нырнул, и тут же почувствовал каменистое дно. Ему повезло, через несколько минут он нашёл брод, вода не доходила и до груди, но течение было быстрое и сносило Степана  налево, в сторону чернеющего леса. Выйдя из воды и трясясь от холода, он  показал бойцам брод. Затем связав свою одежду в узел и привязав её к штыку, Степан сказал, прыгающим языком:
– Пошли. Моя и Митяя цель – первая большая палатка немцев… Шамиль с Ванькой идут ко второй большой палатке, а Барсуков к маленькой палатке, все гранаты  отдать ему…, всё, пошли...
И они пошли. Перейдя благополучно  речку в брод, все оделись и, собравшись в кружок, пообещали друг другу,  -  «кто останется в живых, обязательно должен дойти  до своих».
Митяй, первый, как кошка, кинулся к большой палатке  и, очутившись около неё, почему-то  заорал страшным голосом:
– Я русский солдат, выходи по одному, сейчас  вас убивать будем, суки…
И сразу на него из палатки вывалился долговязый немец с автоматом в руках. Он был одет в немецкую форму – видимо, часовой. Митяй тут же ударил его сапёрной лопаткой в голову, но немец под удар ловко поставил своё оружие, и лопатка врезалась в немецкий автомат,  звякнув о сталь,  отскочила. Митяй не растерялся и,  отбросив лопатку, выхватил финку из голенища сапога,   опять ударил немца, теперь  в грудь и они покатились по траве. Степан со штыком в руках застыл при входе в палатку. Через минуту на него выскочил одетый в нижнее белье очкастый, субтильный немец. Он кричал: Verdammt noch mal! Los! Abhauen!  Степан ударил  его четырёхгранным  русским штыком  в живот. Немец,  тихо вскрикнув и  рухнул на землю. «Боже, что я делаю, – мелькнула в голове Степана мысль, – за что я его так, ведь я его даже не знаю, – и он вспомнил слова Григория, – «…а ты, когда-нибудь, кого-нибудь, убивал? Пади, у него тоже мать есть и жена с детьми….»». Но за субтильным немцем из палатки выскочил кряжистый, рыжий, похожий на свинью, здоровый германец, тоже одетый в нижнее белье, и кинулся на Степана с каким-то гаечным ключом в руке. Степан не задумываясь, тоже ударил его штыком в живот, теперь его руки действовали автоматически, а разум молчал. За рыжим из палатки появился третий немецкий солдат, Степан и его пригвоздил штыком. «За Ленинград», – в это время шептали его губы. Следующего  он убил штыком в шею, «за маму», – бормотал он, сам себе и тут краем глаза увидел, как Шамиль у соседней палатке вонзил свой штык-нож в немца с пистолетом в руке. Штык-нож застрял в теле врага, и татарин пехотинец никак не мог выдернуть его, и тут же был застрелен другим немецким солдатом, с которым схлестнулся Ванька кашевар. В это время лейтенант, что-то выкрикивая, палил из винтовки Мосина в проём маленькой палатки, передергивая затвор, как гангстеры в американских фильмах.
Пятый немец сам налетел на штык, и повалил Степана на землю своим весом. Степан бешено вскочил на ноги, ударил валяющего немца ещё раз штыком в бок, и кинулся к палатке. В ней была полная тишина, а кругом шла страшная стрельба. Немцы, как ошпаренные тараканы, выскакивали из своих штабных автобусов, из крестьянских изб, из палаток которые были расположены за деревней и стреляли во все стороны, одновременно пуская осветительные ракеты в небо. «А, суки, – злорадно подумал Степан, – не нравиться?», и он поднял край палатки, вошел в неё, и тут же из угла, с пола, в него, выстрелили из пистолета три раза. Митяй, разобравшись с часовым и  следующий за  Степаном, кинул, в стрелявшего свою сапёрную лопатку. Лопатка перевернулась и лезвием   ударила немца в голову, тот сразу затих, а Степан, глотая воздух, как рыба, выброшенная на берег, упал на четвереньки и пополз к выходу оставляя кровавый след на полу. Митяй подхватил раненого товарища. Потом к ним присоединился Ванька кашевар и лейтенант.

– Меня тащили из последних сил мои боевые товарищи, – продолжил рассказ Степан Иванович, – ранение было очень серьёзное, три пули попали мне вниз живота, и одна из них задела позвоночник. Сначала я сам шёл, а потом у меня отказали ноги, и мои братья по оружию не бросили меня, а напрягая все свои силы, несли, тащили, волокли меня. На околицы деревни стояли штабные автобусы. Лейтенант  подбежал к ним  и угрожая теперь пистолетом «парабеллум», который захватил, как трофей,  начал наводить на кабины. Но внутри никого не было, все немцы, которые были при автобусах, убежали к избам деревни. Митяй ринулся осматривать автобусы, и, о, удача – в одном из них остались ключи. Меня посадили  на сидение, кашевар Ванька пытался меня перевязывать, у него это не очень получалась… . Митяй рванул, и мы помчались по сельской дороге в сторону Струг Красных. Несколько мотоциклистов кинулись, преследовать нас… Я неоднократно терял сознание. В конце концов, от боли, от потери крови я сполз на пол автобуса, и это спасло, наверное, мне жизнь. В какой-то момент, когда немцы открыли огонь из своих пулеметов и автоматов, а лейтенант бросил гранату, и она не взорвалась…
«Налейте мне ещё водочки», – вдруг, сказал Степан Иванович.
Пётр налил. Старик опять крякнул и выпил рюмку на одном дыхании.
– Так,  что же потом случилось, Степан Иванович? – осторожно спросил гость.
Старик тяжело вздохнул.
– А потом, потом был убит лейтенант Барсуков. Хороший был мужик… . Он ведь, когда подобрался к маленькой палатке,  то несколько немецких офицеров  убил. В палатке действительно отдыхал какай-то их генерал и адъютанты кинулись его защищать, ну Барсуков с ними и разобрался…  а  про гранаты совсем забыл…, вспомнил о них в автобусе, вот и применил. Одна, как я говорил,  не взорвалась, а вот вторая, рванула под колесами первого мотоцикла, и немцы сразу отстали, но открыли сильный огонь с других мотоциклов. В это время был  убит и Ванька кашевар, а Митяй смог довести автобус, к нашим.., в Струги…. Нас там тоже чуть, уже свои, не порешили, автобус же немецкий.., ну они тоже начали стрелять. Война же. А ну, молодой человек, давай ещё по последней….
– Может, Степа, хватит? – вмешалась жена, – почти целую бутылку выпили….
– Машенька, не волнуйся, всё хорошо, просто вспомнил, как было, вот душу свою и всколыхнул.
Пётр не спеша налил водку в рюмки и пустую бутылку поставил на пол.
Старик поднял рюмку и сказал:
– Давайте помянем тех солдат, которые погибли в том страшном году, когда  фашисты за две недели захватили всю Прибалтику, Белоруссию, и огромный кусок Украины. Я до сих пор, молодой человек, поражаюсь головотяпству высшего политического руководства нашей  страны. Как Манштейн тремя дивизиями  разбил…, да ладно, что там говорить, помянем.
– Помянем, – эхом  ответил Пётр Михайлович и резко выпил свою рюмку.
– А что же ты гостю, – опять вмешалась в разговор Марья Сергеевна, поставив свою рюмку на стол, после того, как опять пригубила её, – не рассказываешь, как ты выжил. Сколько у тебя операций было…? Как тебя из блокадного Ленинграда в конце сорок первого по льду Ладожского озера вывозили, а потом в Москве сколько  раз тебя оперировали, просто ужас.
– Да здесь, молодой человек, дело то не в операциях, а то, что я стал инвалидом и к военной службе уже не был годен, вот так-то. Одним словом не повоевал, как следует, за что ветеранскую пенсию получаю – не пойму, на фронте был то всего шесть  дней. Эх!  Ещё бы выпить.
– Могу сходить, – просто сказал  Пётр Михайлович.
– Что Вы, что Вы, ему нельзя, до сих пор иногда по ночам живот прихватывает сильными болями, – забеспокоилась жена.
– Восемь метров кишок не хватает, – вставил слово старик, и почему-то заулыбался.
– Да ладно тебе выдумывать,  – махнула рукой в сторону мужа Мария Сергеевна.
– Ну, отрезали метра полтора, я на  его  этих операциях с ним и познакомилась в Москве, очень плох был. Между жизнью и смертью находился месяцев пять. Чего только с ним не было за это время: и перитонит, и позвоночник, и то ходит, а то лежит пластом, а я медсестра была в этом отделении, где Стёпа лежал. Представляете, такой молодой, красивый парень, а ходить не может, жалко мне его было, ох, как жалко. Всем отделением его жалели….
– Значит, ты меня из-за жалости, что ли полюбила? – сделал недовольное лицо Степан Иванович.
– Угомонись, мой милый, – весело, так искренне сказала Мария Сергеевна, – я тебя полюбила за доброту и ласку, помнишь, как ты меня за ручку держал, и шептал нежные слова на ушко?
– Это, когда после очередной операции меня привезли, и на третий день, я пришёл в себя и так обрадовался, что ты со мной в палате, об этом, что ли ты, Маша, говоришь?
– Да, милый, об этом, а  давайте теперь чай пить, а то торт заскучал на балконе.
Потом пили чай с тортом «Графские развалины» и ели вкусное вишневое варенье с печеньем. И здесь, Пётр Михайлович, попробовал вернутся к теме:
– А, как после войны, сложилась ваша судьба Степан Иванович?
– После войны, – тяжело отходя от своих мыслей, ответил старик, – вот женился на Маше, и начал работать на Московском заводе «Станкалит», учётчиком, параллельно учился и окончил Московский институт стали, а после окончания института  стал начальником цеха, а потом – главным инженером этого завода. Литьё разное изготовляли, но в основном батареи отопления. Дочка у нас родилась в сорок шестом, Олей назвали.
Опять старик погрузился в свои мысли, но быстро встрепенулся.
– Олей, в память о моей девушке, погибла она в блокадном Ленинграде от голода, и мать погибла от голода.  Эх, – опять Степан Иванович тяжело вздохнул, – не  смог я с фашистами за них  посчитаться, почти всю войну провалялся на больничной койке.
– А как Митяя сложилась судьба, – снова задал вопрос гость.
– С Митяем переписывались, он мне в госпиталь писал, потом перестал, – и старик завозился, пытаясь достать пачку сигарет из кармана, но так и не достал, их там не оказалось, опять тяжело вздохнул и налил всем из красивого заварочного чайника чай, – убили его летом сорок четвертого, в Белоруссии. И за него не поквитался. Поэтому, – старик закряхтел, закашлял, – не  считаю себя ветераном, ни за кого не поквитался. Не отомстил сполна за своих близких, родных и любимых. Будь моя воля, я эту немчуру поганую, – у старика заходили желваки, схватило дыхание, – «За Мажай» загнал, чтобы этой нации вообще на земле не было, чтобы о ней дети не знали, чтобы….
– Степа, Бог с тобой, что ты такое говоришь, ведь они тоже люди, и они не виноваты, что у них Гитлер был.
– Не виноваты, не виноваты, а как «Хайль Гитлер» кричать в фашистском приветствии, так все немцы от мала до велика кричали на улицах своих городов.
– Стёпа, когда ты тяжелораненый лежал в госпитале, и тебе было очень плохо, ты таких слов себе не позволял, а теперь, столько воды утекло, живём совсем в другом мире, и ты так озлобился, что с тобой милый?
И вдруг у старика затряслись руки, чашка выпала из них и с печальным звоном разбилась о пол, и Степан Иванович зарыдал и порывисто кинулся к своей жене, и как ребёнок уткнулся своей головой ей в живот. И рыдая, повторял: «прости дорогая, прости меня, Маша, ох, как я не прав, как я не прав, прости».
– Вот что с людьми водка делает, – сказала миролюбиво Мария Сергеевна, – нежно поглаживая седую голову Степана Ивановича, – ну ладно, родной, успокойся, всё хорошо. Войны нет, продукты в магазине есть, что нам  ещё надо, живи и радуйся.
Пётр Михайлович начал собираться, переодел тапочки на свои ботинки, взял свой плащ.
Степан Иванович с женой стоял рядом, уже успокоившись, говорил:
– Молодой человек, если, что напишите, то непременно покажите мне. Мне будет очень интересно прочитать про себя. Но лишнее не пишите, ничего не выдумывайте, пишите, как есть, если что забыли, о чём я рассказывал, звоните – я напомню.
Пётр Михайлович вышел на улицу и с удовольствием вздохнул свежий воздух. Уже было темно, но на западе, где скрылось солнце, ещё нежно золотились облака.
– Да, – сам себе сказал Пётр, двигаясь через тёмный двор к освещённой центральной улице, – до чего же интересный старик оказался, герой войны, а он этого не чувствует – «мало повоевал, не поквитался». Да ты, дядя, за всю свою роту поквитался, за всех дезертиров, паникёров и отступников поквитался в тот трагический момент войны. Ты не опозорил себя, не дрогнул, а показал, что русский человек поднимается на смертный бой, когда его самолюбие так больно задето, что  ненависть к врагу выплескивается через страшную ярость. Ты – один из первых, дорогой Степан Иванович, в этой проклятой войне показал и немецким агрессорам, и даже нашим военным начальникам и политическим руководителям страны, что в Русском народе скрыт чудовищный потенциал страшной ненависти к иноземным захватчикам. И когда эта ненависть закипела на всей Руси Великой, в каждом её гражданине, вот с этого момента и началась Великая Отечественная Война Советского народа против гитлеровцев, вот с этого момента Германия войну проиграла!


Гаевский Валерий 03.08. 12
Записано со слов рядового Кораблёва Степана Ивановича 118 стрелковой дивизии.