А.Б. АЛЕКСАНДРОВ
Мне много лет!
Господа потомки!
На досуге ковыряясь в старом хламе жития
Там найдете Вы, возможно, и меня!
Там, возможно, Вам "ударит по мозгам",
Что же делать, дабы жить без лишних драм,
И подумать, как жилось когда-то нам!
На сайте "По ухабам истории" (вызвать http://uhaby.ucoz.net/ , либо https://yadi.sk/d/iSDLZaE2TAvsY , либо смотреть в разделе сети "Документы"), желающим взглянуть на прошлые годы глазами очевидца, предоставлена, не очень уж и частая, возможность это сделать.
Вот оно, краткое содержание автобиографической повести «По ухабам истории» – мои первые 18 лет:
В повести излагается:
1. Автобиографическое описание моей жизни, как я ее помню, с момента рождения в 1927 году до 18 лет, а точнее до 01.01.46 года. Описываются годы детства до начала Великой Отечественной войны и годы подростковой жизни, совпавшие с военными годами . При этом каждый из этих основных периодов содержит подпериоды, когда жизнь проходила в совершенно различных условиях.
2. При этом описывается также картина жизни нашей страны в эти периоды, включающая:
2.1. Жизненный быт в условиях благополучного и безмятежного детства в конце 20-х и в 30-х годах;
2.2. В период массовых репрессий-«ежовые рукавицы» в конце 30-х;
2.3. В период предвоенного времени в условиях жизни Великих строек социализма;
2.4. В тыловых условиях военного времени, пришедшегося на ранние юношеские годы;
2.5. В послевоенный период 1945 года.
3. Описываются характерные особенности быта, в указанные выше периоды жизни, в различных регионах страны: в Ленинграде, в Крыму – Севастополе, во Владивостоке, на Волге, в различных районах, в Эстонии. В Таллине.
4. Проживая в различные периоды своей жизни, на Балтике, на Черном море и на Дальнем Востоке, я поневоле наблюдал за развитием и изменениями Военно-Морского флота страны, а проживая с 11 до 18 лет в различных районах Средней и Верхней Волги (В районе Камского Устья Татарстана, в Жигулях выше Самары (Куйбышева), в районе Рыбинска, в Угличе), я превратился также в Волжанина;
5. Являясь жителем всех этих и других районов, мне, кроме жизни в морских портовых поселениях, в Ленинграде, довелось также жить жизнью деревенского приволжского мальчишки, впитать в себя быт на Великих Стройках НКВД, очень близко познакомиться с лагерной жизнью заключенных, иногда буквально находясь в их среде, побывать просто бродягой, увидеть особенности жизни в послевоенной Прибалтике и в Ленинграде.
6. Я имел возможность наблюдать и следить за многими историческими событиями, и конечно, довелось внимательно следить и переживать все перипетии Великой Отечественной, до Великой нашей Победы над фашизмом.
Я, например хорошо помню возвращение в Ленинград ледокола Красин со спасенной экспедицией полярного исследователя Нобеля, помню эпопею спасения челюскинцев, и их проводов из Владивостока, рекордные и героические довоенные перелеты Чкалова, Водопьянова, Ляпидевского и Леваневского, Гризодубовой, и дугих летчиков, помню первые прохождения наших ледоколов и кораблей Северным Морским путем, отражение японских провокаций у Хасана, и все дальнейшие события в стране вплоть, до нападения фашистов.
7. Основной и единственной деятельностью у меня была учеба, однако с 1941 года, кроме этого мной осваивались и другие-прочие виды деятельности. Много времени было отдано лесоповалу, был Волжским матросом и учеником моториста, и пр.
8. В различные периоды жизни я преодолевал значительные расстояния на просторах Евроазии по железной дороге, речными пароходами и катерами, бывали проверки в условиях небольших, но жестоких, морских переходов, с использованием автомобильного транспорта.
В процессе этих путешествий бывали и довольно-таки опасные ситуации, связанные с авариями на различных видах транспорта, с проездом через небезопасные районы.
9. В описываемый период мне довелось встречаться, в той или иной степени, со множеством интересных людей, с трудящимися людьми различных профессий, вплоть до занимающих весьма высокое положение. Например, перед моими глазами прошла часть жизни одного из героев Гражданской войны, орденоносца, генерал-лейтенанта А.Б. Елисеева, бывшего комендантом Кронштадта, Владивостока, заключенным, и еще много кем, приходилось вступать в короткие контакты с начальником Волгостроя, генерал –майорм НКВД (его фамилию и тогда не знал), с начальником милиции Ленинграда в 1945 году, генералом и героем СССР, Соловьевым И.В.
Встречались на моем пути и военные люди, и ученые, солдаты эстонского корпуса, и другие военные, здоровые и инвалиды, мои ровесники, ученики и бродяги, и множество другого интересного народа.
Одним словом, помимо автобиографической истории семьи, я здесь показываю панораму жизни на 1/6 части суши в ее довоенный и военный периоды.
Как я попал в 1945 году в Ленинград и как оказался в ЛКИ на факультете «Морское оружие» описано мной в разделе 2.1.8 созданной автобиографической повести.
Хотелось бы также организовать группу очевидцев истории.
ПО УХАБАМ ИСТОРИИ
ПОПЕРЕК ЕВРОПЫ И ВДОЛЬ АЗИИ
ЗА 18 ЛЕТ
из Ленинграда в Ленинград.
КРАТКОЕ ОГЛАВЛЕНИЕ:
1.ДЕТСТВО.
1927 – 21.06.1941
1.1.Поперек и вдоль без ухаб
1927 - 1938
1.1.1. Ленинград
02.06.1927-1930 стр ___
1.1.2. Севастополь
1930 – 1933 стр___
1.1.3. Ленинград стр ___
1933 - ~ 22.03.1934
1.1.4. Владивосток
05.04.1934 - ~01.08.1938 стр ___
1.2. ВДОЛЬ И ПОПЕРЕК ПО УХАБАМ
1938 – 1941
1.2.1. Владивосток (с 01.08. по 14.10) - Казань – Куйбышев (Спасск, Булгар) – Тенишево (~ 22.10.38). стр ___
1.2.2. Тенишево - Куйбышев (Самара) – Управленческий (до 07.39). стр ___
1.2.3. Великая Социалистическая стройка – УПРАВЛЕНЧЕСКИЙ. И вновь без отца.(до 22 июня 1941 года)._______________________________________ стр -
2.«ТИНЭЙДЖЕР»
22.06.1941 - 1945 стр ___
2.1 СПЛОШЬ ПО УХАБАМ ВО ВСЕХ НАПРАВЛЕНИЯХ
ПО 31.12.1945 ГОДА.
2.1.1. Управленческий. ВОЙНА - Начало.
Год 1941,июнь, 22 число. стр ___
Год 1942 стр ____
Год 1943
ГОД 1944 - НА УПРАВЛЕНЧЕСКОМ из последних сил. стр ____
2.1.2. Рыбинск – Переборы (май 1944) стр ___
2.1.3. Углич (~ до октября 1944) стр ___
2.1.4. Переборы (до ~ 10.07.1945) стр ____
! ПОБЕДА !
9 мая
2.1.5. Рыбинск - Ярославль - Рыбинск (~ до начала августа 1945).
стр ___
2.1.6. Переборы(~ до 5 - 8 августа 1945г) стр ___
2.1.7. Ленинград – Нарва – Таллин. (~ до 28 августа 1945 г.).
стр ___
2.1.8. Через Нарву в Ленинград (с 1 сентября 1945 года) стр ___
ОГЛАВЛЕНИЕ ПО РАЗДЕЛАМ.
1.1.1. ЛЕНИНГРАД _____________________________________________стр -
1.1.2. СЕВАСТОПОЛЬ ___________________________________________стр -
1.1.3. ЛЕНИНГРАД _____________________________________________стр -
1.1.4. ВЛАДИВОСТОК ____________________________________ стр -
- Про все по 38 год _______________________________________ стр -
- Русский остров, Хасан, и другое __________________________стр -
1.2.1. ВЛАДИВОСТОК И БЕГСТВО НА ВОЛГУ ________________________стр -
1.2.2. ВО ТЕНИШЕВЕ СЕЛЕ ______________________________________стр -
- ПРОШЛА ЗИМА И ВОЛГА ВСКРЫЛАСЬ, И ОПЯТЬ С ОТЦОМ. ПРОЩАЙ ТЕНИШЕВО.____________________________________________________ стр -
1.2.3. Великая Социалистическая стройка – УПРАВЛЕНЧЕСКИЙ. И вновь без отца.________________________________________________________ стр -
2. «ТИНЭЙДЖЕР»_____________________________________стр -
2.1.1. УПРАВЛЕНЧЕСКИЙ:
ГОД 1941- ВОЙНА. Начало. __________________________стр -
- ВХОЖДЕНИЕ В БЫТ ВОЙНЫ. МЫ ОТСТУПЕМ. Каникулы становятся трудовыми. Получил дурацкое прозвище.___________________________________________ стр -
- В БЫТ ВОШЛИ. МИР В ПРОШЛОМ. ПОБЕДЫ: МОСКВА, КРЫМ. ________стр -
ГОД 1942 – МОРОЗЫ, ШКОЛА, ГОЛОДУХА. _______________стр -
- ШКОЛЬНЫЙ БЫТ, КАНИКУЛЫ – ЛЕСОПОВАЛ. ДИЗЕНТИРИЯ И ОТДЫХ. -
- Обстановка на фронте и в тылу. Зверею от голода. Держим СТАЛИНГРАД и перехватываем инициативу.____________________стр -
ГОД 1943 – СТАЛИНГРАДСКИЙ РАЗГРОМ ФАШИСТОВ._________стр -
- лагерь допризывников под Кротовкой (Чапаевское начало)___стр -
- Начало битвыпод Курском, и нас готовят. Вступление в Комсомол. Бунт в -
- Продолжение трудовых каникул. Снова школа и голодные –
ГОД 1944 - НА УПРАВЛЕНЧЕСКОМ из последних сил_______стр -
2.1.2 РЫБИНСК – поселок ПЕРЕБОРЫ. Семья с отцом, а я «в -
2.1.3. УГЛИЧ – БРОДЯГА, лагерные нары – все что мне нужно.
Я волжский матрос.____________________________________________ стр -
- По Волге широкой и мне 17 лет.____________________________стр -
- С зеками за малиной. Цена наших побед. По вечерам на завалинке.____________________________________________________ стр -
2.1.4. ПЕРЕБОРЫ. Возврат в школу. Дети ссыльных._________ стр -
- ГОД 1945
- Опять ОДИН, или САМ почти ПО СЕБЕ.
! ПОБЕДА ! _____________________________________ СТР -
- ОКОНЧИЛ ШКОЛУ И ПРИЗВАН.___________________________________стр -
2.1.5. Ярославль. Пересылка ... и вновь...__ ________________стр -
2.1.6. ПЕРЕБОРЫ – прощай ВОЛГА!______________________________стр -
2.1.7. Авантюрный ТУР: из РЫБИНСКА в ТАЛЛИН через ЛЕНИНГРАД. Встречи в -
- ТАЛЛИН. Европейские каникулы._____________________________стр -
- Я, житель ТАЛЛИНА, контробандой отправляюсь в Питер. _____стр -
2.1.8. ЛЕНИНГРАД.
Миновав «лесных братьев», остатки НАРВЫ, границу, я, верхом на бензиновой бочке, и другими способами, достигаю общежития Ленинградской -
- ПОСЛЕВОЕННЫЙ ЛЕНИНГРАД, КОРАБЕЛКА, ЖИЗНЬ и -
- БЫТЬ, или НЕ БЫТЬ?
Незаконный въезд в РОССИЮ прощен. Узаконено временное возвращение на свою малую родину.__________________________________________________стр -
1. ДЕТСТВО
1927 – 21.06.1941
1.1. поперек и вдоль без ухаб
1927 – 1938
1.1.1. Ленинград
1927 -1930
Родился 2 июня 1927 года в г. Ленинграде на Васильевском Острове в знаменитой клинике Д.О. Отто, который, как я понимаю, был учителем моей мамы, Александровой Анны Васильевны.
Мама несколько лет тому назад закончила здесь акушерский техникум.
Отец, Александров Борис Ильич – в то время механик на линкоре «Парижская коммуна», командир, ответственный за работу двигательной установки линкора.
Родился здоровым ребенком, что-то 3,5 кГ веса.
Мой отец родился 17 января 1900 года в городе Либава, в семье старшего медицинского фельдшера 178 пехотного Венденского полка Ильи Александровича Александрова, происходящего из крестьян Тверской губернии, Весьегонского уезда, Макаровской волости, деревни Старой.
(Об этом событии произведена запись в метрической книге церкви 178 пехотного Венденского полка. За 1900г. Части 1-ой, о родившихся мужеского пола.
Восприемники:
Врач 178 пехотного Венденского полка Тимофей Сергеевич Гликмонт и жена Татьяна Георгиевна Белованец.
Священник Александр Павлинский.
Дальнейшая служба деда проходила на Либавской Военно-морской базе (или как там она тогда называлась) и позже в городе Кронштаде.).
Скончался дедушка в 1926 году в Кронштадте.
Мама отца – Анна Карловна, (в девичестве Альма Ионис), по национальности немка.
Как потом вспоминали, научиться чисто говорить по-русски, у бабушки так и не получилось.
Происходила моя бабушка, судя по всему, из семьи обычных немецких рыбаков.
Скончалась она в Петербурге от холеры в 1921 году.
Моя мать (урожденная Смолина) родилась 15 декабря 1903 года в городе Боровичи в мещанской семье.
Эта семья относилась к старейшим жителям и основателям города. Им принадлежал дом № 1 на главной улице города – Екатерининской (снесенный уже в 60–ые, 70-ые годы 20 века).
Мамин отец, Смолин Василий Яковлевич, и дед, Смолин Яков Федорович(?), были чиновниками, служившими в городских и земских управах города, занимавшими там довольно важные посты. В частности ее дед по преданию имел чин действительного статского советника и был почетным гражданином города.
Отец мамы к тому же еще был и регентом церковного хора.
Моя бабушка по матери, Клавдия Михайловна (урожденная Вешнякова) происходила, по-видимому, из купеческого, или иного, точно неизвестного мне рода.
Родители мамы скончались молодыми от туберкулеза, когда ей было еще только 6 лет.
Меня после рождения через положенное время перевезли на место проживания моих родителей, которое в тот момент находилось на 19 линии в доме, то ли 6, то ли 8. Там я прожил всего несколько месяцев, после чего, вместе со своими родителями сменил местожительство с 19 линии на 24-ую, в доме № 13, кв. 44. (Там было 2 флигеля, наш был расположен во дворе).
Смена линий произошла потому, что я обильно описывал свои пеленки, и их свежий запах очень раздражал соседей нашей коммунальной квартиры. По новому адресу проживал спокойно и без особых потрясений вплоть до весны 1930 года.
Как всегда водилось в Ленинграде, меня на лето вывозили за город на природу.
Отчасти места этих поездок были связаны с тем, что моя мама не хотела, по-видимому, терять приобретенную квалификацию акушерки, и поэтому на лето устраивалась на работу по этой специальности.
Местом ее работы было местечко Спасская Губа, расположенная на Онежском Озере. (Название этого места я однажды прочел в сообщении о летнем отдыхе Б.Н. Ельцина).
Я очень хорошо запомнил это место:
На берегу озера, немного на возвышении, располагалось одноэтажное строение , где мама работала и жила вместе со мной, а за этим домом, еще выше были места , на которых свободно паслись большие лошади вместе со своими детьми – маленькими жеребятами.
Я даже немножко помню, как мы туда ехали в железнодорожном вагоне.
Вообще с этим местом связано и мое первое очень смутное воспоминание в виде медведя, стоящего на задних лапах за большим кустом. Мама потом подтвердила, что, точно, была такая встреча, когда она со мной ходила собирать малину, но говорила, что непонятно, чтобы такое можно запоминать с несколько месяцев от роду.
Потом я уже отчетливее, и даже совсем отчетливо, помню, как я там бывал в год с лишним и в 2 года.
Правда, я тогда еще не знал, сколько мне лет.
Отлично помню, как я разбил себе бровь об ручку в этом доме и как меня там лечили и говорили, что это у меня появился первый шрам в моей жизни, и еще могут быть впереди и другие. И ручку эту помню.
Дальше я очень хорошо запомнил ощущение скуки, когда занятая мама оставлял меня одного гулять перед домом.
Я нашел выход, как от этой скуки избавляться: уходил за дом наверх в стадо лошадей и там с ними общался.
Они умными глазами смотрели на меня, а я на них и мы друг друга неплохо понимали. Скучно мне с ними не бывало. А иногда ко мне подбегали и неразумные жеребята – их дети.
Вроде бы потом кто-то маме пожаловался, что я провожу время неправильно.
Из рассказов, но уже сам не помню, что иногда мы проводили какое-то время на даче в Мартышкино, которое являлось фешенебельным дачным местом еще с дореволюционного времени, и которое пользовалось особенным почтением у жителей Кронштадта, где тогда было много наших родственников.
Вроде бы там я впервые встал на две ноги (в год и 3 месяца) и сразу побежал бегом, забирать понравившуюся мне палку от своего 13-летнего дядюшки.
Хорошо помню нашу коммунальную квартиру, и соседей даже по фамилиям, наши комнаты и на полу ящик с игрушками в одной из комнат. Особенно хорошо вспоминаю пирамидку с разноцветными кольцами: с какого-то момента мне стало очень интересно ее собирать.
Помню, что у мамы была подруга с девочкой Музой, которые жили на Большом Проспекте, от нас не далеко.
Мама звала эту подругу – Валя Маендорф. Она с ней училась в техникуме. А девочка умерла потом, в блокаду. От туберкулеза.
Очень хорошо запомнил, как мы со всем народом встречали ледокол Красин, который пришел к Васильевскому Острову со спасенной им экспедицией Нобиля.
Я тогда, сидя на отцовских плечах, впервые попал на этот корабль. Запомнил его до деталей, до цвета его огромных труб, и другое.
Когда со мной во время прогулок проходили мимо скульптур установленных у Горного института, то меня всегда, почему-то, волновали изображенные там фигуры: какое-то насилие, что ли, в них чувствовалось.
Очень хорошо мне запомнилась первомайская демонстрация, по-видимому, 1929 года, когда колонна людей-демонстрантов во главе с женщиной, держащей в руках Красное Знамя, широкими шагами и решительно вышла с какой-то боковой линии на главную магистраль – Большой проспект.
На голове этой женщины был красный платок, повязанный на лоб. Настроение было праздничным даже у меня.
1.1.2. Севастополь
1930 – 1933
В первой половине 1930 года родители перевезли меня на основательное проживание в город Севастополь, в котором я жил почти до конца 1933 года, а может до начала 1934 года.
Как я понимаю, это было связано с тем, что туда перешел папин линкор.
Где-то я читал, что после этого перехода вся команда линкора почему-то была с него списана и получила новые назначения.
Помню, что наш папа стал служить в военной строительной организации – УНР(?). Как я понимал уже тогда, эта организация и наш папка занимались постройкой Севастопольских береговых укреплений.
Хорошо помню, что отец часто отлучался от нас в служебные командировки, запомнилось даже название одной из них – Любимовка(?).
От этих командировок отца у меня сохранилась фотография митинга по случаю завершения какой-то стройки, а также именной жетон-медаль выданный отцу за успехи в строительстве одной из оборонительных севастопольских крепостей.
Возможно, что в обороне Севастополя в Отечественную войну свою роль сыграли и папкины укрепления.
Первые годы мы в Севастополе проживали на Наваринской улице, застроенной старинными одноэтажными частными домами.
Здесь мы снимали комнату в доме пожилой женщины, которая еще помнила оборону Севастополя в Крымскую Войну. Слышал, как она вспоминала французов, переправлявшихся через бухту от Малахова Кургана по наплавному мосту.
Наваринская улица представляла собой широкую грунтовую дорогу, по которой изредка проезжали телеги, которых тащили за собой лошадки. Запомнилось также появление влекомой лошадьми клетки, в которой выли обреченный на смерть бездомные собаки.
Как-то раз около одного из домов завывала и плакала над покойницей толпа цыганок в шалях и длинных разноцветных юбках.
По вечерам на этих улицах местная молодежь устраивала веселые игры, участвовать в которых брали и меня. Нравилось мне также в теплые южные ночи просиживать на коленях местных девушек и щелкать с ними подсолнечные семечки. Причем я вначале, по глупости, эти семечки не щелкал, выплевывая шелуху, а разжевывал и глотал их вместе с чешуей, но меня потом научили, как это делается.
Запомнилось также, как я однажды (мне было еще 3 или 4 года), когда мама вышла из комнаты, решил потихоньку стащить и съесть ложку меда, который хранился в банке, хранящейся в старинном буфете. Чтобы туда добраться пришлось использовать приспособление-табуретку. Вместо меда в банке оказалась горчица, черт бы ее побрал!
Потом, когда мне уже исполнилось 6 лет, отцу дали комнату во вновь построенном доме на улице Карла Маркса – одной из главных улиц города. Другая была улица Ленина. Там, около площади, на которой был костел, был выстроен целый городок 4-рех – 5-ти этажных(?) домов, в одном из которых нам и предоставили жилье. Она также выходила к площади с костелом.
Я все это пишу по памяти, возможно, что-нибудь и путаю.
В 60-х годах я на один день смог Севастополь навестить и немножко увидеть, во что он превратился после Великой Отечественной. На фундаменте костела стоял теперь кинотеатр.
Внутри этого жилого комплекса был большой двор в виде буквы «Г». Одна сторона этой буквы была расположена вдоль улицы, другая ближе к площади. Снаружи буква «Г» огибалась трамвайной линией. С другой стороны площади был выход на Исторический Бульвар с памятником инженеру Тотлебену – герою Крымской войны.
И еще там же была расположена «Севастопольская Панорама». Знаменитая картина, которая кроме восхищения, привела меня в недоумение – я долго не мог взять в толк, что это картина, и проводил поиск всего, что там видел вокруг здания панорамы.
Другой конец «Карла Маркса» упирался в «Приморский Бульвар». За ним на берегу Севастопольской Бухты был небольшой пляж, напротив памятника «Погибшим Кораблям». Туда со мной, еще совсем маленьким, мама ходил купаться. Я там ползал «по дну руками».
Иногда родители ходили со мной на пляж куда-то за город, кажется в бухту «Херсонес». Именно там мне в палец вцепился небольшой краб, которого я схватил, ползая по мелководью. Иногда отец брал меня на руки и переносил через глубину. Было немножко страшновато.
На высоком берегу бухты, недалеко от Памятника в море, меня как-то сводили в Военно-Морской музей, где мне запомнилась желтая (латунная) «торпеда». Вот уж не гадал, что этим штукам посвящу всю свою взрослую жизнь.
Там же недалеко был бассейн с дорожками для соревнования пловцов и с 10-ти метровой вышкой для прыжков в воду.
Как на Наваринской, так и на новом месте меня отпускали в «свободное плаванье» по двору, только там двор был маленький, в который выходил, может быть, кроме нашего еще один одноэтажный домик. Новый двор собирал не один десяток мальчишек из сотен квартир, расположенных в нескольких многоэтажных новых домах. Наша квартира была на головокружительной высоте, на 4-ом этаже.
Между мальчишками двух сторон буквы были открыты военные действия, и я быстро встал на сторону своей стороны, активно участвуя в каменных сражениях. Я там был самым маленьким «юнгой». А однажды во время прохода через враждебную половину двора, я был там опознан, но успел, к счастью, во время достигнуть своей половины.
Интересно было во дворе. Иногда вместе с толпой мальчишек постарше я выбегал со двора на улицу и смотрел, как некоторые кладут на трамвайные рельсы блестящие кружки – «капсули», и потом все снова убегали во двор и оттуда наблюдали, что будет дальше. А дальше, когда по рельсам проходил очередной трамвай, раздавались громкие хлопки, и всем было очень весело.
К сожалению, кроме дворовых занятий, родители придумали обучать меня разговаривать на немецком языке. Для этого была специально для меня нанята старушка-учительница. И как я не старался, когда ее замечу, удрать во двор, или спрятаться куда-нибудь в комнате, меня все равно находили, после чего я, вместе с доброй старушкой, учился считать:
- айн-цвай – полицай,
Драй-фир – официр,
Фунф-зекс – кляйне хекс,
зибен-ахт – гутен нахт,
нойн-цен – шлафен зи гейн,
ельф-цвельф – комен ди вельф!!!
И всякое другое.
А обедать я с папой и мамой ходил в «кают-компанию». Мороженное там делали вкуснейшее! Прямо тут же, на специальной машине. Про мои новые занятия в «кают-компании» все откуда-то узнали, и как только меня туда в очередной раз привели, то попросили меня сказать им, чему я там выучился. На что я, в полной уверенности, что говорю по-немецки, ответил:
-Немец-перец – колбаса!
Кислая капуста!
Съел мышонка без хвоста,
И сказал – что вкусно!
Кажется, даже обиделся, что все надо мной стали смеяться.
Потом родители меня решили пристроить в поднадзорный коллектив – в детский сад: а то я как-то раз, гуляя с мамой на другой стороне города, незаметно от нее удрал и до дома добрался самостоятельно, а случалось, что домой со двора приносил даже не очень цензурные выражения. Однако, через месяц после того как меня туда определили, руководство садика попросило родителей взять меня на воспитание обратно в семью, ибо там я потихоньку нарушал дисциплину, убегая с прогулок гулять самостоятельно. Да еще иногда получалось так, что при этом уводил с собой кого-нибудь из воспитанников.
Хорошо помню, как мне становилось скучно гулять со всеми на аллеях Исторического Бульвара, и поэтому я потихоньку спускался вниз по откосу к бухте, где всегда у берега стояли какие-то шхуны, а посреди бухты на якорях стояли большие военные корабли, и вообще – тут было бродить интереснее, чем там наверху, по дорожкам. А попозже, когда захочется есть, или так, для порядка, я сам возвращался в садик (он был неподалеку), или прямо домой.
В конце 1933 года отец получил новое назначение, на этот раз в город Владивосток.
Из своей новой квартиры в Севастополе я вместе с родителями отправился в очередное новое путешествие, но не напрямую во Владивосток, а вначале мы отправились поездом через Москву в Ленинград, в нашу родную квартиру на Васильевском Острове.
Надо сказать, что и проживая в Севастополе со мной не однократно совершались не малые местные путешествия по Крыму.
Я помню здесь свое первое морское – переход с мамой на пароходе из Севастополя, то ли до Гурзуфа, то ли до Феодосии. Шли всю ночь при значительной качке. Мы с мамой находились где-то внизу в полуосвещенном помещении, и там было еще довольно много народа. Многим было от качки плохо, а мне ничего. Об этом, когда мы уже утром сошли на берег, мама говорила папе, который там нас встретил. А я слушал и гордился – вот я какой! А было мне тогда 3 года, или около этого.
Зачем маме это было нужно делать – не знаю. Ведь с Крымом у нее были свои «дела давно минувших дней» Гражданской войны.
Запомнил, как однажды на торпедном катере (мне было уже лет 5) я с папой совершил переход из Двуякорной Бухты под Феодосией в Севастополь. В Севастополе катер ошвартовался в бухте, где стояло много военных кораблей, и один из них, очень большой, помнится, называли «Червона Украина».
Не возникло тогда у меня и мысли - сколько придется мне проводить времени в этой самой Двуякорной, с этими самыми торпедами!
Однажды меня взяли в коллективную поездку трудящихся по Южному Берегу Крыма на грузовых автомобилях первого Советского изготовления. Я с кем-то сидел в кабине одного из автомобилей и сначала был уверен, что такой вид транспорта не может двигаться с тем, чтобы случайно кого-нибудь не переехать. Потом успокоился.
Еще мне запомнилась увиденная где-то на полях машина на больших колесах и с длинной трубой. Говорили – вот работает первый советский трактор! Советский «Фордзон». А, ведь пожалуй, в будущем мне довелось встретить и конструктора этого чуда! (Шевелло А. И.)
Живя в Севастополе - я очень развился:
- научился считать до 100;
- немного начал болтать по-немецки, но потом, также быстро все забыл;
- понял, что Земля круглая. До этого я об этом имел убеждение такое же, как и древние люди;
- раньше я думал, что людей делают, покупая на базаре мясную тушу, зашивают ее в купленную шкуру, и т.д. Потом мне растолковали, что дети рождаются из живота. И хотя многие детали, как и что, оставались все равно непонятными, но это было и не очень интересно, тогда.
Настал момент, рабочие сколотили огромный ящик, в который были сложены все наши пожитки. Этот ящик и старинный буфет отправили в Ленинград по железной дороге, и вслед им на пассажирском поезде отправились туда же и мои родители, прихватив с собой меня.
Упомянутому ящику будет суждено еще долго пересекать Евразию из одного конца в другой, и по исполняемым функциям он будет многоцелевым.
У буфета судьба тоже складывалась не просто. В начале своего существования он служил не одному поколению маминых предков в Боровичах, в начале 20-ых 20-го столетия переехал вслед за мамой в Ленинград, затем переместился в Крым и снова переедет в Ленинград, где, каким-то чудом переживет блокаду, а еще через несколько лет его следы утеряются в каком-то антикварном магазине. Возможно, что он и по сей день продолжает функционировать как экспонат какого-нибудь музея, или достопримечательность у нового олигарха.
1.1.3. Ленинград
1933 - ~ 22.03.1934
Ехали через Москву, где была пересадка на ленинградский поезд.
В Москве я был первый раз в жизни (насколько помню) и в ожидании нашего поезда родители сводили меня в московский зоопарк, в котором я первый раз в жизни встретил настоящего волка.
До этой встречи я об нем имел представление только из рассказов и из читаемых мне сказок. («чудище обло,…, и лайя»?). И поэтому, он в моем представлении был на себя совершенно не похож. Этот напоминал обычную собаку, которых я уже много раз видел, только он сидел в клетке, и мне его даже захотелось погладить.
Не позволили.
Когда мы приехали в Ленинград, то уже стояла настоящая зима, и, как бывало раньше, мама возила меня по Большому Проспекту, и по другим улицам, на санках.
Папа сразу же поехал дальше на свою новую службу, а мы с мамой остались ждать в своей квартире на Васильевском острове, когда он нас позовет к себе.
Все здесь было, как и раньше до нашего отъезда в Севастополь.
Те же самые соседи Федосеевы и Перцовы(?), так же мама встречалась со своей подругой Валей Маендорф, так же к нам приезжали из Кронштадта родственники – приезжала тетя Леля, Тетя Муся с моим двоюродным братом Гарькой, и все другие.
С Гарькой мы были хорошо знакомы, так как я его не только по Ленинграду запомнил, но он еще и гостил у нас в Севастополе.
Уехали мы из Ленинграда во Владивосток (дай бог памяти) 24 марта (или 22?) 1934 года.
К этому времени, кроме счета я освоил календарное летоисчисление.
А помогло мне в этом радио.
Большая черная тарелка, висевшая на стене, как-то сообщила нам, что в северных ледяных морях льды раздавили пароход Челюсткин, а на нем плыло много людей, и даже там родились совсем маленькие дети. Пароход утонул, и все люди оказались на льдине, выбраться с которой им самим было невозможно. Каждый день я слушал, как они там устраивались, как им все пытались помочь и спасти. При этом все время сообщались те или иные календарные даты, и прислушиваясь к ним, я и осваивал календарь.
Еще я в это время научился игре в шахматы. Иногда играл с соседской девочкой.
Так время и шло.
Запомнилось, как я из вредности нарочно потерялся в ДЛТ, когда моя тетя, с которой меня туда отправили, чересчур увлеклась предметами на прилавках, а на меня стала обращать совсем мало внимания.
Интересно было по вечерам ходить с мамой на каток, где она, пока я невдалеке возил санки, танцевала на коньках под музыку.
Опять, как и раньше, почему-то мне восхищал фасад Горного института с его скульптурами.
Последним приключением в той ленинградской жизни была наша с мамой переправа через Неву по льду, выше моста Лейтенанта Шмидта.
Был теплый солнечный мартовский день, и лед был покрыт глубокими лужами, которые нам приходилось обходить, или перепрыгивать.
Итак, в один из вечеров мы с мамой заняли предназначенное нам боковое место в плацкартном вагоне поезда Ленинград – Владивосток.
Во Владивосток мы приехали 5 апреля. Это я помню точно. И там с нами наконец-то встретился наш папка.
Ехали мы безо всяких пересадок , но не через Москву.
Я с момента посадки в поезд стал без отрыва смотреть в окно, там все время было что-то новое, и это было очень интересно наблюдать: разные меняющиеся пейзажи, разные дома, станции, люди, то реки переезжаем, то … много интересного.
Через несколько дней в наше купе вдруг стали входить люди совершенно необычной внешности, желтолицые и с раскосыми глазами.
Когда мы ехали вокруг Байкала, то поезд очень медленно шел над крутым обрывом, и из окна было видно, что там внизу под обрывом лежит много товарных вагонов, свалившихся туда с железнодорожного пути.
Однажды ночью я проснулся от сильного удара. Наш поезд на всем ходу врезался в таворняк, который оказался стоящим перед нами.
Первое, что я увидел после пробуждения в тусклом вагонном освещении – так это были падающие с верхних полок люди и чемоданы.
Наш вагон был вторым от головы, и удар ощущался основательно. Говорят - были жертвы в паровозной команде.
После этого удара мы целый день простояли в каком-то тупике.
Вероятно, меня тоже стукнуло, потому что потом тошнило целый день.
Это в моей жизни была первая транспортная авария, в которую я попал.
Еще как-то раз опять была остановка движения: говорили, что впереди рухнул с моста другой поезд.
Мы дальше двигались без происшествий.
Запомнилось, как проезжая через длинный тоннель в вагоне долго было очень темно.
Еще запомнился переезд Амура через длинный-длинный мост, установленный на большой высоте.
Могучая река, какой я еще в своей жизни не встречал.
Итак, 5 апреля 1934 года меня привезли на постоянное жительство в город Владивосток.
1.1.4. Владивосток.
05.04.1934 - ~01.08.1938
Тот день был теплый и солнечный, а город сразу же, как только мы с папой и мамой вышли из вокзала на площадь, показался мне прекрасным.
Наше новое жилье было расположено в двухэтажном доме на Верхне-портовой улице.
Жили мы в комнате на 1-ом этаже, окно выходило на горку.
Из двери был выход в коридор, в котором было еще несколько комнат.
С одной стороны коридора был выход на улицу, а с другой вход в кают-компанию.
Там мы, и другие морские командиры, с семьями и без, обычно обедали.
Около дома, с одной из сторон, был двор, огороженный редким забором, а с другой, вверх по косогору, были дороги и тропки к другим местам.
Вообще, город мне показался красивым и очень интересным.
Красивые дома и улицы, расположенные на высоких холмах, красивая бухта «Золотой Рог» с кораблями, стоящими у причалов, или перемещающимися по водной глади, огромный Амурский залив, множество необычных людей.
Тротуар на одной из улиц был выложен разноцветными плитками, через «Золотой Рог» можно было переправиться на маленькой лодочке «юли-юли».
Она называлась так необычно потому, что перемещалась одним веслом, которым за кормой «юлил» китаец.
Китайцев в городе жило очень много.
У них даже был свой жилой район – «Миллионка».
Выглядели китайцы в основном очень бедно: худые узкоглазые люди, одетые в старое рванье.
А работу они выполняли очень тяжелую: так называемые «рогульщики» перетаскивали на себе немыслимые тяжести и даже таскали на себе за плату людей.
Слышал, что так работать городские власти стали им запрещать, поскольку это эксплуатация людей. Но рогульщикам без такой работы было невозможно заработать на жизнь, и они, якобы, по этому поводу даже устраивали протестные демонстрации.
В городе даже существовала особая китайская милиция, которая и следила за надлежащим поведением китайцев.
Однако, конечно, не все китайцы выглядели такими бедняками.
Совершенно необычный вид очень часто был у взрослых китайских женщин.
Такие женщины, наверное, и в самом Китае уже давно не встречаются: они с трудом перемещались на своих, совсем крошечных, ступнях.
С детства на их ступни одевались специальные колодки, которые не давали детской ножке расти.
Так создавалась идеальная китайская женская красота.
Китайские женщины, как правило, были одеты в широкие брюки, и у большинства из них за спиной сидел маленький ребенок-китайчонок.
В те времена я не встречал нигде и никогда, чтобы детей носили иначе, чем на руках.
Головы у китайских женщин всегда были украшены сложными прическами.
Сразу же по прибытии во Владивосток я увидел в нем все то, о чем слышал в последние дни пребывания в Ленинграде – о челюскинцах.
Именно увидел: на фасаде одного из высоких домов, стоящего на перекрестке двух основных улиц, был размещен огромный портрет бородатого руководителя челюскинцев Шмидта, Отто Юльевича (?).
Так у меня Владивосток сразу же соединился с Ленинградом, как бы в одно целое.
Еще долгое время во Владивостоке все, и я в том числе, будут наблюдать за эпопеей челюскинцев.
Именно сюда во Владивосток привезут спасенный коллектив, здесь я услышу о первых героях Советского Союза, летчиках Водопьянове, Ляпидевском, Леваневском и всех других, фамилии которых уже не помню, кажется, их было семеро.
Вообще, с этого момента я не буду пропускать всех замечательных героических свершений наших тридцатых годов: покорения северных просторов, перелетов Чкалова, Байдукова, Белякова, Гризодубовой, Расковой и Осипенко, и других событий, а почти все они, в той, или иной мере, проходили тогда через Владивосток.
Во Владивостоке я видел торжественные встречу и проводы челюскинцев, был на перроне, когда они в красном экспрессе отъезжали из Владивостока, смеющиеся и довольные, и у них из окошек вагона выглядывали уже немного подросшие маленькие дети, попавшие с ними на ту льдину.
Видел чукчей в их меховой одежде, которые приезжали тогда во Владивосток вместе с челюскинцами.
Интересно тогда было во Владивостоке.
После некоторого обустройства, мама устроилась на работу по специальности, которую она ценила и не хотела терять, ну а папка продолжал свою работу в штабе ВУР (Владивостокский укрепленный район). Мне про это никто из родителей, конечно, не говорил, но я это как-то сам узнал. (чем, однажды, очень озадачил отца). Как-то раз я там, в отцовском кабинете, даже был вместе с мамой, когда у папы в штабе было дежурство.
Мамина работа состояла из периодических дежурств в больнице на Эгершельде (так назывался район города, по названию полуострова).
В то время когда родители были на работе, я ими выпускался «в свободное плавание» - мне разрешалось гулять вокруг дома и самому, когда захочу играть дома в комнате.
Только не разрешалось убегать далеко, так чтобы меня всегда было бы можно быстро отыскать, когда родители вернутся домой с работы, или чтобы меня накормить.
Родители у меня были идеалисты, плохо представляющие себе возможности свободного времяпровождения 6-ти -7-ми летним мальчишкой в условиях приморского городка, причем в 30-ых годах, когда на улице еще сохранялся быт и обычаи беспризорщины от еще не очень давно закончившейся гражданской войны, а также разрухи и голода, еще не совсем окончившихся.
Детство-то моих родителей проходило в условиях, когда и вне дома обстановка мало отличалась от домашней.
Хотя я и был ребенком благополучного домашнего воспитания, но по малолетству на улице первое время не мог отличить компанию мальчишек беспризорников от детей более, или менее благовоспитанных, хулиганствующих, от детей нормального поведения, и т.д.
В одиночку же на улице существовать бывает невозможно, поскольку становится очень скучно. Так со мной было и в далеком детстве, когда я находил понимание в обществе стада пасущихся лошадей.
А кто там хороший, или плохой и опасный я этого еще не понимал – я ото всех ожидал только добра.
В этой связи не обходилось даже и без скандальных происшествий, но обошлось все более или менее благополучно.
А у меня все же тогда появилось сознание, что мой мальчишеский мир это одно, а мир взрослых – другое, и пускать их в свой мир нужно не всегда, хотя я им доверял и их всегда любил.
Дома я в одиночестве также часто творил «чудеса», например, устраивал костер у отца на письменном столе, или изучал электротехнику, замыкая ножницами торчащие концы электропроводки, или разбирал тарелки радио в поисках того, кто оттуда говорит, и многое другое подобное.
Иногда в комнате собиралось двое-трое таких же, или постарше друзей и наводили там свой порядок. Среди моего окружения я завел одного или двоих таких же и поменьше, которыми командовал, как диктатор.
Родителей я своим поведением начинал частенько огорчать: то они находили своего сына на карнизе крыши дома, куда я забирался по пожарной лестнице, а был случай, когда прицепившись на подножку грузовика-полуторки, я вообще из Владивостока исчез на целые сутки.
Я незаметно пристроился на подножке грузовика и был там обнаружен шоферами, когда они со мной уже проехали пол Владивостока. Из окна кабины грузовика вдруг вытянулась здоровенная рука, схватила меня, не помню за что, и втащила через окно в кабину.
В ней сидели два краснофлотца, которые устроили меня между собой. Так мы и катили дальше по разным интересным местам, пока не доехали до какого-то места на берегу какой-то бухты. Там на причале стоял какой-то военный корабль, и краснофлотцы на него пошли, захватив меня с собой также.
На корабле я с ними спустился по трапу в кают-компанию, в которой за большим столом сидело много краснофлотцев и меня туда же посадили.
Потом меня, и всех других, там очень хорошо и вкусно накормили!
Борщ, который мне там дали в большой тарелке, до сих пор вспоминаю!
Потом какое-то время я там гулял по берегу и на корабле, а когда стало совсем темно, то все пошли на горку, и я также.
Там наверху не очень далеко друг от друга были установлены настоящие прожектора, и то один из них , а то другой, краснофлотцы включали, и от него, к моему неописуемому восторгу, мгновенно в темноту ночи устремлялся ярчайший столб света, который к тому же было можно перемещать по всему небу и морю!
После всего этого я попросился спать и меня куда-то они уложили. Рано утром я проснулся, меня опять вкусно накормили на корабле, и потом краснофлотцы вместе со мной опять пошли и сели в грузовик и поехали снова домой во Владивосток, где меня встретила моя мама.
Родители, оказывается, так и не знали, где я. Ребята со двора только видели, что я прицепился и уехал, а куда и на какой машине они не могли объяснить. Папа из своего штаба так и не смог узнать, какие машины в тот день уезжали из города, хотя и пытался это сделать.
Тоже мне – штаб!
Когда же мне исполнилось целых 7(!) лет, то родители стали говорить, что приближается время моего поступления в школу и пора меня к ней готовить. Я к тому времени умел считать до 100, знал все буквы, и может быть умел их складывать. А кое-какие детские книжки мама мне читала сама еще, помню, в Севастополе! Про какого-то хорошего и послушного мальчика Васеньку, и еще какие-то, сказки, наверное.
Помню, я часто в Севастополе ее просил: «Мама, почитай про Васеньку!».
Начали меня учить читать и писать по часу каждый день.
Читать–то, и арифметике, я научился быстро, а вот с написанием букв у меня были проблемы, которые продолжались и дальше.
Читать я скоро начал и самостоятельно, сначала детские журналы и газеты типа Мурзилки, потом и более серьезные, запомнил, что читал с интересом Жюль-Верна, «Маленький оборвыш» Диккенса(?) и другое.
Когда, уже в 1935 году я пошел в школу, то в первом классе мне учить было нечего, я там уже все умел и знал, и букварь прочел сразу же от корки и до корки, вот только чистописание мне давалось трудновато.
И в школе я сразу же прослыл «начитанным». Но до этого еще не скоро.
Покачто, в 7 лет, в основном по-прежнему, болтался во дворе.
Среди моих дворовых друзей у меня появились даже две сестренки, настоящие китаянки. Звали их Шина и Брынза! Они приходили ко мне играть из каких-то других домов, один раз я также был у них в гостях.
Это были какие-то папины знакомые.
Одеты они были аккуратно, но на китайский манер, с прическами на головах.
Но, в основном, я дружил с ребятами из нашего дома: Юрка Новиков, Игорь Кучеренко, еще на 2-м этаже жили 3 сестры Песиковы, потом там были Степановы, девочка то ли Инна, то ли Ира, чуть старше меня, и ее старший брат, и другие.
В последний летний месяц 1934 года родители первый раз отправили меня жить без них в какой-то пионерский лагерь, или в детский санаторий, или, что-то в этом роде, которые находился на каком-то километре (17?, 19?, 26?).
Хорошо помню зимний день 1 декабря 1934 года, когда во время гуляния во дворе, кто-то мне сказал, что сегодня в Ленинграде убили Кирова.
Как-то тревожно сказали.
До этого, что был такой Киров - я даже и не слышал, но с этого момента отчего-то стал следить, что-где происходит.
А вскоре пошли сообщения, что есть нехороший Троцкий и троцкисты, зиновьевцы, и кто-то еще.
Я начал читать газеты, в которых много про них писали, как их судили и обвиняли, Вышинский про них много говорил, и все это я старался прочесть, хоть понимал немного. Вот отсюда я и получился начитанный.
Вскоре, но уже в 1935 году, мы с Верхне-портовой переехали жить на улицу Бестужевскую в новый двухэтажный дом, № 24а.
Отцу там выделили 2 комнаты в 3-ех комнатной квартире, расположенной на 1-ом этаже.
Вблизи от этого дома были построены еще два двухэтажных дома и один четырехэтажный, вдоль улицы Посьетской.
Дома эти заселялись семьями военных моряков командного состава.
Между этими домами образовался обширный двор, на котором, в будущем, мальчишки двора устраивали футбольное поле, посреди и ближе к одному из углов двора были кучи песка, где возились дети поменьше, а также валялись и вели свою жизнь бездомные собаки.
С одной из сторон, напротив домов 24а и просто 24, были устроены сараи для хранения каменного угля, которым в холодное время отапливались квартирные печи. Отдельный сарай принадлежал и для семье.
После переезда жизнь моя во Владивостоке, в основном концентрировалась на этом дворе и в его окрестностях, между Бестужевской и Посьетской улицами, ну а в летнее время, когда бывали школьные каникулы, жизнь также проходила в детских (пионерских) лагерях, на вышеуказанных километрах, на Черной речке, и, чаще чем в других, в пионерском лагере на Русском Острове. Ну и, конечно, немало внимания было уделено и другим местам города Владивостока, и даже некоторым другим дальневосточным местам.
После поселения в новом доме я быстро познакомился с рядом аборигенов этого района и от них перенял ряд местных обычаев. Одним из таких обычаев до моего определения в ближайшую общеобразовательную школу являлось изготовление из куска толстой и длиной проволоки специального устройства, посредством которого по пыльной Бестужевской и Посьетской и по другим их соединяющим улицам, можно было гонять любой металический обруч-колесо.
Летом на улицу меня выпускали босым, и я часами с наслаждением утаптывал своими пятками эти пыльные улицы.
Первые месяцы после нашего переезда в новых домах ребят моего возраста не встречались, и я вступал в контакт с аборигенами из соседних домов, причем не всегда дружелюбно. Однажды, преследуя одного босоногого, который перепрыгнул через заполненную водой яму, вырытую для устройства фундамента строящегося дома, я эту яму перепрыгнуть не смог, и наверняка бы остался на ее дне, если бы из стоящего здесь же небольшого деревянного дома не выскочила женщина, которая меня из ямы и выудила.
Постепенно дома заселялись также семьями с детьми примерно моего возраста, и во дворе сформировался свой ребячий коллектив.
Кроме меня в составе этого коллектива были также Марк Платонников, Ромка Мазин, Генрих, Юрка Кузнецов, Борька Павлов, и другие, а также девчонки Лорка Миллер, Нинка Зорина, Майка Черепанова, Марина Карпинская.
В этой компании моя привычка командовать уже не проходила, поскольку некоторые мальчишки по сравнению со мной были более ловкими, да еще я, особенно у девчонок, вызывал часто насмешки по причине своей упитанности.
С другой стороны я никогда, ни раньше, ни позднее, не переносил над собой никакого лидерства, и по этой причине у меня временами с частью коллектива возникало противостояние.
Но, в конечном счете, все равно – наш двор представлял собой самостоятельный ребячий коллектив – мой коллектив. Однако в этом коллективе я часто являлся оппозиционером, иногда вплоть до открытия «военных действий». Обычно на моей стороне также в этих действиях принимали участие 2 – 3 моих вернейших соратника, но мы всегда были «меньшивиками», по численности естественно.
Иногда наш двор в стычках с соседями выступал, как единое целое.
В общем, это был дружный двор и в таком составе он существовал, можно сказать до второй половины 1938 года, когда я уже достиг 11-летнего возраста.
В первый год жизни на Бестужевской, раза 2 меня навещали Шина с Брынзой, но потом они не появлялись.
В моей памяти, года с 1937 примерно, во Владивостоке началось выселение китайцев и корейцев.
В условиях той жизни для меня естественным орудием, хранящимся в кармане штанов, была самодельная рогатка, камни швырять я также научился мастерски, естественным являлся разбойничий свист с помощью двух грязных пальцев, засунутых в рот.
Крыши сараев, чердаки домов, строительные леса, залезание на высокие деревья, и прочие подобные занятия были освоены основательно.
Лет с 9 началось освоение берега Амурского Залива, куда от нашего дома было можно добежать минут за 15 – 20.
Там был хороший каменистый «дикий» пляж, на котором мы купались, пускали самодельные корабли, ловили морских звезд, ежей, попадались трепанги, и прочие.
Там я научился неплохо плавать. Плавал вдоль берега, не заплывая на большую глубину.
Вообще держаться самостоятельно на плаву я начал в лагере на Черной речке, когда мне было еще 8 лет.
Первый раз к Амурскому заливу я спустился не по нормальной дороге, а прямо по крутому скальному обрыву, цепляясь за камни. Чуть не сорвался, но обошлось. Спровоцировали меня на такой подвиг девчонки с нашего двора – они были цепкими и ловкими, и им хотелось посмеяться, когда на этой скале я застряну и начну кричать: «Спасите меня!».
Я им это припомнил. Вообще эти девчонки все время старались причинить мне какую-нибудь неприятность: один раз они даже спровоцировали меня на морозе лизнуть железо, и потом хохотали, когда мне пришлось кусочек своего языка оставить на улице!
Они хорошо катались на коньках, а у меня с этим делом успехов не было – так однажды на том же Амурском Заливе зимой мне пришлось буквально выползать на берег к их удовольствию! Одним словом еще те были девицы!
С мальчишками во дворе мы не только «воевали», но также у нас было немало и полезных занятий. Одним из них было стихийно возникшее моделирование военных кораблей и других судов.
В этом деле я опять не пошел далеко. Что у меня получалось получше, чем у других так это создание моделей легких яхт, которые я научился мастерски вырезать из подходящего куска доски, или небольшого полена с помощью перочинного ножа, который мне приобрели родители по моей просьбе.
Другие мальчишки делали модели линкоров, крейсеров, и других кораблей со множеством надстроек, артиллерийских башен, торпедных аппаратов, и прочей корабельной атрибутики. Дело тут было в том, что у них родители были более «рукастые», чем у меня.
Они учили своих детей обращению со всевозможными плотницкими инструментами и приемами работ. Мои же родители были «интеллигенты» дореволюционного обучения в гимназиях и реальных училищах, в которых обращаться с инструментами не обучали.
Что мог я пытался осваивать самостоятельно, не имея при этом понятия о технике безопасности. Отсюда у меня на руках и ногах сохранились до сих пор многочисленные шрамы, и мне еще повезло, что не остался с одним глазом!
Свои модели мы испытывали после дождя в лужах, а также в водах Амурского залива, где вода не иссякала.
Получили у нас также распространение многочисленные спортивные игры, одной из которых была лапта. Особенно здорово умели бить битой по мячу Марк Платонников и Генрих. После их ударов черный резиновый мячик иногда перелетал через крышу двухэтажного дома на Бестужевскую улицу! У меня так здорово не получалось, я часто вообще не мог попасть по мячу!
Буквально лет с 9 мы начали играть в футбол, по всем правилам. Благо это делать позволяла величина нашего двора. Конечно, самые юркие и быстроногие мальчишки стали нападающими – форвардами. Мне же досталась роль хавбека – защитника, центрального, или бокового – все равно. В этой роли я чувствовал себя довольно-таки уверенно.
В 1937 году во многих семьях начало появляться экзотическое устройство – велосипед.
У двоих – троих ребят с нашего двора тоже такое появилось и они, на зависть остальным, гоняли на этих велосипедах вдоль и поперек нашего огромного двора. Детских велосипедов тогда, кажется, еще не было, (а возможно и были), и поэтому, катались ребята на взрослых велосипедах всячески изощряясь: садились не на седло а на раму, или как-то ноги просовывая сбоку под раму, и всякое другое.
Тогда велосипед был, безусловно, предметом роскоши, как владение легковым автомобилем в 50-х годах 20 века.
Я с этой штукой был немного знаком еще, наверное, с прошлого 36 года, когда в пионерском лагере на Русском Острове, впервые очутившись верхом на этом устройстве, я умудрился скатиться на нем с довольно крутой горки, где внизу меня изловил какой-то взрослый человек.
После того, как во дворе, где я приставал к владельцам этих велосипедов дать мне на нем прокатиться, я наехал на тоненький столбик посредине двора, и при этом чудом не переехал через малышей, игравших около этого столбика, мне давать прокатиться перестали.
Родители обещали на велосипед собрать денег, и почти это выполнили, но … непредвиденные чрезвычайные обстоятельства сорвали долгожданную покупку!
Зимой я с удовольствием учился передвигаться на лыжах, а вот коньки мне никак не давались! Несмотря даже на то, что папа несколько раз ходил со мной на настоящий каток, я толком стоять на коньках не научился. И думаю, хорошо, что не научился, ибо моей мечтой было зацепиться за проходящий грузовик, чтобы он меня тащил по обледенелым дорогам города!
Конечно, знаменательным событием в той жизни для меня стало поступление в 1935 году в первый класс школы № 10.
Мы с мамой пришли в школу еще летом, и она меня в нее записала, а после этого расплакалась от того, что как она потом объяснила, она осознала, что вот и окончилась у меня беззаботная вольная жизнь, и теперь впереди мне предстоят сплошные трудности и заботы.
А мне вначале было как-то все равно, что я стал вдруг учеником. Все у меня во дворе шло как и прежде до записи в школьники, только наши дворовые девчонки вдруг мне сообщили, что у меня скоро будет маленький, то-ли брат, то-ли сестренка. Но вообще-то их болтовня оставила меня равнодушным и от дворовых дел не отвлекала, до тех пор, пока 1 сентября меня не отвели в школу.
Школа располагалась от нас недалеко, минут 10 нужно было идти вниз к железнодорожным путям и после пересечения Верхне-Портовой улицы, там, под небольшим откосом стояло краснокирпичное здание нашей школы.
Однако девчонки оказались правы, и 2 сентября меня отпустили вовсе не в школу, а отвезли на Русский остров и поместили в какой-то дошкольный санаторий. Дома мне это объяснили тем, что маме необходимо какое-то время находиться в больнице, где у нее действительно кто-то должен родиться!
В этом детском саду-санатории мне, большому и уже школьнику, находиться вместе с малышней было немножко обидно, но ничего тут не поделаешь! Единственное утешение заключалось в том, что я считал, что могу ими, в силу своего возраста, командовать, а они меня должны слушаться!
Через неделю, или дней через 10, меня вернули домой во Владивосток, и там меня действительно встретила крошечная сестренка, которой я сначала очень обрадовался. Однако вскоре выяснилось, что по ночам она отчего-то все время пищит и плачет, а от чего она так делает - объяснить не может никто. Меня это так беспокоило, что сначала я требовал от мамы, чтобы она ее отнесла бы назад в больницу и там бы и оставила. Но вскоре я понял, что это и невозможно, да и не нужно, ибо наблюдать, как маленький человечек учится смотреть, улыбаться и всякое другое делать, даже мне, уличному грубияну, и то было интересно и радостно, когда ей хорошо, и наоборот, становилось тоскливо, когда сестренке начинало нездоровиться.
Вскоре дома начали обсуждать: «А как же ее лучше назвать?». Было утверждено мое предложение - назвать ее Оля. Почему мне понравилось такое имя? Точно не помню. Возможно, я прочел что-то из Пушкина. Читать я в то время начал много, да и раньше уже почитывал. Правда, когда она немного подросла и понемногу начала говорить, то стала называть себя «Аля». Так это имя за ней и осталось на долгие годы.
Через 10 месяцев я ее как-то позвал и она вдруг пошла ко мне ножками!
Да, трудно заранее угадать, что человека ожидает в жизни.
Первые годы ничто не предвещало ей ничего, кроме счастливого детства в заботливой семье, обеспеченной всем что только нужно или, может понадобиться ребенку.
Девочка росла красивой и здоровенькой, доставляя своей маме и всем близким только радость, до тех пор, пока не заболела воспалением легких, причем в тяжелой форме.
Такое случилось, когда ей было около 2 лет.
Болела Аля настолько тяжело и долго, что когда с трудом выздоровела, то ей пришлось снова приучаться ходить.
Все это время она вместе с мамой находилась в какой-то больнице, где ее выхаживали.
Там она совсем ничего не могла есть кроме апельсинов, которые тогда были во Владивостоке большой редкостью.
Помню, как мы с папой, чтобы раздобыть эти апельсины специально ездили по городским ресторанам, куда их нет-нет и завозили.
Во время Алиной болезни мы с папой дома жили «по холостяцки» - в квартире у нас без мамы был развал. В это время я тоже немного чем-то болел. Лежа в постели, я развлекался стрельбой из детского пневматического пистолета, который заряжался либо корочками апельсинов, о которых я говорил, либо кусочками сырой картошки.
Но все это было, когда я уже был учеником 2-го, или даже3-го класса. А в 1-ом классе, который я снова начал посещать после рождения Оли-Али, мне учиться особенно было нечему, я уже умел прекрасно читать и считать также.
Чему я там научился в первом классе, так это меня научили орудовать иголкой с ниткой. На уроках труда нас и мальчиков и девочек учили пришивать пуговицы, делать при шитье швы разных видов, и даже вышивать.
Помню что работу по вышивке одного мальчика, Андерсона, даже взяли на какую-то выставку.
Что мне давалось более или менее с трудом, так это правильное и красивое написание букв. Перед этим, наверное целую четверть, у нас был урок – чистописание, на котором мы старались правильно и красиво чернильным пером изобразить «палочки» различных типов.
Помню один из ключевых моментов обучения в первом классе, когда всем ученикам объявили, что мы уже отучились первую четверть и всем нам за эту четверть выведены отметки об успеваемости – кто как учиться. Эти отметки наша учительница, Августа Александровна, выставила всем нам в особой бумаге под названием табель, которую мы должны отнести домой для подписи ее нашими родителями, причем самим нам этот табель можно будет рассматривать только после наших родителей!
Дома я был очень удивлен, когда узнал от родителей, что плохих оценок у меня нет. Я-то полагал, что они обязательно должно быть у каждого нормального ученика и в большом количестве, к сожалению!
В школе освоился довольно-таки быстро: на переменке вечно был в какой-нибудь свалке, а на уроке был учеником очень примерным.
За всеми пояснениями и советами учительницы следил очень внимательно, стараясь не отвлекаться, и прослушать ее урок так, чтобы мог повторить все, что она там рассказывала сразу же после окончания пояснений. После такого внимания на уроках домашние задания меня совершенно не затрудняли, как устные, так и письменные.
Устные уроки я обязательно рассказывал вслух сам себе. Это хорошо помогало их отвечать, когда меня потом на уроках учительница вызывала.
Письменные задания по арифметике у меня стали получаться аккуратными после советов отца, - как в тетради следует располагать написанное.
Коряво шло чистописание и вообще письмо – рука и сам плохо располагались при письме.
Класс у нас был интернациональный и большой, одно время на одной парте нас сидело сразу по трое. Вспоминаю, что в первом – втором классе на парте слева от меня сидел латыш Андерсон, а справа кореец Ким. Причем они на уроках иногда начинали драться, и мне это мешало слушать учительницу.
Между прочим, с тем Кимом мне довелось потом встретиться в 1945 году в Ленинграде.
С некоторыми мальчишками я дружил, а с некоторыми бывали и стычки, причем бывало, что домой приходил и с синяками. Я драться по настоящему, и не умел, и не любил. В случавшихся столкновениях я мог противника повалить, или стукнуть, но ни в коем случае не по лицу. Ударить человека по лицу для меня еще долго оставалось страшнее, чем, если бы меня самого поколотили.
Неприятная история получилась в общении с девчонками из нашего класса: как-то раз одна симпатичная девочка, в раздевалке, где мы оставляли уличную верхнею одежду, вдруг взяла и меня поцеловала!
Я этим ее поступком, конечно, был очень удивлен, но хуже всего было то, что об ее поцелуе я стал всем в классе рассказывать!
Я, такой дурак, и не думал ее обидеть, а просто говорил, как о странном и удивительном случае!
То ли все это получило огласку с определенной окраской, то ли еще почему, но от меня учительница потребовала, чтобы я публично признавался во вранье, и в выдумке! Дескать, испорченный мальчишка обоврал хорошую девочку! Но я не врал и не хотел с таким обвинением соглашаться!
Учителя мне по этому поводу очень долго портили настроение и нервы.
Несмотря на все школьные перипетии, в один прекрасный день, кажется к годовщине Октябрьской революции, меня вместе с другими учениками торжественно приняли в октябрята и даже выдали октябрятский значок с профилем юного Ленина.
Я с нетерпением ожидал на следующий день после приема в октябрята, что теперь как-то изменится вся моя жизнь, причем в лучшую сторону. Но, ни на следующий, ни на какой другой день, ничего особенного не происходило, что меня настроило на несколько скептический лад. Правда, в один из дней нас маленьких октябрят сводили на встречу с красноармейцами, проходившими действительную службу.
Мы посетили самую настоящую казарму, в которой у красноармейцев стояли аккуратно убранные кровати и тумбочка около каждой. Была там небольшая торжественная речь.
Вообще-то, когда была 17-ая годовщина революции, то на торжественном вечере в кают-компании, (попросту говоря в столовке для командиров) состоявшемся по этому случаю, я своих родителей опозорил: когда меня кто-то из больших спросил, что я знаю об этом событии, я ответить ничего не мог.
А другие опрашиваемые отвечали на такой вопрос бойко. Правда, октябренком я тогда еще не был.
Отцу потом полуофициально было указано на необходимость должного политического воспитания своего сына.
1.1.4.-1. Владивосток.
Эта кают-компания находилась в том же доме, и вход в нее был из того же коридора из которого был вход в нашу комнату, когда мы жили в доме на Верхне-Портовой.
Здесь мы частенько обедали и ужинали, а потом, когда мы переехали на Бестужевскую, я отсюда приносил домой обеды в судках. Как-то меня с этими судками встретила на улице наша учительница Августа Александровна, и внимательно осмотрела мои судки, чем, дескать нас кормят! Такая бесцеремонность мне тогда показалась странной. Возможно такое любопытство было следствием голодовок начала 30-ых, которых наша семья не испытывала.
В кают-компании, в торжественной, и одновременно семейной, обстановке, отмечались государственные праздники. Обычно во главе этих торжеств находился комендант Владивостокского укрепрайона (ВУР), он же начальник штаба ВУР, он же орденоносец и герой Гражданской войны, он же личность, непосредственно сыгравшая одну из главных ролей в моей судьбе, и не только в моей, – Елисеев А.Б.
Мне хорошо запомнилось, как на одном из таких торжеств он всем рассказывал про свой боевой путь.
Он рассказывал об участии в Октябрьском (Ноябрьском) штурме Зимнего Дворца, о боях и походах Волжской Военной флотилии, с ее флагманом - пароходом «Ваня коммунист», и еще о многом.
ЕАБ был непосредственным начальником нашего папки. (Уже потом я по документам, попавшим в мои руки, узнал , что наш отец являлся начальником электромеханической службы Тихоокеанского флота). Раза 2 – 3 он бывал у нас на Верхнепортовой, и о чем-то беседовал с родителями. Поводом для таких посещений, по-моему, были какие-то дисциплинарные прегрешения отца.
Я его настолько хорошо запомнил, что почти через 80 лет узнал на на фотографии, обнаруженной мной в интернете, в "КОМЕНДАНТ ВЛАДИВОСТОКСКОГО УКРЕПРАЙОНА ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ А.Б. ЕЛИСЕЕВ. СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ*
Владимир Иванович КАЛИНИН, доктор биологических наук В.М. ЛУРЬЕ, старший научный сотрудник Центрального военно-морского архива (г. Гатчина)".
Это был представительный высокий (примерно под метр девяносто) мужчина с небольшой «козлиной» бородкой.
С первого же класса меня привлекли к активной деятельности в школьной самодеятельности. На всех торжественных мероприятиях по случаю праздников я обязательно участвовал в какой-нибудь инсценировке и что-то декламировал. Началось это еще с первого пионерского лагеря, в котором я содержался после окончания 1-го класса: меня привлекли к участию в инсценировке чеховского произведения, в котором зубодер удалил у мужичка здоровый зуб вместо больного. Я там изображал этого зубодера.
Сцена была разыграна так, что весь зрительный зал, и дети и их родители, несколько минут задыхались от хохота! После этого случая моя актерская слава достигла и школьных воспитателей.
В школе меня привлекли к занятиям в драмкружке.
В те годы в стране была широко развернута подготовка к встрече юбилея 100-летия смерти А.С. Пушкина.
Дома у нас появилось замечательное издание его произведений в одном томе, а в школе подготовили инсценировку сказок Александра Сергеевича. Мне при этом была поручена роль "ведущего", читающего со сцены текст произведения, в соответствии с которым другие "артисты" изображали персонажей сказок.
Том произведений А.С. Пушкина превратился в еще одного моего воспитателя, и сопровождал меня по ухабам жизни еще долгие годы.
Кроме школы меня призвали выступать со сцены в городском доме культуры рыбной промышленности, и из Владивостокской радиостудии.
Домашние как-то слушали по радио, как я рычал, изображая сказочного медведя. Запомнилось, кроме роли ведущего в инсценировках пушкинских сказок, также участие в хореографической постановке, где под мою декламацию о покорении южного и северного полюсов, танцевали девочки в матросских костюмах, и другое.
Несмотря на то, что каждый праздник домой я являлся с многочисленными подарками, такая жизнь меня изрядно тяготила – приходилось много тратить времени на репетиции, да и на сами выступления. Поэтому, как только в 1938 году я с Владивостоком расстался, то в новых школах начал от самодеятельности держаться подальше. Таким образом, артистический талант во мне и заглох - для общества артист не состоялся!
Запомнилось, как, когда я учился еще в 1-ом классе, в школе отмечался Новый Год.
После всяких речей и представлений откуда-то появился Дед Мороз!
С одной стороны я хорошо понимал, что эти деды бывают только в сказках, и, следовательно, «по-настоящему» никаких там чертей, снегурочек, ведьм и дедов Морозов не бывает и быть не может, но с другой стороны – вот ОН!
Своими глазами вижу этого Деда, и даже несколько раз осторожно его трогал!
До 1935 года Новый Год, как таковой, не отмечали.
В те годы Дальний Восток был в центе внимания жизни нашей страны.
На Дальнем Востоке все время в боевой готовности находилась знаменитая Дальневосточная Краснознаменная.
Именно японские провокации все время заставляли нашу страну поддерживать всеобщий патриотический тонус.
Именно здесь были недавние кровопролития на КВЖД, пограничники постоянно сталкивались с провокациями.
С 1935, после убийства С.М. Кирова, я старался не выпускать из рук газеты, и вскоре вычитал, что существует итальянский фашист, дуче Муссолини, который напал на мирную страну Абиссинию.
Затем возник другой супостат в Испании, по имени Франко, также фашист, который начал воевать против испанского народа. Я читал, как фашисты захватывали наши пароходы, которые везли помощь для испанских рабочих и крестьян, как фашисту Франко начал помогать фашист Гитлер.
Во Владивостокском порту и в бухте «Золотой рог» я видел пароходы идущие, или стоящие под флагами этих фашистов, со свастикой, или с японским красным кругом, и знал, что это наши враги, которые вот-вот и на нас нападут.
Видел я их вблизи, иногда в десятке шагов.
В то время основным головным убором ребятни становилась шапочка «испанка» - в знак нашей солидарности с испанским народом. (Однажды, после очередного дворового сражения я обнаружил свою испанку в крови от ссадины на голове. Это случилось после «штурма» чердака соседского дома).
Вскоре появились сведения об испанских детях, которых привозили в нашу страну, спасая от фашистов, также просачивались слухи о наших и других добровольцах, спешивших на помощь испанцам.
В городе, и в школе также, все люди начинали готовиться к возможном нападениям. Изучали, какие газы враги могут против нас применить и как нам следует защищаться. До сих пор помню, как проходили про хлор, иприт, фосген.
Во всех семьях и для взрослых и для детей приобретались противогазы, и, хорошо помню, как во втором – третьем классе на некоторых уроках мы учились в противогазах.
В те годы Дальний Восток был в центре внимания всей страны.
На Дальний Восток совершались рекордные перелеты наших знаменитых летчиков.
Имена Водопьянова, Громова, Чкалова, Байдукова и Белякова, Гризодубовой, Расковой и Осипенко, и всех других героев-летчиков, были у всех на слуху.
После челюскинской эпопеи, продолжались и другие события, связанные с освоением северного ледовитого океана.
Незабываемое впечатление оставляла встреча кораблей преодолевших впервые северный морской путь: как только из-за Чуркина Мыса появлялся силуэт корабля, начинали гудеть все корабли, стоящие в порту и на рейде, начинали гудеть заводы и другие предприятия города. Гудели, пока корабль не встанет на якорь. Так приветствовали покорителей севера, так приветствовали появление ледореза Литке, ледокола Красина, и других кораблей.
Когда я увидел посредине Золотого Рога силуэт Красина, мне он тут же вспомнился по встрече на Неве, когда он пришел туда со спасенной им экспедицией Нобеля в 1928 году.
Мне во-второй раз посчастливилось побывать на его борту: меня взял с собой туда отец, когда он посещал Красин, как один из руководителей Тихоокеанского Флота СССР: на катере мы подошли к боту ледокола и по трапу поднялись на корабль.
Пока моряки отцу что-то там объясняли и показывали, я с интересом наблюдал за крупным бурым медвежонком, содержащемся на корабле.
После примерно получасового пребывания на борту, мы Красин оставили и вернулись в город.
Очень интересным во Владивостоке был 1937 год, когда туда с дружественным визитом прибыла американская эскадра из 3 или 4 эсминцев во главе с крейсером «Августа»(?).
«На берег был отпущен экипаж …, идут сутулятся, сгибаясь в улицы, и … » - впервые увидел черномазых и не черномазых матросов в «ненашей» форме, а также американских морских пехотинцев того времени. Последние удивили тонкими длинными ногами в обмотках! Форма у тех морских пехотинцев была цвета хаки.
Спрашивал у наших краснофлотцев, как они дружат с американцами?
Те мне отвечали, что: «Так себе!».
Проводились кое-какие спортивные состязания, причем, вроде-бы, они нас побеждали в боксе!
Таких больших кораблей, как этот американский «Августа», у нас во Владивостоке я не видел!
В эти дни наш папка, в составе представителей нашего Флота, много времени проводил в общении с американскими адмиралами и капитанами.
Один из немногих он был в числе командиров владеющих английским языком. Отец также хорошо знал немецкий язык, и насколько я помню, пытался изучить еще и японский. Красочные книжки с иероглифами, напечатанными не поперек листа, как это делают у нас, а сверху-вниз - я у него видел.
В 1937 году я попал в море в самый настоящий шторм и в настоящее, почти кораблекрушение. Мы, к счастью, не тонули, но не один час нас носило по штормовому морю без хода и управления, пока мы не смогли встать на якорь в сравнительно спокойном месте и не очень далеко от берега, куда нас затем и переправляли по очереди на небольшой лодочке.
При этом от катера, на котором мы путешествовали, оторвало и, не знаю куда, унесло, буксируемую им небольшую баржу – «кавасаку». По-моему, на этой кавасаке находился человек, и что с ним случилось, как его и кавасаку спасли, я это не знаю. Именно оборванный буксир кавасаки и послужил причиной того, что наш катер лишился хода и управления, поскольку обрывок этого буксира намотался на винт нашего катера-буксира.
А случилось такое происшествие во время морского путешествия вокруг острова Путятин.
Это довольно большой остров, отделенный от материка широким Стрелецким (насколько помню) проливом. Он лежит восточнее Владивостока. У нас там работала врачом папина сестра тетя Леля, которая, вслед за своим братом, нашим отцом, приехала на Дальний, вместе с другими его братьями.
А нас с мамой и Алей в августе 37 года привезли туда отдохнуть и пожить среди природы.
Остров Путятин, как я это тогда сразу понял, а затем и не один раз читал об этом, был центром рыбной промышленности.
Я потом много раз видел консервы с маркой Путятина. Здесь ловили и заготавливали тихоокеанских селедок-иваси, крабов, и другую морскую продукцию.
Домик, в котором нас троих поселили, был расположен в полукилометре от предприятия, на котором производилась обработка улова. В результате в этом месте развелось невиданное количество мух. Днем они летали по своим делам и мешали не очень, а на ночь сплошным черным ковром покрывали потолок и стены.
А ближе к цехам разделки рыбы стоял постоянно довольно-таки противный запах.
Еще (кажется на этом острове) я видел клетки в которых сидели чернобурые лисы. Это был питомник, в котором их специально разводили, поскольку их мех ценился много выше, чем мех обычных рыжих лис.
Конечно, здесь природа была замечательной: остров был покрыт специфическим дальневосточным лесом, из открытого моря на скалистые, или песчаные берега, накатывались волны океанского прибоя.
Интересно, и даже опасно, было наблюдать вблизи, как в спокойную, почти безветренную погоду, море периодически заливало несколько сот метров берега, после чего вода тут же уходила назад. Причем, если ты оказывался в воде хотя бы и по колено, то очень даже ощущалось, как море тебя тянет к себе, когда его вода уходит.
Несколько раз я видел, как в чаще леса от нас убегали небольшие стада красивых грациозных пятнистых оленей. Слышал, что такие водились только на этом острове.
Когда я вместе со своей тетей Лелей отходил на катере в море, то погода штормовой не была, и море было сравнительно спокойно, располагало для морской прогулки. Однако по мере продвижения, когда вышли из пролива и стали огибать остров, пошла мертвая зыбь – длинные и не крутые волны. Тетя была где-то внутри катера, а я расположился на палубе недалеко от форштевня, придерживаясь за какой-то поручень. Отсюда было хорошо видно все море и берега, мимо которых проходили.
В одном месте проходили островок-скалу, довольно-таки высокую, и сплошь покрытую сидящими на ней птицами-нырками, точное название которых забыл по старости. Находящиеся рядом мужчины говорили, что их мясо невкусно, поскольку сильно отдает рыбой, да и стрелять из ружья по ним сложно, поскольку они успевают, как правило, быстро нырнуть и где-то далеко потом вынырнуть.
По мере хода, волны становились все круче и выше, катер уже не шел по поверхности моря , а нырял и скатывался с одного вала на другой. Настало время когда высота валов стала такой, что когда наш катер оказывался между ними, то я не мог увидеть ничего, корме водяной горы спереди по ходу и такой же горы за кормой. Затем катер вползал на гору впереди и взору открывался морской простор, сплошь состоящий из водяных гор с пенящимися вершинами, а затем мы снова скатывались вниз, чтобы затем влезать на очередную водяную громаду!
Мысль что это опасно и страшновато промелькнула было в моей голове, но я ее тут же прогнал, подумав, что взрослые люди здесь работают и, значит, дело это обычное и мне бояться также нечего! Так и любовался стихией, стоя в носу катера, пока кто-то из команды ко мне не подошел и не приказал отсюда уйти и спуститься в кубрик, пока меня с палубы волной не смыло!
Проходя через рулевую рубку, заметил там нескольких женщин-кореянок, которых уже укачало. Внизу в кубрике увидел тетю Лелю.
Здесь сидеть было скучно и менее приятно, чем наверху, точнее менее интересно. Особенно неприятно здесь стало, когда перестал работать катерный двигатель и качка стала не только килевой, но также и бортовой, и какой попало.
Так продолжалось довольно-таки долго, и тетя Леля, очевидно, решила, что я проголодался, судя по моему скучному виду.
Она предложила мне что-то съедобное, и дала запить это из бутылки с молоком, что я и сделал. И вот тут-то я почувствовал, что и меня укачивает и тошнит, но терпел. Терпел пока качать нас почти перестало, и пока не почувствовалось, что и двигаться по морю мы перестали.
Мы снова вылезли из кубрика наверх в рубку и следили, как нас собираются вывозить с катера.
Мы стояли на якоре, примерно в километре от берега. Я про себя прикидывал – смогу ли я до этого берега добраться вплавь, если вдруг начнем тонуть? Но, слава богу, от берега к нам подошла небольшая лодка и нас с тетей Лелей, и еще нескольких, посадили в эту лодку и повезли к берегу. Там, уже плохо помню как, мы переночевали, а на другой день нас снова посадили на тот же катер, который продолжил свое движение в обход острова Путятин.
Море на другой день было спокойным, винт катера освободили от намотанного буксира и его ход продолжался без происшествий. Только уже без буксировки кавасаки, с которой, надо думать, также все закончилось благополучно.
В тот же день, уже к вечеру, наш катер обогнул остров Путятин и высадил нас там же, откуда увез.
Интересно, как в пути мы зачем-то в море подошли к двум рыбачьим суденышкам, которые стояли на якоре вблизи друг друга, и из водного пространства между ними, огороженного сетями, вычерпывали ковшами селедок-иваси, которых там было, как рыбин в консервной банке!
После этого путешествия меня, как заправского моряка, несколько дней качало при ходьбе по ровной земле.
Плохо, что товарищей у меня на этом острове не было, и от этого бывало скучновато. Оставалось только мух ловить. Кроме этого от скуки прочел все книги-учебники по географии для старших классов, почему-то оказавшиеся с нами. Уяснил, что такое Америка, Англия и другие страны, какая у них экономика, и прочее.
Любопытно было, что для того, чтобы готовить детям еду, маме на острове приходилось покупать живых кур!
Закончилась наша жизнь на Путятине после того, как у Али серьезно что - то случилось с животом.
Кроме островов, Путятин и Русский, на котором я проводил летние каникулы неоднократно, пионерские лагеря для нас устраивались также в пригородных местах, на 17, 19 и 26 километрах, на Черной Речке.
Как-то раз, с кем не помню, был на Уссурийском заливе, который запомнился прекрасными песчаными пляжами.
Один раз меня возили в город Уссурийск (Ворошиловск), который запомнился, как самое скучное место, где совсем некуда мне было себя деть. Откуда-то я также знал, что там есть аэродром!
Память сохранила воспоминания о прекрасной флоре и фауне Дальнего Востока.
Например, пробковые деревья. Нигде и никогда не встречались мне деревья, у которых кора являлась натуральной пробкой!
Или взять клены!
Осенью эти деревья везде, где они растут, преображаются. Их листва краснеет, становится оранжевой с различными оттенками. Но нигде и никогда я не встречал осенних кленов столь красочной расцветки как на Дальнем востоке. Красота этих деревьев осенью становилась особенно потрясающей!
Во время прогулок по окрестностям лагерей нам частенько приходилось наблюдать необычных бабочек – махаонов. Размеры этих бабочек были такими же, как у воробьев, а то и больше, а расцветки их крыльев поясняли причину возникновения замысловатых и изящных раскрасок и орнаментов одежд и рисунков у восточных народов: китайских, корейских и японских.
Густые леса, носящие следы тропических джунглей, были заселены не только нашими северными бурыми медведями, но и самыми крупными в мире уссурийскими тиграми, о встречах с которыми люди здесь еще хранили живые воспоминания: в самом Владивостоке большая, тогда еще совершенно не застроенная сопка, называлась тигровой.
Как нам рассказывали старожилы, тигры ее навещали еще в годы гражданской войны, то есть не очень-то и давно.
У нас дома на полу лежала огромная медвежья шкура, валяться на которой бывало даже очень приятно.
Летом во времена лагерной жизни, в лесу часто встречались любопытные зверьки – бурундуки, размерами чуть больше беличьих, за которыми мальчишки иногда охотились.
Раза 2 -3 наш отец с приятелями отправлялся на охоту, и как-то раз они с охоты принесли косулю, которую затем, наверное, съели.
Но еще лучше запомнились вареные крабы, частенько украшавшие наш стол.
А однажды папа пришел домой с большим мешком, из которого он выпустил на пол огромного живого краба, клешни которого заняли чуть ли не половину комнаты. Краб долго ползал по комнате и пугал котенка, которого привлекал, с одной стороны, запах моря и, с другой стороны, ему было страшновато самому попасть в клешню такого чуда.
Иногда в морской дали можно было наблюдать прохождения, не–то кашалотов , не-то китов, а как-то раз на пристани, кажется на русском, я увидел огромного электрического ската, каким-то образом изловленного рыбаками с большой глубины.
Большущая почти круглая розоватая туша, из которой торчал небольшой свинячий хвостик. Вот им-то эта рыбина и создавала электрические разряды, поражающие жертву!
В морских просторах на Дальнем водились осьминоги, какие-то огромные медузы с особой раскраской, отличающейся от запомнившихся мне черноморских. Причем щупальца этих медуз были особо ядовиты и чувствительны!
В пионерском лагере на Русском, когда нас там выводили купаться, я несколько раз вылавливал со дна особых, как бы червей, совсем непротивных и напоминающих наш огурец – трепангов. Потом уже узнал об их огромной популярности у китайцев!
Повсеместно на морском дне водились морские ежи и морские звезды. Также различной красивой расцветки.
/Уже в 1989 году я вывез к себе одну такую звезду в качестве памятного сувенира - висит на стене в засушенном виде./
Во Владивостоке я учился в двух школах: сперва, в школе № 10, расположенной под откосом над железнодорожными путями, а потом в школе № 13, куда нас перевели где-то в средине учебного года в 3 классе.
Школа № 13 располагалась над Амурским заливом, несколько в стороне.
/Она там была и в 1989 годку, когда я навестил столь близкий мне Владивосток. Ей теперь было уже присвоено имя Лизы Чайкиной – комсомолке-разведчице, получившей посмертно звание Героя СССР./
В 1938 году, когда я там учился в 3 и в 4-ом классах, этот район города был еще совершенно не застроен. Добираться до школы приходилось через улицы с небольшими деревянными постройками и через пустыри первозданной природы.
/В 1988 году несколько дней я размещался в современном здании гостиницы, расположение которой в городе я в день прибытия понять не мог. Пока не обнаружил, что совсем рядом с этой гостиницей находится моя школа № 13! Тогда все в городе сразу встало на свои места, и я обошел все памятные мне закоулки. Находил даже остатки знакомых тропинок.
Пыльные Бестужевская и Посьетская улицы превратились в чуть ли не центральные магистрали.
Куда-то с Эгершельда исчезло кладбище, город перекинулся на другую сторону Золотого Рога.
И там я увидел на новом городском кладбище знакомую фамилию на могиле Карпинского, родственника экс президента Академии наук и видного деятеля на Тихоокеанском флоте. Помню (его дочку?) Марину, тогда еще девчонку немного постарше большинства из нас, жила в нашем дворе, в доме выходившем на Посьетскую.
Город перекинулся через Золотой Рог, где когда-то были расположены военные объекты./
Я хорошо помню, как в 1936, или в 1937 году, на другой стороне бухты, ближе к Чуркину мысу, (еще было название «Гнилой Угол») подряд дня 3 рвались боеприпасы, и полыхал пожар на расположенных там складах.
Тогда мы, ребятня, забравшись на забор и прихватив у кого-то из родителей бинокль, могли наблюдать за этим процессом: через бинокль было видно бегущих на том берегу и падающих людей, и взрывы. Затем я наблюдал, как подошедшие специальные корабли тушили пожар длинными и мощными водяными струями.
Как-то слоняясь по Эгершельду по своим мальчишеским делам, и разглядывая что находится внизу под обрывом, я увидел, как там, откуда-то из под земли, на берег залива выехала огромная пушка! Там была устроена артиллерийская батарея, наблюдать за которой было наверняка не положено!
/Уже в 1989 году, исследуя старые тропинки я увидел примерно над этим местом высоко над обрывом установленную небольшую пушечку с памятной мемориальной доской об артиллерийской батарее, когда- то здесь находившейся. Потом, уже во взрослом состоянии, я узнал, что именно мой отец и вел установку всех этих батарей и других объектов береговой обороны Владивостока. Под непосредственным руководствам А.Б. Елисеева, в то время начальника штаба ВУР и коменданта Владивостокского укрепрайона./
Известно, что еще после русско-японской войны ВУР создавал также герой Советского Союза генерал Д.М. Карбышев, принявший мученическую смерть в фашистском плену, но не изменивший Родине.
Во Владивостоке я, или вместе с родителями, или самостоятельно по специальному абонементу, ходил смотреть кино в городских кинотеатрах, а также посещал иногда цирк, представления в ДКФе (дом Красной армии и Флота), и даже, как-то, в национальном китайском театре.
В китайском театре я был с родителями один только раз, но запомнил тот особый китайский колорит очень-таки не плохо. На сцене в национальных китайских костюмах сражались между собой какие-то китайские принцы и мандарины, о чем-то громко разговаривали на своем языке и танцавали.
На представлениях в ДКФ запомнился выступления недавно появившегося ансамбля Александрова. Все певцы были одеты в форму пехотинцев, а танцоры, как кавалеристы.
Запомнилось также длинное и нудное выступление какого-то виртуоза-пианиста, которого я, да и многие вокруг сидящие, овершенно не понимали и не воспринимали.
ДКФ был также и на Русском. Почему-то там вход на концерт ансамбля Александрова был сделан сразу на втором этаже здания, через овраг по мостику. Однажды в выходной день, когда там был концерт, в двери через этот мостик входил густой людской поток, в основном моряки –краснофлотцы.
И я туда также хотел попасть, но шел в конце народной толпы и находился еще наверху на пригорке, когда увидел, как под людским напором сломались перила моста и народ в морской форме посыпался, как попало с моста вниз, в овраг! Напиравшие сзади, не видели, что там, на мосту впереди, происходит и продолжали сзади напирать, не слыша криков и воплей! Большинство из этого оврага выбрались самостоятельно, но некоторых приходилось и выносить!
С тех пор боюсь людской толпы и стараюсь в нее не попадать: там запросто могут человека раздавить, травмировать.
Во Владивостокском ДКФе мне запомнился огромный земной глобус с рельефно нанесенными на нем горами, реками морями, и всем прочим. Наверное, он был изготовлен по образцу известного Готорбского глобуса, хранящегося в ленинградском музее.
«Веселых ребят» увидел я тоже в ДКФе. Сидел там с отцом и чуть не лопнул от смеха, особенно когда изображалась сцена драки музыкантов.
Особенное удовольствие и гордость доставлял мне подаренный родителями абонемент на свободное и бесплатное посещение ряда городских кинотеатров. Ходи туда сам и когда пожелаешь!
Красота!
Помню, что «Волгу-Волгу» с Любовью Орловой так смотрел.
Тогда же смотрел «Цирк», «Огни большого города», «13», «За советскую родину», «Если Завтра война», «Валачаевские дни», «Мы из Кронштадта», и еще много картин с замечательными советскими артистами.
В какой-то кинокартине на экране впервые был какой-то предмет окрашен в красный цвет! Начиналась эра цветного кино! Правда, до ее полного воплощения было еще далеко.
Вообще-то кинематограф я знал еще с Севастополя. Как-то мы там ходили в кино, в котором картина демонстрировалась еще без звука, но я помню образы каких-то матросов в тельняшках.
Еще в Севастополе я в первый увидел очень понравившийся кукольный театр.
Во Владивостоке, в первом или втором классе, я впервые посетил цирк. Конечно, понравилось, но особенно восхитили струи слез из глаз клоуна. Когда другой стукнул его чем-то по голове !
Был там еще и гипнотизер, который отучал взрослых от курения.
А курить я как-то попробовал в третьем классе, но это мне совершенно не понравилось, и в школе я в дальнейшем оставался некурящим.
В третьем классе в третьей четверти нам выдали учебники по истории СССР, новые и очень интересные, но уроков по ней у нас еще почти и не было. Учебник этот читать мне было очень интересно.
Помимо прочего в нем были помещены портреты знаменитых наших военачальников. Там были портреты наших первых маршалов: Егорова, Блюхера, Тухачевского, кажется Ворошилова и Буденного, и другие портреты.
Кстати, В. Блюхера я встретил "вживую", когда недавно он прибыл командовать к нам во Владик. Он был героем Гражданской войны, награжденным, кажется, первым орденом Красного Знамени.
На его торжественную встречу, на перроне вокзала, было приглашено все военное руководство Владивостока, и мой папка был в их числе. И меня он взял с собой туда же.
Хорошо помню, как по перрону прошел сам В.Блюхер , как потом было его короткое выступление, после чего мы пошли к себе домой.
Однако вскоре оказалось, что многие портреты в учебнике по истории вражеские, которые нужно каким либо образом испачкать и разорвать. Помню, что я поставил крест на портрете Егорова.
Вообще и на многих тетрадках картинки оказались с зашифрованными вражескими изображениями, например, фашистскую свастику обнаружили в линиях картинки про вещего Олега из Пушкинского стихотворения.
Вообще в стране и во Владивостоке начали выявлять многих врагов народа: где-то на шахтах Донбасса выявили группу вредителей–инженеров, а в нашем классе вместо Августы Александровны появилась другая учительница.
Я и другие стали вспоминать, что же мы раньше-то не обращали внимания, что наша учительница была враг!
1.1.4.-2.
Владивосток
(Русский, Хасан, др.)
В нашем дворе также начиналось что-то связанное с происками, или поисками, врагов народа.
Вдруг исчезла из дворового коллектива одна девчонка, Нинка Зорина, и прошел слух, что ее отец застрелился!
Потом другой мальчишка, Марк Платонников, начал ходить за руку с отцом, который свою морскую форму сменил на штатский пиджак. Оказывается, у Марка арестовали мать, как он объяснял, за то, что она была по национальности немка. А отец у него был, оказывается из казаков!
А потом и сам Марк с отцом тоже куда-то исчезли. Это было уже, наверное, в начале 1938 года. Жаль было, что Марка исчез. Он был одним из самых ловких нападающих в нашей дворовой футбольной команде, и вообще отличный товарищ и мальчишка.
Начался новый 1938 год. Я неплохо, уже в новой 13-ой школе, окончил 3 класс, а вскоре мне уже исполнилось 11 лет.
Сразу с начала летних каникул меня отправили в лагерь на Русский Остров, место мне уже хорошо знакомое.
В этом году я в лагере проводил как первую, так и вторую смену, и находился там, как я запомнил до 2 августа.
Причем в первую смену в лагере работала и «отдыхала» в качестве медицинской сестры также наша мама. А где же в это время была наша маленькая (2 года) сестренка не помню! По идее ей бы нужно было быть с нами на Русском, но не помню!
Возможно, что в городе. У нас с нами тогда жила няня, нанятая по всем правилам, для помощи нашей маме.
Это была женщина какой-то местной национальности с узкими глазами. Маме она помогала хорошо, но мне не нравилось, что кто-то посторонний живет с нами. Эгоист!
Эх, знать бы мне тогда, что уж недолго осталось мне уже жить, как "хозяину" в своем доме!
Мама отработала в лагере первую смену и уехала домой во Владивосток, а я продолжал отдыхать.
Обычно родители приезжали нас навещать на выходные дни.
Приезжали, как правило, ко всем, и ко мне также: или папа, или мама, или и тот и другой.
В этот день с утра все пионеры начинали следить за катерами, входящими в бухту, и двигающимися дальше мимо лагеря к причалу, и как только появлялся катер, заполненный по клотик родителями, все толпой устремлялись их встречать. Неслись наперегонки вдоль берега бухты к причалу. Это километр – два.
Обычно один катер всех родителей не вмещал – приходило 2, или 3 катера.
Те, которые встретили своих – расходились с ними, поедая привезенные лакомства и развлекаясь, в самом лагере, или в окрестностях.
К вечеру родителей также провожали до катера и махали им вслед.
Случалось, что к кому-нибудь никто и не являлся. Было это, конечно, грустно, и все старались такого бедолагу как-то утешать, и дети, и родители.
В день посещений "по распорядку" все собирались только на обеды-завтраки, и на «мертвый час», отдохнуть. Обычно родителям показывали также выступления лагерной самодеятельности и спортивные состязания. В этом году меня чаще навещал папа – все таки, маме было нужно оставаться с маленькой дочкой. Папка любил уводить меня гулять по лесу, при этом он иногда вспоминал, что подобные прогулки ему нравились еще с детства. Удивлялся моему равнодушию.
Как-то раз он меня забрал гулять не пешком, а на легковом автомобиле! Вот это было интересно – ездить с ним пол дня по лесным дорогам острова!
В один из июльских дней он также приехал меня навестить. Мы с ним вместе бродили среди зарослей, и вдруг, когда он шагах в двадцати от меня, куда-то забирался наверх, меня осенило, что его стройную фигуру в белом кителе и фуражке, я вижу такой, как бы в последний раз!
И эта картина во мне сохранилась такой ясной, что будь художником, я бы ее в точности бы воспроизвел и сейчас, через 74 года!
В 1938 году лагерный пионерский быт в общем был подобен быту прошлых лагерных смен.
Так же утро начиналось со звуков пионерского горна на побудку: «Вставай-вставай, дружок, поспел уж кипяток, …», потом небольшая зарядка, умывание, построение на линейку с подъемом флага, потом все в столовую на завтрак, и … дальше все по распорядку.
В том году одним из моих любимых занятий в свободное от коллективных мероприятий время, было времяпровождение на спортивной площадке.
Там на высокой перекладине был подвешен канат для залезания по нему до самой перекладины, палка-шест для этих же целей, гимнастические кольца, рядом находился турник, брусья, и еще какие-то гимнастические снаряды.
Отдыхать мне нравилось пристроившись каким-то образом на кольцах и покачиваться там на высоте.
Как-то с кем-то из мальчишек, в сторонке от лагерного пляжа и тайно от воспитателей, мы вдвоем соорудили небольшой плот, и иногда, так же потихоньку, убегали к нему развлекаться по своему: недалеко от берега мы с него ныряли и доставали со дна какие-то ракушки с живыми моллюсками.
Почему-то мы решили, что так мы вылавливаем съедобных устриц, и поэтому раковины мы вскрывали и их содержимое проглатывали. Удивительно, но нас тогда даже понос не прихватил!
Однажды нам открыли комнату, в которой навалом лежали всевозможные музыкальные инструменты: трубы, барабаны, музыкальные ложки, и всякое другое. Мы целый день развлекались с этим, как хотели. Но на другой день в комнату к нам явился красноармеец и сказал, что он является руководителем оркестра, а мы все его членами.
Для этого каждый из нас должен был взять тот вид музыкального инструмента, какой ему больше нравиться и употреблять его по назначению и по команде руководителя-дирижера.
Я выбрал музыкальные ложки, которыми начал лихо стучать о колено в такт с командами дирижера, которые он делал взмахами обоих рук.
Насколько помню, уже после первого же занятия у нас получалось музыкальное сопровождение нескольких популярных песен: «полюшко-поле, полюшко широко поле,,, Едут да по полю герои… Это Красной Армии героии…» Ит.д.
В лагере была организована своя футбольная команда, в которую физрук набрал наиболее спортивных мальчишек. Сначала меня в эту команду не записали – я явно впечатления спортивного не производил, был, наверное, излишне скромен и неуклюж. Однако в дальнейшем кто-то из мальчишек посоветовал физруку обратить на меня внимание – меня помнили по играм во дворе, где временами встречались различные дворовые команды.
Моим амплуа был «бек» - защитник.
В лагерной команде нам даже выдали для игры настоящие футбольные бутсы!
Это был тихий ужас, а не обувь! На первом же шагу в этих бутсах можно было легко оставить свои ступни без кожи! Я продолжал играть в том, что у меня было на ногах обычно.
Обычно через месяц футбольной жизни родителям приходилось покупать мне новые ботинки, и отец при этом часто вспоминал своих родителей, радуясь, что им такая забота не выпадала. Особенно учитывая, что у его родителей таких было под десяток.
В конце июля в лагерь пришла весть всех нас взбудоражившая: нам сообщили, что совсем от нас недалеко 29 июля произошла крупная пограничная провокация японцев: в настоящее время они штурмуют две высоты на нашей территории, Заозерную и сопку Безымянную, а наши пограничники ведут с ними бой.
Все это происходит на территории Посьетского района от которого Русский остров отделяют только воды залива Петра Великого. То есть все это происходит в ближайшем с нами районе.
Весь состав лагеря предупредили, что на нашем острове вводится особое положение, при котором, мы должны особенно тщательно соблюдать лагерную дисциплину, никуда не отлучаться без разрешения, быть готовым к выполнению чрезвычайных решений руководства лагеря.
Такое сообщение привело мальчишек в состояние радостного возбуждения: в нашей спальне было устроено длительное сражение подушками каждого против всех, остановленное кем-то из руководителей, причем с трудом. Постепенно это возбуждение улеглось.
Единственное, замеченное мной, отличие в окружающей лагерь обстановке, заключалось в том, что на дороге, отделяющей лагерь от бухты, появились вооруженные кавалеристы, спокойно сидящие на своих конях и наблюдающие за обстановкой вблизи.
Любопытствующая ребятня окружила ближайшего и вступила с ним в диалог. Кавалерист улыбался и охотно нам отвечал на вопросы. По чьей-то просьбе он даже вытащил наполовину из ножен свою шашку. Показал, что она у него самая настоящая.
В остальном наша жизнь протекала по прежнему распорядку, только теперь все внимательно следили за поступающими сообщениями. Стало известно, что превосходящим силам самураев удалось-таки захватить Заозерную и Безымянную, и при этом 11 наших пограничников были убиты. Однако бои продолжаются.
И в предыдущие годы и месяцы мы неоднократно слышали о японских провокациях и вооруженных столкновениях на нашей дальневосточной границе, однако было ясно, что на сей раз масштаб этих столкновений стал гораздо большим.
Было ясно, что в данный инцидент вовлечены значительные контингенты вооруженных формирований.
1.2. ВДОЛЬ И ПОПЕРЕК ПО УХАБАМ
1938 – 1941
1.2.1.
Владивосток - (с 01.08. по 14.10)-Казань – Куйбышев (Спасск, Булгар) – Тенишево (~ 22.10.38).
Как обычно, в ближайший выходной из Владивостока катера привозили наших родителей.
Ко мне на этот раз никто не приехал.
Скучный и расстроенный я встретил все катера, пришедшие из Владивостока, но не смог встретить никого.
Как обычно, я посетил все положенные завтраки и обеды, принял участие в футбольном матче с другим лагерем, причем в мачте лучшем сравнительно со всеми другими.
Когда я был на поле и потом, после игры – мне было жалко, что родители не видели моих достойных действий в этой игре.
Потом, когда я стал снова слоняться по лагерю в поисках занятий, меня нашла женщина - родительская активистка.
Она подошла ко мне и сказала, что я должен собрать свои вещички и уехать в город, домой, с одним из катеров, стоящих на пристани. Там дома моего прибытия ждут, но приехать за мной не могут.
Я не спеша собрал свой чемоданчик и, ни с кем - не прощаясь, отправился к пристани.
Для меня все это как-то не стало чем-то неожиданным. Я помнил, как в прошлый выходной мне подумалось, что своего папку я теперь не встречу.
Мистика? Но факт!
Помнится, что как только я вошел на катер, он сразу и отошел от пирса. Как будто специально меня ждал. По-моему, других пассажиров кроме меня на катере на этот раз и не было. Минут через тридцать – сорок я уже был во Владивостоке. Это был мой последний морской переход от Русского острова.
День был типичный для Владивостока в августе – ясный, солнечный, и спокойный. С причала вышел на Ленинскую, и пешочком к дому на Эгершельд.
Прошел через вокзальную площадь и дальше к себе домой.
Владивосток не очень большой город, и, думаю, время в пути до дома заняло не больше часа.
Шел и наблюдал: город как-то изменился, стал менее оживленным, что ли?
Встречавшиеся мне люди, особенно военные, выглядели серьезнее, чем обычно, во всем ощущалось, что под боком у города идут бои.
Несколько раз навстречу мне попадались красноармейцы с касками на головах, чего раньше не бывало.
Дома меня тихо встретила спокойная мама и сразу предупредила, что, поскольку у нас в квартире теперь только одна комната, то входить в нее теперь нужно через другую дверь.
А случилось все это потому, что ночью 2 августа нашего папку арестовали и увезли в тюрьму, где он и сейчас находится.
/Уже в XXI веке, из попавшей в мои руки копии его допросов, (которые были нами получены стараниями подросшей к тому времени Али), следовало, что он был арестован по обвинению в участи в фашистском заговоре. Его участие в таком заговоре было раскрыто его начальником А.Б. Елисеевым, которого обвинили в том же фашистском заговоре./
По-видимому, с Русского я вернулся, где-то между 5 и 7 августа. Когда я вернулся домой, то знал, что наши красноармейцы освободили захваченные японцами сопки, но бои еще продолжались. Закончились они 9 августа, и я в это время уже был дома.
Когда я пришел домой и встретился с мамой, Али дома не было, по-видимому, она в этот момент играла во дворе самостоятельно.
Теперь ей часто придется самостоятельно проводить время. Конечно, уже не было дома у нас и ее няни, маме теперь придется всю жизнь обходиться в домашних делах без помощи. Только кот, красивый и откормленный Барсик, никуда не делся и грелся на солнышке у окна.
Этого Барсика я года 2 тому назад взял от бездомной кошки, над которой ребятня двора установила опеку, когда она окатилась 10 (!) котятами.
Через несколько дней после моего приезда, в городе торжественно хоронили 11 героев-пограничников, принявших первыми удар японцев у озера Хасан.
Похоронная процессия с 11 открытыми гробами, установленными в кузовах автомашин, медленно двигалась из центра города к кладбищу на Эгершельде.
/Это было старое Владивостокское кладбище, от которого в конце 80-х ничего уже давно не осталось, и о существовании которого жители успели забыть./
Процессия медленно двигалась по Верхне-Портовой и я, сверху от наших домов, за этим наблюдал и прощался с героями.
О торжественном захоронении пограничников жители были извещены заранее, и я позвал также с собой маму, чтобы проводить пограничников, но она ответила, что сейчас, после ареста отца, она туда не пойдет, ведь ее могут отнести как раз к тем, кто виновен в их гибели!
Теперь нас официально относят к категории близких «врагов народа»!
Я знал, что такое понятие существует, хотя меня так никто не назвал ни раньше, ни потом. Многие просто не знали, чей я сын. Однако как-то я увидел, как домой с детской площадки во дворе бегом бежит Аля и испуганно оглядывается. При этом издалека, там, где у кучи песка возились маленькие под присмотром свих мам, до меня долетел обрывок разговора мамаш: « ….выпускают тут со всеми играть детей врагов народа …»!
Это там наверняка, в коллективе двух-трехлеток произошел инцидент, и взрослые мамаши его уладили.
Итак, с пионерским лагерем все было окончено, но до школьных занятий оставался еще почти месяц, который я проводил по привычке, занимаясь в основном, чем-нибудь на улице. Почему-то опустел наш старый двор. Почти все знакомые мальчишки и девчонки куда-то исчезли, правда время еще было летнее, которое большинство школьников, обычно, проводит где-то за городом. Но все же, явно, что многие исчезли со двора по другой причине.
Как-то занимаясь в своем сарае с заготовками, из которых я уже давно собирался построить настоящий катер, со мной возился со всем этим хозяйством мальчишка, который уже немного был мне знаком. И он вдруг меня спросил: «Твоего отца арестовали»?
Сам не ожидал, почему у меня вдруг сорвался голос, когда я ему тихо ответил: «Да».
Потом мы с ним продолжали возиться с заготовками из досок, фанеры, и другой дребедени, когда он вдруг снова заговорил на эту тему:
- Жаль. Теперь наша футбольная команда совсем распадается!
- Почему?
- Ну, наверно куда-нибудь уедешь.
Да. Первые недели я о такой возможности совсем и не думал, но потом, ближе к началу школьных занятий, такая мысль начала в мою голову приходить.
Первое время я после лагеря об изменении образа жизни не задумывался. Лазал себе по крышам сараев, мечтал, как бы мне спустить на воду самодельный катер, постоянно уходил на Амурский залив, где плавал и нырял с установленных там кем-то мостков.
/ (С тех же самых мостков я нырнул за морскими звездами в 1989 году, когда провел во Владивостоке 3 дня туристом!)/
А катер я строить решил давно. Еще до школы я прочел в детском журнале (кажется «Пионер») как самому сделать автомобиль с педальным приводом колес. В журнале даже приводилась схема и деталировка такого автомобиля. Все просто получалось. Главное было нужно какому-нибудь кузнецу заказать изготовление приводного коленчатого вала, для привода колес!
Я решил, что вместо автомобиля следует самому делать лодку с педальным приводом. На мое решение самому соорудить «морское судно» также повлияла знаменитая повесть о приключениях капитана Врунгеля на сооруженной им яхте «Беда».
Через много лет эту свою задумку я увидел исполненной и действующей на прудах.
Помню, что мама несколько раз ходила в тюрьму беседовать со следователем, когда же выпустят нашего папу. Ведь он же ни в чем не виноват! Нужно же разобраться!
Но вскоре поняла бесполезность такого занятия.
Слышал как-то ее беседу с матерью девчонки Лорки,( то ли Миллер, то-ли Мильт (уже не помню),) у которых также отца забрали: та говорила маме, что они собираются уезжать куда-то на Кубань к родственникам.
Скоро я уяснил, что у нас теперь также есть финансовые затруднения. Так что обещанного велосипеда мне теперь не видать, а на деньги, предназначенные для его покупки, мы вынуждены сейчас приобретать самое необходимое для жизни, тем более, что, как я это вскоре также уяснил, мама теперь также почему-то работать не может.
А как-то мама мне вдруг сказала, что возможно нас с Алей теперь от нее заберут в детский дом.
Вот чего я уж точно совсем бы не хотел!
То, что это может быть реальным исходом, меня вовсе не удивило, но и не взволновало особенно.
С одной стороны я продолжал жить как и прежде, с прежними мальчишескими заботами, а с другой стороны становилось ясным, что мы должны из Владивостока уехать.
Куда?
Это меня не волновало совершенно, это была мамина забота.
Даже, когда я уже понимал, что впереди отъезд, меня поглощали повседневные заботы.
Среди этих забот была не только беготня по улицам и на Амурский залив, но я зачитывался интересными книгами, которые у меня появились, когда я еще был в лагере, также я внимательно следил за событиями в мире по газетным сообщениям.
Среди читаемых книг запомнилось, что они были из серии «жизнь замечательных людей», которые я начал проглатывать одну за другой, и еще буду это делать не один год.
Запомнилась также чудесная книжка о вещах, которыми мы привыкли пользоваться в обиходе. О каждом предмете там был замечательный рассказ, например, запомнил: откуда взялась в обиходе вилка, и, как, еще сравнительно недавно, люди без нее жили!
Другой замечательной книгой было описание связи человеческих войн и прогресса. Подробно и увлекательно в этой книге описывалось начало использование авиации, пулеметов, подводных лодок, танков, первое применение химического оружия, иприта, хлора, как на это реагировали различные воюющие стороны, и прочее, прочее подобное.
И все это в форме увлекательных рассказов.
Другая замечательная книга, остановившая на себе мое внимание – это была занимательная физика Перельмана.
Читал ее и перечитывал не раз и не мог надивиться, как он иллюстрирует, например, поле земного тяготения, или магнитное поле, и другие явления, например, что произошло, когда один деятель «по щучьему хотенью» мог остановить вращение Земли!
Перельман описывал ошибки Жюль Верна в его «Капитане Немо», или «Из пушки на луну», и всякое другое. Очень было все это интересно и познавательно!
Помню, появились публикации чудесных рассказов А. Гайдара Например, «Чук и Гек» частями публиковалось в «Пионерской правде». И многое другое, интересное. Очень любопытно, что в той, первой, редакции Чука с Геком их отец, к которому они отправились, попал на Север за что-то в ссылку! Помню что это было именно так!
Международные события, за которыми я также следил по газетам, дали мне возможность уяснить, что в Испании республиканцы потерпели поражение, а немецкие фашисты во главе с Гитлером прихватили себе Австрию и теперь вот-вот начнут войну с Чехословакией.
Ну а у нас японцы получили по заслугам и пока утихомирились. Однако в городе было введено ночное затемнение окон.
Я, как и прежде, заботился о коллекции почтовых марок, которую начал создавать год или два тому назад. У кого-то, что-то выменивал, обменивал, и прочее подобное. Правда, теперь покупать новые коллекционные пакетики – исключалось.
Жили мы на зарплату, которую еще успел получить наш отец в июле, да и мама сейчас также не работала.
Почему?
Думаю оттого, что мама приняла решение уезжать. А возможно и потому, что теперь у жены «врага народа» и с устройством на работу были сложности.
А может быть она осознавала, что в складывающейся в стране обстановке не исключен и ее арест.
И такое тогда действительно ведь было возможно, и, похожие примеры уже имелись!
Даже среди моих дворовых товарищей такое происходило, хотя я в тот момент о подобном исходе не задумывался совершенно.
И конечно мне и в голову не могло прийти, что исход этой истории мог бы быть страшнее и быстрее, попади в органы НКВД сведения о маминой биографии, как она, то ли случайно не покинула Крым с остатками Белой гвардии, то ли не случайно осталась в России.
Одним словом мне ближе к концу августа стало ясно, что нам из Владивостока следует уехать. Было даже интересно – что это будет за новое место? В принципе, я уже с детства был путешественник.
Главное, как я понимал, было собрать как-то деньги для покупки билета до места, куда мы поедем. Способ для этого был один – продавать имеющееся имущество. Объявления о продажах тогда размещать было не принято, и мама начала об этом договариваться с людьми, которых знала, и меня попросила об этом сообщать знакомым.
Что за имущество мы могли продать?
Как и семьи других военных – мы были кочевники, у которых что и было – то на себе. Так, кое-какие тряпки, жалкая мебелишка, книги – может быть?
Помню, как к нам, осматривать кровать и что-то еще, пришли родители Аберта Юды, того самого, с которым я немножко дружил в 1-ом – 2-ом классе.
Я следил, как они что-то ощупывали, презрительно морщились, и тихо переговаривались между собой. Противно было это.
Помню, как мама сказала, что вот, денег хватит доехать до города Бийска, туда мы и отправимся.
Я нашел этот город на карте, изучил, что там за географическая обстановка, и уже начал представлять, как мы там начнем жить и учиться.
Надо также отметить: из Владивостока куда-то исчезли все папины родственники, которые здесь жили еще в прошлом году, и поэтому у мамы не оказалось здесь близких людей, с которыми можно бы было советоваться, или просить о помощи.
Как-то только через много-много лет я стал осознавать, какие предательские удары ей наносила судьба в течение всей ее жизни, и именно в те моменты, когда была необходима помощь от близких!
Воистину, она была святой мадонной великомученицей, ибо, не смотря на все удары судьбы, на болезни, она всю жизнь несла крест верной жены и матери своих детей, и даже умирая – последние ее мысли были обо мне с сестрой, и о наших детях – ее внуках!
А о том – насколько все потомки получились достойными памяти своих предков – вопрос отдельный.
Как бы то ни было, но август прошел и начался новый учебный год – я пошел учиться в 4-ом классе Владивостокской школы № 13. Учебники у меня были все, тетради тоже – начались новые школьные заботы.
Помнится, что что-то по каким-то предметам понимал с трудом.
Что случилось у нас в семье - об этом никто меня не спрашивал, так что учился как обычно. И улицу не забывал.
В памяти сохранились железнодорожные эшелоны с ранеными на Хасане, стоящие на путях ниже нашей старой школы № 10, по-видимому, стационарный госпиталь всех принять не мог.
По-прежнему весь сентябрь и возможно и начало октября ходил нырять и плавать на залив. Решил, что пора начинать закалку своего организма – буду стараться так делать все время, какая бы погода не случилась.
В классе меня то ли выбрали, то ли назначали каким-то председателем, и я даже для каких-то мероприятий начал собирать с других учеников деньги. Помнится, что хранил рубль с копейками общественных денег.
Но вообще-то я тогда понял, что общественный деятель из меня хороший не получится – у меня лучше получалась не организация какой-то работы, а участие в ней.
В 4-ом классе еще учились ребята, с которыми я начинал учиться еще в 1-ом классе, но таких уже осталось совсем мало. Запомнилось несколько девочек. Раньше они были совсем маленькие, а теперь заметно повзрослели, так, что даже я это замечал.
Но однажды в нашем классе произошел необычайный скандал. Все началось с того, что кто-то из девочек в чем-то обиделся на соседку по парте, и одна из них упрекнула другую в том, что ее родители «враги народа»!
Весь класс, особенно девочки, мгновенно разделился на две части! Кто-то кричал про Врагов, кто-то кричал «сам такой», кто-то плакал, - одним словом истерика была всеобщей! Такого я не видел никогда и после!
Все это было перед уроками на переменке. Я сидел на своем рабочем месте за партой молча, меня никто не оскорблял, но я думал, что и я также «Враг народа»!
Я-то молчал и думал, что я один такой, а оказывается половина класса! Вот ведь от чего так мало нас осталось от первого класса!
Начался урок – все успокоилось.
На переменках мальчики повадились, выскакивая из школы на улицу бежать вверх по косогору. (Тогда там была первозданная земля сопки, и никаких построек).
Там какие-то 2 – 3 молодых человека последние дни рыли какие-то ямы и в них что-то устраивали. Любопытные пацаны стали с ними знакомиться, и узнали, что они датчане, «вон с того парохода, что виден в заливе», и проводят куда-то, какой-то кабель.
Они по русски говорить не умели, и только улыбались, и всем было приятно общаться, плохо понимая друг друга.
Однако вскоре нам запретили бегать к этим датчанам, поскольку не исключалось, что среди них могут быть и наши враги!
В тот период меня еще расстроило, то, что я вдруг поддался искушению и совершил растрату общественных денег! Как-то на переменке я заглянул в школьный буфет и соблазнился на покупку там вкусного пирожка!
Я купил себе пирожок, потратив на это общественные деньги, которые я собирал и хранил!
В тот момент я подумал, что потом попрошу деньги у мамы, чтобы эту растрату компенсировать, но, зная наше теперешнее положение, решил отложить эту просьбу «на потом»!
Я долго испытывал величайшие муки совести, вспоминал литературные примеры, описывающие различные совершаемые растраты и сравнивая их со своей растратой!
Так я и проучился весь сентябрь и затем, в первых числах октября узнал от мамы, что все!
Из Владивостока мы уезжаем 14 октября и едем в город Казань. Сейчас там на каких-то медицинских курсах учится и живет папина сестра, тетя Леля.
Та самая, с которой я в прошлом году на катере обошел остров Путятин и, при этом, попал в кораблекрушение, та самая, которая гостила у нас в Севастополе, бывала в Ленинграде, и с которой мама училась, когда познакомилась с папой.
14 октября 1938 года мама со мной и 3-ех летней сестрой выехала из Владивостока туда, где нас не вдруг отыщешь, и где нас с очень малой вероятностью могли встретить наши близкие.
В то время нашим спасением было затеряться на просторах «родины чудесной».
Днем 14 октября мы окончательно упаковали большой деревянный ящик, который ездил с нами от Севастополя, а поздно ночью к дому подъехал грузовик, в который этот ящик погрузили, чтобы вместе с нами доставить его на вокзал.
Мама взяла на руки, уже засыпающую Алю, а я взял в руки какой-то чемоданчик и вместе с ними устроился в кабине грузовика.
Была темная ночь, хоть глаз выколи, моросил уже осенний дождик, шофер завел двигатель и машина, петляя по дорогам затемненного Владивостока, двинулась с нами к вокзалу.
Поздней ночью 14 октября 1938 года мы устроились на жестких полках общего плацкартного вагона. Поезд тронулся, и мы, усталые, быстро уснули.
Проснулся уже утром, как и положено, под мерный стук паровозных колес на рельсовых стыках и покачивание нашего вагона.
Я был устроен на верхней полке, а мама с Алей внизу. Немножко со своей полки посмотрел в окно на проплывающие окрестности, спустился с нее, сходил в туалет, справил там свои утренние дела и помыл руки и физиономию.
Потом мама организовала скромное утреннее чаепитие, я немножко посидел с ними внизу, а затем снова забрался на свое место на верхней полке, которое теперь стало на целую неделю моим новым домом.
Как-то удивительно, что про Владивостокское житье я сразу же и вспоминать перестал. Был целиком поглощен настоящим новым своим бытом.
Мне помнилось, как по этой самой дороге я несколько лет тому назад, когда был еще маленьким ребенком, также ехал в поезде, но в другом направлении.
Тогда у меня было какое-то радостное ожидание предстоящего приезда в новый город, а теперь …?
Никакого огорчения, или там уныния, совершенно не чувствовал, но и радости ожидания чего-то нового тоже не было. Когда мы к вечеру стали подъезжать к Хабаровску, я стал с нетерпением ожидать переезда по железнодорожному мосту через Амур.
От этой реки у меня в памяти хранилось воспоминание и хотелось все еще разок увидеть.
Еще пока мы весь день ехали от Владивостока к Хабаровску, я, посматривая в окно, нет – нет, и вспоминал недавно прочитанного «Дерсу Узала» писателя В.К. Арсеньева. Как мне представлялось, именно где-то в этих местах происходили описываемые в его книге события.
Амур мы переехали уже в сумерках – эта картина и по сей день жива в моей памяти.
Дальше я проводил время в основном лежа на животе на своей второй полке, или даже залезая еще выше на третью багажную. Там я даже, иногда, встречался и немножко болтал с другим мальчишкой, составившем мне компанию в этом путешествии.
Обычно я или посматривал в окошко, где мы едем, или читал захваченную с собой книжку о том, как первая мировая война дала толчок для развитию авиации, подводного флота, созданию танков, химического оружия, - способствовала прогрессу человечества!
Войны и Прогресс. С того времени мысль о побудительных причинах человеческой цивилизации во мне засела основательно.
В окно я теперь смотрел с меньшим любопытствам, сравнительно с тем, как когда мы ехали в другую сторону. Даже не помню точно, как мы теперь объезжали Байкал, возможно, теперь это случилось ночью, когда я спал. В общем, это путешествие мне уже было знакомо.
КАЗАНЬ, 1938 год, октябрь.
Таким образом, примерно через неделю, мы добрались до большого города – Казань, где, как немножко надеялась мама, нас могла встретить папина сестра, тетя Леля.
Поезд пришел в Казань глубокой ночью, и когда мы вышли из вагона, то увидели, что никто нас здесь не встречает.
Малая вероятность встречи близких превратилась в нулевую, и нашей маме пришлось срочно обеспечивать наше дальнейшее продвижение подальше от цивилизации.
Хорошо, что для таких ночных путешественников на вокзале был открыт зал ожидания, в котором на одной из скамеек мы и расположились. К утру я немножко выспался и Аля также, на руках у мамы, а как она спала, я не знаю.
Помнится, что утром мы втроем, сначала куда-то отправились искать тетю Лелю, после чего выяснилось, что она, то ли заболела, то ли еще что-то с ней случилось, и она куда-то исчезла, так что нам оставалось как-то самим дальше действовать, к чему мама тут же и приступила.
Помню, что для этого ей понадобилось, то ли посетить знаменитый Казанский Кремль, то ли посетить какое-то учреждение рядом с ним, чтобы оттуда получить назначение куда-нибудь на работу.
Меня все это тогда совершенно не волновало – я просто с любопытством таращил глаза на здания и улицы нового большого города, а особенно на Кремль, который был чем-то похож на изображения Московского кремля, и что я раньше еще не видел.
Потом мама купила здесь и дала мне съесть вкусную и красивую виноградную гроздь, каких во Владивостоке я что-то не видал, а помнил, разве еще по Севастополю.
Казанский Кремль и виноградная гроздь вызвали во мне уважение к этому городу – это явно, что мы приехали не в какое-нибудь захолустье!
К вечеру мы из Казани уехали, а вот как – толком что-то не запомнил: то ли мы как-то добрались до пристани на Волге (она тогда была совсем не рядом с Казанью) и оттуда ночью уже ехали на пароходе до пристани Камское Устье, то ли как-то еще, но в общем, помню, что на следующий день к вечеру, мы оказались в Доме Колхозника, в маленьком районном городке Татарской АССР - Куйбышеве.
/ Ныне он носит имя Булгар, в память древней столицы, в которой татары приобрели мусульманство, хотя настоящий Булгар оказался затопленным водами Куйбышевского водохранилища. До 1926 года этот городок назывался Спасск, а уже в конце XX века он примет название Булгар в честь древней столицы Булгарского (или Болгарского) ханства./
Еще в Казани мама договорилась о назначении на работу в село Тенишево, расположенное на берегу Волги, в котором она начнет работать по своей специальности акушерки.
Для нее было важно, что в этом селе существовала начальная школа, чтобы я имел возможность продолжать в ней обучение в 4-ом классе, прерванное в связи с нашим отъездом из Владивостока. Сразу же имелось ввиду, что на следующий год дальше учиться я смогу в местечке Куйбышевский Затон, расположенном в трех километрах от Тенишева.
Жить в Тенишеве, во всяком случае первое время, мы будем должны на съемной жилплощади у местных жителей.
Вот такую информацию я получил от мамы после нашего отъезда из Казани.
Все это меня тогда совершенно не волновало, поскольку во мне сидела уверенность, что мама все устроит, как оно и должно у нас быть.
Я даже нисколько не беспокоился о дальнейшем: во мне жила уверенность, что как только мы приедем, куда следует, я там снова пойду в школу, и все войдет в привычную жизненную колею. Других возможностей я еще не знал.
Пока что я смотрел на новую жизненную обстановку только с любопытством.
В пустынном Доме Колхозника я сразу же с любопытством осмотрел помещение, в котором нам предстояло провести ночь – это была комната, напоминающая не спальное помещение, а скорее предназначенное для проведения каких-то собраний.
В этом Куйбышеве (Спасске, Булгаре) мама меня предупредила, что теперь, если меня спросят, я должен буду говорить, что наш папа умер!
Я эту конспирацию теперь воспринял с пониманием и спокойно.
/По-видимому события последнего месяца мою психику к этому подготовили, да и, думаю, нельзя было вечно существовать с клеймом «Враг народа»!/
В Доме Колхозника мы устроились на ночлег до следующего дня, когда нас отсюда были должны доставить в конечный пункт нашего путешествия.
На следующее утро, в ожидании прибытия за нами транспорта, я попросил разрешения самостоятельно побродить по городу, хотелось его поближе рассмотреть.
Как только вышел на улицу сразу же чуть не завяз в густой полужидкой грязи, которая доходила мне выше, чем до колен. Но все-таки полчаса – час я эту грязь месил, пытаясь отыскать среди нее кусочек суши. Ничего из этого не вышло, и я вернулся в наше пристанище с грязными ботинками и брюками, которые пытался привести в божеский вид вплоть до появления «водителя кобылы», который помог нам устроиться в открытой походной коляске, запряженной в гнедую лошадку.
Этот районный Куйбышев произвел на меня впечатление какого-то пустого города с грязными улицами, на которых не было видно никаких бегающих мальчишек и других людей. Дома были одно, изредка, двухэтажные, однообразные.
Впрочем, я мало что успел увидеть.
Из Куйбышева (не путать с Куйбышевым-Самарой) наше усеченное семейство, состоящее из мамы (34 года), меня (11 лет), и сестренки (3 года), выехало
в село Тенишево в первой половине дня, и добралось туда к вечеру. Так долго нас везла туда лошадка, запряженная в коляску, или бричку, или кибитку,- не знаю, как точно это называется: на козлах впереди возница-кучер, а на скамеечке в этой бричке мама с дочкой на руках и я рядом.
Почти весь день любовался окрестностями дороги.
Такое путешествие мне было знакомо по сочинениям А.С. Пушкина: Капитанская дочка и История Пугачева. Позднее узнавал это путешествие, только из других прочитанных литературных источников XIX, или начала ХХ века, и более ранних.
Других путей сообщения с этим селом не существовало.
Правда, самая близкая дорога в Тенишево была от Волжской пристани «Куйбышевский Затон», всего 3 или 5 километров, но использовать этот путь было можно только пешком летом, или зимой, и когда уровень воды в Волге не очень высокий, а также на лодке, но опять же при благоприятных условиях погоды. В тот момент для нас эта короткая дорога совершенно не подходила.
1.2.2.
Тенишево - Куйбышев (Самара) – Управленческий (июль 1939)
Тенишево.
Дорога, по которой катила наша бричка, начала проходить вдоль небольшой речки справа, и деревенских изб слева и, затем, не доходя до места, где эта речка впадала в Волгу, повернула влево в село Тенишево. Случилось это событие в двадцатых числах октября 1938 года.
С этого момента я начал быстро становиться волжанином и оставался таковым на многие годы своей жизни.
Моя "приморская" жизнь начала уходить в прошлое, которое, все скорее, от близкого прошлого становилось все более далеким прошлым и с годами превратилась только в воспоминания.
Село Тенишево носило имя древнего татарского вельможи (хана, или князя, или как-то там иначе), род которого со времен царя Ивана Грозного, после взятия Казани и вхождения татарского ханства в состав России, продолжал свое существование, как род российских вельмож.
На российской службе Тенишевы отличались в ряде областей. Информацию об их полезной деятельности лично видел в С-Петербургском музее «Кунсткамера». Широко распространена, например, информация о знаменитом «Тенишевском Училище».
Примерно в 5-ти километрах от Тенишева, была расположена маленькая деревенька Болгары – остаток знаменитой столицы Булгар, где около десятка столетий тому назад татарский народ принял мусульманство, и которая передала свое имя названию страны Болгарии.
В 60-х годах 20-го столетия весь этот район со многими деревнями и поселками оказался затопленным водами Куйбышевского водохранилища.
Вот в какие места на реке Волге занесла меня судьба в 1938 году.
А было мне тогда от роду 11 лет.
Проехав немного по широкой деревенской улице, наша повозка остановилась около одного из домов. Уже наступили вечерние сумерки.
Через калитку в высоком заборе и через дворик возле дома мы вошли в избу, и мама познакомилась с хозяйкой нашего нового пристанища – крепкой старушкой с одним зубом во рту.
Меня, во-первых, интересовал наш новый дом, в котором, как я скоро понял, нам за мамины деньги был на время предоставлен «угол» для проживания. Этот дом мне сразу начал очень нравиться.
С высокого крыльца, 5 – 7 ступенек, был вход в полутемные «сени», куда свет проникал через небольшие окна сверху, с чердака.
Из сеней на чердак вела довольно-таки широкая лестница. Площадь сеней была, как я полагаю, не меньше 10 – 12 кв. метров. Помещение сеней и чердака не отапливалось, температура там всегда была почти уличной, или чуть выше за счет закрывающихся дверей, и стены, отделяющей сени от отапливаемого жилого помещения.
Из сеней, отворив дверь, попадаешь в помещения комнат, согреваемых теплом, находящейся в них большой русской печки – замечательного изобретения человечества!
Направо в этой комнате было можно влезать на лежанку печки, довольно-таки просторную для одного – двух человек, но могущую вместить и большее количество. Там на печке даже днем был всегда полумрак, так как комната эта освещалась через небольшое окно с левой стороны.
Русская печка, еще перед постройкой дома, складывается из кирпичей, долго не остывающих. Лежак печки, под которым устроен дымоход, одно из самых уютных мест в избе, и идеальное место для лечения радикулита и других болезней, излечиваемых теплом.
В этой первой комнате, слева от прохода в другую комнату – «гостиную», вдоль стен поперек комнаты были устроены две широкие деревянные скамейки-«лавки», на которых было можно сидеть , или спать, если сделать на них постель.
Между этими лавками качалась «люлька» для укладывания в нее маленького ребенка, если он в доме появится. Удерживалась эта люлька веревками за крючок, закрепленный на потолке. В данный момент младенцев в доме не было, и люлька висела и покачивалась сама-собой.
Еще в этой комнате я увидел «полати». Слово это встречал и раньше и знал, что на полатях спят, но что это такое – не представлял. Теперь увидел.
Полати представляли собой дощатый настил под потолком. Между этим настилом и потолком оставалось достаточное пространство, чтобы взрослый человек мог там поместиться в лежачем положении. Площадь полатей составляла здесь примерно 12 – 15 кв. метров, и, следовательно, устроить там себе постель могло много людей.
Комната имела окно, которое могло открываться на улицу.
Я сразу же, как только мы вошли в дом, увидел под потолком вход на полати, и недолго думая зацепился за него руками и стал себя подтягивать, как это делал на турнике в лагере на Русском острове.
Начал считать, сколько же раз смогу подтянуться, и немножко огорчился, что получилось поменьше, чем там. (Что-то раз 10 смог подтянуться).
Следующая комната была главной. Размер ее был примерно метров 18 – 20, квадратных. Она была оборудована столом для обедов и чаепитий, там были лавки, на которых было можно оборудовать спальные места и сидеть, и многое другое комнатное убранство.
Но главным на чем остановилось в этой комнате мое внимание, так это были иконы, аккуратно установленные в одном из углов комнаты сверху.
Вот этих предметов быта я еще никогда в жизни не видел, хотя сразу понял, что это такое.
В этой комнате также была подвеска, в которую устанавливалась керосиновая лампа, которую вскоре и зажгли, так как на улице уже наступала ночная темнота.
Эта комната имела одно, или два окна, через которые поступал естественный свет с улицы.
Одну из стен этой комнаты образовывал теплый бок русской печки. В конце комнаты, направо, был вход в кухню.
Главное здесь было – заслонка, закрывающая вход в русскую печку. Через этот вход в печке было можно сложить дрова и поджечь их, чтобы они горели там наподобие костра.
Специальными ухватами туда было можно ставить различные горшки и котелки, в которых люди готовили себе пищу.
Рассказывали, что в такие печки люди даже залезали, чтобы там мыться, как в бане. Мы так не мылись, это точно.
Как мы мылись - сейчас в точности даже не могу вспомнить. Скорее всего, для утреннего споласкивания использовали рукомойник, а как устраивали баню – вспомнить не могу.
Среди школьников и населения явно было немало и вшивых. Тесно общаясь со школьниками, я раз, другой, также приносил в голове этих животных. Приходилось бороться с этим всеми доступными способами.
Еще одной особенностью здешнего деревенского быта являлось полное отсутствие, каких бы там ни было, туалетов – ни теплых в помещении, ни холодных в уличной будочке. О подобных устройствах никакого понятия здесь не было. Нужду, как малую, так и большую, здесь люди, и старые и малые, в любую погоду, и в мороз и в слякоть, из дома выскакивали справлять «на зады» - за плетень (забор, сплетенный из веток), отгораживающий хозяйственный дворик от огородного участка.
Совершать такое в самой избе наша хозяйка разрешила только для маленькой сестренки, а в отношении меня уже никакой речи быть и не могло.
Для утреннего и вечернего чаепития в доме использовался только самовар.
По вечерам этим не спеша мы занимались вместе с хозяйкой, при этом взрослые делились различными (в пределах допустимого) жизненными воспоминаниями и подобным, а я иногда их слушал.
По вечерам обычно где-то за печкой начинался неистовый хор сверчков, «животных», которых я больше нигде и никогда не слышал.
Несмотря на то, что свои помещения хозяйка (и мы затем) содержали в исправной чистоте, изба кишела тараканами, существами с которыми я также встретился впервые.
Я их изучал и исследовал безо всякой брезгливости, возможно потому, что в доме не существовало никаких туалетов, складов с пищевыми отходами, и подобным, где бы они могли ползать.
В общем, устройство дома, в который мы вдруг попали, мне сразу понравилось даже больше, чем устройства городских помещений, в которых мне раньше приходилось жить или бывать. Как-то уютнее здесь казалось?
Входить в дом было можно только с хозяйственного дворика, который от улицы отделялся довольно высоким забором с воротами, для проезда конной повозки, и в котором также была калитка, для прохода людей.
В этом хозяйственном дворике были сооружены хлев, где помещалась корова, сеновал, а также в углу стояла собачья конура, сейчас пустая.
м Что мне не очень сразу здесь понравилось, так это то, что у нас здесь не будет своей отдельной комнаты, а жить мы теперь будем должны вместе со старушкой нашей хозяйкой. Больно многого мне тогда хотелось!
Свои неуместные претензии я конечно вслух не высказывал, но мне кажется, что наша хозяйка их чувствовала, и соответственно меня воспринимала.
Тенишево было большим селом на берегу Волги. Оно состояло из нескольких сотен деревянных домов-изб.
Посредине села была большая площадь, размером со средний стадион.
На одной стороне этой площади стояла большая и красивая православная церковь, а метрах в 50 – 100 от нее был расположен большой деревянный дом, очевидно старинная усадьба владельца этого села. В наше время в этом доме функционировала начальная школа: четыре класса.
Наверное, на следующий же день мама свела меня в эту школу, и я начал продолжать свое образование, прерванное переездом с Дальнего Востока. Предполагалось, что на следующий год для продолжения своего образования я буду ходить пешком в школу семилетку, которая существовала в нескольких километрах от Тенишева, выше по течению Волги, в поселке Куйбышевский Затон.
В этом поселке, после завершения на Волге летней навигации, речные судна отстаивались и ремонтировались для эксплуатации в последующей навигации.
В Куйбышевском Затоне также существовала пристань, к которой по расписанию причаливали проходящие по Волге пассажирские и другие судна.
Несмотря на его величину, в Тенишеве не существовало электричества, газет и телефонов. Никогда там не видели и не слышали радио. Похоже, в нем селяне не знали ни автомобиля, ни трактора, ни другой техники. Только по Волге мимо села временами проходили речные пароходы, шлепая по воде своими колесами.
Винтовые пароходы на Волге тогда еще не встречались.
Итак, в октябре 1938 года началась у меня и у мамы с Алей жизнь совершенно отличная ото всей предыдущей, как по условиям быта, так и среди другой человеческой среды, в условиях совершенно другой окружающей природы, и в совершенно новой среде обитания. И отделяла эту новую жизнь от прежней всего-то дней 10, не больше!
Конечно, я все, что в жизни было до этого «перехода», забыть уже не мог, но все это оказалось почти мгновенно там, в какой-то другой, не сказочной, но совершенно в настоящем не реальной для меня стране.
В тот момент я такими категориями не мыслил, а просто с любопытством и интересом вступал в новую, ранее незнакомую мне жизнь. Как молодой щенок с радостью обнюхивает и воспринимает запахи новых для него предметов.
Для мамы, конечно, новая обстановка ожидаемой была. Она успела многое увидеть за свои 34 прожитых года.
Она немножко была знакома также и с деревенской жизнью: после окончания учебы в Ленинграде она была направлена на работу в казачью станицу Нижне-Чирская, откуда ее забрал потом папа.
Мама понимала чего теперь можно опасаться. Не только ей самой, но и ее детям. И главное было сохранить им жизнь в этом мире, особенно маленькой и еще совсем беззащитной дочке.
А маленькой Альке, которой месяц тому назад исполнилось 3 года, покачто все это было безразлично: то что было вокруг нее до того - в принципе не отличалось от того, что было теперь: ее мама и брат, к которым она привыкла, были здесь рядом, папку она уже не видела 3 месяца и забыла, какой он был, она была сыта и ничего у нее покачто не болело, и игрушки привычные были рядом.
Прежнее в ее памяти, как нечто особенное, отложиться еще не успело, и поэтому она жизнь воспринимала просто: кое-что она запоминала уже из принадлежащего к ее новой жизни, а не старой.
Например, ее настолько поразил вид одного зуба в рту нашей хозяйки-старушки, что она и запомнила это навсегда.
Когда мы вошли в дом, то там сразу же появились новые мамины «сослуживцы» - девушка лет 16, и молодая женщина-врач деревенского медпункта. Девушка, коренная жительница Тенишева, была при врачихе медсестрой. А теперь в деревне еще появилась акушерка – им в помощь.
Они о чем-то весело говорили, а девушка еще спела частушки:
- Во Тенишеве селе грязь да одни кочки
А тенишевски девчонки ходят как цветочки …
И еще:
- Сербияночку плясать Надо кофту вязану
А с мальчишками гулять Много надо разуму …;
На другой день мама привела меня в школу, и я начал ее ежедневное посещение.
Сразу меня удивило, что в деревне школа работала по расписанию дней недели: то есть понедельник, вторник, и т.д. Во Владивостоке тогда распорядок определяли «шестидневки», или даже «пятидневки», уже точно не помню. А «дни недели» мной воспринималось, как некий дореволюционный пережиток.
Я начал учиться и догонять школьную программу (я что-то пропустил пока переезжал из одной школы в другую) в старшем, четвертом, классе этой школы.
Учеников здесь было человек 40, мальчишек, помнится, больше чем девочек.
Учил нас директор этой школы, у которого я запомнил фамилию: Сторожев. Как я понял, он, еще 2 - 3 учителя, женщины, врачиха, которую я уже видел, и наша мама, в деревне представляли служащих-интеллигентов, которым платили зарплату от государства.
Все остальное немалое сельское население жило на то, что получат за «трудодни» от существующего в деревне, то ли, колхоза, то ли совхоза.
Об устройстве жизни в наших селах и деревнях я, до своего приезда в Тенишево, судил по газетной информации и ожидал, что меня здесь встретит радостный и процветающий деревенский колхозный быт.
Однако, уже в школе я понял, что живут здесь люди совсем не блестяще: одеты все ребята были гораздо беднее меня, хотя и я модником не выглядел.
На мне были одеты кожаные ботинки, черные суконные брюки, сатиновая рубаха, какое-то демисезонное пальтишко, кепка. Что-то было из зимней одежды. Все это имело «городской», нездешний, вид.
Даже маленькая мамина зарплата давала возможность нам питаться более сытно и разнообразно, чем многим деревенским жителям, которые в основном рассчитывали на свое подсобное хозяйство, на молоко от коровы, у кого такая была.
Многие жители, но далеко не все, также держали в хозяйстве баранов и, возможно, свиней.
Хлеб в деревне был покупной. Его обычно, но не всегда, было можно купить в деревенской лавочке. В этой лавочке я иногда на мелочь приобретал настоящее развлечение – конфеты, то ли монпансье, то ли подушечки.
Несколько раз мама посылала меня за хлебом в Куйбышевский Затон, это километра 3 – 4 по дороге вдоль берега Волги. Зимой и летом дорога туда была хорошей, но весной и осенью труднопроходимой, или вовсе непроходимой.
А однажды я с мамой прошел до деревни Болгары, ей там что-то было нужно выяснить по работе.
У нас на столе молоко в различных видах начало появляться зимой, после того, как отелилась хозяйская корова. Если случалось, что кто-то из соседей резал у себя барана, или какую-то другую скотину, то было можно у него приобрести немного свежатины, и затем ею полакомиться.
Единственно чего мне иногда не хватало, так это сахара в чай! Во Владивостоке я привык только к сладкому чаю, а здесь сахар был в дефиците. Как я слышал от мамы, в деревне многие семьи питались тогда только хлебом и луком!
А как же колхозы?
Из вечерних бесед с хозяйкой сельскохозяйственная государственная политика выглядела, так:
«Вначале советская власть землю крестьянам дала, но потом отобрала!». Потом мальчишки, показывали мне на одного единоличника никуда не вступившего и продолжающего вести свое хозяйство по старинке. У него была своя лошадка, иногда куда-то его провозившая зимой на санках. Как-то существовал мужик!
Многие мужчины из деревни уходили на заработки куда-нибудь в другое место.
Чаще всего этот другой заработок был связан с производством для волжского речного флота, причем обычно каждая деревня имела свою специализацию: одна деревня поставляла для речных судов плавсостав, другая рабочих сварщиков для производства, или по каким-то другим узким профессиям.
Вскоре после нашего прибытия наступили праздники «7 ноября», когда я, по привычке и из любопытства, ожидал увидеть праздничную демонстрацию колхозников. Ничего подобного не наблюдалось, но красный флаг на некоторых зданиях, кажется, был. Возможно, что был небольшой митинг.
Школьную программу я осваивал на уроках и дома, выполняя заданное учителем "на дом". Вечерами, при свете керосиновой лампы портил свои глаза и разбирал по учебникам пропущенный материал, которого было не очень много, а также готовил текущие уроки.
На уроках внимательно слушал и поднимал руку, когда был готов отвечать урок – как нас учили во Владивостоке! Здесь, похоже, так не поступали.
Если что-то не понял, то также тянул руку.
Помню, как не давал Сторожеву покоя, пытаясь понять, как это происходит, что петух оплодотворяет курицу? Учитель не знал, как мне ответить, а другие ученики смотрели с удивлением: «Что, дескать, за дурак?».
У деревенских ребят такой вопрос не возникал.
На что приходилось тратить много усилий, так это на решение арифметических задач.
Полезнейшее занятие для развития мышления! С трудом, но осваивал.
Арифметика, естествознание, русский язык, география, история, рисование, пение и физкультура – вот таким предметам нас учили тогда по программе начальной школы.
Вспоминается один провокационный вопрос учителя, заданный ученикам по поводу реплики в стихотворении М.Ю. Лермонтова: «… не будь на то господня воля – не отдали б Москвы!».
- А что это значит: «господня воля»?
Я поднял руку и уверенно доложил: «Значит, господа приказали солдатам сдать Москву французам!».
Он мне не стал тогда разъяснять действительный смысл этой фразы.
Отвечал я всегда бойко. Кругозор, общее развитие – в этом я безусловно превосходил деревенскую ребятню, которые в течение всей своей жизни нигде не были и ничего не читали и ничего не видели, кроме своей деревни, Волги, полей, леса.
До поры, до времени, я был, по-видимому, хвастун и задавала, но со временем уяснил, что и у деревенских мальчишек мне есть чему учиться. В своей скорлупе я никогда прятаться не умел и поэтому с течением времени в процессе общих забав я занял в мальчишеском коллективе свое подобающее место.
Как водится, появились у меня и закадычные друзья, и недоброжелатели, от которых старался держаться подальше.
В нашем классе учились также и ребята переростки, лет до 15, но, в общем, на переменках все были одной толпой.
Первое время ко мне приставали с расспросами, откуда я взялся и что за город, в котором я учился до этого, как там живут люди.
На переменках меня обступала обычно целая толпа, и жадно выслушивали мои повествования.
А я ударялся в свои воспоминания о море, о городе, о боях с японцами. Пересказывал также содержания виденных мной кинокартин: «Мы из Кронштадта», «Чапаев», «Веселые ребята», и др.
В деревне действующего клуба, где бы более или менее регулярно показывали бы кино, не существовало. Правда, в течение года пару раз сюда приезжала какая-то кинопередвижка, и тогда народ приходил смотреть кино в каком-то большом темном сарае.
Посредине этого помещения устанавливался киноаппарат, у которого, для показа кино, киномеханик все время вращал рукоятку. Звука у этого кино, как помню, не было. Содержание этих кинокартин совершенно не запомнил.
Когда мои рассказы начинали надоедать, то переходили к более энергичным занятиям, например к игре в чехарду, или «сало резать, сало жать», и прочее подобное.
В чехарду здесь играли своеобразно: разбивались на две партии, и по очереди, одна партия с разбега заскакивала на другую, которая стояла согнувшись и держась друг за друга. Побеждали сумевшие запрыгнуть и там удержаться в большем количестве.
Зимой в морозы все игры проходили в просторном коридоре старинной усадьбы, в которой теперь разместилась школа. Правда, нет-нет, и на мороз выскакивали.
Так однажды один мальчишка продемонстрировал свою удаль, обежав босиком в мороз всю площадь перед школой.
На переменках до наступления больших морозов ребята часто выходили на улицу.
Помню, как однажды к толпящимся, как воробьи, мальчишкам, из расположенной рядом церкви вдруг подошел священник, одетый по полной форме в рясу. Такого человека вблизи я, нехристь, увидел в жизни впервые. (Если не считать, что как-то в Севастополе, издалека, я видел католического священника вблизи костела).
Как я слышал о церквях и священниках до этого – они являлись, если и не врагами, то пережитком проклятого прошлого – это уж точно. А тут идет себе в нашу сторону и «в ус не дует»! И самое интересное – вся мальчишеская орава при его приближении вдруг притихла и приняла какой-то благообразный вид!
Батюшка подошел к нам, о чем-то негромко, и, улыбаясь, поговорил и пошел дальше по своим делам. Наверно ему самому захотелось посмотреть на меня - нехристя.
Однако наряду с явным уважением к религиозным атрибутам, я не раз слышал и похабные частушки, относящиеся к священнослужителям.
А по отношению к коммунистам иногда в деревне звучали песенки, за которые их исполнителей могли без разговоров отправить и подальше, например:
«Съели товарищи ноги,
осталась одна голова,
Туловище бросили в воду,
Руки пошли на дрова! …», и т.д.
Такой вот был фольклор!
В декабре – январе дни стоят короткие, и поэтому, на улице много времени я проводить не мог. Но все-таки и дома все время не сидел. Кто-нибудь всегда компанию составлял.
Научился у мальчишек делать из медной трубки «поджигалку», набивать ее горючим от спичечных головок и лихо палить по воробьям, или просто так в белый свет.
В довоенные годы изготовление мальчишками этих самых поджигалок было повальным увлечением и достигало большого совершенства в технологии. Среди молодого поколения в связи с этим иногда встречались молодцы с физиономиями несущими на себе следы неудачного применения этих устройств.
Конечно, у многих мальчишек (если не у всех) имелись при себе рогатки, хорошо мне знакомые по прежней жизни, увлекались также изготовлением самодельных луков и стрел с острыми наконечниками из жести, и всякой другой ерундой.
Коньков и настоящих магазинных лыж у здешних ребят не было. Очень редко у некоторых были самодельные лыжи, изготовленные ими из обычных досок. Технология изготовления таких лыж была очень сложной, а качество продукции все равно получалось невысоким.
Немножко скучал по лыжам, которые пришлось во Владивостоке бросить. Несколько раз на чем-то скатился к речке с заснеженной горки от дороги.
На эту речку деревенские женщины носили для полоскания белье, выстиранное ими в избах. Полоскали его в специально сделанных для этого прорубях. Наша мама тоже так делала не один раз.
Иногда из этих прорубей женщины также носили домой воду, в ведрах на коромыслах.
Так проходила зима 38 и 39 года. Наступление Нового года в моей памяти не отметилось.
Зима стояла морозной и снежной. Приятно скрипел под ногами чистейший белый снег, красивый вид приобрели деревья, растущие в садиках за плетнями.
Как напоминание о прежней жизни была фигура недавно демобилизованного красноармейца, иногда в форме и сапогах шагающего по снежным деревенским улицам чуть ли не строевым шагом.
Я подумывал, что было бы неплохо отучиться еще несколько классов и попробовать поступить в какое-нибудь военное училище, но до этого мне было нужно еще долго учиться, где – не очень-то понятно.
Одним словом настроение у меня плохим не было и радостным очень - также. Я ходил в свою очередную новую школу, мама каждый день также уходила куда-то работать, а Алю начали оставлять на весь день в детском садике, который здесь, оказывается, существовал.
Первое время меня радовало, что наша Аля ходит туда и как будто там ей не скучно. Однако вскоре очень расстроило, то что с ней вновь случилось воспаление легких. Вначале я даже не очень осознал насколько все это серьезно, и когда ей уже стало плохо, я даже что-то у нее отнял. Но мама мне сказала:
- Вот если Аля теперь не выздоровеет и умрет, как ты потом будешь вспоминать про свою жадность?
И я как-то вдруг осознал, что и докторов и больниц здесь нет, как это было в прошлом году во Владивостоке. Теперь нам и Але никто помочь здесь не сможет.
Настроение у меня стало очень плохим, но, слава богу, Аля с трудом, но поправилась и больше не болела.
С тех пор у меня надолго оставалась опасение за ее легкие.
И у мамы все время было опасение за ее судьбу. Я-то маме представлялся в какой-то мере более приспособленным к жизни, что ли. Наверно так оно и было.
Ранние зимние вечера мы проводили в теплой избушке, освещенной светом керосиновой лампы, под пение сверчков за печкой. При этом часто, держа в растопыренных пальцах блюдце с чаем, хозяйка беседовала с мамой, а я иногда их подслушивал. После того, как нам из Владивостока доставили багаж, огромный деревянный ящик, сколоченный еще в Севастополе, то, кроме изучение тараканов, я начал перечитывать А.С. Пушкина, занимательную физику Перельмана, и другую литературу, извлеченную из этого ящика.
А после появления в избе маленького теленка, который здесь жил с нами наравне, вечера стали даже еще интереснее – было интересно наблюдать, как он вдруг начинал прыгать, то на лавку, то на стол, то куда ему вздумается.
У Али этот теленок, как я понимаю, также стал одним из первых впечатлений в ее жизни.
1.2.2.-1.
ПРОШЛА ЗИМА И ВОЛГА ВСКРЫЛАСЬ, И ОПЯТЬ С ОТЦОМ. ПРОЩАЙ ТЕНИШЕВО.(июль 1939).
С приближением и наступлением весны дни стали длиннее и я начал на улице проводить больше времени.
Весной, во-первых, мама получила телеграмму: первое и совершенно неожиданное послание нам с начала нашего появления в этом селе.
Это была телеграмма от тети Лели, до которой дошел наш адрес, который мы оставляли для нее, когда осенью проезжали через Казань.
В телеграмме сообщалось, что наш папа выпущен из тюрьмы на свободу!
Конечно, я обрадовался, а про маму и говорить нечего, но вместе с тем мы еще совершенно не знали, как это отразиться на нашей дальнейшей судьбе и жизни.
В те годы не было известно о случаях освобождения кого-либо после его ареста органами НКВД, но в 1939 году, после замены Ершова на Л.П. Берию, началась политика возвращения и частичной реабилитации репрессированных военных.
Согласно копии имеющихся документов (добытых, в основном, стараниями Али, когда она выросла) сотрудники НКВД, после 4-х допросов констатировали факт непризнания отцом вины в предъявленных ему обвинениях, (участие в фашистском заговоре) и оправдали его!
Еще в течение нескольких месяцев после получения этой телеграммы у меня не возникало мыслей, что для нашего пребывания в Тенишеве наступает конец.
Я все чаще вертелся около строящегося для нас (точнее для сельского родильного дома) дома и вскоре получил возможность его обследовать, лазая по стропилам. Где-нибудь в апреле мы туда и переехали, к моей огромной радости.
Я начал ощущать себя чуть ли не хозяином собственного дома, не отличающимся в этом от других деревенских мальчишек.
О том, что у меня отец не умер, а жив, вскоре узнали все окружающие, и мои знакомые мне даже стали задавать вопросы:
- Значит, ты нам раньше врал?
- Не врал, а говорил, что знал!
Так я отвечал и от меня отставали.
Теперь мы жили в доме, в котором были хозяевами. Это сильно поднимало настроение и уверенность в будущем. То, что за стенкой нашей комнаты довольно часто стонали и громко орали роженицы, меня всерьез волновало только первое время. Вскоре я к этому привык.
Однажды мама пришла в нашу школу, чтобы всем учащимся сделать там уколы под лопатку.
В довоенное время такие уколы было предписано делать каждый год всем школьникам. От какого заболевания они были должны нас предохранять - сейчас уже не помню, но я уже привык такое переносить еще с занятий во Владивостоке. Процедура была болезненной, но я привык это терпеть.
У Тенишевских школьников, которые с уколами еще не сталкивались, предстоящая процедура вызвала ужас, несмотря на то, что предварительно мама всему классу объясняла, как это необходимо, и что все будет быстро и не очень больно. Все стали готовиться к уколам, представляя, что каждому при этом воткнут в спину огромную иголку!
Вроде бы все ученики смирились с неизбежным, но как только мама появилась в классе, готовясь выполнить свою задачу, весь класс обратился в паническое бегство из школы!
Мне ничего не оставалось, кроме как самому набраться храбрости и показать всем пример первым. Это помогло.
Не сразу, но моему примеру сначала последовали еще 3 – 4 храбреца, а дальше… что делать! Пришлось добровольно-принудительной экзекуции подвергнуться и всем остальным!
Все интереснее становилось на улице.
В апреле Волга и, впадающая в нее речка стали освобождаться ото льда. На Волге начался весенний ледоход, наблюдать за которым было можно часами не соскучившись. Целые ледяные поля и отдельные льдины поплыли вниз по течению, налезая друг на друга, ломаясь и грохоча. Осенью такое также было, но тогда не было ярких весенних красок.
Картины Волжского ледохода, да еще и вблизи, я видел впервые, и они незабываемы.
Прошел по Волге лед и сразу же начался ее разлив! Река и, впадающая в нее речка расширились, затапливая низкие участки берега. За селом, ниже по течению в одном – полутора километрах, стремительно текущая вода начала подмывать и обрушивать огромные куски суши, по которым вдоль берега проходила наезженная дорога. С грохотом, и поднимая большие брызги и волны, в реку обрушивались обрывистые участки суши, на которых вполне мог поместиться дом с хозяйственными постройками!
Как-то я в поисках занятий и знакомых мальчишек выбрался на берег Волги и там под небольшим обрывом увидел несколько человек за интересным занятием: они стаскивали с берега в воду небольшое подобие «плавательного средства»! Это была, как мне тут же объяснили, самодельная лодка, сооруженная самостоятельно одним из знакомых мальчишек, примерно моего возраста!
Я был в восторге – именно такую мечту я оставил в нашем сарае во Владивостоке пол года тому назад! Ведь я там тоже начал строить лодку, а тут вот - ее мой деревенский приятель и соорудил! Как будущий кораблестроитель (а точнее кораблетопитель) я не мог оставаться в стороне. Вместе мы затащили новую лодку на воду и убедились, что она не тонет, хотя и протекает понемногу.
Хозяин лодки в нее забрался и пригласил к себе еще троих – четверых, в том числе и меня. За мной же в деревне сохранялась слава испытанного моряка! (Вот к чему приводит излишнее хвастовство!).
Я уселся на банку (виноват, на скамеечку) с полным чувством своей морской опытности.
Хозяин (он был, наверное, на год – два старше остальных) кого-то усадил за весла, сам расположился, кажется, в корме с рулевым веслом, а я взял в руки банку-ведерко, чтобы вычерпывать из лодки воду, которая через щели в бортах и днище начала в лодку поступать довольно-таки активно.
Долго не думая, коллективно приняли решение отправиться через Волгу на другой берег!
Напротив Тенишева был расположен довольно большой волжский остров, на который мы и решили высадиться. Решили – налегли на весла и в путь!
Немного отойдя от берега, заметили, что на реке есть изрядная волна, но если лодку вести избегая бортовой качки, то наш корабль неплохо поднимется на волну и слушается рулевого и гребных весел, доставляя нас все ближе к цели.
Когда мы достигли берега, то определили, что пока мы гребли к острову, нас течением от Тенишева снесло вниз по течению на несколько сотен метров. Поэтому, чтобы вернуться назад в село, нам следует отправиться к нему, от места расположенного выше села по течению, так чтобы пока мы будем грести к нашему берегу, течение бы точно поднесло нас к селу. Так мы и сделали: протащили нашу лодку по берегу выше села, уселись в нее и отправились к нашему левому берегу Волги.
Однако тут мои друзья не учли характер течения Волги на участке выше села Тенишева. Тут на довольно протяженном участке, ближе к левому берегу течение на Волге меняло направление в обратную сторону, на месте раздела течений имелись водовороты, и волны становились очень крутыми и высокими. Попадать в эту круговерть нельзя было даже на больших лодках.
После того, как мы перешли судоходный фарватер, наш капитан увидел, что лодку течение сносит прямо на самый опасный участок в место, где волны были какими-то стоячими и ужасно крутыми и высокими. Высота этих волн, как мне сейчас представляется, составляла около двух метров!
Капитан скомандовал, чтобы я оставил откачку воды, поступающей в лодку, и сменил бы одного из гребцов. До этого я никогда на веслах настоящих лодок не сидел, но как это делается, видел не раз, и поэтому я уверенно поменялся местами с одним из мальчишек. Но оказалось, что смотреть, как гребут другие и делать это самому - совсем не одно и то же.
Я сам хорошо видел, что от моего махания веслом наша лодка совсем не приближается к спасительному левому берегу, а страшные волны уже от нашей лодки совсем близко!
Капитан, видя такой оборот дела, приказал, чтобы я весла отдал другому. Но для этого теперь потребовалось нам вставать, чтобы перемещаться в лодке. Получилось, что пока мы в нашей посудине менялись, таким образом, местами, лодка накренилась и одним из бортов черпнула в себя сразу не одно ведро воды!
Мы успели ее выпрямить и занять свои новые места, однако лодка в воде сразу сильно осела и перемещаться стала много тяжелее и медленнее. Но все же теперь мы смогли от стоячих волн отойти и приблизиться к нашему левому берегу Волги. Здесь течение вдоль невысокого берегового обрыва было даже более стремительным, чем на фарватере, но неслась вода теперь в нужном нам направлении, приближая нас к Тенишеву.
Невзирая на то, что вода в лодке почти доставала до банок, на которых мы сидели, все сильно повеселели, и кто-то предложил дружно затянуть песню:
«Из-за острова на стрежень,
на простор речной волны,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны …».
Так я впервые услышал знаменитую песню о Волге, о Степане Разине, и сам старательно подпевал «хору мальчиков» из села Тенишева!
С песней наша лодка прошла под береговым обрывом Волги, достигла русла речки, впадающей в Волгу около деревни. Здесь, на речке, небольшой по сравнению с Волгой, обстановка была тихой и спокойной.
С песнями мы пересекли эту речку и пристали к деревенскому берегу. После того, как лодку вытащили на берег, все спокойно разошлись по своим домам.
Не исключаю, что все же какой-то переполох в спокойную жизнь деревни мы все же своим путешествием внесли.
А лодка у моего приятеля получилась преотличная!
К слову сказать, именно где-то в этом месте в 2011 (?) году затонул круизный речной теплоход «Булгария»!
С началом весны я на улице все чаще пропадал около воды и лодок. Неоднократно излюбленным времяпровождением для меня стали путешествия на лодке по лесу, затопленному весенним половодьем! Таким здесь каждую весну становился участок леса за речкой, между Тенишевым и Куйбышевским Затоном.
В эти путешествия отправлялись всякий раз на большой лодке, вмещающей человек 15 пацанов, одиннадцати – двенадцати лет. Как правило, к этой компании присоединялся один 17-летний парень, у которого уже подходил срок призыва в армию, но он почему-то предпочитал детскую компанию парням своего возраста.
Я и потом не раз замечал, что такие переростки часто бывают в детских компаниях: они с удовольствием принимают участие в играх и развлечениях малышни.
Кстати отмечу, что здесь по дороге от Куйбышевского Затона, к нам в Тенишево впервые пробирался наш отец. Здесь он прошел тогда с большим трудом, несмотря на то, что вода после весеннего разлива уже почти вся спала.
Мама моей компанией особенно довольна не была, поскольку она как-то здесь услышала разговоры и крики с матершиной. Решила, что я разговариваю на таком же языке. Конечно, я так совершенно не разговаривал и даже мата не слышал. Возможно, что просто я его не замечал.
Когда стало теплее, для тенишевской ребятни наступил купальный сезон. Купались в той самой речке, впадающей здесь в Волгу. Течение в ней было не сильным, и вода хорошо прогревалась. Вспоминая, что на Дальнем Востоке я воде держался вполне уверенно и мог плавать там долго и не уставая, я также быстро сбросил с себя одежонку и нырнул с берега в речку. Тут сразу было глубоко, но меня это совершенно не беспокоило.
Однако, после того как я вынырнул, то сразу почувствовал, что здесь вода меня удерживает на поверхности с трудом.
Во Владивостоке на Амурском заливе и в других местах я перемещался безо всяких усилий, а тут с трудом добрался назад к берегу. Как я сразу это понял, причина заключалась в различной плотности соленой морской, и пресной речной, воды. Мой организм еще хранил привычку держаться в морской воде и не сразу переориентировался.
Проще всего и очень приятно было купаться на заливных лугах за селом в сторону вниз по Волге. Уже в мае месяце эти луга были по пояс залиты прозрачной пресной и отлично прогретой водой.
Когда в мае в школе было нужно сдавать экзамены по всем предметам начальной четырех классной школы, то я с еще несколькими приятелями, захватив учебники, уходил на эти заливные луга за деревню, готовиться к предстоящим экзаменам. Там мы прочитывали и вспоминали пройденный материал, а заодно и принимали водяные ванны.
Тенишевскую начальную школу я окончил с похвальной грамотой и 3 июня 1939 учителем Сторожевым мне был вручен соответствующий аттестат. А накануне, 2 июня, мне здесь исполнилось 12 лет!
В конце июня уже во второй раз сюда за нами приедет наш папа, чтобы увезти нас из Тенишева насовсем. Такого исхода нашей жизни в Тенишеве я не мог и представить, когда мы сюда въезжали с мамой и Алей в 1938 году. Такой исход мне здесь не виделся даже в приблизительном виде до мая 1939 года.
В мае 1939 года стало ясно, что папа нас отсюда заберет: в Москве было принято решение направить одного из бывших руководителей Тихоокеанского Флота СССР, Б.И. Александрова, после его освобождения из тюрьмы, на великую стройку НКВД, на строительство Куйбышеского гидроузла в качестве ответственного за техническое состояние плавсредств гидроузла.
В то время всех освобождаемых из заключения бывших военных, кого не успели расстрелять, как правило, в армии восстанавливали, за исключением, рожденных в Прибалтике, в которой и родился наш отец. Я о такой установке в то время еще не знал. Некоторое время мы даже думали о возможности возвращения папы на военную службу, но не тут-то было!
Нашим уделом на долгие годы стало существование при великих стройках социализма, которые осуществлялись под руководством НКВД СССР. Теперь жизнь нашего семейства, и моя в частности, будет протекать в своем особом русле, отличном от жизненной судьбы семейства кадрового военного, и от судьбы деревенского мальчишки, в которой она было началась с конца 1938 года.
Так уж построена жизнь: «лес рубят – щепки летят»!
В то время я лично особо не ощущал всех этих перескоков судьбы, а продолжал себе существовать, согласно своему возрасту. Однако через 60 лет данный переезд и путешествие будут являться основанием для зачисления меня и моей сестры в список «жертв необоснованных репрессий», с выдачей соответствующего удостоверения и даже с небольшой добавкой к пенсии!
Так что в июне – начале июля 1939 года наша семья, теперь в полном составе, быстро подготовилась к отъезду из Тенишева. Снова в дорогу с нами собрался огромный деревянный ящик, основательно сколоченный для этого еще в незапамятные времена жизни в Севастополе! Когда это было? В 1933 году, то есть всего-то 6 лет тому назад!
Тогда это все было совсем в другом мире. Имеющем отношение к настоящему? Никакого!
В моей памяти "приморские" воспоминания быстро тускнели под влиянием новых реалий и новых жизненных ухаб, становились почти далеким воображением, а не реальностью. Но не ведал я тогда сколько ухаб мне суждено преодолеть в последующие шесть лет, как и всем жителям нашей страны!
Итак, в Тенишеве я попрощался, с кем это получалось, и даже договаривался о переписке. Родители тоже прощались: незадолго до отъезда, их к себе, в один из домов, пригласили посидеть и поговорить про жизнь. Там собрались человек 15 местных жителей.
Посидели все вместе, как водится в России: говорили «за жизнь», выпивали.
Мне все это было совсем не интересно, и, проглотив незаметно немного водки, я ушел во двор. Попробовал я такого «зелия» из любопытства и впервые. Ничего особого не почувствовал, не интересно.
Небольшой, сравнительно, период нашей жизни в селе Тенишево оказал значительное влияние на становление моей личности, на познание окружающих меня явлений.
Моя маленькая сестренка превратилась здесь в здоровую деревенскую девочку.
Запомнилось, как мы с мамой как-то наблюдали за ней с крыльца нашего нового деревенского дома: она куда-то бежала босиком по пыльной деревенской площади: обычная длинноногая деревенская девчонка. Не помнила она никакого Владивостока, а со своим папкой здесь познакомилась вновь.
Он не был у нее никаким военным командиром с Тихоокеанского Флота, а просто был для нее своим добрым папкой и все тут.
О том, что представлял собой деревенский быт в те годы, я постарался сообщить выше.
Также запомнил, что в Тенишеве, как и в каждой другой деревне, были свои, не то что почетные, но люди, которых вся деревня знала.
К этим людям было можно отнести одного самого старого деревенского деда, одного самого сильного мужика, и одного безобидного несчастного – идиота. Бывают такие во всех деревнях.
Седой дедушка иногда одиноко, мелкой семенящий походкой, перемещался по деревенской улице. Сколько он повидал в своей жизни – тайна.
Про самого сильного и выносливого говорили, что у него внутри 2 сердца и поэтому он такой сильный.
Несчастного идиота все сторонились, а он что-то мычал, почти всегда улыбаясь и с трудом ковыляя вдоль заборов-плетней.
Еще через какое-то время наша семья вместе с огромным деревянным ящиком устроилась в большой лодке, принадлежавшей самому сильному в деревне. Он и папа взялись за весла, и лодка поплыла вдоль левого берега вверх по Волге, в Куйбышевский Затон, откуда у нас были билеты, чтобы доплыть на пароходе до города Куйбышева. (Самара по-нынешнему и по-прежнему).
Я отправился в очередное большое путешествие в своей, еще не очень большой жизни.
Прощай же село Тенишево!
Отправление в город Куйбышев.
Был прекрасный солнечный летний день. Прошли мимо села, оставленного по правому борту, затем переехали через речку, впадающую здесь в Волгу, и стали плыть-грести к Затону вдоль обрывистого берега.
Течение Волги здесь было таким сильным, что лодка на веслах двигаться вперед почти перестала, как ни старались на веслах наш папа и хозяин лодки.
Я это место хорошо знал. Видел его раньше неоднократно, и прошел здесь в полузатопленной самодельной лодке с песнями несколько месяцев тому назад.
Чтобы преодолеть такое сильное течение хозяин лодки из нее вышел и запрягся «по бурлацки».
Так мы и двигались дальше примерно с километр: наш папа сидел на веслах, стараясь изо всех сил, а хозяин, полусогнувшись, шел над обрывом по берегу и тащил нас на буксире. Затем он также спустился в лодку и сел за весла.
Потом мы, все наше семейство вместе, сутки, или двое плыли на пароходе вниз по Волге.
Как-то не особенно это отметив, прошли мимо Тенишева, затем запомнилась остановка у большого села Тетюши.
Это село было устроено на очень высоком правом берегу Волги. Потом я не однократно читал про него во многих исторических повестях. Оно имело отношение к Степану Разину, его в своих воспоминаниях упоминает известный немецкий поэт и путешественник XVII века Адам Олеарий.
Плавать по Волге, а особенно в ее средней части, это всегда является наслаждением, а особенно, когда чувствуешь, что у тебя и у твоих близких все в порядке, и сейчас, и в дальнейшем, что они здоровы и все вместе, когда пароход, на котором ты плывешь, начинает проходить среди великолепных Жигулевских гор!
То с левого борта, а то с правого, то по курсу, а то с кормы, после каждого поворота открывался взору новый великолепный вид зеленых вершин и горных утесов могучей и широкой реки, стремящейся между ними и обтекающей вдруг появляющиеся по ходу острова с песчаными пляжами, покрытыми зеленью.
В одном месте после поворота реки и оглянувшись назад, путешествующие в этих местах впервые, вообще, впадают в столбняк с открытым ртом и вытаращенными глазами: над рекой на скальном утесе высотой не менее 50 метров был искусно изготовлен портрет И.В. Сталина, видимый с большого расстояния.
Через какое-то время Жигули остались за кормой и наш пароход, сделав полукруг и подойдя против течения к пристани, причалил к ней в городе Куйбышеве!
Не торопясь, все наше семейство с папой во главе сошло с парохода сперва на пристань , а затем с нее в город.
Итак, спустя 8 месяцев, я вновь увидел перед собой людское поселение, построенное не из деревянных бревен, а представляющее собой каменные и кирпичные многоэтажные постройки, увидел мощеные улицы, многочисленные магазины, торгующие различным продовольствием и вещами, людей одетых «по-городскому», едущие и гудящие автомобили, и даже трамвай, с грохотом катящий по рельсам и рассыпающий из дуги электрические искры.
Куйбышев представлял собой жаркий, почти раскаленный на солнце, город, возникший на левом берегу Волги. Со своей южной стороны он ограничивался небольшой речкой Самаркой.
Мы здесь задержались, кажется на целые сутки, остановившись у нового папиного сослуживца, местного жителя.
Проскучав здесь немного, на следующий день, или через день, мы снова пришли на волжскую пристань, и купили там билеты до пристани «Коптев Овраг».
Это пристань располагалась по Волге выше, примерно километров на 40. Сообщение с этой пристанью, и еще с рядом других подобных, обеспечивалось посредством небольшого пароходика - «речной трамвайчик», регулярно курсирующего по Волге до ее замерзания. При движении вверх, до «Коптева Оврага» речной трамвайчик тратил порядка двух часов времени, вниз к Куйбышеву – порядка 1 часа.
На Управленческий.
Опять путешествие по Волге на небольшом пароходике. В отличие от других самоходных волжских плавсредсв речные трамвайчики были не колесными пароходами, а винтовыми теплоходами.
Достигнув Коптева Оврага мы сошли с пароходной пристани, но через 5 минут снова по сходням взошли на похожее сооружение под названием «дебаркадер».
Отец объяснил, что какое-то время мы будем жить в одной из комнаток этого дебаркадера – сооружения, установленного у берега на мертвых якорях и причаленного к нему несколькими канатами.
В комнатке, размером порядка 5 – 7 кв. метров имелось одно небольшое окно, наглухо закрытое, пара лавок вдоль стен и дверь с ключом. Эта небольшая каюта стала нашим пристанищем в течение первого месяца нашей жизни на новом месте, в поселке Управленческий.
Основные здания и сооружения этого поселка были расположены над пристанью и дебаркадером на высоком обрывистом левом берегу волжской протоки, отделенной от основного русла Волги большим островом под названием «Зелененький».
С берега туда наверх вела горная винтовая дорога, а также прямо по крутому склону проходила пешеходная тропинка.
По прибытию на дебаркадер, мы быстренько расположились в нашей каютке, что-то перекусили и устроили себе ночлег. Спать там было душновато, хоть жара на ночь на улице спадала, но главное с какой неприятностью я столкнулся впервые, так это были полчища откуда-то налетавших комаров! С наступлением темноты они безжалостно набрасывались на беззащитных людей, чтобы напиться их кровью. Спасением от них были специальные марлевые сетки-пологи, для укрытия постели. Заснуть было можно только под пологом.
Утром после скромного чаепития родители уходили на весь день и забирали с собой малыша – сестренку, а меня оставляли хозяйничать на дебаркадере, как мне захочется.
Первую неделю – другую я из нашей каюты просто совсем никуда не выходил. Не выходил я из этой каюты, поскольку не представлял, что я буду там делать, если выйду наружу. Здесь у меня не было знакомых, не было, уже привычной мне деревенской улицы, или двора, как во Владивостоке.
Если сойти с дебаркадера, то оказываешься на каменисто-глиняном берегу большой реки, под крутым обрывом. Вдоль берега проходят незнакомые люди, пристань, дебаркадер, дольше, причаленные к берегу бревна плотов, одним словом – все чужое и незнакомое.
Заметив у меня такое затворническое поведение, отец стал мне настойчиво советовать выбираться днем из нашей конуры на улицу, чтоб знакомиться с окружающим нас новым миром, и понемногу я начал следовать его советам, а вскоре неплохо освоился в окружающей обстановке. Даже осмелел залезать в реку, чтобы плавать в ней и нырять. Начали у меня тут появляться и знакомые.
Окончательно жизнь на Управленческом начала налаживаться после того, как однажды перед дебаркадером остановился грузовик-полуторка, и все наше семейство в него погрузилось.
Все, кроме меня устроились в кабине грузовика, а я разместился в его кузове.
Мне так хотелось, чтобы меня в нем трясло посильнее, почему-то именно тряска доставляла мне тогда удовольствие от поездки. Особенно мне нравилось, когда тебя подбрасывает на ухабах. Пока грузовик катил вверх по винтовой дороге, так оно и было: трясло и подкидывало «от души», но наверху покатили по гладкой асфальтированной дороге.
Дорог покрытых асфальтом я также еще не встречал – смотрел и удивлялся, до чего же получается гладкое и прочное покрытие дороги!
Было на что посмотреть и полюбоваться также и пока мы подымались вверх, метров на 200: дорога извивалась между скалистых гор, поросших густым лесом, и по мере подъема, внизу все шире и шире раскрывалась панорама реки и волжских островов.
В конце подъема мы достигли величественного многоэтажного здания белого цвета, которое было можно увидеть еще издалека с волжских берегов и реки. В этом здании размещалось Управление Великой стройкой социализма – Куйбышевским гидроузлом, о строительстве которого я уже что-то читал и до этого, и вот теперь смогу за этим наблюдать воочию!
Затем какое-то время мы ехали по асфальтовой дороге, справа от которой виден был глубокий Коптев овраг, заросший густым лесом. Слева от дороги была не очень крутая возвышенность, также поросшая лесом.
Еще один-два поворота и мы остановились около прекрасного, недавно выстроенного, деревянного двухэтажного дома, с двумя подъездами. Этот дом входил в состав других домов квартала 2а поселка Управленческий.
Перед домом и с обоих его сторон рос почти первозданный лес с просеками и тропинками, а сзади и выше стояли другие дома этого квартала. В этом доме для нашего семейства управление папе выделило отличную комнату примерно 20, а то и побольше, квадратных метров. Такой роскоши у нас не было со времен Владивостока!
Еще и года не прошло, как мы оттуда должны были уехать!
1.2.3.
Великая Социалистическая стройка – УПРАВЛЕНЧЕСКИЙ. И вновь без отца.
(~ 07.1939. - 21.06.1941)
Почти сразу, как только мы здесь устроились, я ушел знакомиться с окрестностями, и так заблудился, что с трудом добрался назад до дома.
/ Через 50 лет ностальгия по прошлому снова на пару часов занесла меня в это место.
Теперь здесь склоны были освобождены от лесных зарослей почти на 100%, и свой дом я увидел с дороги издалека, как только поднялся наверх по старой винтовой дороге и вышел на старую асфальтовую дорогу./
Еще день-другой и в новом гнезде я устроился как будто здесь жил многие года до того.
С утра после завтрака я был предоставлен самому себе практически на весь день, только разок забегал домой, чтобы там отметиться и что-нибудь перекусить. У родителей дел хватало и без меня.
Первые дни мне было скучно без соответствующего общества, и я пристал к какой-то полубеспризорной компании, шатающейся по поселку и окрестностям. Но как-то даже не мог поддержать ни одного их разговора. Они были другие.
Через несколько дней такого молчаливого сопровождения этой компании, кого-то из них надоумило сказать мне, чтобы я от них отвязался, после чего я, подумав, решил, что совет мне выдан правильный.
Побродив в одиночестве еще день-другой, вскоре, под крутым склоном в овраг я столкнулся с мальчишкой своего возраста, и начал вместе с ним ловить диковинных рогатых жуков. Мы с ним познакомились и подружились. Он жил в одноэтажном доме, стоящем отдельно в стороне от асфальтовой дороги перед спуском в Коптев овраг.
Отец его здесь работал милиционером.
Это была крестьянская семья, ушедшая из деревни на государственную службу.
Мать Шурки Чиндяева, так звали моего нового знакомого, вела домашнее хозяйство с коровой и растила детей: Шурку, его младшего брата Мишку, и только что появившуюся у них, сестренку.
Очень скоро число моих друзей-знакомых значительно выросло за счет мальчишек, живущих в нашем доме. В их числе были братья Потехины, а в другой соседней квартире жило многочисленное семейство Утехиных, еще в одну из квартир на лето из Москвы приезжал Юрка, постарше меня на год, и много других мальчишек, составивших мне компанию для развлечения в процессе свободного времяпровождения среди жигулевской природы.
Очень быстро компания моих друзей выросла до нескольких десятков человек, особенно в последующие годы, после начала общения в школе.
В отличие от прошлых лет, когда летние школьные каникулы я проводил под надзором в летних пионерских лагерях Дальнего Востока, или во дворе около дома, где всегда в какой-то степени существовало родительское око, теперь в мое распоряжение для свободного и безнадзорного времяпровождения целиком поступили жигулевские горы и Волга.
Волжская протока, где находилась пристань, летом стала одним из основных мест нашего времяпровождения.
Обычно мы там ныряли в Волгу с плотов, плавали и загорали, переплывали через Волжскую протоку на Зеленый остров, где зарывались в чистейший горячий песок, и резвились, как позволяла фантазия.
Основное волжское русло располагалось с другой стороны Зеленого острова. Оно было примерно такой же ширины, как протока, которую мы переплывали, но течение в основном русле было сильнее, чем в нашей протоке. Сила течения в нашей протоке в значительной мере зависела от уровня воды в Волге: после весеннего разлива течение было сильнее, а затем, по мере снижения уровня воды, оно ослабевало. Такая зависимость была обусловлена высотой перемычки, возведенной строителями-зеками между Зеленым островом и, распложенным от него выше по течению, Песчаным островом. Интересно было наблюдать, как Волга преодолевала упомянутую перемычку.
Именно Песчаный остров должен был служить основанием возводимой плотины. Но до этого дело не дошло.
Напротив Песчаного острова на нашем левом берегу Волги был расположен поселок Красная Глинка.
Наша компания часами барахталась в теплой волжской воде, устраивая марафонские заплывы, переплывая через протоку на Зеленый остров, валяясь на берегу в чистейшем горячем песке, и исследуя заросли этого острова. Среди леса и кустов этого острова находили заросли вкуснейшей ежевики, которой тут же набивали свои желудки.
В процессе этих купаний выяснилось, что я являюсь в компании одним из лучших плавцов. Мальчик я был упитанный, и вода меня держала хорошо. Единственно чего мы побаивались при своих заплывах, так это нападения больших сомов, тем более, что в большинстве случаев мы плыли без трусов!
Кроме Волги много времени уделялось также различным играм около дома, в зарослях окружающих лесов, в беготне по крышам и чердакам дома. Играли в «чижика», в чехарду, в прятки, в войну – типа пионерской «зарницы», бегали на ходулях, а то и просто - один дом устраивал войну против другого, с применением камней и небольших «боевых столкновений».
Почти сразу же, как только сюда приехали, увидели одну существенную особенность этого места: по утрам и к вечеру по асфальтовому шоссе проходила большая колона усталых хмурых людей, сопровождаемых вооруженными охранниками с немецкими овчарками на поводках.
Так каждый день шагали на работу обитатели лагеря заключенных, сооруженного на берегу Волги, немного ниже пристани. Совсем недавно и мы чудом избежали их рядов!
Запомнилась мне панорама, однажды открывшаяся, когда я зачем-то выбрался на край высокого откоса над Волгой между Управленческим и Красной Глинкой, поселком на берегу выше Управленческого километра на 3 – 4. Там внизу на территории Песчаного острова все пространство было покрыто фигурами тысяч людей, ковыряющих землю под палящим солнцем и куда-то ее перевозивших на тачках.
Там вручную, используя примитивную технику, заключенные потели над созданием наших Великих Социалистических строек!
Стройки социализма осуществлялись с применением подневольных рук – рук сотен тысяч людей содержащихся под крылом НКВД и схваченных не только за антиобщественные деяния, но и за подозрение в недовольстве властью, за «лишнюю болтовню», по доносам, за ничтожные провинности, и часто просто непонятно за что. «От сумы от тюрьмы не зарекайся»!
Но теперь у меня была масса других неотложных дел и мир далекий от этих заключенных!
Несколько раз отец с компанией своих новых сослуживцев уходил на ночь рыбачить и с собой забирал меня и моего товарища Юрку.
На берегу Волги человек 10 мужчин вместе с нами садились в большую лодку и гребли мимо Зеленого острова к другому, «Песчаному», с которым Зеленый был вскоре соединен недостроенной перемычкой.
Здесь они до утра заводили в реку бредень и с его помощью вытаскивали на сушу подводных жителей. Под утро, разделив между собой улов, рыбаки возвращались.
Обычно на обратном пути на весла сажали меня и Юрку, а взрослые отдыхали. Я быстро привыкал к веслам, но все-таки обычно Юрка меня перегребал. Он был старше меня на год и посильнее. Однако и я, окажись теперь в Тенишево, так беспомощно, как там, теперь бы не выглядел. Теперь я научился лодкой, даже большой и тяжелой, управлять, как следует, и даже совершенно спокойно и умело мог это делать и на волне, и на течении.
С папкиных рыбалок мы домой обычно приносили не меньше ведра свежей волжской рыбы, среди которой обязательно попадалось несколько «акулок», так я для сестренки называл выловленную стерлядь. Кроме вкуса стерлядь также обладала еще одним приятным отличием от прочих рыб – скелет этих рыб не имел костей, а был образован вполне съедобными хрящиками.
Подозреваю, что сейчас стерлядь из Волги исчезла – я о существовании такой рыбы уже давно ничего не слышал.
Несколько раз я с отцом зачем-то на речном трамвайчике ездил в Куйбышев. Как-то раз мы с ним оттуда возвращались уже очень поздно.
Скамейки во внутреннем салоне трамвайчика были почти все свободны, и усталый отец на одной из них устроился лежа поудобнее, и прикорнул.
Я сидел рядом и смотрел на что придется, в том числе и на отца. И вот тут в моей памяти вдруг живо возник его образ, год с небольшим тому назад. Подумалось – как круто за это время изменилась его жизнь, и захотелось его, спящего, как-то приласкать и пожалеть, что ли, но на выражение таких чувств я никогда не был способен.
Собственно говоря, здесь, на Управленческом, у меня не было никакого ощущения, что с нами случилось что-то плохое, за что нас следует жалеть.
Мы по-прежнему жили все вместе, отец был основа нашего существования и он был уважаемой и значимой фигурой на Волгострое, мама была с нами и о нас заботилась, кормила и одевала, а впереди нас ожидала учение, интересная работа и счастливое будущее, здоровое и морально и физически. А как же иначе? Только так!
Как-то мы всей семьей совершили небольшой турпоход к интересному месту – пещере Стеньки Разина, или еще известной под именем неких братьев-исследователей.
От нашего дома туда было можно пройти, спустившись в Коптев овраг, и затем по лесным тропинкам, оттуда был выход к утесу над Волгой, метров в 50 над рекой.
Там в скале был таинственный вход в подземелье, выход из которого был неизвестно где.
По выходным иногда происходили коллективные поездки на Зелененький остров. Множество жителей Управленческого с утра спускались к Волге, где всех принимала баржа, которую затем через Волгу на Зелененький доставлял колесный буксирный пароход «Алексей Стаханов».
Там всей семьей мы весь день купались и загорали на чистейшем волжском песочке.
Мне иногда надоедало тащиться через Волгу на барже, и тогда я с нее нырял и добирался до острова вплавь. Вообще, я настолько освоился пребывать в воде и переплывать на Зелененький остров, что частенько через русло этой протоки буксировал бревно, на котором перевозил на остров другого мальчишку, не умеющего уверенно держаться на воде самостоятельно.
Иногда мы, мальчишки, компанией отправлялись на Волгу на ночь, делая попытки изловить какую-нибудь рыбину на крючок. Ничего путного у нас не получалось, а вот однажды ночью мы умудрились разрушить штабель сложенных на берегу бревен и чудом выбраться домой без серьезных травм. Огромные бревна катились и прыгали сами по себе и пришлось нам от них спасаться! Всякое случалось.
Так проходило лето в 1939 и в следующем 1940 году. В 1940 году, когда все мы немного подросли, подросли и наши "развлечения".
Одним из них бывал "пиратский захват" пассажирского речного трамвайчика. Пока команда высаживала на пристани прибывших пассажиров, и принимала новых, судно с воды незаметно окружалась "диверсантами", которые, после отхода корабля, мгновенно выскакивали на его верхнюю палубу и устраивали там беготню и прыжки. Все это заставляло капитана через "матюгальник" отдать матросам грозный приказ об изгнании пацанов.
Тут же появлялся на палубе дядька с корабельной шваброй в руках, концами которой он наровил наказать голого хулигана. Однако в самый последний момент последним совершался прыжок с высокой палубы в Волгу!
Изредка, случались и другие "развлечения", например пугали народ собравшийся в магазине, подброшенной туда убитой змеей, бывали и другие дурацкие безобразия бесконтрольного подросткового времяпровождения.
С началом учебного года я каждый раз начинал посещать школу, сперва 5 класс, а затем шестой. Было интересно, что теперь в школе меня обучал не один учитель, как это было и во Владивостоке и в Тенишеве, а теперь, начиная с 5 класса, по каждому предмету нас обучал свой, отдельный, учитель.
Здесь, как и раньше в каждом классе я был в числе наиболее успевающих учеников, однако круглым отличником, как в Тенишеве, я больше здесь не был.
В школу я ходил честно понимая, что это мой долг, и неприязни или там вражды никогда к школе не испытывал. Учиться было интересно, но трудиться для этого было лень, поэтому всегда с удовольствием дожидался окончания занятий и наступления каникул.
Если летом я большую часть времени проводил на реке, то зимой основным для меня становятся лыжи.
С наступлением зимы, мне купили в магазине, здесь на Управленческом, лыжи с палкам, которые я выбирал сам. Выбрал тяжелые широченные «охотничьи» лыжи и толстые деревянные палки.
Поселок Управленческий был расположен в отрогах Жигулевских гор, и поэтому я в начале уяснил, что в технике скатывания с гор, которые здесь были повсюду, я значительно отстаю от здешних аборигенов. Однако, через какое-то время, и я научился лихо скатываться с гор, почти-что где угодно, и сравнялся с другими.
Но все же здесь я был середнячок: например, Шурка Чиндяев спускался с гор увереннее.
Зима в этих местах наступала дружно уже в конце октября – начале декабря. Морозы в январе устанавливались больше чем (-) 40 градусов и так продолжалось и в феврале. Температура начинала несколько повышаться в марте, но зато приходили мартовские вьюги, когда земля во-всю продолжала заноситься снегом.
Весеннее потепление начиналось в апреле: в конце месяца ото льда вскрывалась Волга и начинался ее разлив.
В первую же зиму у нас серьезно простудился и заболел отец, а вдобавок к этому по неосторожности еще и сильно обморозился. Но все окончилось благополучно.
В 1939 году в сентябре началась вторая мировая война. Теперь не Дальний Восток, откуда мы уехали, а наши западные границы приковывали к себе внимание и внушали все больше и больше беспокойства. Еще со времен гражданской войны в Испании, все больше и больше тревожило агрессивное поведение фашистской Германии во главе с Гитлером, и вот теперь вспыхнуло пламя вблизи наших западных границ.
Польша, которая все эти годы проводила по отношению к нашей стране враждебную политику, стала первой жертвой начавшейся мировой войны.
В связи со всеми этими событиями ни у кого в народе не вызывала сомнений внешняя политика руководства нашей страны. Нашему руководству удалось укрепить наши западные границы после воссоединения с западной Украиной и Белоруссией, а затем и с присоединением к нам Молдавии и Прибалтийских республик.
Всем было ясно, что главной угрозой нашей безопасности был Гитлер и его сателлиты, которых теперь удалось отодвинуть от наших жизненных центров и выиграть время для своей обороны.
В декабре 1939 года начались бои с финнами, что в определенной мере напрягло всю нашу жизнь. Многие бывшие ученики нашей школы также оказались участниками этой войны и это нас всех также будоражило. С определенным облегчением мы вздохнули, когда наконец-то смогли эту войну благополучно закончить.
После Нового 1940 года к нам на Управленческий приезжал не на долго мамин брат дядя Саша.
Также как нашего папу, его в 1938, или уже в 1939 году, арестовали органы НКВД и также как и нашего отца, затем отпустили, признав невиновным. Также как и наш отец, он являлся кадровым военным, но в отличие от нашего отца его в армии восстановили. Место рождения у него оказалось более удачное, чем у нашего отца.
К нам он приехал в звании майора.
После своего освобождения он успел побывать у Халхин-Гола в Монголии, но в боях его часть применить там не успели. Все было закончено без них. Теперь он направлялся к западной границе, куда-то в район Буга.
Дядя Саша угостил нас бананами, которые он захватил из Москвы. Я такой экзотический фрукт попробовал впервые.
Потом мы с папой удивили его, когда утром выскочили из комнаты полуголыми на крыльцо, и там натерлись свежим снежком.
Дядю Сашу и его двух сыновей (старший был мне ровесником) я запомнил еще с 1932 года, когда они приезжали гостить к нам в Севастополь. Еще с тех пор я его воспринимал как одного из самых мне родных и близких людей. Больше увидеть мне его не придется.
В 1940 году мы узнали, что другой мой дядя, младший брат отца, дядя Жоржик, с Балтийского завода в Ленинграде, где он тогда трудился слесарем, был направлен на работу по своей слесарной специальности в Латвию, в город Лиепаю, который был его родным городом, и который теперь - снова вошел в состав нашей страны, в СССР. Вместе с ним туда на постоянное жительство уехала его молодая жена тетя Зина, и их недавно рожденный сын Борис.
Наша же семья теперь после отцовского освобождения счастливо жила, трудилась и училась здесь на Управленческом, и у нас не возникало никакого желания к переменам.
В 1940 году зимой в морозы в нашу комнату сама даже прилетела дикая птичка синица, и благополучно там провела с нами время почти до самой весны.
Лето 1940 года для меня, теперь уже шестиклассника, проходило также прекрасно, как и в прошлом году, правда, ближе к осени в нашей жизни наметились перемены, которые, пока-что, очень страшными не выглядели. Перемены эти были связаны с прекращением строительства Куйбышевского гидроузла.
Эта остановка строительства нам тогда объяснялась, тем что в связи с усложнением международной обстановки государству все большие средства приходится тратить на оборону, и что в таких условиях с выполнением столь грандиозного плана, как строительство Куйбышевской ГЭС, целесообразно повременить. Я еще в прошлом году слышал, что наша стройка отстает от запланированных сроков ее выполнения, и это меня не удивляло, а огорчало.
С одной стороны я неплохо представлял всю сложность перекрытия такой огромной реки, какой была наша Волга в ее среднем течении. Перед моими глазами была эта самая река, а из популярной литературы и школьных учебников, в общих чертах, я представлял колоссальные объемы требуемых сооружений, включающих сооружение платины и шлюзов, для прохода по Волге судов, установку гидрогенераторов, и другого требуемого оборудования. В те времена были широко популяризированы описания предшествующих строек гидротехнических сооружений, Днепрогэса и Волховской ГЭС.
С другой стороны меня не удивляли невысокие темпы возведения нашей плотины и связанные с этим затруднения. Я считал, что при использовании на нашей стройке примитивного ручного труда, выполняемого подневольными заключенными, иначе быть и не может. Я же в школе проходил историю, где было элементарно разъяснены причины смены рабовладельческого труда на феодальные порядки, далее на капиталистические и которые заменялись социализмом.
Эти смены были неизбежны, поскольку каждая новая формация несла с собой более высокую производительность труда. Не мог подневольный труд заключенных, лопатами, кайлами и тачками, сооружающими огромную платину, быть достаточно эффективным. Именно поэтому, как я тогда был убежден, пришлось закрывать нашу стройку, которая, как я это чувствовал, продвигалась с трудом.
Правда потом, лет через 50, прошел слух, что в районе возведения платины, вблизи села Красной Глинки, неожиданно были обнаружены стратегические запасы нефти, и именно это обстоятельство и решило вопрос прекращения строительства платины в районе Красной Глинки в 1940 году, и в дальнейшем начало нового строительства в районе города Ставрополя (потом он стал городом Тольятти).
В связи с прекращением нашей стройки папа во второй половине 1940 года получил новое назначение, на другую стройку НКВД в городе Вытегра вблизи Онежского озера. В начале зимы он туда и уехал, а мы опять остались одни с мамой. Но это не должно было продолжаться очень долго.
После его обустройства на новом месте планировалось, что как только у меня закончатся школьные занятия мы также переедем к нему, и там, все вместе, продолжим нашу бродячую жизнь.
А пока, в 1940 году, я осенью как обычно пошел в школу, мама продолжала работать медсестрой в больнице при лагере заключенных, который здесь сохранился, несмотря на прекращение великой стройки.
Для помощи по дому и уходу за сестренкой родители наняли няню, девочку 16 лет из Ставрополя (Тольятти в будущем), которая прожила с нами до лета 1941 года.
Моя жизнь, с наступлением осени-зимы, ничем не отличалась от прошлогодней, разве только тем, что с шестого класса я на себя полностью взял колку и распилку дров для печки, и снабжение дома водой. Воду носил ведрами из уличной колонки, установленной метров за 200 – 300 от нашего дома.
Так мы тут и жили, уверенные, что в ближайшем будущем покинем этот волжский жигулевский край.
2.
«ТИНЭЙДЖЕР»
"41 - 45"
(22. 06.1941 - 1945)
2.1 СПЛОШЬ ПО УХАБАМ ВО ВСЕХ НАПРАВЛЕНИЯХ
ПО 31.12.1945 ГОДА.
Зачем «оно мне надо» - расписывать свою хронику тех лет? Лет, которые являлись исключительными для всей истории человечества, а для истории всего нашего народа также решением вопроса «да или нет», вопроса – быть нам, или - не быть. Физически.
Конечно, окончательно этот вопрос не был решен и в 1945 году, но конкретно для того периода нашей истории - в 1945 году мы через «не-мо-гу» добились ответа «да»!
Добились продолжения нашей странной жизни и бытия, добились возможности продолжения существования христианских идеалов в общечеловеческой истории.
В окопах я не был, в меня не стреляли и даже не бомбили, прожил то время я в тылу, и даже в глубоком тылу, в тружениках тыла также не состою.
В основном, все эти годы являлся школьником, за которого другие, почти такие же, чуть старше, погибали, калечились. Только благодаря их мукам, жизням и смертям мне и другим подобным есть возможность что-то вспоминать, а моя роль в этом третья, и даже больше, чем третьестепенная.
Но, что же это все-таки означает – быть в те годы школьником–старшеклассником? Что означает, при этом, быть школьником с несколько особой семейной историей? И что, отсюда, означает существовать старшеклассником в экстремальных, даже в те годы, условиях?
А со мной именно оно так и было. И не только со мной, а и с моими самыми близкими. Так что война и у нас тоже немножко была и даже не совсем немножко.
Но вот каким это «немножко» было и как оно выглядело, думаю, следует, и помнить, и не только мне, а знать и всему обществу.
Скорее всего, по наивности, иногда приходят в голову мысли, что современному обществу, возможно, это покажется интересным, как в тот период в нашей стране проходила жизнь подростков в спокойной тыловой обстановке, где не бомбили и не стреляли, а просто обыденно существовали.
Думается мне, что ту обыденную жизнь нынешние поколения представляют плохо.
Тем более что сейчас даже я, прошедший через это «немножко» непосредственно, иногда думаю, а не мерещится ли мне это все, не воображаю ли я и не выдумываю ли? Но многие свидетельства подтверждают, что ДА! Именно так и было все в этих 1941 – 1945ом. И именно я сам и был тот подросток - тинэйджер по-нынешнему. Думается, что ныне живущим было бы полезно знать и представлять, как жили-были их предшественники, их предки.
Вероятнее всего, что все задуманное мной не нужно никому кроме меня!
Я уже много раз убеждался, что события, происходящие с кем-то, мало волнуют тех, которые существуют совершенно в другой, в своей среде. Особенно это касается молодых, для которых вся жизнь ограничивается их немногими прожитыми и проживаемыми годами. Их личные жизненные проблемы, радости и горести, это и есть для них жизнь вселенной от момента ее появления до настоящего момента. Другое им трудно воспринимать.
Возможно, что именно в этом и состоит божественная мудрость: ничего не воспринимать кроме самого себя. Иначе, если пережить все муки, хотя бы одного только Христа, то человечество просто бы сошло с ума! Переживать за всех невозможно! Бог явно фильтрует воспоминания и тем хранит живущих.
Правда бывают и любопытные, которых в большей или меньшей степени интересует: «а как тогда было»? Это уже в меру того, насколько они "испорчены" воспитанием, образованием и любопытством.
Итак: Поскольку я в данный момент, пенсионер, ветеран труда, уроженец и житель Петербурга, а также "жертва политических репрессий", чаще всего уже не ощущаю себя тем самым тинэйджером и смотрю на себя как-то со стороны, то эту хронику про себя я сначала задумывал вести как бы от третьего лица.
Писать как бы про другого (но также и про себя), хотелось еще и потому, что человек я скорее скрытный, чем открытый, и обнажать свою сущность не люблю.
А так, мол, я буду писать про какого-то, но и о себе частично. Т.е. будет какой-то собирательный образ. А может быть получится такой собирательный образ каким он видится мне, а в действительности он вовсе и не такой.
Но всякую действительность каждый оценивает со своей колокольни. Это уж точно. Точно-то точно, но говорить, или писать «он», когда, хоть и частично, но все-таки говоришь и пишешь про себя, какая-то чепуха получается.
Решаю, что буду говорить от первого лица, но это пересказ того, что мне сообщил некий «он», встреченный мной на моем жизненном пути. Я буду приводить его рассказы обо всем случившемся. Посмотрим еще раз, а что это за тинэйджер такой был? Ну а писать про себя я считаю – это невозможно.
Считаю, что во всех опубликованных воспоминаниях уважаемых авторов о своих годах в детстве, юности, и т.п., присутствует субъективизм. Ибо невозможно, особенно в более, или менее зрелом возрасте открывать свою сущность перед всем множеством себе подобных. Раскрывать сущность своей души перед множеством делает твою душу беззащитной.
Закрытость – щит души. Без этого щита душа человека есть открытая рана. Открывающий перед всеми свою душу подобен существу, сдирающему с себя кожу.
Полностью открытым человек бывает только с рождением, а взрослея - закрывается. И это бывает человеку нелегко.
По ряду жизненных обстоятельств я начал закрываться от своих ближних ещё с детства. Рановато. Это нелегко, когда твои близкие видят в тебе нечто такое, что их огорчает, а ты не можешь им показать, что это не так.
А зачем все-таки все это расписывать и для кого? Если известно заранее, что всем кто рискнет потратить какое-то своё время на просмотр таких заметок зевнет и подумает : «чушь какая-то»!
Ну, как я уже заявлял, во-первых, это необходимо самому себе. С годами склероз-то не дремлет, и очень вероятно, что без таких записок вскоре забудешь о себе и о своем времени все начисто!
Во-вторых - не исключено на 100%, что какой-нибудь вундеркинд прочтет про былое и тогда будет доволен и задумается обо всей жизненной философии.
Вот так-то! Итак, вперед, и поехали!
2.1.1. Управленческий. ВОЙНА - Начало.
Год 1941, 22 июня.
Сегодня, в 4 часа утра, на спящих людей вермахт высыпал смерть и страдания, раны, голод и боль, потери родных и близких, муки невинных.
Земля начала гореть и рваться на части со всем, что там на ней было; потекли реки людской крови, а я …ночью выспался отлично и день начал в самом радужном настроении.
Дома все было подготовлено к очередному интересному путешествию по великой реке Волге из города Куйбышева (который Самара) до города Вытегра, где и намечалась продолжение моей жизнедеятельности.
2 июня, мне уже исполнилось 14 лет и, пред этим, я успешно закончил 6-ой класс. Настроение у меня было самое что ни на есть каникулярное - вольное времяпровождение с такими же друзьями на Волге и среди лесистых отрогов и оврагов Жигулевских гор. А тут мне еще подвалило и такое интересное, очередное в жизни, путешествие.
Путешествуя всегда очень интересно познакомиться с новыми местами, новыми друзьями. Интересно будет проплыть на пароходе по прекрасной Волге мимо села Тенишево, мимо Куйбышевского Затона, памятных мест, оставленных мной всего-то 2 года тому назад, и посмотреть на них с борта парохода: может быть кого-то и из знакомых удалось бы разглядеть?
Путешествие должно было начинаться уже завтра. У мамы на руках уже были пароходные билеты и с работы она здесь, на Управленческом, уже была отпущена.
Накануне, 21 июня, из Управленческого на пристань в Куйбышеве уже был доставлен багаж в виде огромного деревянного ящика со всем дорогим домашним скарбом.
Этот ящик уже являлся семейной реликвией. Я хорошо его запомнил еще проживая в городе Владивостоке, а там этот ящик тоже не «родился», а приехал из Ленинграда еще в 1934 году, а сначала этот чудо-ящик запомнился еще с Севастополя, как его там делали, и откуда и началось его перемещение.
Когда-то в этом ящике хранились книги, часть из которых в 30-тые годы уже могла причинять их хозяевам и вред (кроме неоспоримого духовного развития, конечно).
Кроме склада драгоценностей этот ящик уже давно служил для меня также ложем для отдыха и сна.
Одним словом, с утра, я, слегка перекусив, помчался к друзьям и с ними вниз, на Волгу! Еще вчера мы договорились о прощальной встрече на берегу. Для проводов собралось 4 – 5 человек мальчишек, ближайших моих друзей.
Запомнилось, что среди них был также и мой ближайший товарищ и ровесник Шурка Чиндяев.
С Шуркой мы учились в школе в параллельных классах, но я-то был человеком приезжим, а Шурка местный: его отец служил в милиции и был там то ли начальником, то ли заместителем.
До Волги мы добрались минут через 15 – 20, пройдя по асфальтированной дороге и спустившись вниз к берегу по крутой деревянной лестнице с высоты порядка 150 – 200 метров.
Далее с плотов нырнули в прохладную воду и выполнили намеченную программу, до острова и назад.
Болтая о том, о сем, и немного о моем отъезде, компания обсыхала и нежилась на бревнах плетей плота. Шагах в 15 от нас, так же расположилась другая знакомая компания, состоящая из курсантов авиадесантного училища, которое с начала прошлого года было устроено в здании бывшего Управления Гидроузла. Это здание прекрасно смотрелось, как снизу, с Волги, так и с других направлений.
/ Строительство Куйбышевского гидроузла возобновили уже в послевоенное время, но в другом месте, выше по Волге в районе города Ставрополя (переименованного в город Тольятти)./
Нам бросилась в глаза, что обычно шумные курсанты в этот день говорили между собой необычно серьезно и негромко, мы невольно стали к ним прислушиваться.
И чем дольше их слушали, тем все становилось непонятнее и тревожнее, а затем один из курсантов нам сообщил, что сегодня Гитлер начал с нами войну без ее объявления. Об этом еще даже и не было, якобы, официально никаких сообщений!
Мы тут же собрались по домам, чтобы поскорее прояснять тревожную новость и поделиться об этом со знакомыми и близкими, и пока мы шли, что-то все время подтверждало: Да! Так оно и есть! Началась новая война!.
Только много позже в мою голову стала приходить мысль о невероятном грузе выпавшем на долю тех парней-курсантов.
Именно им довелось проходить через «огонь и воду» и выводить нас всех к Великой Победе сорок пятого. Они-то конечно уже соображали кое-что, а мы, пацаны, еще ничего! Нами даже овладела некая эйфория! Война у мальчишек всегда имеет оттенок романтики, связанной с лихими атаками, подвигами и, конечно, победами! У всех в памяти были свежи события 40-го года, когда мы легко освободили западные области Украины и Белоруссии, освободили молдаван, приняли в свой Союз прибалтов.
Правда с белофиннами было тяжеловато – Маннергейм-то заранее готовился и создал первоклассные укрепления, да и к той зиме мы, в отличие от финнов, отнеслись явно легкомысленно.
Но, хоть это и Германия, все равно: «воевать мы будем на чужой территории»!
Об этом ответственно заявляли наши руководители, писали в газетах как это будет. Нам даже показывали это в кино «Если завтра война!».
Я жил во Владивостоке, когда у озера Хасан наказали японцев, а потом был еще Холкин-Гол!
Тем-более, мы победим еще и потому, что подлые фашисты посмели нарушить договор, заключенный с нами в прошлом году!
Помнится, как наша босоногая компания уже наверху шлепала по асфальту и рассуждала у чьих солдат, у наших, или у немецких, на винтовках длиннее штыки, кто, дескать, лучше к войне подготовлен!
Маму я застал на кухне. Она, как всегда скромно и деловито готовилась накормить нас, меня и пятилетнею сестренку, перед завтрашним долгим путешествием.
Когда я радостно изрек: "Мама, началась война с Германией!", то, в первый момент меня поразила ее реакция на столь радостное сообщение: у нее опустились руки и закрылись глаза, и затем она тихо и как-то скорбно промолвила что-то вроде: "Как же это все плохо"!
И я тут же подумал, что одну-то войну с Германией ей ведь уже довелось пережить и дела у нас действительно, по-видимому, очень серьезные.
А сейчас: как же наш, такой долгожданный, переезд к папке?
Несколько встревоженный и расстроенный, но не очень, я снова убежал на улицу, но уже прежнего беззаботного времяпровождения не получалось. Всеми мальчишками овладели мысли о начавшейся войне, о событиях там, на западной границе.
В тот же день я смог услышать выступление В.М. Молотова и то что произошло стало не призраком и слухом, а реальной явью: на нас напали, причем не только немцы, но также финны, румыны, итальянцы, и прочие германские сателлиты.
«Киев бомбили, нам объявили, что началася война»! Бомбили также Севастополь и другие наши города и места.
Чтобы получить, как можно болею полную информацию о происходящем, я старался не пропустить возможные передачи по радио, изучал «до корочки» содержание всех газет, которые и теперь, и еще вчера «до войны», и раньше, ежедневно аккуратно вывешивались на специальных уличных щитах (как это делается и в нынешнее время).
В первый день, я ожидал что, вот-вот, появиться сообщение, что части нашей армии нанесли фашистам ответные удары, пересекли государственную границу, и преследуют врага на его территории. Но, ни газеты ни радио ничего конкретного о ходе боевых действий не сообщали. Не было конкретных сообщений, ни сегодня 22 июня, ни завтра, ни послезавтра. И хотя в газетах не сообщалось ничего конкретного, а возможно, именно от этого, становилось ясно, что где-то там на западе идут жестокие упорные бои.
Однако, буквально через несколько дней, удалось из газет выяснить, что упорные оборонительные бои идут на минском, рижском и на других направлениях на другие города, которые, как было понятно любому мало-мальски разбирающемуся в географии, находятся от госграницы в нескольких сотнях километров вглубь нашей территории!
Однако из тех же источников точно становилось понятным, что на южном участке нашей границы, а также на севере, мы врага удерживаем, не позволяя ему переходить на нашу территорию через реку Буг, не пускаем врага на севере к Рыбачьему. Упорные бои идут под Перемышлем и в других местах.
Значит где-то держимся и в задаче поскорее развернуть и подтянуть наши резервы, чтобы поскорее и решительно переломить ситуацию в нашу пользу.
Помню, мама заметила, что и в прошлую войну с немцами шли упорные сражения под Перемышлем.
А пока что ситуация у нас была такова, что буквально на следующий день, 23 июня, выяснилось, что наш переезд к папе откладывается до момента прояснения этой самой ситуации.
Мне от этого было невесело (хотя, в прошлом году после отъезда папки у меня даже появилось, было, ощущение «хозяина в доме». Ну как же! Я (дурак) стал в семье «старшим мужиком».)
Аля (так звали сестренку, хотя она была не Аля, а Оля) еще все это, по возрасту, не очень понимала, а вот для мамы это был большой удар. Даже я это и тогда понимал, хоть и далеко не все!
Всего 3 года тому назад судьба нанесла ей удар, напрочь ломающий всю ее жизнь, бросив от надежного (и элитного, как теперь говорят) благополучия семейной женщины на дно одиночки с двумя беспомощными детьми, вынужденно скрывающей свое прошлое. Кроме почти нищенского бытия, тогда раскрытие всех обстоятельств ее жизни реально угрожало ей разлукой с детьми, и прозябанию их всех по отдельности в существующих тогда загонах для изгоев общества. Только "Чудо" в виде непредвиденного каприза Иосифа Виссарионыча, призвавшего Лаврентия Берию на смену «Ежовых рукавиц» (это изображение помню хорошо – не Кукрыниксы ли были творцами?) вернуло маме надежду и год нормальной жизни, когда рядом вновь опора семьи – муж, можно прямо сказать, чудом выброшенный адом вновь в божий мир.
Но через год вновь нас разлучают с папкой, с надеждой все исправить в следующем, 41 году, и тут снова…все откладывается! На сколько? И как можно ей, хрупкой женщине, переносить такое?
Я и тогда все это в общем-то понимал. Хоть еще и сам мал еще был, но эти 2 года и для меня не прошли даром и кое-чему научили. Но вида, конечно, не показывал.
А вот, то, что на мать давила еще и ее предыдущая судьба – это мне, конечно, понимать тогда дано еще не было.
Через несколько дней, 3 июля, когда общий ход дел на фронте для меня в общем стал понятным, я услышал историческое выступление по радио И.В. Сталина.
Впервые слышал его глуховатый голос с небольшим кавказским акцентом.
Начиналось его выступление необычно: «братья и сестры!», и т.д. Нам всем Сталин сообщил тяжелую правду!
И все ему за это были благодарны, и его слова мобилизовывали всех на дело!
Каждого на дело, какое он в состоянии был делать, чтобы победить и выжить!
Мама отметила: «Как он теперь с нами заговорил!». Да, и обращение, и разговор, были теперь у него от прежних отличными существенно.
Примерно в эти же дни мы с мамой отправились из Управленческого в Куйбышев, чтобы там с пристани забрать свой багаж и вернуть на место тот самый памятный мне ящик.
Мне предстояло провести на нем еще не одну ночь, хоть уже ощущалось ногами, что он сделался для меня коротковат. Конечно «забрать» не означало, что я или мама возьмем его в свои руки и сами перетащим в свой дом на Управленческий – маме нужно было организовать приемку нашего ящика обратно с пристани и его последующую транспортировку к нам домой на Управленческий.
Автотранспорта в виде грузового такси тогда не существовало и перевозки тяжелых и габаритных предметов производились преимущественно водным путем. От Куйбышева до пристани на Волге «Коптев Овраг», а уже с той пристани вверх на Управленческий по горной дороге.
Итак, в один из жарких, солнечных дней я с мамой оказался на речном вокзале в городе Куйбышев.
Кажется в первый раз малышку Алю пришлось на длительное время оставлять без нашего присмотра – на соседей. С этого момента ей придется к такому времяпровождению привыкать все чаще и чаще: участь маленьких собачек, когда хозяева бывают заняты. До этого, когда я был в школе, а мама на работе, присматривать за Алей помогала нам нянька – девчонка 16 лет, которая от нас ушла перед нашими сборами в Вытегру.
Запомнилась мне эта поездка тем, что на речном вокзале мама неожиданно встретила семейство хорошо нам знакомое по еще совсем другой нашей жизни, по жизни, которая безвозвратно окончилась почти 3 года тому назад на другом краю земли – во Владивостоке.
Фамилия этого семейства была – Степановы. После первых удивленных охов и ахов мама позвала к ним меня. Я в это время находился шагов на 30 в стороне.
Я к ним подошел, узнал их сразу, и почему-то от какого-то стыда и обиду за маму меня бросило в краску и я не смог выдавить из себя ни одного слова. Даже не смог поздороваться!
Из разговора женщин я понял, что Степановы здесь на Волге, посредине России, появились, чтобы на всякий «пожарный» случай попасть в более безопасную обстановку, ибо на Дальнем по соседству с японцами тоже было не очень сейчас спокойно!
Все это было понятно. Отец Степанов продолжал там, на Дальнем, службу, как и раньше, а его семейство направлялось, по-видимому, куда-то далее, поэтому мы с мамой их и встретили на речном вокзале.
(У меня даже сохранилось фото тридцатых годов, на котором изображен старший Степанов. Он стоит крайним слева. А единственная женщина, среди комсостава ВУР, это наша мама. А еще на этом фото помню фамилию Кучеренко. Он сидит справа крайний. Помню лица и многих других.)
Выглядели Степановы вполне прилично. Младшая, хорошенькая девочка, примерно моя ровесница. Звали ее, помнится, Инна.
Брат - старше года на два – три.
Девочка стала мне что-то говорить, а ее брат смотрел и слегка улыбался. Это уже был почти взрослый юноша.
Возможно, он вспомнил почти то же самое, что и я в тот момент. А я вспомнил, как этот верзила стукнул меня, когда мы сражались на «футбольном поле». Мне тогда было 10 лет, ну и ему соответственно больше.
Тогда, во Владивостоке, там где я жил (Ул. Бестужевская дом 24) у нас был большой двор на котором мы, мальчишки, ставили ворота (обозначали их двумя камнями) и сражались часами, разбившись на команды. Я был признанным «беком» - защитником.
Как-то раз в противную команду в качестве нападающего поставили этого Степанова, который сейчас, развалясь, сидел передо мной.
Длинный мальчишка (он был старше других игроков) все время где-то в средине поля перехватывал мяч и устремлялся с ним к нашим воротам, но доходить ему всегда удавалось только до меня!
Каждый раз при столкновениях мяч отлетал в сторону от моей ноги и дальше я пасовал кому-то из наших в сторону чужих ворот. Вот он меня и стукнул за это. Но я все равно его к нашим воротам не пускал! Была мысль ему ответить, но вовремя сообразил, что с этим верзилой мне лучше не связываться.
И вот теперь они появились здесь, на Волге. Сидели и стояли чисто и аккуратно одетые, как будто они собрались сейчас же посетить какой-то торжественный праздник. Девочка вообще смотрелась принцессой.
А перед ними стояли мы – изгои того общества, оказавшиеся здесь, как бы высланными и пройдя при этом сквозь «огонь и медные трубы».
Мама была одета в какое-то домашнее «отнюдь не парадное» платье и выглядела она, на фоне Степановой, исхудавшей и как-то почерневшей от загара. А я, по случаю поездки в город, натянувший на себя какие-то случайные штаны, стеснялся очень также своей обуви, которую я тоже обычно летом не одевал. Это были старые парусиновые туфли, в нескольких местах, насквозь прожженные известью.
Ну и что? Поговорили и разошлись по своим делам, чтобы больше уже никогда не встретиться.
Как-то сложилась их жизнь дальше? Возможно мальчик поступил в какое-нибудь морское училище, а возможно и другое. Именно его возрасту выпало на долю обеспечивать в той войне нашу Победу. Но это я подумал потом.
А жаркие июнь и июль продолжались.
В прошлом году в это время мальчишки много бегали по лесам и горам, изображая войну и сражения, а нынче все эти игры как-то само-собой прекратились. И мне помнилось, как прошлым летом взрослые глядя на наши сражения мрачно говорили: «Это они не к добру делают».
По своей привычке я , как и прежде, много времени проводил на берегу Волги.
И вот однажды, в первые же дни войны , устроившись почти голыми на каком-то бревне мы, несколько человек мальчишек, наблюдали величественную и мрачноватую картину: высоко в небе над нами куда-то в сторону Запада, не меньше часа медленно проходили армады огромных воздушных кораблей.
До нас сверху доносился рев моторов и мы как-то молча провожали их взглядом.
Я представлял, что в каждом таком самолете находилось несколько летчиков, и все они шли навстречу смертельной схватки.
А до нас уже успели доползти какие-то слухи, что в воздухе нашим соколам сейчас приходится очень и очень нелегко.
Как для нас сейчас важно техническое превосходство над врагом, думалось мне! Как это нужно, чтобы над созданием наших самолетов и другой техники трудились бы знающие инженеры!
Я всегда неплохо учился, и где-то мелькнула мысль, что возможно все это еще и пригодится.
Да, туго приходилось тогда всем, и нашим «Сталинским Соколам» доставалось беды по полной мере. Летчики, довоенная элита нашего народа, теперь сражалась отчаянно с превосходящими силами, и это было ясно из сводок информбюро, из газетных описаний происходящего.
Описание бессмертного подвига Николая Гастелло о том свидетельствовало.
Где-то через полмесяца продовольствие в магазинах начали отпускать по продовольственным карточкам.
Появление этих карточек встретил с любопытством и с настороженностью. От старшего поколения и из литературы еще раньше дошла до меня информация, что само понятие и слово «карточки» связано с лишениями и голодом.
Мне, как иждивенцу, назначили 400 грамм хлеба на день. Столько же и маленькой сестренке.
Мама у нас снова поступила на работу в больницу при лагере заключенных, дислоцированном на Управленческом еще со времен Великой стройки, и частично оставленных здесь, после ее консервации год тому назад. Там она, акушерка по специальности, работала медицинской сестрой с окладом, как помнится, порядка 300 рублей в месяц. Это была очень маленькая зарплата.
Для служащих, к которым относилась и мама, если не забыл, норма составляла 600 грамм на день.
Ну, в первые дни после такого нововведения я решил, что с такой-то нормой жить можно!
Однако довольно скоро стал ощущать потребность в дополнительном пайке. Постепенно, накопленные во мне жировые запасы истощались, да и вскоре положенная пайка начинала становиться основным источником пополнения энергии.
Наверное, первое время моя растущая потребность удовлетворялась за счет пайки мамы и маленькой сестренки. Они, судя по всему, недостаток потребления ощущали не так остро, как я.
Во всяком случае, летом и до начала осени недостатка в питании я, пожалуй, не ощущал. Было еще вполне терпимо.
Время шло и основным содержанием моего существования становился поиск известий с фронта. Очень скоро, особенно после выступления Сталина, стало понятно, что до «войны на территории противника» нам еще можно только мечтать.
Несколько ободряло то обстоятельство, что мы, судя по всему удерживаемся на южных и северных рубежах.
Четко говорилось, что мы твердо удерживаем Одессу и южный участок границы по Бугу, хорошо держим оборону полуострова Рыбачий. А вот в центре…
Очень быстро мы стали вести героические и тяжелые бои на Минском направлении, выполняли переход флота из Таллина, и другое подобное, ясно показывающее, что война углублялась на сотни километров в глубь нашей территории.
Правда кое-что находил в прессе и ободряющее. Кажется в июле нам в центре на какое-то время удалось закрепиться вдоль Днепра.
Думал, что возможно мы опомнились после неожиданного удара, и от Днепра (от нашей старой границы) сможем нанести ответный удар?
Ободряло, что наши бомбардировщики наносили серию ударов по самой Германии и даже по Берлину.
Замечательно, как мы держим оборону на полуострове Ханко.
С первого дня войны, и еще долго, сообщалось, что в глубоком окружении сражается Брест!
Нет – нет, но временами я из прессы какую-то информацию выцарапывал.
Начали появляться сообщения о невиданной жестокости немцев, об издевательствах над теми, кто попадал в их руки.
Как-то в июле пришло письмо от дяди Саши – маминого брата. Он был майор и войну встретил на южном участке фронта. Письмо было довольно бодрым, помнится, что он что-то упоминал о сбитом Юнкерсе. Кажется от него было еще письмо, позднее, в котором он беспокоился о своей семье.
Полтора года тому назад, когда с нами еще был наш папа, он к нам заезжал, перед своим отъездом на новое место службы также после освобождения из заключения и восстановления в армии.
А вот другой мой дядя, папин брат Жоржик, вместе со своей женой Зиной и сыном Борисом, как я понимал, остался в городе Либаве, куда в прошлом году его направили на работу с одного из Ленинградских заводов, и что сейчас с ними совершенно неясно.
А от нашего папки почему-то с начала войны письма приходить перестали.
В общем как маме приходилось плохо, я в то время представлял себе не очень. Болтался себе на улице в компаниях и один и все тут.
Нашу Алю (хоть на самом деле она была Оля) мама пристроила в детский сад. Там за ней и присмотр был, пока она на работе, да и покормят во-время. А забирал Алю из садика чаще всего я. Сажал ее на плечи и говорил, чтобы она держала меня за уши. И так шагал. Или даже бежал.
Кроме болтания на улице на мне была, еще с прошлых лет, постоянная забота о воде и о дровах.
Воду нужно было каждый день набирать в ведра из колонки, которая от нас была наверху, на горке, метров 300, а с дровами летом забота была одна – заготовить их на зиму, чтобы печку топить было чем.
Все это я делал, вначале, скорее всего, с удовольствием.
Мне всегда нравилось бороться, все равно со сверстниками, или с тяжелыми ведрами и сучковатыми поленьями.
Вообще, здесь на Управленческом, эти занятия у меня скоро трансформировались в понятие «обязанности» - обязанности не по принуждению, а естественной, когда никогда даже мысли не появлялось, что возможно другое.
В будущем, когда лет в 18, я очутился там, где вода вытекает из крана, а тепло поступает из батареи отопления, меня долго не отпускала мысль о том, что в таких условиях жизни мужчины просто деградируют от безделья.
Впервые полное ведро воды я как-то притащил еще во Владивостоке, когда мне было лет 9. Это конечно была затея очень даже опасная, я это и до сих пор помню, какую я нагрузку взвалил на свой скелет! Но ведь дотащил!
Меня тогда мама попросила принести воды из колонки, дома водопровод это делать отказался, но ей, конечно, и в голову не могло прийти, что я возьмусь за целое ведро! А я и тогда был дурак.
Теперь на Управленческом, уже с 12 лет, мне это было вполне по силам, хоть еще и тяжеловато.
Колку дров я взял на себя еще при папке, а длинные бревна мы с ним распиливали вдвоем, а в прошлом году, когда его с нами не стало, я это научился делать и один двуручной пилой. Правда, сперва, мама со мной пилила, но вскоре я понял, что это ей труднее, чем мне в одиночку, да и удобнее так было.
Теперь, в июле, или в августе, маме на работе удалось выписать какие-то деревянные бруски, и после того, как их свалили рядом с домом, где мы жили, я их все перепилил и аккуратно сложил в сарае под балконом-лоджией комнаты, в которой мы жили. На первую военную зиму нам этих дров хватило.
Колол дрова я всегда по мере надобности, когда нужно было их положить в печку. Зимой это делать было нужно практически каждый день, морозы в те годы, особенно в январе и в феврале, частенько бывали за - 40;С.
Там же в сарайчике с дровами я еще в прошлом году поселил двух кроликов. Думал, что вот они у меня расплодятся, и тогда я займусь кролиководством. Почему-то их, как было 2, так столько же и оставалось, несмотря на то, что я им летом давал есть разную траву, капусту, а зимой тоже что-то, до поры, до времени.
Вскоре наступили времена, когда все мало-мало съедобное мы стали съедать сами, и стало не до кормления кроликов. Но их я так и не смог съесть. Не представлял, как это можно - моих кроликов лишить жизни и съесть.
Через некоторое время кто-то сделал это вместо меня-дурака. Этот кто-то был человеком, который взломал хлипкий запор нашего сарайчика и утащил моих кроликов. Но это несколько позже.
А в июне, июле, да и потом, главное было раздобыть информацию – что же там на фронте происходит, как мы сопротивляемся и скоро ли отбросим этих гадов - так мешающих нам наконец-то наладить нормальную жизнь!
Ведь, мы все чувствовали, что последние годы наше житье налаживается после перетрясок тридцатых годов.
Налаживается и материально, да и духовно: исправляются нелепые ошибки, вон папу освободили, и дядю Сашу тоже, угроза войны стала меньше, маме в Куйбышеве новое зимнее пальто смогли купить, и много еще всякого.
Гитлер и фашисты наши враги в принципе, нужно, ох как нужно нам с ними справиться!
Помнится, что первая книжка, которая как-то описывала происходящее – это был небольшой отчет писателя Гросмана (?), как из окружения с боями выходила одна из наших дивизей. ( Очень похоже на Симоновских «Живые и мертвые», но это будет позже).
Наверное в конце лета прочел как уходил наш флот из Талина, и как, писавший об этом корреспондент, будучи на тонущем корабле, сам выплыл и был спасен, а вот его «лейка» ушла на морское дно!
Попадалась и другая корреспонденция, позволяющая создавать о происходящем примерное представление. Про оборону острова Ханко иногда бывало написано, и о другом понемногу.
Очень плохо, что совсем перестали приходить письма от папки. Мы, мать и двое детей, были совершенно одни среди начинающейся бури, были здесь без близких и знакомых, которые могли бы нас поддержать.
Война ощущалась все острее. Многие мужчины получили повестки и были мобилизованы. Вспоминаются первые проводы родных на войну: небольшой средних лет мужичок шел в окружении толпы друзей и родственников.
Громко голосила его супруга и все шагали мрачные и совсем невеселые, а он, как-то обреченно, всех успокаивал, что скоро вернется домой с победой.
ГОД 1941 - 1.
ВХОЖДЕНИЕ В БЫТ ВОЙНЫ. МЫ ОТСТУПЕМ. Каникулы становятся трудовыми. Получил дурацкое прозвище.
Как-то я увидел первых людей, сумевших выбраться оттуда, с запада, убежавших от войны. До этого я в литературе встречал слово «беженцы», для людей из аналогичных ситуаций.
Это были первые, к которым еще совсем не подходило вскоре появившееся слово «эвакуированные».
Слово "беженцы" я как-то услышал от отца, когда он рассуждал, что не очень хорошо приходится людям, когда они бывают вынуждены попадать в какие-либо районы со стороны, когда они там являются пришлыми людьми, а не коренными жителями. Это он вспоминал, как их семье в первую мировую пришлось покидать город Либаву.
Между «беженцами» и «эвакуированными» разница в смысле состоит в том, что последние не сами бежали по своей инициативе, а их перемещали Власти, причем, более, или менее, организованно. Те, которых я обнаружил буквально в начале июля 1941, были именно беженцы, а не эвакуированные.
Примерно, в средине июля по какой-то причине я находился в Куйбышеве на речном вокзале. Дни в такое время на средней Волге бывают совершенно безоблачные с температурой воздуха за 30;С.
На скамейках вокзала в ожидании чего-то томилась группа людей, для здешних мест необычных. Это были толстые евреи средних лет, мужчины и женщины.
До войны евреев в тех местах я не припомню, да и в других местах, где мне приходилось бывать, они если и были, то не очень выделялись среди прочей публики, как своим видом, так и поведением.
Эти же, потные и толстые люди сидели на скамейках с грудами чемоданов и громко стенали и жаловались друг-другу на невнимательное к ним отношение и заботу!
С одной стороны я их понимал, отношение немцев к евреям было не новостью, и все ужасы войны – понятное дело, а с другой, глядя на мужчин думал: «А чего же вы бежите, а не сражаетесь?
Когда же Вы успели собрать столько чемоданов с собой и как быстро успели сюда добежать со всем этим?».
Хоть антисемитом я себя никогда не считал, но что-то мальчишеское нутро в этом смысле насторожило. Во всяком случае, я при этом себя еще более идентифицировал, как человека русского.
В августе мы начали задумываться о начале учебного года. По привычке, нужно было готовиться к началу занятий, теперь уже в седьмом классе!
Для начала выяснилось, что ни в школе, ни в магазинах учебниками и прочим, в отличие от прошлых лет, никто меня обеспечить не может! Как быть?
По слухам доставать все необходимое было теперь возможно в городе Куйбышеве на «барахолке». Вот такое новое слово стало входить в повседневный быт, причем на много лет вперед! Тогда еще я об этом, конечно, не задумывался.
Понемногу разобравшись мы поняли, что маминого заработка на учебники для меня никак хватить не может! Как-то я понял, что деньги на новые учебники для 7 класса можно будет раздобыть, если продать на этой же барахолке теперь мне уже ненужные учебники для 6 класса. Решено!
В один из дней, сложив, что можно в какой-то мешок, я отправился вниз на пристань, сел на водный трамвайчик (благо тогда билеты на этот вид транспорта были очень дешевы) и доехал до Куйбышева.
Там я узнал, где находиться эта самая «барахолка и отправился на нее торговать книгами. Начал это дело с опаской, но быстро понял, что это дело по нынешним временам обычное и никого не удивляющее.
Из дома мама меня одного в город начала отпускать спокойно, а что ей оставалось еще делать?
Ей и за Алей следить нужно, и на работу ходить без опозданий (опоздания на несколько минут, или, не дай бог, прогулы, тогда, по законам сорокового года, карались судами без снисхождения), а продолжительность рабочего дня, по военному времени, устанавливалась 12 часов в сутки.
И кормить нас - детей, ей было нужно, и много всякого другого, что все и не перечислишь.
Помнится, что эти поездки в город мне тогда пришлось делать не один раз.
В какой-то раз я, не помню за что, был на речном вокзале в городе забран в милицию. Такое со мной случилось впервые, и я так расстроился, что стал там, к своему стыду, непроизвольно хлюпать носом. Очевидно, в милиции поняли, что такой хлюпик для общества вовсе не опасен, и меня выпустили.
Но в результате я смог попасть только на последний трамвайчик, который отходил от пристани уже в полной темноте. Я очень боялся заснуть и как бы не проехать мимо Коптева оврага, где мне было нужно выходить, и конечно проспал его!
Я внимательно следил за всеми остановками: вот мы уже проехали остановку «Поляна Фрунзе», и следующая будет моя!
Вот трамвайчик уже проходит лагерь зеков, освещенный со всех сторон электрическими фонарями, а сразу за ним, через 100 метров, будет моя пристань…, и тут я на «мгновение» отключился!
А когда очнулся, то увидел, что мы уже причалили и народ по трапу сходит на дебаркадер. И я тут же ко всем присоединился и сошел в темноте на берег, который… оказался совсем на другом берегу Волги и назывался «Гаврилова Поляна»!
Ничего не оставалось, кроме как заночевать вместо Управленческого в Гавриловой Поляне! Переправиться на другой берег через Волгу, ее протоку и через волжские островки до утра было явно невозможно!
Прошел немного в гору и наткнулся на какую-то подозрительную компанию, коротающую ночь в болтовне вокруг яркого костра. Они потеснились и я присел рядом, а потом как-то даже заснул, правда всю ночь беспокоился: « что там дома обо мне думают?».
Утром, первым же пароходиком-трамвайчиком я вернулся на Коптев Овраг, на Управленческий, и вскоре всех дома успокоил.
А между тем, там на Западе все это время происходила страшная человеческая мясорубка. Мы же, живущие здесь на Управленческом, все это воспринимали, как нечто сравнительно далекое, хоть и тревожное, и, понемногу, готовились к началу нового учебного года.
Обнаружилось, что нас школьников в 7 классе стало меньше, чем в 6 классе. Тогда были классы а), б) и в), а сейчас осталось только два седьмых, а через какое-то время останется только один класс.
В школе было объявлено, что теперь для всех старшеклассников, это начиная от 7 класса и выше, школьные занятия начнутся не с 1 сентября, как всегда было раньше, а с 1 октября.
До начала октября все ученики поголовно (за исключением больных) обязаны по 8 (или сколько там придется) часов трудиться на полях: на прополках и уборках урожая.
Во-первых, я понял, что теперь я старшеклассник!
Во-вторых, где-то начиная с августа у меня закончилась вольная каникулярная жизнь. С этого момента понятие «каникулы» для меня исчезло навсегда. Если в дальнейшем и случалось, что появлялись дни, которыми можно было распоряжаться по своему усмотрению, так это было очень редко и при исключительных обстоятельствах.
Теперь утром к 9 (или к 10?) часам я был должен прибыть к школе, где меня вместе с другими учениками усаживали в большой автобус, и минут 30 – 40 везли на место работы. Там нас распределяли по бригадам и давали рабочее задание.
Один раз в течение рабочего дня объявлялся перерыв на обед и отдых. Обеда нам никто не подавал. Все должны были питаться тем, что смогли прихватить с собой из дома.
Конечно, работа казалась нудной и тяжеловатой, но не особенно. Несмотря на все это старшеклассники были еще только старшеклассниками и веселились от души – хохотали по каждому поводу и без повода.
Погода стояла прекрасная, и везде находился повод для веселья.
На меня, да и на всех других ребят, большое впечатление в то время производили карикатурные рисунки и подписи к ним, публикуемые во всех газетах. Кукрыниксы и другие художники издевались в этих картинках над фашистами, над Гитлером, Геббельсом, Муссолини, и над всеми другими нашими противниками.
Я очень верно ухватил дух этих карикатур и стал их использовать веселя всех окружающих. Я буквально вошел в карикатурную роль Гитлера и продолжал ее даже когда все мы возвращались домой. Причем вошел в эту роль настолько, что когда наш автобус на всем ходу полетел вверх колесами в придорожный кювет, из меня вылетел лозунг: «вперед солдаты, Ваш Фюрер с Вами»!
Получилось так, что полет автобуса начался, сперва, с дружного вопля ужаса, а закончился каким–то истерическим хохотом, который не очень скоро остановился, хотя хохотавшие были в положении «вверх ногами», и во-всяком ненормальном другом положении. Из автобуса вылезли, в основном, через разбитые стекла, но все были целы и почти невредимы.
Успокоившись, все дружно уперлись в автобус руками с одной стороны и по команде смогли автобус поставить на колеса и продолжить поездку. Среди нас были же не только 14-летние семиклассники, но и сильные 18-19 летние ребята, которые вскоре были отправлены на войну.
Для меня этот случай стал особым, поскольку на все военное время за мной закрепилось прозвище: «фюрер»! Хотя в дальнейшем мне больше никогда и мысли не приходило изображать Гитлера и ему подобных!
Больше того – про случай с автобусом вскоре все забыли, да и люди те куда-то исчезли, в основном, а дурацкое прозвище ко мне прилипло крепко-накрепко! Настолько, что в школе, года через два, даже некоторые учителя удивлялись, когда узнавали, что моя фамилия вовсе не «Фюрер»! Все это кончилось в 1944 году, когда мы с Управленческого уехали.
После описанного выше полета у меня недели две побаливало от ушиба правое бедро, хотя, хорошо это помню, на грудь мне с пола свалилось запасное колесо автобуса, и на него еще уселась какая-то девчонка! Но все обошлось.
С июля 1941 года школа начала активно привлекать старшеклассников также для выполнения различных подсобных работ по подготовке школы к занятиям. С непривычки эти работы нас утомляли и надоедали.
Однажды, по этому поводу, я вспомнил статьи Сталинской Конституции, основы которой нам преподавали в прошлом году: когда директор школы по прозвищу «Миша Сухорук» после завершения нами одного из его заданий начал тут же выдавать следующее, я ему заявил, что в соответствии с одной из основных статей Конституции, мы школьники также обладаем «правом на отдых», и поэтому он (директор) должен нам (мне и еще одному мальчишке, работающему со мной в тот раз в паре) предоставить отдых вместо очередного рабочего задания.
На что Миша Сухорук ответил: «Вот я вам покажу «Конституцию»! Делайте, что вам говорят!».
Меня после такого ответа впервые посетила крамольная мысль, что законы в нашем государстве пишутся вовсе не для их исполнения и соблюдения.
Среди школьников начали появляться ребята с западных областей, которым были знакомы бомбежки. Один из моих новых знакомых свистом хорошо имитировал падение бомбы.
У многих появившихся здесь ребят отцы были военнослужащими, и что сейчас происходит с их отцами, по-видимому, знали не все.
Мы тоже не представляли - что же происходит там вдалеке с нашим папкой?. Помнится, что ближе к осени, от него пришло одно письмо, которое очень расстроило маму, да и меня также. Хоть это письмо я и не читал, но мне было ясно, что он нам сейчас помочь не в состоянии. По-видимому, он и сам не представлял свою дальнейшую жизнь и судьбу, и в этом и было все дело.
Помню, что в письме было что-то написано о «штормах и волнах судьбы, которые его носят», или что то в этом роде, но как и что будет с нами он ничего не знал, и помочь нам не мог.
По-видимому, организацию работ, на которые его направили в прошлом году, изменили коренным образом, и пристроить работников на новую деятельность удалось не сразу. Трудно было кадровикам НКВД в той обстановке разобраться, как использовать этих людей дальше, учитывая их специальности, прошлую деятельность и биографии.
Многие из них знали «излишне» много, и очень нежелательно, чтобы они попали бы во вражеские лапы, с одной стороны, а с другой – они и своему государству еще могут пригодиться.
Знаю, что из Вытегры отца направили в город Рыбинск, где недолго он работал на моторостроительном (название точно не знаю) заводе ( а этим заводом тогда руководил отец моего будущего знакомого, соратника и начальника?), возможно еще где-нибудь.
Окончательно в то время, или уже в следующем году, он закрепился на Волгострое НКВД в поселке Переборы, в 12 километрах от города Рыбинска. Там, где осенью 1941 года было завершено строительство плотины, одной из плотин знаменитого каскада Волжских плотин.
Папка там был ответствен за техническое состояние плавсредств, обслуживающих эту плотину (а также плотину сооруженную, примерно в это же время, в городе Углич).
Ему пришлось в это время тяжело, как, возможно, никогда раньше. Тяжело и физически, и морально.
В условиях, с одной стороны, неопределенности в работе и в обстановке нервотрепки в начальный период войны, в условиях, когда у человека нет определенного угла для отдыха, дабы от всего этого прийти в себя, негде достать еду, починить и постирать одежду, когда оказывается брошенной на произвол судьбы семья и помочь ей не возможно. В бытовых заботах пришлось ему быть одному без помощницы и помощников.
Попытка попасть в армию, хоть рядовым, успехом не увенчалась. С его прошлым, в том числе и с недавним, с его специальностью, в армии он был не нужен и, в определенном роде, даже опасен. Таким людям уж лучше погибнуть от голода и болезней где-нибудь в нашем тылу, чем попасть в руки к врагам. Специалистов, родившихся в Прибалтике, в армии не восстанавливали! Они все были под подозрением!
Ему был 41 год и жить ему оставалось еще 7 лет! За свою не очень длинную жизнь он пережил первую мировую, разделившую его семью на две половины. Там, в Прибалтике, в Либаве, осталась его немецкая половина - двоюродные, тетки, родной ему город, море, обычаи.
На родине его отца – в глухой русской деревне, его уделом было положение беженца! Хоть он и числится русским, но все не свое, где на его мать, братьев и сестер смотрят, как на диковину. Жизнь в голодном Петербурге 18-20 года, где-то в районе Немецкой Гражданки. Может быть бабушке, его маме, там было и полегче разговаривать на своем языке, но все равно – чтобы семья не умерла с голоду мальчишкам, отцу и старшему Коле, пришлось и «помешочничать».
А затем и повоевать с Юденичем.
А до февраля 17 года он успел побывать и во флотских, еще царских, гардемаринах!
Вскоре в голодном Петрограде от холеры скончалась их мама. После Кронштадтского восстания в 1921 году погиб старший брат. Тем не менее, он оставался истинным патриотом России, и связал свою судьбу с Россией, с новым Советским флотом. И ему доверяли. Доверяли, несмотря на его выход из партии, несмотря на «сомнительное» происхождение.
Папка был одним из строителей и руководителей нашего Тихоокеанского Флота. Доверяли до 1938 года.
И вот теперь в 1941 он наблюдал, как трещит по швам Российское государство – Советский Союз, а он сам в очередной раз на краю голодной жизни. Думаю, что ему, полу-немцу по рождению, морально все это было переносить несравнимо тяжелее, чем другим, особенно, нам детям.
Мне тогда было ясно одно – мы с мамой и Алей должны будем выживать здесь одни, без папкиной помощи.
Где-то в конце сентября – начале октября я почувствовал, что что бы я ни делал, чем бы не был занят, даже восне – я все время хочу есть! Это было новое и необычное ощущение, к тому же очень противное!
Противное тем, что ты начинаешь себя ощущать совершенно беззащитным от этого, ибо у тебя нет никаких возможностей и средств, чтобы это ощущение убрать! При этом прекрасно известно средство, которое могло бы выручить, но его нет! Вернее оно есть, но оно тебе недоступно ни под каким видом!
Бывало ведь и раньше, например, когда в 38 – 39 году мы с мамой и Алей были вынуждены жить-прятаться в деревне, то вдруг там чувствуешь, что чай без сахара, или что булки нет, или хлеб без масла, и тп, но это чувство тут же забудется и перестанет ощущаться при первом же другом занятии. Так мелкое, частное неудобство и все тут!
А тут началось совсем другое!
Есть хотелось всегда! И когда спишь, и когда просыпаешься.
Дабы не свихнуться на этом, я сознательно стал мозгам не давать свободы: одновременно с мыслями о жратве - начинал думать о чем-то еще, нужном сейчас. Начинал, или хотя бы лучше вникать в читаемую литературу, или думать о чем угодно, но не давать разгула мыслям о еде.
Правда и во многих книгах частенько описывалось, кто, как, и что ел. И на улице, при общении со сверстниками , или еще с кем, тоже были мысли…, например было ясно, что многие, если почти не все мои товарищи, моих забот не испытывают.
Ну, например, тот же Шурка Чиндяев, мой закадычный приятель тех времен. Мало того, что у него рядом был отец - милиционер с большим чином по тем понятиям, так у них еще было при доме насиженное и организованное хозяйство, с коровой и прочим.
Мне пайки хлеба в 400 грамм стало не хватать катострофически, даже несмотря на то, что мне явно перепадало еще кое что за счет мамы и, наверное, и Али. Чего-то еще существенного, кроме хлеба, на карточки почти, или даже совсем , нам не отпускалоь.
В первые же месяцы цены на рынке на продукты питания так выросли, что всей маминой зарплаты медсестры хватало может быть на бухаку хлебва, или на пол литра молока.
Как сейчас помню, как мы однажды вечером на ужин доедали остатки какой-то крупы. Масло сливочное, молоко, мясо, да и многое другое, пришлось забыть как бы навсегда!
Потом, ко второй зиме, мы смогли немного лучше подготовиться, но первая военная осень и зима нас застали врасплох! В этом отношении нам было хуже, чем большинству, или даже чем всем, нас окружающим. Все-таки многие из них были люди местные, коренные, которые жили при своем хозяйстве. У некоторых и отцы оставались дома , несмотря на войну.
Конечно, у большего количества здесь проживающих отцы были на фронте, но в таком случае они получали от государства определенные пособия, заметно им помогающие.
Если кто-то вроде нас был на иждивении работающей матери, то как правило, их зарплаты с маминой было не сравнить. У нас много меньше, поскольку труд медицинского работника, а особенно медсестры, цениться государством перестал. Еще до войны.
Одним словом, в отличие от нас, у большинства населения было в жизни какое-то подспорье.
Кончать мое ученичество и куда-то поступать на работу – об этом в 1941 году у нас еще и мыслей даже не было. Так первый военный год мы и переживали. Еще хорошо, что Алю в детском саду кормили чем-то.
Кажется, через какое-то время удалось какой-то крупы достать по карточкам.
Помню, что иногда у нас бывало постное масло.
Раз, или два, маме удалось какие-то продукты купить на рынке после продажи какого-то шмутья.
Одним словом становилось очень голодно. Запомнил, что как-то раз, еще до наступления глубокой осени, я обнаружил дома селедку, которую раньше в принципе не считал едой.
Тут я ее, к своему удивлению, уплел всю и почти мгновенно, чему даже удивился.
Вспоминалась мне тогда, как еще во Владивостоке, лет 9 мне было, я прочел книгу «Ташкент город хлебный». Автор Александр Неверов.
Я тогда, будучи не то что просто сытым, а даже откормленным ребенком, как вряд ли бывает когда-нибудь и где-нибудь лучше, был настолько поражен описанием борьбы пацана за жизнь в условиях всеобщего судорожного подыхания в грязи и смарде, что запомнил неплохо все это и по сей день, на девятом десятке своей жизни.
Я и тогда подумал, что не исключено, что и я через такое буду проходить!
Как такое могло мне прийти в голову в 1936 году, когда я был благополучнее детей всех олигархов вместе взятых? Уму непостижимо, но это факт!
Я потом этот факт вспоминал не раз, особенно, когда стало совсем плохо и я, непонятно как, выживал и выжил.
Базар, где, естественно, торговли без карточек, для нас очень скоро стал совершенно недоступным.
Очень я жалел, что не взяли меня в военно-морскую спецшколу, которая еще в 40-вом году появилась в Куйбышеве, и где обучали с 7 класса. А я уже в 6-ом классе начинал ощущать близорукость. И в школе с любимой последней парты был вынужден перебраться ближе к доске, на второй ряд.
А в спецшколу брали только со 100% зрения.
Моя близорукость подтвердилось как-то еще летом перед шестым классом, когда рассматривая с высокого жигулевского откоса пароход, его название, другие мальчишки различали, а я нет.
Мне было ясно, что зрение я «посадил» в деревне Тенишеве, где весь учебный год (в 4-ом классе) был вынужден заниматься уроками и читать при керосиновой лампе.
Я же помнил, что еще недавно, в 37 – 38 году я мог с земли разглядеть трос, на котором самолет в небе буксировал мишень. Никто так не мог. Обидно было, но ничего не поделаешь!
Еще раз, уже в 41, выяснилось, что мне и роста не хватает для спецшколы. Это случилось когда мы вместе с мамой как-то ездили в Куйбышев.
Так-что, с мечтой о службе на флоте я расстался окончательно еще в начале войны.
И при этом не только с «мечтой», но и с надеждой в дальнейшем обеспечении жизни, в которой тебя хоть как-то накормят и оденут!
Я это тогда уже понимал и задумывался, как в складывающейся ситуации жить дальше. Наверняка такая же забота одолевала и родителей. Я начал не только понимать, но и ощущать, что дальше жизнь моя, да и нашей семьи также, складывается очень непросто.
Наилучший выход в такой ситуации я видел в военной службе, но попасть на нее было пока-что невозможно. А о том, что там мне бы пришлось, весьма вероятно, сражаться, быть убитым, или покалеченным – об этом совсем не думалось, поскольку для мужчин - это обычно, повезет – не повезет.
Правда, после того, как я расстался с мечтой, все чаще стала приходить в голову мысль о работе над конструированием кораблей или самолетов. В Куйбышеве был авиационный институт и рядом на Безымянке были авиационные завод. Это мне было известно. Учился я непохо, соображал, и думал: «Технику также создавать интересно и нужно. Если не я, то кто?»
Как- то, уже осенью, над нашим Управленческим невысоко и оченнь быстро сделал несколько кругов и куда-то унесся необычный самолет. Не очень большой и весь почти черный он летел непривычно быстро и с особым ревом двигателей.
На такой самолет я смотрел с восторгом и с надеждой, что он сможет помочь в исправлении наших, до сих пор очень невеселых, дел на фронте.
Как потом мне стало ясно, это я был свидететелем заводских испытанеий нашего «воздушнгого танка» ИЛ-2 – в скором грозы и «черной смерти» захватчиков. Отважные люди управляли этими машинами!
В самом конце лета обрадовала нас небоьшая надежда на перелом военных событий: наши части, недалеко уже от Москвы, после упорных боев вернули небольшой городок Ельня!
Это был наш первый стратегический успех! К сожалению очень скоро стало понятно, что этот город нами снова оставлен.
Помнится что за эти бои, впервые некоторым дивизиям, было присвоено звание «гвардейские»! Это было очень симптоматично. Мы начали вспоминать жаргон дореволюционной армии!
В связи с этими боями я услышал и прочитал, что мы применили новое грозное реактивное оружие залпового огня – «Катюши»! Залп «катюш» выжигал целые площади вместе с немцами и всей их техникой. Теперь то мы должны их побеждать!
Война-войной, но наш Управленческий был в далеком тылу и войны у нас не было. Конечно было очевидно , что мобилизовали в армию очень и очень многих. Даже директора нашей школы, мужчину средних лет тоже призвали, но месяца через два – три он вернулся – у него не в порядке была рука, и хотя раньше я этого не замечал – теперь бросалось в глаза , что одна рука у него скрючена. С тех пор у мальчишек он и получил прозвище : «Миша сухорук».
Директором он, правда, больше не был, но, как и прежде, жил в помещении школы. Жена его тоже преподавала в этой школе, а какие предметы они вели – я уже, к своему стыду, забыл. Кажется, ботанику, или что-то в этом роде. Учителя они были вполне нормальные, а жена «Миши Сухорука» одно время была моим классным руководителем.
Осенью 1941 года директором школы был назначен пожилой преподаватель математики, носивший на носу большие очки. За это он получил от учеников прозвище: «Очкомет».
Прозвища ученики тогда давали почти всем своим наставникам.
Например: низенький и полный учитель географии имел прозвище: «Глобус».
Лет через 30 по «сарафанному радио» мне было передано, что после выхода на пенсию он начал пешком «путешествовать» по местам о которых рассказывал школьникам на своих уроках. Для этого он каждый день проходил не один километр по беговой дорожке местного стадиона, и, затем, на картах отмечал соответствующее количество километров по пути от Управленческого, например, к Риму, или к иной достопримечательности.
Свои уроки Глобус вел нормально, но если замечал кого-либо за посторонним занятием, то в нем вскипала горячая татарская кровь: он молча подходил к провинившемуся, хватал его за грудки и выкидывал за дверь! Без разговоров!
Однажды, это было еще в 6-ом классе перед войной, он даже так же поступил с переростком Макаровым, которому был «до пояса»!
На его уроках всегда сохранялась идеальная тишина.
Мое первое знакомство с новым директором Очкометом состоялось в холодный дождливый день.
Мне и еще какому-то школьнику было поручено взять под свое управление телегу, запряженную лошадью, и подъехать с ней к дому по какому-адресу, а там нас встретит этот самый Очкомет и скажет, что делать дальше. («Очкометом» его тогда еще не называли).
Ни я, ни мой напарник, до этого в деле управления лошадьми знали только теорию: «тпру-у!», «Но-о!», и, как и когда надо дергать за какую вожжу, но этого оказалось достаточно.
После нашей встречи с (извините) Очкометом он начал нас эксплуатировать, пока мы, через пару часов, не сбежали, оставив его с лошадью и телегой.
Сейчас вспоминать об это случае стыдно, с одной стороны. Дело заключалось в том, что в помещении, в котором он жил, находился, когда мы туда явились, также гроб с телом, как потом это выяснилось, его недавно умершей матери.
Нам, двоим 14-летним мальчишкам, пришлось этот «предмет» с его содержимым и грузить, и отвозить куда следует, и зарывать, и …, когда начало темнеть мы просто сбежали.
Потом, уже взрослому человеку, мне стало очевидным, в каком состоянии тогда находился этот человек, в условиях той тяжелой военной осени, и его безвыходное, по-видимому, положение в тот момент.
Потом он стал нас учить алгебре, геометрии, тригонометрии. Учителем он был всеми уважаемым.
ГОД 1941 - 2.
В БЫТ ВОШЛИ. МИР В ПРОШЛОМ. ПОБЕДЫ: МОСКВА, КРЫМ.
Занятия в школе в тот год начались с октября, а до этого времени мы, школьники, были обязаны помогать сельскому хозяйству, вместо мобилизованных в армию взрослых мужчин.
Кроме работы на полях и домашних забот, по крайне мере до сентября мы не забывали также наши регулярные посещения Волги.
А вот игры во всякие сражения и войны исчезли начисто. То ли мы подросли, а скорее всего, теперь эта война лезла к нам отовсюду и ничего интересного тут не имелось. Правда помню, что когда мы пошли в школу, то в порядке военного воспитания там были организованы военизированные игры, наподобие «Зарниц» в школах послевоенного времени.
При этом компания каких-то шестикласников меня подкараулила и, выскочив из-за кого-то куста, захватила меня неожиданно в плен! В дальнейшем наша военная подготовка перешла на более серьезный уровень. Игры кончались.
В октябре –ноябре мы начали переживать за началом битвы за Москву.
Ноябрь, помнится был уже совершенно не «солнечной осенью».
Помню еще, как в конце сентября куда-то меня везла на телеге лошадка, а я наслаждался хорошей погодой и прекрасным осенним уведанием природы Волжских жигулей.
Вскоре начались осенние дожди, слякоть, резко упала температура.
Обувь в ту пору у меня была – зеленые армейские сапожки из брезента. Довольно-таки щеголеватые, в сухую погоду , легкие и удобные, в ноябре носить их - было все равно, что идти по холодным лужам босиком.
Началась мрачная темная и холодная осень 41 года.
Запомнилось, что как-то раз, возвращаясь в темноте домой из школы, на дороге я увидел стощий крытый грузовик-полуторку, заполненный сидящими в нем людьми. Они тихонько переговаривались между собой, но вообще-то очень мало.
Проходя мимо я понял, что это люди эвакуированные, и они здесь дожидаются где им определят житье. Среди них было много также женщин с детьми разного возраста.
И еще мне тогда стало ясно, что прибыли они сюда на Управленческий, для создания и возраждения какого-то эвакуированного с запада завода. Этот завод возводился в «пожарном темпе» на месте существовашей здесь, то ли модели гидроузла, то ли лаборатории, где года два тому назад (до закрытия строительсва Куйбышевского гидроузла) исследовалась работа проектируемой плотины.
Почему-то мне сразу же было понятно, хотя, точно, ни с кем эту тему не обсуждал, что новый завод будет создавать авиационные двигатели.
Так уж мальчишки устроены!
А главное авиационное предприятие было создано в поселке Безымянка - неподалеку от Куйбышева. Самолеты там начинали создавать еще перед войной.
Вообще, город Куйбышев быстро превратился в один из центров авиационной промышленности.
В городе даже был создан авиационный ВУЗ, и я не исключал возможности в дальнейшем поступить в него учиться. Но, в 41-м до этого было далеко как до луны, и об этом серьезно не думалось.
Было нужно как-то существовать и учиться в 7 классе.
Главное – нужно выдержать голодовку. Затем надо было не замерзнуть.
Не замерзнуть дома – топить чем-то печку.
Не замерзнуть на улице – что-то соответствующее одеть на свое тело, ноги, на голову.
Откуда у людей все для этого берется?
Еще летом было введено обязательное затемнение. На много лет перестали люди видеть дома с освещенными окнами и быстро к этому привыкли.
Изредка просматривая в кино довоенные фильмы, было очень странно наблюдать на экране ночные города и поселки с освещенными окнам домов.
Вообще-то, мы мальчишки , в кино бегали довольно часто.
На Управленческом был неплохой Дом Культуры в которым кино показывали регулярно, особенно военную хронику.
В первые месяцы войны в моде были фильмы – пародии на немецкие войска, в которых главным действующим лицом был чешский бравый солдат Швейк, перекочевавший на экран из произведения Ярослава Гашека.
Было очень интересно наблюдать , как этот Швейк, длинный, тощий малый, издевается над тупыми немецкими вояками.
В кинопрокат поступала также кинохроника и художественные фильмы с участием наших знаменитых актеров.
Несмотря на то , что за билеты для посещения кино надо было платить , а денег у нас для этого не было, мы, "тинэйджеры", редко пропускали киноновинки: обычно компания из 15 – 20 мальчишек собирала деньги на билет для одного, который чинно проходил в зрительный зал, а затем, в темноте, отпирал выходные двери, через которые тут же в зал влетала толпа и быстренько растворялась среди законно сидящих в зале.
Были и другие способы проникновения.
Как-то перед самым 7 ноября даже умудрились ворваться на торжественное заседание каких-то высоких военных чинов. Правда тут же сориентировались, и мгновенно испарились.
В октябре – ноябре в наши края переводилось множество правительственных структур. На случай сдачи Москвы, как многие понимали.
Когда кто-нибудь изредка приезжал из Куйбышева, то рассказывал, что сейчас там появилось много иностранцев – наших союзников. Я лично встречал их, по-видимому, уже попозже, в 42 году, и позднее.
Это были, как правило, длинные, не по нашему-хорошо одетые люди в обуви на толстенных подошвах! Почему-то на нас их вид производил впечатление для них не особо лестное. Они все получили у мальчишек прозвище – «Ослы»!
От октября 41-го остались довольно-таки тоскливые воспоминания: везде тяжелые бои, фашисты штурмуют Москву, мы сдали Ростов и всю Украину, в тяжелейшем положении Ленинград (хотя что там с ним происходит –из официальных источников неизвестно, но ясно, что ничего хорошего).
Долго держалась Одесса, но и ее сдали после того , как она оказалась у немцев в глубоком тылу.
В Крыму героически сопротивлялся Севастополь мой, увы, близкий и почти родной город!
Становилось темно, мокро и холодно.
Я не исключал, что Москва падет. Но вспоминалась история, 1812 год, и раньше.
Даже потеря Москвы не означала наше поражение! История тому пример! Перелом должен произойти!
А пока, учащиеся, с 7 класса и старше, начали на территории около школы рыть щели-убежища. (Чуть в стороне от уличного туалета, за которым до войны обычно мальчишки сводили между собой счеты. В школе туалет по-моему и до войны по назначению не функционировал).
Тяжелыми ломами мы долбили уже замерзшую землю, а затем, еще не замерзшую землю удаляли лопатами. Замерзшая земля поддавалась очень трудно, но, хоть и с трудом - с ней все-таки справились. Я даже удивлялся, когда у нас получились эти глубокие земляные щели, расположенные под прямым углом друг-к другу, в которых, получалось, мы могли при бомбежке все спрятаться и уцелеть, если, конечно, не произойдет прямого попадания бомбы в довольно-таки узкую земляную щель.
Нам объяснили, как, в случае чего , пользоваться этими щелями и, затем, мы про них, слава богу, забыли начисто!
Конечно, мне было невесело и голодно, но заботы школьные и домашние помогали голодовку преодолевать.
Довоенное время ушло.
Нашу квартиру, как и все другие-прочие, теперь уплотнили эвакуированным и вновь прибывшим народом.
В темном помещении «санузла» (кладовки) поселилась эвакуированная украинка с дочкой лет 12-ти. В другой комнате жило чувашское семейство с дочками постарше.
Года через 2 – 3 младшая из них, Лидка (старше меня на год – два), будет мобилизована в армию сандружинницей.
Кто-то еще жил в той квартире. Жили люди безо всяких ссор и, по мелочам, друг-другу помогали. Но люди были разные, у каждого свои заботы, и какого-то сближения соседей не было.
Маме было хуже всего. В своей жизни она уже пережила одну войну с Германией и ее последствия: революции, терроры, гражданскую войну, разруху, репрессии, потерю близких, крах векового жизненного уклада.
Но в то время она была молода и не одинока, и поэтому находила в себе силы для жизни. А сейчас она была не в своей среде, с уже надорванным здоровьем, и с двумя несовершеннолетними детьми!
Да на сей раз только начало войны уже было куда более грозным, чем в 1914 году.
Пришло письмо о гибели под Москвой ее брата, дяди Саши, ничего не было известно о том, что происходит с папой. В условиях все надвигающейся беды мама оказалась одна с двумя детьми без надежды на поддержку от кого-либо и на защиту.
Как-то поздно вечером с ней произошел страшный нервный приладок - она на какое-то время перестала понимать реальность, пыталась куда-то, кому-то отправить как бы письмо, и потеряла сознание.
Аля спала и не видела этого, а я бросился со всей мочи бежать в больницу –поликлинику, звать оттуда кого-нибудь для оказания квалифицированной помощи.
Два-три километра я пронесся как мог быстро, и привел к нам кого-то из докторов, которые маме помогли прийти в себя.
Телефонов у нас тогда не бывало, они в те времена были редкостью, не было и понятия о скорой помощи.
Маме помогли, и с ней подобного больше не происходило, но … нервное перенапряжение сказалось.
Очень скоро у нее начались боли в желудке, есть она почти ничего не могла, и сдавала на глазах. Но содержать 14-летнего обжору и маленькую дочку кроме нее было некому!
Как зарабатывать на жизнь и еду с моей помощью – в то время у нас таких и мыслей не было. Мне следовало учиться и только!
Конечно, всю мужскую бытовую нагрузку я взял на себя без какого- либо раздумья, и это все что мы смогли!
В известном нам окружении у всех женщин и детей была все-таки более существенная материальная поддержка, или они были моложе и здоровее, чем мама, или они не были из «белоручек-интеллигентов» и обладали хваткой, позволяющей им заводить и содержать коров и коз, и торговать этим на толкучках, или они были из местных крестьян, имеющих поблизости знакомых и родню, или… еще имели многое для преодоления невзгод, чего не было у нас.
Рабочий день в войну официально длился 12 часов в сутки, и вскоре мама придя с работы должна была лежать, чтобы терпеть боль.
Затем она с трудом вставала , чтобы что-нибудь сварить, или сделать самое необходимое, и затем опять ей приходилось лечь.
И так продолжалось долгие не месяцы, а годы.
Конечно, выручал детский сад, куда сначала мы Алю водили, а потом она и сама дорогу находила.
Дома она могла развлекаться только глядя, как я делал уроки, что-то рисовал иногда, или писал, или бегала вблизи от дома, летом, и когда погода бывала хорошей.
Хорошо запомнил кашу, которую мы съели последней из небольшого запаса, имеющейся у нас крупы. Дальше все!
Взять эту, то ли пшенку, то ли перловку, было не откуда, а о мясе, молоке, сливочном масле, колбасах, мы и вспоминать вскоре перестали!
А я что! Конечно, есть очень хотелось непрерывно, но по-прежнему: после уроков время проводил на улице.
Пока было тепло – Волга и окрестности, затем лыжи. Благо рано выпало много снега, а вокруг были жигулевские горы, овраги и леса.
Постоянным моим сподвижником в этом был Шурка Чиндяев и многие другие ребята из нашего и соседнего домов.
В школе и в классе появилось много новых ребят, эвакуированных из западных городов, особенно с Украины из Киева, из Москвы, и из многих других.
Запомнились мне Вилька Овчинников, Талька (Виталий) Богданов и другие, имена которых уже забыл. А довоенный состав ребят заметно сократился. Хотя некоторые друзья еще учились (Игорь Огурцов, Марлен Ширяев,... многих начал забывать).
Многих жизнь заставила прекратить учение. Хватит, пора и на хлеб зарабатывать, а не висеть на родительской шее, особенно в такое время. Не маленькие.
Заметно стал меняться национальный состав классов: появилось у нас довольно много евреев, о которых до войны я практически только слышал, что есть такие люди, но среди моих друзей и знакомых их практически не было.
Помню, что в 1-ом, 2-ом классе я был знаком с Абертом Юдой, во Владивостоке жил недалеко от нас. Вроде бы вначале я с ним даже дружить стал: мальчик он был спокойный и воспитанный. Но потом как-то мы с ним разошлись: он никогда не принимал участие в наших «сражениях» и в других шумных играх и в уличных времяпровождениях.
И при этом как-то сказал мне, ни с того, ни с сего, чтобы я не вздумал называть его «жидом», ибо он может пожаловаться и тогда мне попадет, возможно меня за это даже арестуют!
А что?
Как-то мне попалась книга (человек я был читающий): что-то вроде мемуаров «еврея Зюса». Так этот Зюс описывал то, как он доносил чекистам на людей, допускавших антисемитские разговорчики в его присутствии. А допускались с ним такие разговоры, поскольку люди, его окружавшие не подозревали, что он еврей! Внешность он имел не еврейскую.
Мне был противен автор тех мемуаров вместе с его книгой.
Еще помню во Владивостоке в нашем доме жило семейство по фамилии Кушнир. Евреи. Их черноволосой кудрявой девочке тогда было года 3. Так вот, она также по сравнению с другими выделялась не только цветом волос, но и характером: была очень капризна и никогда не общалась со своими сверстниками.
Все.
Других евреев я впервые увидел летом 41 года на речном вокзале в Куйбышеве.
Где-то в конце лета в наш дом также начали вселять, в порядке уплотнения, эвакуированные еврейские семьи.
Запомнилась одна еще довольно молодая женщина, имевшая вид полусумасшедшей и одетой в какое-то рубище. Прибыла она сюда с какими-то родственниками. Через годик она приобрела нормальный вид, но общалась только с единоплеменниками.
Я объяснял такое ее поведение следствием особых зверств фашистов по отношению к еврейскому населению. По-видимому ее это коснулось.
Вспоминаются мрачные темные дни и черные ночи начала ноября.
Первое наступление немцев на Москву, небольшое затишье, и, снова, они рвутся к Москве.
Сдали Брянск, Вязьму, по передачам оборонительные бои идут чуть ли не в самой Туле, в газетах и по радио появляются фотографии и сообщения о замученной пытками комсомоке-партизанке Зое Космодемьянской.
Мы героически сопротивляемся буквально из последних сил, и описание подвига 28 гвардейцев-панфиловцев тому свидетельство.
Становится ясно, что наши довоенные маршалы-военноначальники, Клим Ворошилов, Семен Михайлович Буденный, Тимошенко, не справились с обещанием: «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей клочка не отдадим», и им на смену приходят новые имена: Жуков, Рокассовский, Ватутин, Черняховский, Говоров, и другие.
Оживила обстановку и подала какую-то надежду речь Сталина 7 ноября.
Очень скоро я увидел кинохронику парада на Красной Площади, как бойцы под снегом шли с площади прямо на фронт, который был совсем рядом.
Уверенное выступление Сталина и вид бойцов вселили уверенность, что паники у нас нет, мы выстоим и еще через полгодика, может через годик …, мы опять досыта наедимся, соединимся с папой, мама выздоровеет, и никто нам не будет грозить бомбежками, затемнениями и подобным!
Помнится, что парад армии состоялся также и от нас недалеко – в Куйбышеве.
Как-то по многим признакам ощущалось, что наш захолустный Куйбышев приобретает в стране все большую значимость.
И вот где-то в начале декабря это наше ожидание стало оправдываться – разгром немцев под Москвой!
И мы пошли вперед по-настоящему!
Вот они вшивые, замерзшие вояки! Где теперь ваши летние наглые засученные рукава и самоуверенность «высшей расы»?
Правда мы пока что идем на запад не так быстро, как этого бы хотелось, как они летом на нас перли. Но ничего. Разойдемся.
Похоже к весне освободили Московскую область и опять застряли. Но все же стали держаться.
Похоже мы начали гнать немцев и на юге – освободили Ростов!
Где-то под Новый год и совсем здорово: наш морской десант взял города в Крыму - Феодосию и Керчь!
Крым и Севастополь мои близкие места, которые я еще хорошо помнил. Появилась надежда, что мы прорвемся к Севастополю и с юга также начнется наше освобождение.
Бои в этих местах мной были ожидаемые и поднимали настроение, но вот сообщение о том, что наши взяли Тихвин!
Не ожидал, что мы пустили фашистов так далеко на восток, и только узнав об этом я понял в какое тяжелое положение попал Ленинград – моя родина, которая в моей памяти сохранялась как нечто совсем прошлое, из далекого – далекого детства. Постепенно, со временем, становилась все более понятна трагедия его жителей.
Вспоминается послание к Ленинградцам классического поэта СССР – Джамбула Джабаева, которое публиковалось тогда же и о многом нам говорило.
Пришла весна и ближе к лету появилась мысль, что покачто у нас получается успех зимой, как и раньше во времена Наполеона.
Ясно, что наши лишения получаются затяжными и за «годик-другой», как недавно сказал наш вождь, справиться с фашистами у нас не получиться. Морально я уже давно был подготовлен к затяжной войне, и слова Сталина о быстром переломе воспринимал как: «надо же в народе поддержать моральный дух!».
Где-то осенью, или уже ближе к весне, вспоминаю, впервые увидел одного из тех, кто сам был участник боев. Я его знал и раньше, как брата одного из моих одноклассников по фамилии Каменев. Кажется, у них в семье было несколько братьев. Один из них в 40-м – начале 41-го, после окончания нашей школы стал курсантом воздушно-десантного училища, которое размещалось в красивом здании бывшего Управления строительством Куйбышевского гидроузла.
В школе ожидали рассказов своего бывшего ученика о сражениях. Так, как во время финской войны в 1940 году, было выступление одного из бывших учеников нашей школы про ту войну. Как ему пришлось воевать. Школьный конференц-зал тогда был заполнен.
Наш бывший старшеклассник про все на той войне так интересно рассказал, что рядом со мной сидящий друг по фамилии Боровиков заявил мне: «давай, Андрей, через пару лет вместе пойдем в танкисты!». У меня тогда также настроение было боевым.
Нынче, публичного выступления Каменева мы не дождались. Я его несколько раз встречал на Управленческом, но вид у него был совершенно не бравый, а какой-то понурый и мрачный. Мне даже казалось, что он всегда находился сильно под хмелем.
Однако, где-то он про свои приключения на войне говорил. Я об этом узнал от Шурки Чиндяева, а тот от своего отца – милицейского начальника.
Как следовало из этого «телефонного передатчика», нашего Каменева, в самом начале войны вместе с другой десантной группой выбросили в тылу наступающих немецких войск где-то в Эстонии.
(В тот момент я не мог и предполагать, что года через 4 эта Эстония начнет и для меня превращаться почти в родное место).
Там этим необстрелянным мальчишкам не оставалось ничего, кроме попыток выбраться живыми к своим. После многочисленных потерь группа изнуренных молодых солдат выбралась на территорию псковщины, где нашла место для отдыха в жилище какой-то русской старухи. Никак ребята не ожидали, что эта русская женщина их вместо укрытия выдаст немцам!
Много их там погибло, но Каменев выбрался. Всем увиденным на этой войне он был явно потрясен. Ему был предоставлен короткий отпуск, после чего ему снова надлежало отправляться на фронт. Дальнейшая судьба старшего Каменева мне не известна. По виду его младшего брата, моего ровесника, подозреваю, что с его старшим братом ничего хорошего не произошло.
Скоро мой ровесник, еще в прошлом году цветущий и здоровый мальчишка, превратился в какого-то больного доходягу, который в классе стал каким-то изгоем, ни с кем не общающимся. Потом, через годик-другой, он куда-то исчез.
Несмотря на постоянное желание что-то съесть, я заставил себя вести жизнь, как всегда: ходил аккуратно в школу и старательно выполнял все задания, дома носил воду, колол поленья и рубил дрова, свободное время проводил на улице, особенно когда наступила зима и выпал снег. Компания таких же как я развлекалась выполняя затяжные и короткие слаломные спуски и лыжные походы в радиусе 5-10 километров.
Почему-то я считал, что на Новый Год дома обязательно должна быть свежая зеленая елка. Хотелось маму и сестренку порадовать и отвлечь от действительности.
Дней за 5 до Нового года, утром пораньше, взял топор и сунув его за подобие ремня, поддерживающего штаны, встал на лыжи и отправился в лес, проехав несколько километров за Управленческий.
Там высмотрев елку с красивой макушкой, я на эту ель забрался и укоротил ее метра на 1,5 – 2. Затем слез с елки, сунул ноги в валенках в лыжные крепления, пристроил за спиной поудобнее елку, оттолкнулся толстыми, деревянными палками, и весело покатил с горки на горку к дому.
Катил себе и радовался, как вдруг, сбоку по тропинке, поперек моей лыжне, на меня выскочил здоровенный дядька-лесник, как я понял. Он пригрозил мне какими-то карами, объявил, что рубить лес запрещено, и потребовал, чтобы срубленную елку я ему отдал!
Расстроился и разозлился я страшно, но ничего поделать тут я не мог – пришлось отдать ему новогоднюю елку!
Домой приехал вначале расстроенный и злой, но подумал, успокоился, и принял решение - вновь отправиться за елкой, только делать это осторожнее! Я решил, что нашей Победе я не помешаю, если срублю в лесу елку, а вот настроение своим подниму!
В те годы Новый год с елкой отмечали не часто, особенно в войну. Елки тогда не продавались, да и срубил я елку не всю, а только самую верхушку, и скорее всего мою елку тот лесник забрал себе.
Законы тогда, конечно, были суровые, но и мое решение было твердым. На новый год я привозил из леса елку под Новый 1942 год, 1943 и 1944!
Доставали елочные игрушки, еще сохранившиеся с Владивостока, торжественно наряжали елку и немножко праздновали. Светлая и приятная это была отдушина в нашей мрачной голодной жизни, и для малышки Али, и для мамы, да и для меня.
Приятно было вспомнить довоенные новогодние праздники, хотя и они также не всегда у нас были.
ГОД 1942.
МОРОЗЫ, ШКОЛА, ГОЛОДУХА, каникулы - ЛЕСРПОВАЛ.
В январе 42-го начались очень сильные морозы, такие, что после зимних каникул не сразу начались школьные занятия. Чему я, как и все прочие школьники, конечно, был очень доволен! Болтаться на улице, даже в мороз гораздо веселее, чем сидеть за партой, готовить заданные уроки, и прочее.
Памятуя, что приближается время, когда и ко мне придет срок армейской службы, я старался закалить себя и морозов не бояться. Для этого я никогда не опускал уши у своей зимней шапки, до тех пор, пока серьезно не отморозил собственные уши.
Утром я с поднятыми ушами топал в школу. Люди, попадавшиеся мне навстречу, на ходу мне кричали:
- Три нос!
А я по дурости вообразил, что все они дразнятся, что у меня 3 носа! И даже немного рассердился. Когда же я пришел в школу, то еще внизу, в гардеробе, мне кто-то взрослый сообщил об отмороженных ушах и затем я целый урок был вынужден их оттирать. После этого до самой весны они у меня не торчали, а висели и болтались, как у какой-нибудь собаки.
А шапку я с того момента был вынужден носить зимой всегда с опущенными ушами, поскольку мои стали к морозам весьма чувствительными.
Вообще, и в прошлом сороковом, и далее все военные годы, зимы на Волге, да и по всей стране, были очень морозными. Как-то раз мне сказали, что внизу на Волге, где эту температуру измеряли, градусник показал , аж (-) 60°C !
При таких морозах, и в следующую зиму, и в зиму 43-44 года, нам школьникам предоставлялся отпуск и в январе, и в феврале даже. Пожалуй, во время войны это у меня было единственно сутками свободное время для развлечений. Конечно, щеки всегда все-таки были слегка обморожены, сколько я их не предохранял варежкой и растираниями. Но все-таки мороз нас серьезно никогда не беспокоил.
Жизнь портила постоянная голодовка ну и вскоре начались сложности – во что бы себя одеть.
Нет, из одежды я во время войны не вырастал, а просто она снашивалась, рвалась, а новую - приобрести было проблематично.
Время шло, конец войны не приближался, и чтобы люди могли себя поддерживать и от голода не умирать им на производстве стали планировать с весны выделение земельных участков для посадки картошки, или чего они там смогут сами вырастить. Но посадочный материал люди были должны добывать себе сами.
Проблема добычи посадочного картофеля появилась и у нас. О том, чтобы купить несколько килограмм картошки на рынке у нас даже и мысли не появлялось. С маминой зарплатой такое было совершенно не возможно. Поэтому, в какой-то момент, когда весной снег сошел настолько, что можно было выполнять длительные пешие переходы по окрестным сельским поселениям, наша мама отправилась туда менять на посевной материал еще сохранившееся у нас шмутье. Дома ее не было дня 3 – 4.
Естественно вся забота о младшей сестренке лежала в эти дни только на мне. Нянька я, конечно, был отвратительный, но другого выхода-то не было. Конечно, я старался по-своему о ней заботиться, но поскольку я был воспитанник улицы, где мальчишеская среда хоть в общем-то была товарищеской, но без каких-либо сантиметов и нежностей, то и обращение с младшей сестрой наверняка у меня получалось излишне грубым.
Возможно и то, что без отца я себя воображал в доме главным по отношению к младшей сестре и позволял себе применение командных методов воспитания. Правда я в этом частенько отдавал самому себе отчет, что неправильно себя веду, но обстановка вокруг была жестокой и на маленьких детях все это безусловно отражалось.
Как тут ни крути, но голодовка и лишения мой характер портили. А ребенка надо было с утра одеть, помыть, чем-то покормить, отправить в детский сад. Вечером встретить, или привести домой, уложить спать. Чем она занималась дома или на улице, как была одета, и пр. – следить за этим почти не было времени - ни у мамы, ни у меня. Мама проводила на работе по 12 часов, а я также был поглощён, кроме школьных забот, домашним хозяйством и мальчишескими уличными делами. Подрастал ребенок как куст какой-нибудь. Сам-по-себе.
А ведь еще года три – четыре тому назад невозможно было и представить существование и дальнейшую жизнь этого ребенка без наличия всего комплекса родительских забот, какие только в природе существуют.
Мама дня через 3 – 4 вернулась, страшно усталая, но довольная. За эти дни она прошла, как я понимаю, километров 40 и принесла домой примерно ведро картошки, которую надлежало не есть, а сохранить еще какое-то время, с тем, чтобы посадить для выращивания нового урожая, дабы в следующий год зимой продержаться. Ведь всем стало уже понятно, что «еще через полгодика, ну через годик» нам эту войну не закончить, даже если второй фронт возникнет.
Надежды на открытие второго фронта, по-моему, всерьез ни у кого не было. Наоборот, было ясно, что нашим союзникам выгодно нас ослабить в войне с немцами и их европейскими сателлитами как можно сильнее, да и фашистов также. Вот тогда они и выступят.
Как бы то ни было, занятия в нашей школе проходили более-менее нормально. Правда ввиду сокращения числа учащихся в школе сделали только один 7 класс, собрав туда оставшихся учеников из прежних, кажется трех шестых классов, и из вновь прибывших эвакуированных и просто приезжих. Это произошло уже ближе к весне 42 года.
С этого момента я оказался в одном классе со своим соседом, приятелем с самого 39 года, с Шуркой Чиндяевым. Мы уже давно привыкли в школу ходить вместе, да и летние каникулы в мирное время частенько проводили вместе. Если он со своим младшим братом выходил в школу раньше, чем я , то они меня почти всегда поджидали на дороге, ведущей к школе, и я их также. Нашей дружбе, до поры-до времени не мешала даже разница в наших бытовых условиях.
В отличие от меня он на себе военных невзгод не ощущал: всегда был сыт и одет, как следует. Семья у него была крестьянская из какой-то деревни под Куйбышевым (кажется село Рождествено, напротив Куйбышева, через Волгу). Несмотря на то, что отец, вовремя, из крестьян превратился в главного милиционера – быт их семейства был здоровым, крестьянским по-русски. Мать заботилась о муже и детях (перед войной у них родилась сестричка), держали корову.
Помню летом, если я все время болтался, развлекаясь мальчишескими игрищами, то у Шурки всегда хватало забот и по дому. Навсегда запомнил, как их мать кричала своим сыновьям: «утонешь – смотри домой не приходи!»,или, « Шурка (или Мишка), приходи быстрей, робенка кочай!», др. подобное, чего у городских белоручек не бывало.
Ну а теперь в войну они жили и горя не знали. Тем более и отца-милиционера на фронт не забирали.
Наш класс таким сформировался по-видимому до конца войны. Кроме Шурки и других приятелей, о которых я здесь уже вспоминал, были мальчишки и девчонки, прибывшие сюда из разных мест. Всех не перечислить.
Как-то больше, я и Шурка подружились с одним эвакуированным из города Рославль – Мотькой Якубсоном. У меня о нем на всю жизнь осталась светлая память.
Когда он появился в классе, то учительница спросила: «Как твоя фамилия?». Он назвал, но поскольку до войны в этих местах людей с еврейскими фамилиями практически не встречалось – учительница не все поняла и переспросила. Тогда он стал свою фамилию произносить по складам: «Я – куб-сон»! И тут все ученики расхохотались! У него получилось: «Я куб»! Сам себя назвал кубом!
А тогда все по алгебре изучали, что такое «куб суммы», вот и стал Матвей Якубсон «Кубом суммы», или проще: «Кубиком». Мальчишки часто дают друг другу прозвища.
Вспоминается множество фамилий других мальчишек и девчонок из нашего класса: Ширяев, Логинов, Овчинников, Богданов, Панов, Лянда, Яновскиий, Дороговцев, Галкин, Некрасова Эра, Романова Рая, Мерзликина, Соловьева, Абрамова, Терешонок, Линдерманн, Стельмаховская, Гинзбург, Карбулакова и др., всех уже не вспомнить.
С некоторыми я дружил, некоторые вспоминаются по какому-то случаю: например Стельмаковская сочинила про Гинзбург:
- Этя Гинзбург! Худа-худа! Без ноги – четыре пуда! Если ноженьку привесить, То завесит пудов десять!
Врезался же стих в память! Наверное, это талантливая эпиграмма, хотя помнится обидная!
Наше с Кубиком более близкое знакомство началось сначала после урока истории. Проходили мы тогда средневековую Испанию, и на одном из уроков учительница нам рассказывала про испанскую «реконкисту», смысл которой заключался в том, что в какой-то момент средневековые испанцы выгнали из своей страны всех евреев!
Евреи у них появились после того, как арабы ликвидировали Израиль на африканском континенте и евреи начали осваивать Европу.
Тем самым, дескать, испанцы нанесли своей стране значительный урон, поскольку евреи были умелыми ремесленниками и финансистами. У нас в войну, к нам в тыл на Волгу, также произошло еврейское нашествие, и много людей было настроено весьма антисемитски.
Когда уже поздним вечером в темноте мы возвращались из школы, я, Чиндяев, и с нами шел Якубсон, то в моей голове возникла мысль о необходимости «реконкисты» по отношению к Якубсону. Однако этот случай в дальнейшем не помешал нам с ним подружиться. Мотя Якубсон, умница, стал вскоре одним из моих ближайших друзей, а этот случай я ему, как-то потом, объяснил, как свою большую глупость. Похоже, что он искренне все так и понял, и зла на меня также не держал, тем более, что на следующий год нам с ним снова пришлось немного подраться, но это уже было безо всякой этнической подоплеки.
Друзьями мы с Кубиком оставались искренними до момента расставания уже в 1944 году.
Наш седьмой класс стал примерно на 1/3 состоять из евреев, и никакого антисемитизма в классе не появлялось и не проявлялось. Интересно, что некоторые из тех моих соучеников, так или иначе, в моей жизни встретились и много-много позднее тех военных лет, когда судьба занесла меня в очередной раз в родной город Ленинград.
Наверное в 70-х годах, в автобусе мы узнали друг друга с Ляндой (кажется его звали Миша), несмотря на то, что я с этим коллективом расстался еще в мае 1944 года. Он сообщил мне тогда кое-что про своего друга Галкина, про Абрамову и еще про кого-то из компании тех с кем у меня знакомство было – сказать, что «шапочное» это очень много.
Что это была группа эвакуированных из Ленинграда, я знал еще и тогда. Но все они из Ленинграда были вывезены еще до начала его блокады и о ней представления настоящего не имели.
Отец Миши Лянды был генерал и руководитель Военно-медицинской Академии, как я это тогда понял. Похоже, что живя на Управленческом, все они трудностей военного времени, в отличие от меня, не ощущали. Были хорошо одеты и явно сыты.
Особых жизненных затруднений не ощущал и М. Якубсон. Жил он здесь с матерью и с уже взрослой и здоровой, то ли сестрой, то ли с, еще довольно-таки молодой, теткой, которые друг о друге дружно заботились. Отец его был на фронте, но, кажется, в каких-то нестроевых частях. Помнится, что он говорил, что его отец имел отношение к работе с полевой кухней!?
В тылу, за фронтовых родственников, их близкие получали пособие - «по аттестату». Мы, с мамой и Алей такой поддержки не имели, да и мамина работа медицинской сестры в больнице для зеков была нищенской.
Помню, что очень веселым и можно сказать, заводилой класса был, также эвакуированный с запада, мальчишка по фамилии Яновский, кажется Рунька, так его звали.
Интересно, что судьба меня довольно тесно связала с братом ученицы того нашего класса – с братом Эры Некрасовой.
Ее брат Валентин Некрасов учился на класс младше. Тогда никто не мог представить, что я буду последним из людей, кто его видел живым и здоровым в конце 80-х.
Поздно ночью в номере гостиницы Астория в Феодосии мы с ним прощались, "до встречи в Ленинграде", а встретимся, возможно, теперь на том свете. Но до этого нашего прощания еще должно было пройти почти 5 десятков лет.
В военные же годы мы с ним знали друг друга только в лицо. Ближе познакомились в конце 50-тых.
Отец этих Некрасовых был крупным сотрудником в органах НКВД. Поэтому должно быть очевидным, что бытовых тягот войны они не знали. Тем более, что их отец войну прошел благополучно.
Эра же становилась в школе с годами девочкой из круга школьников «элитных» родителей. (Любопытно – но дочку маршала Г.К. Жукова тоже звали Эра.). Помню, что в той же компании был сын Крупнова, директора завода, который был создан на Управленческом в первые же месяцы Войны. Иногда мы шутили, что и у нас, как и у наших врагов, существуют свои заводы Круппа.
Но в нашем классе мы общались дружно, невзирая и не обращая внимания у кого – какие родители, и даже кто на сколько сыт. Мне запомнилось, как эта Эра пыталась, при каком-то групповом фотографировании класса, стоя за моей спиной пристроить мне над головой рога из своих пальцев.
Но, как ни интересно было классное общение с мальчишками и девчонками, для меня все главнее становился наш тяжелый голодный быт.
Также очень обидно становилось и стыдно, что меня от моих одноклассников начинало отличать отсутствие соответствующей одежды. Никогда раньше я не обращал особого внимания, как и во что я одет, а теперь обнаружил, что на мне вся одежина старая, чиненная. Когда по какому-нибудь случаю мои товарищи натягивали на себя что-либо покрасивее (о модном в то время у меня понятия еще не было), то я в своих нарядах вообще был похож на ободранного бедолагу только-только явившегося из лагеря зеков, которых тут от прежней всесоюзной стройки оставалось еще не мало.
Как-то в начале 42 года по этим обстоятельствам я даже устроил маме скандал, но почти сразу же мне стало про себя стыдно, и больше я себе подобного не позволял никогда.
А вообще-то, к своему стыду, ласковым я не был никогда. Хотя и всегда понимал, что таким грубым как я быть нехорошо. Мои жизненные обстоятельства, превращали меня в гораздо более грубое создание в отличие от моих родителей, детство и воспитание которых прошло в довоенную эпоху при отсутствии глобальных классовых потрясений, искажающих дух воспитания ребенка.
Они были воспитаны идеалистами, которым я, к сожалению, невольно доставил немало обид.
Но главное было даже не в том, как там одет, а было бы вообще что на себя натянуть, чтобы можно было выбраться из дома.
Для зимы у меня был бушлат из серой материи. Такие же выдавались в лагерях зекам, и ими же у нас, заодно, торговали в магазинах для населения.
На голове носил шапку типа «кубанки», но с отложными «ушами», для защиты собственных ушей от мороза.
Зимой спасали валенки, а когда на них возникали дыры, то их приспособились заделывать заплатками.
Прошла первая военная зима, вначале - в надежде, что мы быстро фашистов погоним в их логово, но к весне становилось ясно, что все приняло затяжной характер.
Фронт остановился у границ Московской области, на юге мы застряли под Харьковым, пришлось вновь оставить Керченский полуостров и Феодосию (знать бы мне тогда сколько у меня будет связано с этими местами!), а также вскоре и Севастополь.
Севастополь - который с детства был для меня родным, и многие его улицы, дома, бульвары, бухты, и другие места, врезались в память навсегда, город в котором начались также мои первые шаги уличного воспитания.
Пришла зима, когда жить и делать уроки пришлось при освещении комнаты только от синей лампочки. Зрение от этого, похоже, не восстанавливалось.
К затемнению домов все так сильно привыкли, что в довоенных кино, которые я изредка ходил смотреть в клубе, зрелище освещенных электрическим светом городов производило на нас впечатление не меньшее, чем само содержание картины.
Кроме обычного и постоянного занятия дома с дровами, печкой, бегания с ведром к колонке и обратно, много времени и старания отдавал выполнению школьных уроков и заданий.
Вспоминаю, как используя клеточки перерисовал из учебника в более крупном масштабе портрет Фонвизина. Одно время немного увлекся рисованием и воспроизводил с раскрашиванием сцены катания с гор на лыжах, или снежные бои. Мои неумелые опыты запомнила даже Аля, которая когда достигла зрелого возраста рисовать начала профессионально.
А вот к шахматам, которыми я до войны увлекался, и у меня это неплохо получалось, я почему-то интерес потерял, навсегда. Через много, много лет у Али родится сын, который в этом деле покажет профессиональные достижения.
По привычке я много читал. Кроме всего положенного по программе успевал читать и много другого. Особенно почему-то запомнились некоторые, по-видимому, очень редкие, записки о путешествиях.
Вспоминаю как, по-видимому после нашествия на Русь Батыя, Европа пыталась выяснить, что это за такие монголы вдруг откуда-то появились, и с этой целью в столицу Монголии была направлена дипломатическая миссия, состоящая из трех – четырех монахов (кажется доминиканцев), один из которых добрался –таки до центра Монголии и до ее Властителей. Причем весь путь он при этом проделал босиком ничего на ноги не одевая, ни в морозы, ни в жару. Так у этих монахов было положено.
А добирался он в Монголию через Крым, (через Кафу?). Масса интересных подробностей.
Другая книга была написана каким–то голландцем. Этот, возможно, что мимо Москвы но через русские области, зачем-то потащился куда-то на Кавказ. По пути его грабили, брали в плен, или нет, - не помню, где-то уже на Кавказе он встретил его ограбивших и свел с ним счеты, и другие его приключения и невзгоды.
Как всегда много времени проводил на лыжах. Вот даже фотографию кто-то из моих друзей сделал, причем отпечаток на самом обычном куске ватмана! Где он только раздобыл такую фотобумагу военного времени! Какие были у меня славные друзья!
Это еще в декабре 41 года меня снял какой-то мой приятель, когда я отправился в поход с Управленческого на Красную Глинку.
Широченные, с заплатой на трещине, «охотничьи» лыжи с петлей для засовывания в нее валенок, и крепчайшие деревянные палки, на которые иногда садился верхом на спусках!
На этих лыжах я, иногда, спасался от нападения настоящего быка, который считал меня своим врагом! Я его, дразнил наподобие тореадора, только в последний миг вместо того чтобы пронзить его шпагой, я скатывался с очень крутой горы. Потом стоя внизу наслаждался его видом на краю обрыва, откуда он за мной последовать не решался. Вот так!
Сравнительно неподалеку шли кровавые бои, а здесь был глубокий тыл с тыловой же жизнью! Учебный год первой военной зимы подходил к концу.
В конце апреля, как и до войны, солнце растопило снег и в нем стали появляться ручьи талой воды все быстрее несущейся с промерзшей асфальтовой дороги вниз в Коптев овраг и дальше к Волге.
Лед на Волге посинел и набух и как-то сразу начался ледоход. Огромные льдины с грохотом сталкивались, вертелись в водоворотах, налезали друг на друга, и вся эта масса торжественно двинулась вниз по течению, мимо утесов и пещер, затопляя острова и прибрежные низменности!
Вода в реке начала резко прибывать, ее уровень поднялся на десяток-другой метров, и еще долго вода будет держаться высокой, позволяя нашему мальчишескому брату уже в начале лета нырять в Волгу с крыш сараев, построенных на берегу довольно-таки далеко от берега.
Уклон берега в Жигулях, где был расположен наш поселок, был достаточно большим.
В конце апреля начинался разлив Волги, а еще совсем недавно, в первой половине месяца, мы нет-нет, да и перебирались на лыжах через реку на острова, Зелененький и Песчаный.
В мае солнце шпарило уже так, что уроки и подготовку к экзаменам за 7-ой класс, я начинал готовить, устраиваясь на животе на перилах балкона нашей комнаты. После недавних холодов и морозов было очень приятно ощущать, как голую спину ласкали и гладили майские солнечные лучи, а когда это занятие надоедало, то было можно учебники сбросить на пол, а самому голыми ступнями плюхнуться с высоты балкона (это метров с 4 – 5) на еще влажную мягкую землю. (Правда как-то раз приземлился на пятки и понял, что лучше иногда во двор спускаться по лестнице, как делают обычно все люди. Но такое случилось еще через пару лет).
Как-то раз мама мне сообщила, что в больнице, где она работала, всем работающим выделили по 2 сотки земли для посадки картофеля на Дойках (это километров за 10 от Управленческого), и нам с ней следует эти сотки перекопать и затем посадить туда картофелины, или их обрезки, чтобы следующей зимой пришлось бы голодать меньше.
Этот посадочный картофель она, как я об этом уже вспоминал, мама на что-то наменяла в окрестностях и в удобный день, свободный от ее работы, мы, раздобыв (не помню где и как) две лопаты отправились на эти самые Дойки.
День был солнечный и теплый и шагать босиком по утоптанной дороге по приятной местности среди полей, лесных рощ, и кустов было одно наслаждение. Настроение было прекрасным, несмотря даже на постоянно присутствующее желание что-нибудь съесть. Пришли.
Мама нашла отведенный для нас участок земли и объяснила мне, как нужно вскапывать здесь эту землю.
До этого мне с подобной работой сталкиваться не приходилось, или точнее почти не приходилось. Помнилось, что 3 года тому назад, когда я был учеником 4-го класса в селе Тенишево, то там всех учеников как-то вывели на участок вблизи школы для посадки чего-то растущего. Тогда я и держал в руках лопату первый раз в жизни. Было не очень удобно, но делал как все.
Теперь же мама мне объяснила, что всю нашу землю мы с ней должны сперва перекопать, втыкая лопату в землю «на весь штык», а затем один из нас должен будет в этой перекопанной земле делать ямки, в которые другой будет кидать картофелины с «Глазками», и затем их этой землей нужно засыпать.
Так, с теорией ознакомились, и дружно за работу. Сначала все шло - даже интересно было. В школе мы по какому-то предмету проходили, что земля бывает: чернозем, глинистая, и всякая другая. В наших краях, в куйбышевской области, как раз и находятся черноземные почвы, и они являются наиболее плодородными.
Теперь я все это постигал практически, раз-за-разом переворачивая пласт черноземной земли. Действительно, в учебниках все было написано правильно, и копать сначала было даже интересно.
Но понемногу все это начинало надоедать: копаешь-копаешь, время идет, а еще вон сколько требуется этой земли перевернуть! Хорошо еще, что у меня откуда-то появился какой-то злой азарт – все равно перекопаю!
А плохо, что у мамы начал болеть желудок, да так, что вскоре она не смогла так работать и была вынуждена лечь тут же на землю. Мне так и пришлось все это поле докапывать самому.
В какой-то момент мне был устроен перерыв: мы смогли с собой захватить по кусочку хлеба, чем-то (водой, или чаем?) его запили и после небольшого перерыва я продолжил копание. Мама как-то старалась мне помочь, но я все понимал – ей это было уже не по силам.
Так, за 2- 3 посещения этих Доек мы с мамой засадили кусочками картошки наши 2 сотки, и не возвращались сюда до средины лета, когда следовало устраивать прополку подросшей картофельной ботвы.
/Опыт сельхозработ, полученный мной на Дойках, я с удовольствием использовал лет через 45 – 50 на других, северных, почвах, когда наша страна вновь попала в сложную ситуацию. /
А в 1942 году, после того как мы с мамой создали на Дойках предохранение от голодовки на зиму 1942 -1943 года, я нормально закончил 7-ой класс средней школы, сдал положенные экзамены и был переведен в 8-ой класс.
Я начал себя осознавать старшеклассником, тем более, что мне вскоре исполнилось 15 лет! Это уже как бы не мальчишка а юноша, когда у некоторых уже начинают вырастать усы! Это было ясно и из литературы, которую мы старательно изучали в школе и дома, и все более становилось заметным по многим товарищам-сверстникам, но только не по мне!
Я, по-прежнему, ощущал себя пацаном, эксплуатирующим водные и лесные просторы Жигулей вместе с прежними уличными друзьями.
Правда нынешнее окончание школы не сопровождалось привычной волей, поскольку почти сразу же после завершения учебного года, вместе со своим уличным и школьным соратником Шуркой Чиндяевым, я был включен в созданную в нашей школе бригаду лесорубов.
Перед этим, помнится, нам даже какой-то медицинский осмотр провели и признали нас пригодными для такой работы.
Рано утром в назначенный день мы весело и бодро, прихватив из дома по топору и пиле, шагали к назначенному месту работ по лесным дорожкам и тропинкам среди свежей лесной зелени оврагов и холмов Жигулей. Хоть у меня, как всегда, живот подводило от желания что-то, все-равно что, слопать, идти было очень приятно.
Минут через 40 мы пришли к месту сбора на какой-то лесной поляне. Наша бригада юных лесорубов состояла из 16 школьников. Кроме нас двоих все другие уже закончи 8-ой, а то и 9-ый классы и казались мне уже довольно взрослыми парнями.
Лесник, или какой-то другой специалист по лесоповалу, разбил нас всех на 8 пар и объяснил, как следует выбирать дерево, делать топором его подрубку, а затем с другой стороны пилить это дерево двуручной пилой, как самим не попасть под дерево, когда оно падает, как затем обрубать ветки, распиливать ствол на двухметровые части и складывать в поленницы – штабеля.
Норму, 6 кубометров на каждую пару, мы обязаны выполнять в каждый рабочий день! Можем и больше, но не меньше!
Раньше чем через столько-то часов работы не расходиться!
Час обеденного перерыва, когда каждому будет положена кружка компота (из сухофруктов). Хлеб и другую снедь каждый может приносить с собой, кто что может. (Я мог из дома захватить только небольшой кусок хлеба, который желательно было не съесть по дороге и сохранить до перерыва, дабы не щелкать зубами, когда другие будут жевать).
Конечно, ни о каких складчинах тут не помышляли – никто не обязан был кормить другого своей драгоценной пищей. Трудно с этим было всем.
Начальник также объяснил правила безопасности и строго указал, чтобы пеньки от поваленных деревьев не превышали бы 20 сантиметров. Иначе работа приниматься не будет.
После этого он куда-то ушел по своим делам, а мы приступили к выполнению задания. В конце дня он появлялся для приемки сделанной работы. От школы с нами также до конца работы оставалась, наблюдать за нами, учительница. (Это, помнится , была рыжеволосая учительница физики, женщина средних лет.). Она все это время проводила в тенечке, скучая и занимаясь своими делами.
Сначала все было довольно-таки любопытно, но затем все начинали уставать. Но уставай, не уставай, а норму нужно выполнить. Чтобы, там, сбежать, или что-либо подобное об этом ни у кого и мысли не возникало. То ли потому, что была война, то ли – поскольку в те времена все были приучены существующим в те годы жестким трудовым кодексом, нарушители которого пополняли лагерное население.
Летняя погода в тех краях всегда бывает солнечной и жаркой и поэтому я, как это всегда бывало и в прошлые годы, после окончания учебного школьного года никакой обуви на ногах не носил и все что на мне было - состояло только из трусов и может быть майки, чтобы меньше царапаться среди деревьев.
Настроение у всех было бодрое, хотя в первые дни, несмотря на все старания, в положенное время никак не удавалось выполнить норму, почти никому. Только это и заботило, ну а то что хотелось постоянно есть – это уже давно было обычное чувство.
Через какое-то время норма стала выполняться и даже перевыполняться, ну а молодежь – она всегда молодежь! Вскоре, один из старшеклассников (то-ли Золотухин, то-ли Золатарев) стал на работу приходить с гитарой и, попив компота во время часового перерыва, а также перед уходом, начиналась самодеятельность: пели «…в кейптаунском порту «скакала»? на борту…» (потом понял: что никто не скакал, ), «…есть в Ботавии маленький дом, что стоит на обрыве крутом…), и много других экзотических, в том числе блатных, песен, впервые мной здесь услышанных.
Все старшеклассники, с которыми мы работали, были дружные и веселые ребята на год или два старше нас с Шуркой. Среди них запомнился брат нашего одноклассника Миши Лянда, а также один парень, Аркаша Гринберг(?), отличавшийся от всех остальных своим двухметровым ростом! Такие великаны мне до этого не встречались!
Помню, что еще во время школьных занятий, когда он стоял на переменке в коридоре широко расставив свои длинные ноги, я иногда его дразнил, проскакивая сзади у него между ног и практически, при этом, не наклоняясь!
Теперь его, шутя, использовали, как единицу измерения, ибо поленницы мы были обязаны складывать из бревен точно двухметровой длины!
Сдав кому положено нашу работу, ближе к вечеру бригада дружно возвращалась на Управленческий.
Возвращаться с работы по холмистым дорогам среди буйной лесной растительности было еще приятнее, чем по утрам шагать на работу, тем более, что невольно из мозгов не улетучивалась дурная мысль: «приду домой и что-нибудь там и съем»!
В эти дни уже ЗАКАНЧИВАЛСЯ 1-ЫЙ ГОД Войны.
ГОД 1942 - 1.
ШКОЛЬНЫЙ БЫТ, КАНИКУЛЫ – ЛЕСОПОВАЛ и дизентирия.Работа ЗЕМЛЕКОПОМ. ТЯЖЕЛЫЕ СРАЖЕНИЯ И ГОЛОДУХА.
В эти дни мне как-то особо запомнилось, что однажды, когда мы поднимались вверх по не очень крутой старой длинной просеке – там на самом верху, почти касаясь деревьев, вдруг возник силуэт летящего нам навстречу тяжелого двухмоторного бомбардировщика. Он как-то бесшумно (или почти бесшумно), спускаясь вдоль нашей просеки, медленно пролетел над нами и исчез где-то далеко внизу.
Такие самолеты мне встречались разве еще до Войны в кинокадрах, ну и в самом начале Войны, когда армада таких самолетов летела на запад. Теперь, когда после начала Войны прошел уже целый год, этот самолет воспринимался, как медленно летящий призрак, а еще недавно это был символ нашей авиации.
Похоже, что такие типы самолетов уже практически не существовали. (Возможно, что эта встреча произошла уже в 1943 году?).
Я возвращался домой со слабой надеждой чем-нибудь перекусить, но есть там, все-равно, было почти что нечего, и немного помыслив и прихватив кого-нибудь из друзей по привычке спускался к Волге и продолжал там делать привычные мне заплывы через Волжскую протоку, и прочее.
Так проходили дни июня, а возможно и июля, и августа, - пока наша бригада не вырубила огромный участок леса, глядя на который мне даже не верилось, что это сделали наши руки. Нам объявили свободу от работы, свободу, которая продолжалась у меня не больше двух-трех дней.
Тем летом, всего один раз, мы с мамой сходили на наш картофельный участок, чтобы сделать там прополку. С некоторым удивлением я обнаружил, что из зарытых весной в землю картофелин действительно во-всю растет новая трава, называемая картофельной ботвой!
В 1942 году у меня получился вынужденный перерыв в общественной работе, своеобразные каникулы, – дело в том, что обычные свои ежедневные и, как правило, одноразовые походы по нужде в лес, и в кусты, я был вынужден заменить на многоразовые: чуть ли не каждый час был вынужден искать свой куст! Медицина это явление определила, как болезнь - дизентерию, которую вылечить можно было, только уложив меня в больницу.
К сведению: в деревянных домах, построенных зеками для «вольных», установить туалеты с унитазами тогда «не успели», предусмотренную для этого в квартирах комнату без окон - «санузел», в первые же месяцы войны использовали для поселения эвакуированных.
На улице, на весь квартал 2а, в котором находился наш дом, приходился один – два общественных туалета. После того, как один раз, еще в 1939 году, я в него заглянул – старался обходить это заведение стороной, а для своих нужд, и летом и зимой в любые морозы, начал использовать лес, что, кстати, делало и большинство моих товарищей.
Положили меня в ту же больницу, где медсестрой трудилась наша мама. Это была больница для заключенных, которая здесь существовала еще с довоенного времени и была в свое время построена для обслуживания лагеря заключенных – строителей плотины Куйбышевского гидроузла. Теперь, хоть гидроузел перестали здесь строить еще несколько лет тому назад, лагерь заключенных полностью ликвидирован не был. Очевидно, даровые рабочие руки по-прежнему были востребованы. Правда теперь уже не приходилось наблюдать колон, шествующих по дороге с работы и на работу под охраной вооруженных стрельцов (охраны) и в сопровождении злобных овчарок, как это было можно видеть здесь еще в 1939 году.
Однако вокруг нашего жилого квартала 2а в ряде мест еще долго сохранялись вышки, предназначенные для размещения вооруженных охранников во время строительства нашего жилого квартала. Одну из таких вышек можно видеть на фото 1940 года, где изображена группа ребят из нашего дома.
Такие же вышки, с дежурившими на них охранниками, были установлены вокруг больницы, в которую меня поместили для лечения. Кроме вышек территория больницы была надежно защищена от внешнего мира колючей проволокой, натянутой на столбах примерно 3-ех метровой высоты.
Эта больница располагалась на выезде из Управленческого, в 3-ех – 4-ех километрах от нашего дома. Потом в жизни мне не раз приходилось проводить свой досуг в подобных заведениях, но больница для заключенных на Управленческом, больница в которую я попал в своей жизни впервые, навсегда осталась в моей памяти, как образец подобного заведения.
В большой просторной палате было установлено порядка двух десятков железных коек, но тесноты в помещении не было, свежего воздуха было вполне достаточно также.
Все больные были одеты в чистые кальсоны и рубахи, белье на кроватях также было чистым и не драным.
Туалет – конечно, был общий, но вполне отвечающий элементарным санитарным нормам. Находиться в нем противно не было.
Порядок среди больных медперсонал поддерживал образцовый: кормление, сон, и все прочее - согласно установленного расписания и принятым нормам поведения.
Правда кормежка была жиденькой: норма хлеба, постный супчик, и жиденькая кашица. Ну, еще и стакан компота из сухофруктов в обед, и чаек утром и вечером (с кусочком сахара!).
/Одно слово, как вспомню больницу для зеков на Управленческом в военное время – так стыд берет за состояние больниц в «столичном» Ленинграде и за уход там за «вольными» горожанами в самых знаменитых лечебных заведениях! Я здесь пишу не об уходе за «номенклатурой» советского периода, и о не толстосумах и прочих «народных слугах» постсоветского времени, а о рядовых тружениках, пенсионерах, и тп./
Хорошо помню, что месячное пребывание в зековской больнице было для меня и отдыхом от постоянной голодовки! Конечно, о том, чтобы наесться «от пуза» здесь речи быть не могло, но все же по сравнению с «волей» - живот так остро еды не требовал!
Меня там врачи нарочно держали больше, чем требовала дизентерия, чтобы немного подкормить. Это мне потом уже как-то сообщила мама.
Пока я там «давил клопа» война к нам заметно приблизилась в смысле военных действий. За ходом военных событий я, как и все кто помнит это время, следили со все возрастающей тревогой начиная с весны и, особенно, с наступлением лета.
Иногда становилось похоже, что с немцами у нас война получается только в союзе с нашим русским Великим Морозом! С весны мы опять застряли на дальних подступах к Москве, не могли ликвидировать немцев попавших «в котел под Демянском(?)», на юге снова сдали Ростов, не удержали зимний успех в Крыму, пришлось оставить Крым и сдать мой родной (почти) Севастополь, немцы рвались к Москве теперь с Юго-запада – со стороны Воронежа, котрый, судя по прессе, мы все-же с величайшим трудом удерживали.
Но вот обозначилось и главное направление их ударов – фашисты выходили к Волге у Сталинграда и прорывались на Кавказ, к нефти, без которой, когда идет война моторов, особо не повоюешь. Это уже ясно и ребенку.
Они прорывались к Новороссийску, угрожая способности воевать для нашего Черноморского Флота – одним словом опять складывалось положение - для нас снова критическое.
Что в это время творилось под Ленинградом и на фронтах севернее я тогда понятие имел очень смутное. Хотя знал, что город в котором я родился сражается в окружении, слышал что там очень трудно, но действительности не представлял, то ли из-за недостатка информации, то ли поскольку основное внимание тогда было приковано к событиям на юге.
То-ли в конце июля, то-ли в начале августа фашисты долетели и до нашего Управленческого. Это случилось, по-видимому уже в августе, когда они подошли близко к Сталинграду.
В это время ночи у нас были по южному очень теплыми и черными, и особо черными поскольку уже больше года в поселке строго соблюдались правила затемнения всех помещений.
И вот среди одной из таких ночей однажды раздались сигналы тревоги, точно не помню какие именно, кажется это была сирена.
Я и несколько других обитателей палаты вскочили с коек и прильнули к раскрытому окну. Где-то не очень далеко ближе к Волге что-то грохало и примерно оттуда же по небу шарили лучи прожекторов, однако нигде ничего не горело и не было похоже чтобы нас бомбили.
По-видимому над нашим районом летели какие-нибудь немецкие разведчики, и зенитки открыли по ним огонь. Но все равно было довольно-таки страшновато: вдруг в сей же момент из небесной черноты на тебя грохнет бомба, и непонятно как от нее защищаться! Минут через 20 – 30 все успокоилось, и все, тихо переговариваясь, отправились досматривать прерванные сны, кто уже успел с вечера заснуть.
Такое повторялось еще раза 2 – 3, а потом немцам, по-видимому, стало не до дальних полетов к Куйбышеву. Хватало все больше и больше забот и под Сталинградом. Правда потом от друзей- мальчишек я слышал, что где-то недалеко от нас они все же несколько бомб на нас сбросили, но все это здесь было не очень серьезно.
Всеми чувствовалось, как над нашей страной все нарастает и нарастает опасность, и приходится напрягаться через немогу, чтобы остановить врага во-чтобы то ни стало!
И это напряжение, с одной стороны, я ощущал, а с другой стороны я уже месяц, или почти месяц, сидел без дела за колючей проволокой, и моя натура требовала воли. И требовала тем острее, чем реже мне требовалось устремляться к уборной.
Также становилось все скучнее и скучнее здесь болеть, поскольку тут у меня не было сверстников и привычных занятий. С больными-зеками я общался, но это были взрослые мужики с которыми общих тем находил немного. В основном немного о происходящих событиях.
Люди они были, как и все люди, и почему они стали зеками я не интересовался. Вокруг таких было много и ничем исключительным они мне не представлялись.
Одним словом я начал искать возможность удрать отсюда, чтобы хоть недолго погулять за пределами колючего забора и вышек с охранниками. Также захотелось обмануть их бдительность из «спортивного интереса». Конечно я прекрасно знал, что больница была лагерной зоной и ее охранники сидели на своих вышках не с мальчишескими «поджигалками», а с боевым оружием. При обнаружении побега из охраняемой зоны они были обязаны открывать по нарушителю огонь. Но в успехе выполнения своей задумки я был уверен.
В молодости в людях всегда накапливается избыток энергии, требующей выхода, и существует также избыток дурости и легкомыслия.
Во время свободных прогулок по территории больницы я спокойно присмотрел в одном месте подходящий для моих целей участок колючего заграждения, в котором на животе было можно пролезать не цепляясь за колючую проволоку.
Также это место хорошо заросло зелеными кустиками, в которые можно было заползти в месте скрытом от охраны и, проползая в тех же кустах уже за охраняемым забором, выползти из них незамеченным.
В долгий ящик дело не откладывал, и в один из прекрасных солнечных дней я оказался на свободной территории – гуляй, где захочется! Правда мне сразу же не захотелось гулять в районе своего дома, или школы, и вообще в местах, где могут меня увидеть люди, ибо я явно отличался ото всех других людей и поэтому неизбежно был бы кем-нибудь арестован, за чем наверняка бы следовали другие неприятные последствия.
Дело заключалось в том, что из кустов я выполз одетым только в больничную форму. То-ли это были кальсоны, в которых обычно на людях появляться было не принято, то-ли на мне была полосатая одежда – не помню. По указанной причине я сразу же свернул в лесную чащу и, минуя тропинки и дороги, зашагал к тому месту, на котором месяц тому назад (примерно) наша школьная бригада занималась лесоповалом.
Через какое-то время добрался до нашей вырубки, и снова удивился на то – какой огромный кусок леса мы вырубили! Посидел - повспоминал, как заваливали лесных гигантов и мелочь, как очищали их от сучьев и веток, разделывали и складывали в поленницы. Ушло то время! А сейчас настало время возвращаться за колючий забор в больницу!
Через день, или два, я повторил путешествие на волю. Но теперь уже вместе с появившимся в больнице мальчишкой, младше меня на год. Чем он болел, не помню – это тогда было для меня безразлично.
Неизвестно, как бы события на «больничной кровати» развивались бы дальше, если бы не было врачами решено, что я здоров. Из больницы меня выписали на долгожданную волю, но бегать по ней как до войны – теперь не получалось.
Буквально на следующий день после моей выписки из больницы школа вновь потребовала меня для продолжения трудовой повинности старшеклассника: теперь меня призвали на работы по устройству овощехранилища на школьном дворе.
В одном из дальних углов школьного двора мы были должны выкопать яму площадью примерно 20x20 метров и глубиной примерно 4 – 5 метров. Собрали человек 15 мальчишек из нашего и старшего классов, выдали каждому по штыковой лопате и сообщили требуемую норму выработки: помнится 3 кубометра грунта на каждого.
Началось с того, что на траве мне отмеряли участок метровой ширины и трехметровой длины, который я должен сегодня углубить на один метр. Начинать работать следовало ежедневно в определенное время, и окончание рабочего дня также заканчивалось в определенное время.
Естественно, что питание каждый должен был приносить из дома свое. Я ничего из еды с собой не носил – нечего было таскать.
По утрам с чаем, а скорее просто с кипятком, съедал небольшой кусок хлеба и уходил. Когда с работы возвращался, во второй половине дня, то обычно дома находил немного супа, который и съедал, опять же с ломтем хлеба. О мясных, там супах, речи, конечно, быть не могло. На закуску, помнится, можно было иногда из банки выловить малосольный огурец. Мама как-то их сделала.
Итак, долго не раздумывая, все взялись за лопаты и работа закипела.
В этой бригаде землекопов народ был боле или менее для меня знаком. Некоторые ребята не очень. Не помню, кто здесь был из прежней бригады лесорубов.
Мой закадычный друг Шурка Чиндяев также копал землю рядом со мной, были и еще ребята из нашего класса.
Помнится, что из нашего класса тут отличался в работе один крепкий паренек, прибывший с эвакуированными с Украины, по фамилии Терешонок. Запомнил я его потому, что этот жилистый паренек в дальнейшем отличался также, как главарь бандитской (иначе назвать не могу) группировки парней-подростков.
Лопатой я уже, в принципе, действовать научился, сажая весной картошку, но тут было копать труднее: земля здесь не была мягким черноземом, который легко рассыпался, при повороте лопаты.
Во–первых, было необходимо содрать травянистый слой дерна, затем, после небольшого черноземного слоя начинался плотный глинистый грунт. Все это надлежало вытаскивать из получающейся ямы и складывать аккуратно в одном месте. Чем глубже становилась яма, тем требовалось больше усилия, чтоб из нее землю выбрасывать.
Вся эта работа давалась мне с гораздо большим трудом, чем недавняя работа на лесоповале. По-видимому, к топору и пиле я уже за последние годы привык и дома, когда заготавливал запасы дров на зиму, и затем почти ежедневно протапливал нашу печку.
Помнится, что на второй, или третий день работы я впервые понял, что у людей есть сердце: при выкидывании лопатой очередной порции, оно у меня вдруг очень сильно стало колотиться, причем почему-то где-то в горле! Так сильно колотиться, что я был вынужден на некоторое время копание прекратить и дать себе время для успокоения сердца, после чего в этот день работал как-то осторожно.
Через какое-то время работы яма углубилась настолько, что даже самые сильные, вроде Терешонка, уже выкинуть землю из нее не могли. Тогда в двух углах ямы на некоторой ее глубине были оставлены небольшие площадки, на которые складывали землю с большой глубины, а уж с этих площадок перегружали лопатами ее на поверхность.
Тут я впервые в жизни познакомился с особым типом лопат, которые назывались «совковыми». Нам на бригаду выдали две, или три, таких лопаты.
На такие лопаты помещалось земли гораздо больше, чем на те, которыми мы копали землю, но чтобы эту землю отбросить лопатой силы требовалось также много больше. Я уже эти лопаты ворочал с больши-им трудом!
Естественно, что орудовать ими начали самые сильные старшеклассники, и Терешонок тоже. (Я эти лопаты вспоминал, лет через 50-60, когда завел себе садоводство и там не один раз перегружал на участок «Камазы» песка).
Во время этих работ, да и после них я начал задумываться, каково же сейчас приходится там, на фронте, нашим солдатам. Им же приходится для укрытий ямы непрерывно выкапывать в грунте любой сложности, и в жару, и под дождем, и во всякой другой обстановке. Невзирая на то, как кто устал, и как бы хотелось отдохнуть. Иначе смерть, раны. Я-то что: устал – передохнул!
Яму требуемых габаритов мы сделали дня за 3 до начала школьных занятий. Получились у нас даже небольшие, как бы каникулы, в которые было можно передохнуть от общественных работ, чтобы заняться своими домашними, и собраться к школьным занятиям, занятиям в 8-м классе!!!
Как помнится, школьные занятия в военные годы начинались не с сентября, а с октября. И что меня в эти дни, неожиданно(!), очень обрадовало, так это то, что меня вдруг в школе позвали получать за летнюю работу мешочек крупы, кажется пшенной! Килограмма на 2, а может и 3! Ой, как нам это было кстати!
По утрам мы уже привыкли обходиться стаканом кипятка, который иногда называли чаем и небольшим куском хлеба, в средине дня обычно съедали какое-либо варево под названием суп и может быть что-нибудь на второе, и, опять же, конечно, по стакану чая с куском хлеба, по вечерам мама приготавливала также какую-нибудь еду. В основе всего этого были либо картошка, либо крупа какая-либо, либо макароны.
Все это было в большом дефиците. Сахар бывал редко, иногда вместо него дешевые конфеты, но также не часто.
Масло в основном было растительное, но входили в обиход и невкусные маргарины.
О молоке, мясе – вспоминали как о довоенных продуктах. На базаре, конечно, все это продавалось, но не по нашему карману.
/И в наш XXI век народ наслышан о нищенских зарплатах медицинского персонала – особенно медсестер. Такая практика вознаграждения за труд начало приниматься еще перед войной, а в войну это было особенно заметно./
Морально такое положение, конечно особенно тяжело сказывалось на маме, физически я это ощущал значительно сильнее всех.
Маме морально было трудно не только потому, что она мало получала, но также и в связи с тем, что она начала очень сильно болеть и очень часто боли в желудке не давали ей возможность двигаться, а на плечах у нее сидели двое: я и дочка – 5-летний ребенок. В первые годы войны я это понимал не очень, Оля (Аля) тогда об этом вообще еще не задумывалась, тем более, что в детском садике, куда она ходила, детей все-таки кормили. Наша забота была - во что ее одеть, особенно зимой.
Для мамы физической невзгодой была ее болезнь – постоянные боли. Есть она могла с трудом и то, что у нас было.
Мой же организм еды требовал все время и постоянно. Мало того, что у него была здоровая физическая нагрузка, так ему, по-видимому, еще и расти хотелось! Организм вступал (или хотел вступить) в переходный человеческий возраст, когда по законам природы надлежит превращаться во взрослого человека, и для этого в организм необходимо дополнительное поступление энергетики! А тут! Ситуация.
Так что мешочек с заработанной мной крупой был воспринят дома радостно, и даже празднично как-то стало, да и поели мы вечером по полной тарелке каши!
Настроения также прибавила картошка, созревшая на нашем участке в Дойках. После осмотра поля мы с мамой вновь собрались туда, чтобы эту картошку выкопать и перетащить к нам домой. Радовались, что еще никто нашу картошку не выкопал для себя.
Мы заранее сделали два мешка с лямками, чтобы одевать их на плечи типа рюкзака, оставили на кого-то Алю, взяли с собой две лопаты, и весело зашагали к Дойкам, где находилось наше поле. Погода была прекрасная, теплая, но не жаркая, идти было сперва нужно через холмистые, еще совсем зеленые лесные рощи, затем по полевым ровным дорогам, ведущим к нашему картофельному участку. Ушли мы примерно в начале второй половины дня, с тем, чтобы до темноты успеть вернуться домой.
Все сначала шло по плану: через часок мы уже радовались выкапывая прекрасные крупные картофелины и складывая их в кучки на краю поля у дороги.
Я копал землю лопатой, а мама собирала вываливающиеся оттуда картофелины. Праздник, да и только! Я их уже видел у себя перед носом сваренными, или зажаренными. Значит теперь прошлогодней голодовки мы уже избежали!
Наши мешки-рюкзаки заполнились до отказа, и, все равно, в поле еще оставалась большая часть прекрасной картошки! Понятно, что с одного раза все не выкопать и будет необходимо сюда вернуться, пока это за нас не сделали другие.
А сейчас было нужно дотащить до дома все нами собранное, тем более, что дело уже шло к вечеру. Но, к сожалению, это сделать оказалось труднее, чем предполагали это в начале: минут через 15 хода маму прихватили такие боли желудка, что не могло быть и речи о том что ей возможно что-либо тащить!
Выяснилось, что весь груз и я не способен протащить более, чем на десяток-другой шагов! Пришлось нам остановиться в поле, и вокруг не было видно никого, кто бы смог нам помочь! В это время тут вообще уже не было видно ни одного человека.
Тут-то я и вспомнил, что уже не раз видел, как люди везли с полей урожай, и прочую поклажу на небольших ручных тележках. До войны, а точнее до этого года я такого не видел никогда, а теперь такой способ перевозки клади начал широко входить в моду. Вот бы хорошо, чтобы и нам так перевезти сейчас нашу тяжелую ношу, но у нас такой тележки нет и откуда ее можно достать?
Мама, мучаясь от боли, сидела на краю дороги, а я лихорадочно ломал мозги: что же делать на ночь-то глядя?
Помочь маме добраться до дома бросив здесь наши труды и надежды?
Наверное, так бы оно и получилось, если бы я не вспомнил, что дома, в сарае под балконом, у меня еще с довоенного времени валяется самодельный самокат, на котором еще в 1940 году я, отталкиваясь голой пяткой от горячего асфальта, носился по дороге Управленческого, ведущей к Волге.
Этот самокат был мной сколочен из тяжелых досок и круглых поленьев, а колесами для него служили три огромных шарикоподшипника, которые я тогда с трудом сбил с осей непонятно какой машины, обнаруженной мной на свалке металлолома.
Я попросил маму посидеть здесь рядом с мешками с картошкой, пока я сбегаю домой, заберу оттуда свой самокат и вернусь за ней и за картошкой сюда в поле, чтобы отвезти их домой на этом самом самокате. Так мы и договорились, а что еще было можно сделать?
Пока я бегал домой, находил самокат, как-то договаривался с соседями, у которых находилась Аля, а потом шагал, или бежал искать место, где оставил маму и картошку, прошло не меньше двух-трех часов, и наступила темная-претемная ночь. Дорогу к маме я в темноте отыскать уже не мог, и, когда вышел из леса в поля, стал ее громко звать. Через какое-то время мама услышала мои вопли и отозвалась.
Дальше все, в общем-то, шло по плану. Каким-то образом я пристроил на самокате часть мешков с картошкой и потом, помнится, даже иногда маму на них усаживал, когда ей становилось совсем плохо. Совсем поздно ночью мы, к нашей общей радости, целыми и невредимыми добрались до дома вместе со всем драгоценнейшим нашим грузом, ничего, при этом, не растеряв по дороге.
Оставшийся картофель с этих двух соток я докапывал и отвозил уже самостоятельно. Маме стало очевидно, что эту работу мне можно доверить.
Старый самокат я на другой же день слегка модернизировал, так чтобы его было удобнее тащить за собой, и он мне сослужил хорошую службу также и в следующем 1943 году.
Правда, когда я его, загруженным, тащил по пыльной дороге в следующий раз, то кольца шарикоподшипниковых колес очень быстро намертво заклинило землей и пылью, попавшей между ними с дороги. Не было силы, которая могла бы их провернуть. Пробовал тащить телегу волоком – скоро понял, что так дело не пойдет. Своевременно вспомнил о своем мужском достоинстве и успешно использовал его в деле, пуская обильные струи в колеса телеги.
Походы с телегой и лопатой на Дойки приходилось повторять еще не один раз, и уже ничто не являлось препятствием для перевозки ценного груза. С нашего поля мы получили 4 полных мешка отличного картофеля. Для его хранения в комнате каким-то старыми досками был отгорожен угол и туда и были высыпаны все эти четыре мешка.
Наряду с пайками хлеба по карточкам это была основа нашего существования. Конечно, и другие продукты питания, гарантированные нашими продовольственными карточками вносили свою лепту, но хлеб и картошка были основой нашей жизни. Пока эти продукты у нас были - жить было еще можно.
Есть мне все равно хотелось всегда и даже во сне, но все же мой организм знал, что гарантировано один – два раза в день в него попадет несколько картофелин сверх продуктов получаемых по карточкам.
Так между трудами подошло время начала школьных занятий, теперь уже в действительно старшем, в 8-мом классе средней школы! Однако, это я помню отлично, несмотря на необходимость фактически ежедневно работать то там, а то здесь, я, Шурка Чиндяев, и еще некоторые из знакомых нам ребят, все это лето также находили время, чтобы порезвиться в волжской воде, переплыть на Зелененький остров и там понежиться на раскаленном песке.
Конечно, того как в прошлом, или в 1940 году, когда я часами не вылезал из воды плавая в ней сам по себе, или оседлав подвернувшуюся доску, теперь такого уже не было. Но все же!
Но все же, несмотря на то, что война уже, можно сказать, подошла к Волге не очень-то от нас далеко, мы это непосредственно не ощущали, в том смысле, что в нас не стреляли, не бомбили, люди вокруг нас, как обычно, ходили на работу, ковырялись на своих огородах, отдыхали, когда могли, то есть жили обычной человеческой жизнью, приспосабливаясь к ее обстоятельствам.
В отличие от прошлого года сама война, здесь в тылу, теперь также превратилась в обычное обстоятельство, к которому приходилось приспосабливаться. Как бы это трудно ни было, мы к военному быту также привыкали, а счастливое довоенное время становилось почти сказочным.
Уже не было, чем-то необычным, что у нас нет никаких известий о нашем папке, что мы ничего не знаем о судьбе других родственников, перед войной находившихся в Лиепае, Ленинграде, Владивостоке, и других местах нашей страны.
Для нас стало привычным самим обеспечивать свою жизнь продуктами питания, одеждой, теплом. Я начал четко ощущать и сознавать, что любая необходимая нам картофелина должна быть создана большим трудом, также любой кусок хлеба появился в результате конкретного труда других людей, обувь, рукавицы, топоры, и все другое мне необходимое для существования – создано трудом чьих-то рук, и моих также. И без этого в жизни не бывает.
Те же штаны, валенки, дрова для печки – чтобы они у меня были нужно, чтобы каждую конкретную вещь сперва кто-то бы сделал! А не как это было до войны – все лежало в магазинах и в других местах как бы само-собой!
Теперь для меня было само-собой разумеющимся, что для того, чтобы раздобыть учебники для восьмого класса, нужно мне на водном трамвайчике добраться до барахолки в Куйбышеве и там сначала «загнать» ненужные теперь учебники за 7-ой класс, и на вырученные деньги приобрести у других таких же учебники для занятий в 8-мом классе. С этим все было просто.
Гораздо сложнее был вопрос, что на себя одеть: штаны и рубашку, в которых я ходил в школу в прошлом году, мама как-то приспособила на меня и на новый учебный год, благо по габаритам я остался практически без изменений, а вот с обувью все оказалось несколько сложнее.
Прошлогоднюю обувь я к концу занятий в 7-м классе практически сносил «вдрызг», а летом мне обувь была совершенно не нужна. Лето, еще по старой довоенной привычке, я ходил босым. Что нам теперь делать?
Вопрос стоял настолько остро, что у меня даже появлялась мысль о завершении своего школьного образования: в школе представить себе босоногого ученика, да еще и старшеклассника – было совершенно невозможно!
Однако, обошлось. Из ящика, который служил обычно мне кроватью, и в котором хранился старый ненужный хлам, были вытащены огромные сапоги с высокими кожаными голенищами. Эти сапоги были с твердой негнущейся кожаной подметкой, почти желтого цвета. Как мне вспомнилось, в чем-то подобным мой отец ходил еще во Владивостоке в своей полной военно-морской форме. Наверное, и эти сапоги были ему тогда еще выданы, в порядке его обмундирования.
Размер обуви у папы был 42, а у меня и 40 сидел вполне свободно. Но делать было нечего и я обнаруженные сапоги примерил. Несколько расстроился, что в голенища сапог мои ноги поместились выше колен и намного. Но альтернативы этим сапогам не имелось, и я попробовал пройтись в них рядом с домом, после чего вопрос об их использовании был решен положительно. Авось, еще и подрасту!
ГОД 1942 - 2.
Обстановка на фронте и в тылу. Зверею от голода. Держим СТАЛИНГРАД и перехватываем инициативу.
Итак, ничто не мешало начинать школьные занятия в 8 классе.
А обстановка в стране на втором годе войны продолжала накаляться почти, как в это же время и в первый год войны. Почти.
Похоже, фронт с трудом, но держался, на подступах к Волге под Сталинградом.
Но чувствовалось, что это стоило огромного труда и жертв, множества убитых и покалеченных.
К тому же было сдан Крым, Севастополь, и на Черном море бои шли у Новороссийска.
Немцы прорвались к Кавказу, и бои шли за перевалы в горах. Они рвались к нашей основной энергетической базе, к нефти Закавказья, а там им остается совсем немного до их Турецких союзников, до путей к Индии.
Одним словом опять-таки решалась судьба второй мировой войны и судьбы нашей конкретной жизни.
Авиационный завод, созданный у нас на Управленческом год тому назад, создавал продукцию для фронта без перерыва.
Многие из наших знакомых ребят также трудились на этом заводе. Это были иногда даже наши ровесники, оставившие школьные занятия по тем или иным причинам: некоторые считали, что они уже достаточно обучены и пора начинать взрослую трудовую жизнь, другие – поскольку очень трудно было существовать в войну с иждивенческой продовольственной карточкой, и по другим причинам.
У меня вначале мысли о том, чтобы прекращать учебу в школе и поступать работать на какое-либо предприятие, не возникало, несмотря на голодную жизнь и на трудные условия быта. Я привык всю свою жизнь учиться, и другого для себя - просто не представлял.
В моей семье никогда не бывало разговоров, что можно человеку в моем возрасте заниматься чем либо еще, кроме учебы.
Однако не было неожиданным школьное объявление, появившееся в первые же дни начавшегося учебного года, что все ученики седьмых классов нашей школы обучение в ней должны прекратить и отправляться работать на завод – нужно замещать взрослых рабочих, ушедших на фронт! Доучиваться в школе ребятам придется после войны, а в настоящий момент… Родина требует!
Учеников моего, восьмого класса, эта команда не касалась – нам была предоставлена возможность школьное образование продолжать. По-видимому, нас предназначали для скорого использования на войне непосредственно, так мне подумалось. Однако ничто не мешало уйти работать по собственной инициативе. Об этом я советовался с мамой.
Мама считала, что мне нужно не бросать школу, а заниматься там столько - сколько мы сможем. В ее представлении это было бы большой бедой, если бы я остался необразованным человеком, без профессии, требующей окончания высшего, или на самый худой конец, среднего учебного заведения.
Получение рабочей специальности, особенно без окончания учебного заведения, в ее глазах представлялось, если не как несчастье, то, как жизненная необеспеченность и одичание. Одичание в образе жизни, в быте, в привычках, в потребностях.
Она сама происходила из интеллигентной семьи мещан, относящихся, как теперь принято говорить, к элите общества, и поэтому образ человека, не окончившего школу, казался ей несчастным.
В ее представлении наличие хорошего образования гарантировало также такую воспитанность, которая не дает человеку опускаться до скотского состояния.
Ко всему прочему, учиться в школе я уже привык, а что это такое - работать на заводе, представлял себе плохо. Смогу ли я справляться с той работой? Одним словом решили, что самим менять жизнь пока что не стоит.
Полностью седьмые классы в школе все же уничтожены не были, но множество ребята из этих классов действительно начали работать на заводе. Помнится, что на заводе начала работать одна девочка наша соседка, из семейства эвакуированных с Украины, да и другие знакомые. Возможно, что оставляли в школе тех, кто чем-нибудь болел, или тех, кто был младше 14 лет – тогда стандартного возраста для 7 класса. (Много позже я об этом хотел спросить у своего товарища Валентина Некрасова, которого тогда оставили в 7 классе, и которому тогда было 13 лет, но так и не успел это сделать).
Теперь школьные занятия проходили в уже привычной обстановке военного времени. Сформировался круг ближайших школьных приятелей, состоящий, в основном из мальчишек, но также и из девчонок нашего класса. Правда, с девчонками я почти не общался.
Кроме школьных обязанностей на мне лежали привычные домашние обязанности: по обеспечению водой для мытья и готовки, по колке, распилке, рубки поленьев для печки и для протапливания этой печки с наступлением холодной погоды, по помощи маме в уходе за сестренкой.
Был случай, что полено, отскочившее вверх от удара топора, хлобыстнуло меня по физиономии (как еще глаз не вышибло). Лет через 10 медики установили, что у меня был перелом какой-то носовой перегородки, который затем сросся. Внешне ничего не было заметно.
Все это происходило под привычный уже «аккомпанемент» войны. Уже было привычно, что с морозами к нам приходят победы. Как и год тому назад под Москвой, в этом году мы смогли сперва остановить наступления немцев и их союзников на южных участках фронта, а затем и сами, только теперь в декабре, смогли перейти к сражениям по освобождению юга страны, к боям по окружению немцев под Сталинградом.
Выступления И.В. Сталина по случаю ноябрьских праздников, и другие, с подробным разбором всех происходящих событий, как на фронте, так и в тылу, в мировой политике, каждый раз давали нам новую уверенность в нашей победе, в том что наши лишения не напрасны. А переносить эти лишения мне было весьма трудновато.
Трудно мне было не просто то, что я постоянно, даже во сне, хочу есть, а также, то, что я явно хочу этого больше, чем все меня окружающие.
По сравнению со всеми своими сверстниками я был также и одет гораздо хуже, чем одеты они. Моя старая одежда приходила в негодность, а новую достать было совершенно невозможно. С одной стороны немного утешало, что из старой одежды я перестал вырастать, но с другой стороны огорчало, что все мои сверстники, даже небольшого роста, начинали меня в этом обгонять.
Есть было нечего, одеться было не во что.
Однажды по такому поводу я даже устроил маме истерику, хотя и понимал, что она делает для нас все, что в ее силах и возможностях, и даже больше: «Хочу есть, и все тут! Хочу другие штаны (или что-то в этом роде), и все тут!».
Мне и тогда было такое стыдно, но ничего не мог с собой поделать. Правда, после того случая больше такого я себе не позволял!
Мама, после такой истерики, каким-то образом собрала откуда-то деньжат, чтобы купить на рынке для меня хлебную буханку. Пока шли с рынка домой я ее всю и съел!
Затем понял, что такое обжорство является не только свинством, но также и опасно для организма: после этого несколько дней мне сводило и сильно жгло желудок. Когда, через некоторое время мне пришлось читать, как умирали ленинградцы, вывозимые из блокады и попробавшие поесть, мне это становилось понятным.
Между тем в школе, несмотря на свалившиеся на меня невзгоды, я себя как тихоня не вел. Драчуном я никогда не был и раньше, но всегда на переменках, а иногда и на уроках проводил время в возне, в шуточных кулачных сражениях, в беготне и тому подобном, как будто у меня был избыток энергии требующей своего выхода.
В классе было еще немало здоровых ребят на год, а то и два старше чем я. Так вот и их я умудрялся задирать, правда так, что они на меня долго не сердились.
Например, два здоровых парня на уроках и на переменках пытались выяснить кто же из них сильнее. Для этого они упирались друг в друга лбами и соревновались кто-кого передавит. Так как сами они это выяснить не могли, я им предложил себя в роли посредника. Я предложил им с обеих сторон давить своими лбами на мой кулак, после чего я смогу сказать кто же из них давил сильнее.
В нужный момент я руку выдернул, и ребята здорово стукнулись лбами, вызвав всеобщий хохот окружения.
Не нужно говорить, сколько после этого мне пришлось от них бегать, избегая справедливого возмездия! Хорошо еще, что ребята и сами обладали чувством юмора и скоро отошли.
В начале зимы простудился и заболел мой товарищ Шурка Чиндяев. Заболел он так сильно, что его отправили в больницу и там определили воспаление легких. Получилось так, что его там выпало вылечивать нашей маме, которая его прекрасно знала, как одного из моих приятелей.
Мама дома рассказывала, как сильно вырос и развился мой товарищ, в какого красивого и умного парня он превращается. Мы все желали и надеялись на его скорейшее выздоровление. Все к тому и шло, но, тем не менее, в связи с Шуркиной болезнью произошел не очень-то приятный инцидент.
Как-то к нам пришла Шуркина мама и обратилась к нашей маме с предложением принять от нее литровую кринку с молоком, что нашу маму оскорбило! И она это молоко принять отказалась! И та, конечно, ушла тоже обиженная.
Мама считала, что она работает не за подачки от кого бы там ни было, а за государственные деньги, и лечить кого бы то ни было - это ее долг!
Ну а Шуркины родители были не испорчены «интеллигентскими» понятиями о порядочности: в народе было принято, что «богач» всегда взяткой подкрепляет «бедняка», чтобы он работал на него лучше.
Шуркин отец на Управленческом руководил в милиции, и дома в своем хозяйстве они содержали корову, которая за это снабжала их молоком. Мы же с начала войны вкус молока забыли, ибо маминой получки и на литр молока бы не хватило.
Я же подумал, что для Альки, хоть она и ходит в детский сад, молоко еще очень бы было полезно, да и у мамы очень плохо с желудком от нашей картошки.
Подумав все это, я, ни слова-ни говоря, залез ногами в валенки, одел пальто и шапку и вышел из дома. Через некоторое время я вернулся с кринкой драгоценной жидкости и отдал ее маме. Перед мамой я извинился и просил ее очень не расстраиваться: «так сейчас, мама, принято!».
Помнится, что с 8 класса у нас был введен урок военного дела и нас довольно серьезно начали готовить к военной службе, к возможному участию в боях.
Мальчиков начали обучать как устроено оружие: винтовка образца 1881 года (Мосина), ручные гранаты, РГД и лимонки (Ф-1), пулеметы системы «максим» и «Дегтярева», и др. Мы их изучали по плакатам и в натуре, разбирая и собирая имеющиеся в школе образцы и их макеты.
Девочек начали обучать в группах сандружиниц.
В коридоре на последнем этаже было организовано стрельбище из малокалиберных винтовок. Несмотря на свою близорукость, я был стрелком неплохим. Сам не понимаю, как попадал, если мишень видел весьма расплывчато.
Много времени тратилось на строевую подготовку.
С наступлением морозов в школе стало плохо с отоплением. На уроках ученики за партами начали сидеть в пальто. Конечно, почти все зимой носили валенки и в них же были и на уроках.
Как только появился снег, я также сменил свои сапоги на валенки, которые несли свою службу еще с довоенного времени. Дырявые и с заплатками, но все же валенки, что было не у всех. В частности всю зиму в легких полуботиночках щеголял ученик нашего класса из эвакуированных, Терешонок.
Как-то, для того чтобы обогреть школу, несколько классов было отправлено за несколько километров в снежный лес, чтобы там вытащить из под снега бревна, оставленные еще с лета. Это было место, где наша школьная бригада работала летом.
Под новый 1943 год я, как и раньше, утащил и привез из леса новую елочку, в этом году обошлось без препятствий. Так что можно было скромно Новый год отметить и немножко улучшить настроение у мамы и у сестренки.
Такой вкусный винигрет из своей картошки и свеклы, купленной по этому случаю на базаре, я никогда еще не пробовал.
А в это самое время, не очень-то и далеко от нас, (по меркам, конечно, XXI века), начиналось великое сражение по уничтожению окруженной немецкой армии под Сталинградом.
ГОД 1943.
СТАЛИНГРАДСКИЙ РАЗГРОМ ФАШИСТОВ.
С тревогой следил по газетам о сложности этого сражения. Немцы сопротивлялись и просто так не сдавались.С юга, и с других направлений, к ним пытались пробиться другие их части, чтобы наше окружение прорвать и своих выручить.
Немецкая авиация старалась помочь окруженным продовольствием и оружием, но все было тщетно.
На морозных заснеженных просторах горели их танки, в воздухе добилась господства наша авиация, и кольцо вокруг сотен тысяч замерзающих вражеских солдат неуклонно сжималось, несмотря на их отчаянное сопротивление.
Несмотря на все наши потери мы, Россия, не мо-гли по-другому, не мо-гли оставаться живыми под чужеземным сапогом!
Мы не мо-гли не упереться в последний момент на смерть! По-другому нас и быть не могло!
В этом заключалась наша уверенность в Победе, как бы тяжело нам не приходилось! Но сколько же и наших молодых солдат гибло, калечилось и замерзало на этих необъятных просторах, в этих сражениях!
Я следил за всеми доступными газетными публикациями, а позже, «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, оставила впечатление, как одно из самых правдивых и естественных произведений о тех событиях. Ну и, конечно, беседы с непосредственными участниками событий.
В школе после Нового года и окончания второй четверти, как в школах положено всегда, и невзирая на войну, были объявлены каникулы, которые затем раза два продлевались в связи с сильными морозами (до - 40°C – это не было удивительно!).
Прорыв блокады Ленинграда пришелся на время, когда занятий в школе не было. Это событие в тот момент мной было воспринято, как одна из наших рядовых побед в ходе нашего зимнего наступления на фронтах войны. Возможно, что такое восприятие этого события произошло потому, что не было тогда достаточного количества информации о действительном положении блокированного Ленинграда, не было каких-либо контактов с жителями блокадного города, или с участниками боев.
В то время я еще ничего не знал о боях на Невском пятачке, о Синявинских высотах.
На фоне прошедших лет, на фоне многочисленных событий своей небольшой жизни, факт своего Ленинградского происхождения и жизни на Васильевском острове у меня был значительно сглажен всеми этими прошедшими событиями. В те годы я себя скорее соотносил с коренными жителями Владивостока, чем Ленинграда. Возможно и поэтому, ленинградская драма для меня была на втором плане по сравнению с битвой на южном участке нашего фронта.
В свободное от школы время с приятелями и знакомыми я, как всегда, скатывался на лыжах с крутых горок и занимался дома, в основном дровами, протопкой печки и доставкой воды из колонок, расположенных не очень далеко в нашем квартале.
Однажды, это произошло 1 февраля 1943 года, наша водяная колонка сломалась. Такое редко, но случалось. Пришлось мне утром 2 февраля искать работающую водяную колонку в другом месте за пределами нашего квартала. Нашлась такая за километр – полтора от дома.
День был солнечный и морозный, шерстяная варежка на моей руке была дырявой, и ведро с водой было тяжелым.
Шагал я с ним вначале по укатанной снежной дороге, потом поднялся по тропинке вверх и стал двигаться в сторону нашего дома, как вдруг громко заговорил репродуктор, установленный на одном из домов нашего квартала.
Из репродуктора торжественно и радостно зазвучал голос Левитана, сообщающий, что под Сталинградом окруженные фашисты разгромлены и капитулируют в соответствии с приказом своего фельдмаршала Паулюса, который после этого сам также сдался нам в плен! Вот это была Победа!
Несколько сотен тысяч замерзших фашистов со своим фельдмаршалом!
Много тогда писалось в газетах, в каком состоянии находились эти пленные, но через 15 лет мне про это рассказывал участник тех событий, конвоировавший пленных вояк в тыл, по заволжским дорогам. И все это в снегах и на морозе!
Сразу же стало ясно – вот Он - момент, решающий эту мировую войну, момент начала освобождения наших областей, начало разгрома фашистов!
И достигли мы этого перелома своими силами, своими жертвами! Безо всяких «Вторых фронтов»!
С хорошим настроением дотащил до дома ведро с водой и поделился со всеми только что услышанной новостью. После такого известия жить и учиться стало много веселее, хоть в бытовом плане ничего не менялось.
Как-то, уже было совсем темно, мы, вместе с моим товарищем Мотькой Якубсоном, о чем- то дружески беседуя, вышли из дверей нашей школы и завернули за угол, чтобы вместе добираться до своих жилищ.
Как вдруг совершенно неожиданно из-за какого-то сугроба на нас выскочила группа, человек 10 каких-то совершенно нам незнакомых, парней.
В одно мгновение несколько здоровых парней засунули меня в снежный сугроб, а другие бросились догонять отскочившего Кубика (прозвище М. Якубсона). Тут же, кто-то из них, по-видимому, разглядев меня, закричал группе, напавшей на Кубика:
- Этот нет!,
а затем у меня, не соображающего толком от неожиданности:
- А тот что, еврей?
На что я, еще плохо соображая, ответил:
- Да, еврей!,
но тут же стал что-то еще мыслить, и, с перепугу, или сам не знаю отчего, стал им лопотать, что он эвакуированный из города Рославля …, но бандиты уже меня не слушали, и все, как один, бросились избивать Кубика.
Однако, Кубик, извернувшись, из толпы выскочил и, сопровождаемый ударами, стал от них удирать! Толпа за ним помчалась, однако, как я успел заметить, он смог от них все же убежать! Все это произошло за считанные секунды.
Когда я вылез из сугроба, то уже ни впереди, ни с других сторон, нигде не было видно ни души. Мой испуг сразу прошел, поскольку я понял, что мне-то ничто не угрожает, но на душе у меня было все же противно и удивительно.
Я никак не ожидал, что у нас на Управленческом возможно существование организованных антисемитских групп, действующих, как фашисты!
Я видел и знал, что евреи, появившиеся здесь с началом войны, у многих вызывают раздражение, но, с другой стороны, одним из моих лучших товарищей за эти годы стал именно еврей, Кубик. У меня, по правде говоря, тоже год тому назад была с ним как-то стычка на этой почве (после урока истории!), но я быстро тогда сообразил, что был совсем дурак. Да, наверное, и Кубик понял, что я понимал, что был дурак, и кроме взаимной симпатии у нас с ним в дальнейшем других чувств не возникало. Даже несмотря на то, что бывало и вспыхивали, как молодые петухи, но поутихнув друг на друга не обижались.
Противно было, что товарища избили какие-то подонки, а я остался в стороне, не сумев ему ничем помочь. А что же я мог или должен был делать в той ситуации?
А если меня схватят настоящие фашисты? На что я тогда буду способен?
Все это было мне очень неприятно, и я, прежде чем идти к себе домой, зашел к жившему неподалеку другому своему другу, к Шурке Чиндяеву, отец которого был милиционер. Чтобы про все случившееся ему рассказать. А то, что это станет известно и его отцу – я не сомневался. Так и сделал, после чего отправился к себе.
Кубика мы встретили в школе на следующий день. Побит он был очень сильно, но на меня не обижался. В какой-то мере я ведь тоже пострадал! Учеба наша шла в прежнем порядке и времяпровождение также.
На улице стояли морозы и в классе также. На уроках мы сидели как на улице: в шапках и пальто.
В порядке нашей военной подготовки была также организованна сдача лыжных норм. Мальчикам следовало пробежать 10 километров по пересеченной местности.
Это было в моей жизни первое лыжное соревнование, которым в дальнейшем будет, как говориться, не счесть числа.
Дистанция была превосходной: с небольшими подъемами и спусками разной продолжительности и ровными участками.
Широкие и тяжелые «охотничьи» лыжи на примитивных веревочных креплениях к валенкам, толстые крепкие бамбуковые лыжные палки, все это еще с довоенного времени, было у меня главным орудием, способствующим зимнему времяпровождению.
Однако, одно дело кататься с гор, а другое соревноваться на дистанции. Силенок и выносливости у меня было явно маловато: вторую половину дистанции я еле шел, пропуская многих вперед.
Запомнил победителя. Я этого мальчишку, по фамилии Игонин, знал немножко еще до войны. Не на много от него отстал и Шурка Чиндяев, с которым мы обычно вместе катались с гор. Я в заданную норму (1 час 4 минуты) уложился с трудом.
Независимо от хода боевых действий на фронте наша школьная жизнь продолжала развиваться по своим вековым законам: ближе к весне 1943 года среди моих товарищей начали учащаться разговоры о девчонках, с которыми мы учились: одному нравится такая, другому этакая, а какая нравится тебе, и прочее в том же духе.
Я в этих беседах инициатором не был, поскольку в основном мои мысли невольно вертелись около съедобных тем, например: а сколько вагонов хлеба я съел в довоенное время, или, как с этим обстояло дело у литературных героев, поведение, которых приходилось изучать, и т.п.
Однако, поскольку время проводил не отшельником, в той, или иной мере, в этих беседах участвовал. Главным здесь был мой, еще довоенный товарищ, Шурка Ч. Этот мальчишка, с которым мы привыкли вместе, то бегать по плотам на Волге, то нырять в воду с отходящих от берега пароходиков, то ловить змей, то скатываться со снежных гор и т.д, теперь превращался в «первого парня на деревне», на которого начинали заглядываться школьные девчонки.
В один из обычных дней Шурка мне заявил, что группа девчонок из нашего класса приглашает его, меня, Кубика, и еще двоих-троих мальчишек из нашего класса прийти к ним вечером в гости на танцы! Предложение о таком времяпровождении для меня было совершенно ни к чему!
Что такое «танцы» я немножко запомнил с детства – видел 2 – 3 раза, как взрослые люди двигаются под патефонную музыку. Никакого смысла в таком занятии я не видел и не представлял совершенно, как, и зачем это мне нужно будет делать вместе с какими-то девчонками?
Шурке я так и сказал, что я совершенно не понимаю, как люди танцуют, но он мне сказал, что девчонки нас научат! Как ни странно, но с ним был согласен также и Кубик.
Получалось, что я должен бросать своих друзей в очередном приключении, что противоречило моим понятиям и уменьшало также привычный мне круг общения с друзьями в случае моего отказа идти на эту вечеринку!
Сильно расстроенный я о своих затруднениях рассказал маме – что мне делать? Мама сказала: «Сходи, посмотришь».
Тут же передо мной возник другой серьезный вопрос: что на себя одеть по такому торжественному случаю? В валенках танцевать, пожалуй, совсем неприлично. После некоторого раздумья залез в отцовские сапоги.
О рубашке и брюках много размышлять было нечего – какие у меня были (в единственном числе), в тех и решил явиться на танцы.
На другой день, ближе к вечеру, новоявленные кавалеры дружно отправились по адресу, где нас ожидали девочки. Когда я туда шел, то временами у меня возникала мысль, что вообще-то всех кто приходит в гости (я же был гостем!) хозяева иногда угощают чем-то съедобным. Как-то такое случилось, когда я зачем-то приходил к Марлену Ширяеву, который также был моим приятелем-одноклассником еще с довоенных лет.
Очень бы и сейчас не помешало, как тогда у Марлена, съесть тарелку вкусного картофельного пюре!
Конечно, когда мы вошли в комнату, где нас уже ждали, подобные мысли в голову больше не приходили. Тут я так застеснялся, что прямо-таки хоть убегай домой.
Мало того, что в сравнении с другими кавалерами я выглядел как маленькое огородное чучело, так и знакомых девчонок из нашего класса сразу было трудно узнать в присутствующих здесь нарядных красавицах. Кроме того, что на каждой было одето какое-то умопомрачительно красивое платье, так некоторые были, по-моему, с какими-то украшениями и с подкрашенными губками!
Все-таки я быстро сориентировался и занял место около патефона, на котором уже крутилась какая-то пластинка. Я сделал вид, что являюсь страшным поклонником танцевальной музыки! Так я и просидел здесь пару часов, переставляя патефонные пластинки. При этом я невольно изучал прекрасный музыкальный репертуар, что мне очень понравилось.
Разок или другой меня, правда, с места подняли, но поняв, что я могу только ходить по ногам партнерш, делать это перестали.
Когда я, наконец, явился домой, и мама меня спросила, как я провел время, я ответил честно, что очень плохо. Я объяснил, что совершенно не понимаю, как это танцуют.
Мама мне принцип объяснила, что под музыку нужно считать раз-два-три и переступать под этот счет. Причем бывают танцы танго и фокстрот, а бывают вальсы, где под такие же счета следует крутиться.
Стал пробовать учиться этому, один и с друзьями, но почему-то успехов не достигал. Во-всяком случае, когда через сколько-то времени меня снова друзья вытащили на танцульки, то я опять примостился у патефона, а потом меня и приглашать перестали.
Между прочим, в самом конце зимы, а возможно когда уже началась весна, в нашем классе произошло удивительное событие! Неожиданно на побывку к нам в класс явился самый настоящий молодой моряк!
Молодой морячек явился и сел в нашем классе за одну из парт, и явился он к нам не откуда-нибудь, а с самого настоящего фронта, с войны! И был этот моряк нам, во всяком случае мне и Шурке, известен еще с довоенного времени. Тогда это был мальчишка по фамилии Сиротин, примерно, а может быть и точно, нашего возраста, который учился, то ли в параллельном классе, то ли на класс старше.
Я, помнится, в 1939 и в 1940 годах почему-то несколько раз встречал его идущим куда-то, мне навстречу, по асфальтовой дороге. Запомнился мне он тем, что на нем всегда были элементы морской формы, которые я хорошо помнил и узнавал из своей прежней жизни, а также тем, что ни разу не встречал его в уличной компании других мальчишек. Похоже, что он был нелюдимым задавакой.
С 1941 года я не помню, чтобы он мне встретился.
Обычно у Шурки Чиндяева, через отца что ли, всегда появлялась информация о заметных событиях, происходящих на Управленческом, в том числе и об истории случившейся с этим морячком.
В 1940 году, когда появились военные спецшколы, морские, артиллерийские и другие подобные, в Куйбышеве также была организована такая спецшкола, военно-морская. Туда набирали мальчиков после 6 класса, отвечающих всем требованиям.
Была попытка и меня туда определить, но у меня тогда была установлена небольшая близорукость, и путь в военно-морскую спецшколу для меня оказался закрытым. Все мы тогда этим были расстроены.
Второй раз к дверям этой спецшколы мы подходили вместе с мамой уже в 1941 году, но сразу у входа у всех мальчишек измеряли рост. У меня опять–таки еще немного не хватало.
Сиротин тогда в эту спецшколу был принят. Когда началась война, он с группой учеников-курсантов проходил практику на Черном море и находился на одном из кораблей.
Однажды вдруг на корабле началась стрельба, взрывы, и всех мальчишек-курсантов немедленно загнали в трюм, чтобы не мешали. Все дальнейшие «прелести» войны эти мальчишки переносили вместе со взрослыми, как у кого получалось. Так они и росли, а в учителях у них оказалась война.
Наверное, в 1943 году, когда произошел перелом войны, у старших появилась возможность задуматься о судьбе этих мальчишек, попавших на войну раньше времени, задуматься об их образовании и о подготовке ко взрослой жизни. По-видимому он поэтому и появился в той самой школе из которой двумя годами раньше направился на военную службу.
Да, всякое он повидал, чего и не снилось его ровесникам, продолжающим все эти годы сидеть за своими школьными партами. Он и раньше, насколько я успел заметить, общительным не был, а теперь у него просто не было общих тем и интересов со своими необстрелянными сверстниками. Он ни на кого внимания не обращал, даже на соседей по парте, которыми оказались Терешонок и его компания.
Все же девчонки, когда им встречался этот загорелый красавец в морской форме, с тельняшкой, в черных морских брюках, заправленных в сапоги, только ахали и замирали в столбняке с открытыми ртами.
Конечно и учителя, уроками его не изводили, на что, впрочем, у них и времени не было: через неделю – дней через 10 он куда-то исчез и больше среди школьников не появлялся. Может быть ушел в какое-нибудь военно-морское училище, во всяком случае ему, опаленному войной, в обычной школе делать было нечего.
Больше, чем школа и подобное, меня волновало, то, что вскоре после Нового года мы заметили, что на отгороженном пространстве в углу нашей комнаты заметно уменьшается количество картошки, и, к сожалению, с излишне большой скоростью. Пришлось «пояса затягивать потуже».
На еще несъеденной картошке начали прорастать белые ростки, но, главное было то, что в конце марта - апреле из угла была забрана последняя картофелина.
С этого момента терпеть голодовку стало значительно труднее, но делать было все равно нечего. Оставалась одна надежда – дотерпеть до следующего урожая!
В начале мая мама снова собралась в поход для добычи семенного картофеля. Только, в отличие от прошлого, в этом году в поход она взяла с собой и меня.
Понятное дело – у нее уже не было сил тащить на себе такой груз, а я, хоть и не вырос, но явно на себе таскать тяжести уже мог.
Жалко мне было видеть, как она среди нашего еще оставшегося скарба пытается отыскать какой-нибудь, за который она надеется получить эти необходимые картофелины.
В очередной раз непонятно на кого мы оставили дома на двое-трое суток Альку и отправились с самодельными рюкзаками в неблизкое путешествие.
Я-то это путешествие в поисках семенной картошки воспринимал, в основном, как какое-то интересное и приятное путешествие. Слушал маму, как нужно вести себя в длинных походах, чтобы меньше мучатся от жажды, меньше уставать, и про другое подобное, а сам наслаждался прогулкой по лесным дорогам и тропинкам Жигулевских гор.
Мы шли неподалеку от Волжского берега, через Красную Глинку, в сторону Царевщины. Иногда слева было видно Волгу, погода стояла отличная, и идти было совсем не тяжело. Мне, во всяком случае.
Ближе к вечеру попалась не то какая-то деревушка, не то просто избушка, куда мама решила зайти, чтобы предложить свой «товар». К нам на переговоры вышел босой, сумрачный и заросший, пожилой мужик, который с хмурым видом осмотрел, предлагаемые ему предметы. Не помню уже, взял он у нас что-нибудь, или ничего не взял, только помню, что от него мы зашагали дальше.
Как-то это было унизительно видеть, как какой-то мужик-крестьянин с пренебрежением отбрасывает, предлагаемые ему вещи, унизительно было ощущать себя зависящим от его вкусов, было унизительно показывать, что ради добычи нескольких картофелин, мы вынуждены бродяжничать по весям. Хоть сами мы и не бродяги-нищие, а труженики, причем труженики обладающие специальностью, требующей к тому же специального образования!
В какой-то подобной избушке мы нашли ночлег, а утром, перекусив из наших скромных запасов, двинулись дальше, и вскоре достигли знаменитого своей историей Царева Кургана, расположенного в том месте, где в Волгу впадает речка Сок(?).
Царев Курган представлял собой огромный безлесный холм, высотой, думаю, порядка сотни метров, вершину которого постоянно уменьшали всевозможными земляными работами.
/ Еще раз это место мне довелось увидеть почти через 50 лет. За это время его высота, по-моему, еще уменьшилась ненамного. /
Походив вокруг этого кургана, где-то у его подножия, нам удалось выполнить поставленную задачу, после чего мы отправились к дому на Управленческий. Теперь мешок на моих плечах получился много тяжелее, так, что я с ним шел и потихоньку покряхтывал. Немалый груз был и на маминых плечах, но на моих, конечно, больше. Такую тяжесть на себе я, пожалуй, на такое расстояние тащил впервые.
Когда, через какое-то время мы прошли Красную Глинку, то настроение вообще поднялось значительно: с драгоценным грузом картошки мы приближались к своему дому, где должны были увидеть оставленную на все это время маленькую Альку!
Когда мы уже шли на Управленческом по асфальтовой дороге, над нами, как бы нас приветствуя, громыхнула веселая летняя гроза и стеной с небес хлынул дождь. Но что было интересно, такого я больше ни разу не видел, ливень шел сначала перед нами, а затем сзади на расстоянии вытянутой руки! То есть мы оставались совершенно сухими, тогда как шаг в сторону – и ты мгновенно станешь выкупанным!
Такое нас сопровождало минут 15, и дальше мы возвращались к дому по совершенно мокрой дороге. Я, конечно, все это путешествие совершал босиком.
Ближе к дому нам попался, идущий навстречу отец Шурки Чиндяева, который с нами весело поздоровался. Наш вид явно был радостным и веселым!
Вскоре, добытой в этом походе картошкой, на прошлогоднем участке на Дойках нами были засажены наши две старые сотки. Возможно, что в этом году со всем этим я уже справился без маминой помощи. Дальше, как в прошлом году, оставалась один раз сюда явиться в средине лета, чтобы убедиться в успешном вырастании картофельных кустов и в выполнении их прополки, и еще раз ближе к осени для уборки урожая. После всего происходящего в прошлые годы, я осознал важность и значимость огородных работ для нашего существования, и теперь по новому взглянул на окрестности нашего жилья.
Метрах в 200 – 300 от нашего дома мое внимание привлекла полянка на косогоре. С одной стороны от нее была небольшая рощица, а с другой большая яма, вырытая здесь еще зеками при строительстве домов нашего жилого квартала. В это яму, глубиной метра 3 – 4, мы зимой иногда спрыгивали на лыжах, скатываясь с горы с небольшим уклоном.
На этой поляне я забил колья, обозначив этим участок земли длиной метров 25 – 30, и шириной 10 – 15 метров.
После этого землю на поляне я тщательно перекопал, а к кольям приколотил жерди, сделанные из тонких лип, растущих в ближней роще. Получилось, что я сам-себе выделил дополнительный участок под огород!
Никто не высказывал по этому поводу никаких возражений и новый участок я немедленно засадил остатками картофеля и всевозможными другими огородными злаками, какие в то время были под рукой.
Совсем скоро с этого участка мы стали получать лук, затем стали появляться свежие огурчики, и даже, кажется, начали подкапывать картофельные кусты. Этот участок стал нам помогать даже очень заметно.
/ А самое любопытное я обнаружил лет через 46 – 48, когда смог на пару часов заглянуть на Управленческий: мой участок продолжал функционировать по своему первоначальному, определенному мной назначению!
Такое было впечатление, что даже жерди и колья от его ограды оставались теми же самыми, которые я изготовил своими руками в 1943 году!/
В конце мая окончилось обучение в восьмом классе. В обычном порядке были сданы экзамены, и состоялся перевод в девятый(!) класс!
Совершенно очевидно, что я превратился в старшеклассника, хотя по своему состоянию этого факта не ощущал совершенно! Каким я был два года тому назад – таким и оставался, хотя я действительно 8 классов средней школы успешно, и с неплохими отметками, закончил.
Только теперь вокруг меня толпился народ не одного со мной роста и сложения, а по крайне мере выше меня на полголовы, а то и больше.
Совершенно обычным делом было также то, что школьные каникулы начинались с направления на лесоповал, также, как и в прошлом году. Совершенно уже привычным делом стало окончание данного этапа школьных занятий в условиях войны.
2 июня мне исполнилось 16 лет и впервые в жизни (историческое событие!) в милиции мне была оформлена бумага с фотокарточкой и печатями, которая являлась моим временным паспортом!
Между тем на фронте завершался уже второй год непрерывных смертельных боев, и совсем скоро мы вступим в третий год такой жизни, когда каждый день, что бы мы здесь не делали, в нескольких сотнях километров от нас гибли и калечились люди, дающие нам возможность учиться и делать здесь всем людям то, что они делают.
Ну а делали здесь все то, что давало фронтовикам возможность сражаться. И это было привычно и обыкновенно.
После Сталинграда наши зимние военн6ые успехи понемногу стали с наступлением лета уменьшаться.
Правда на юге мы вновь достигли Украины и приостановились, достигнув Харькова. Помнится, что сперва его удалось взять, на затем вновь отдать немцам.
С некоторой тревогой мы ожидали летних событий 43 года. Наверняка немцы будут стараться взять реванш за свои зимние поражения.
А нам в тылу оставалось терпеть и трудиться, там, где это поручат. Вместе с Шуркой Чиндяевым, в составе прежней школьной «лесной бригады», каждый день июня мы держались за ручки одной пилы и увеличивали штабеля заготавливаемых на зиму бревен.
При этом, как и в прошлом году, не забывались и волжские воды, и другие развлечения.
Так закончился второй и начался третий год ВОЙНЫ, начиналась, которая, уже «несколько лет тому назад», и которая, судя по всему еще не скоро закончится. Два года тому назад мы о таком развитии событий не думали.
ГОД 1943 - 1.
В лагере допризывников
Между тем, в конце июня 43 года нас, всех школьников 27 года рождения и старше, подвергли осмотру на медицинской комиссии, с тем, чтобы определить, кого из нас можно отправить на месячную военную подготовку в лагере допризывников. Так получилось, но из нашей школы для этого лагеря отобрали только человек 7. Причем 1927 года рождения двоих: меня и того же Шурку Чиндяева. Остальные были из старшего класса.
Когда-то давным-давно, в 1935 – 1938 годах, мне уже приходилось на лето отправляться в лагеря и, в моем представлении, нечто похожее теперь мне предстоит и в 1943 году! По-моему и моей маме моя предстоящая моя поездка представлялась чем-то подобным моим прошлым пионерским лагерным поездкам: как бы вновь создавался летний школьный отдых!
Ехать нам надлежало за казенный счет от Управленческого до станции села(?) Кротовка, кажется через Безымянку. Безымянка – это, возникший незадолго до войны, поселок вблизи города Куйбышева.
Безымянка являлась одним из центров нашей авиационной промышленности, роль которого начала особенно возрастать с началом войны. Это то, что мне было известно в то время.
Путь нам предстоял в несколько десятков километров.
После небольшого пешего перехода (около десятка километров) нужно было выйти к железнодорожной станции на ветке от Красной Глинки до Куйбышева. Там, доехав до Безымянки, пересаживались на поезд следующий от Куйбышева через Кротовку и куда-то дальше. В Кротовке нас должны были встречать на станции. А возможно, что мы в Кротовку добирались через Куйбышев. Уже точно не вспомнить.
Отправлял нас в этот лагерь наш местный военкомат.
Там каждому под расписку было выдано настоящее, но испорченное оружие. У меня и у Шурки были винтовки системы Мосина с просверленной казенной частью. Чтобы из этой винтовки по-настоящему нельзя было бы выстрелить. Такое устройство называлось макетом винтовки. Его вес составлял 4,2 кГ, как у настоящей боевой винтовки. Кажется, кому-то из старшеклассников поручили таскать с собой миномет, или что-то другое, но также более тяжелое, чем макет винтовки. Сейчас уже точно не вспомнить. Может макет ручного пулемета системы Дягтерева?
Обмундирование – в чем ходишь дома. Какие-то опорки мне, кажется, перед отправкой туда нашлись, но помню, что, как и многие другие, я там допризывную службу прошел босым. От беготни по стерне ступни у меня в конце «службы» превратились в рану средней тяжести, но потом все быстро зажило.
Самое главное и важное (для меня, во всяком случае) заключалось в том, что по прибытию в Кротовку нас были там должны накормить!
Подробности того, как мы туда добирались, моя память не сохранила, кроме того, мысль все время вертелась вокруг того, что нас там должны накормить, поскольку мы отправлены туда по казенной надобности, а не из собственного интереса.
Вообще-то большинство «мобилизованных», а их число по мере движения поезда увеличивалось с каждой остановкой, начинали себя подкармливать из прихваченных с собой домашних запасов. Каждый делал это сугубо индивидуально, о «складчинах» в те времена люди не помышляли. Каждому в то время была определена государством своя «норма», и не могло быть ничего допускающего, чтобы кому-либо попала еще и часть не своей нормы.
У меня никаких домашних запасов с собой не было, да наверно и не только у меня.
Действительно, в Кротовке на станции прибывших с поездом встретил военный человек, проверил и забрал себе привезенные нами бумаги (документы) от военкоматов, очевидно, выполнил другие положенные действия, которые меня совершенно не интересовали, и, как-то всех построив, повел за пределы Кротовки.
Прошагав так 2 – 3 километра, мы остановились вблизи нескольких больших (длиной метров 70, примерно), и не очень, не-то землянок, не-то погребов. Тут всех быстро распределили по ротам и взводам, всех (почти без исключения) остригли «под ноль», сообщили, кто является командиром каждого сформированного подразделения.
Затем, все подразделения, каждое во главе со своим командиром, были собраны на отдельной поляне, и там перед всеми выступил начальник созданного лагеря допризывников майор (а возможно, что и подполковник) Александров. Фамилию командира лагеря помню совершенно точно!
Смысл его выступления:
Ваше молодое поколение в ближайшее время должно быть готовым пополнить ряды Ваших старших сражающихся товарищей.
Вы должны быть способны, если это понадобиться, заменить их на полях сражений, так чтобы враг не заметил их убыли, а для этого Вы должны быть подготовлены, умело вести защиту нашей Родины и т.д.
Нам сообщалась программа нашего военного обучения, порядок в котором будет проходить наше обучение и быт, обеспечение питанием, жильем, необходимыми приспособлениями и прочее.
Хоть есть и очень хотелось, но настроение поднялось после того, как командир лагеря сообщил нам нормы нашего ежедневного питания.
Ежедневно нас должны были кормить: утром после физзарядки и умывания, в полдень, после выполнения предусмотренных учебных занятий, и к вечеру, после завершения занятий, предусмотренных на этот день.
После всего этого час, или больше, свободного времени, и отбой. Примерно так.
Командир называл положенные нам виды пищи, включающей кроме армейской нормы хлеба, также солидное количество круп, мяса, масла, сахара, и всего, что положено получать на военной службе. От предвкушения всего перечисленного у «слушателей» текли слюни и сверкали глаза.
Даже совершенно не волновало то, что военного обмундирования нам не выдадут, ибо, через месяц занятий всех отпустят по домам. Ждать момента своего призыва. Что касается моего 1927 года, то до нас должны были призвать еще ребят 1926 года, которые, пока-что, все еще были здесь в лагере допризывников, да и до них еще очередь дойдет не мгновенно, ибо старший 1925 год сейчас на войну еще только призывали.
Одним словом, начальник собравшимся все объяснил и куда-то ушел, похоже вообще ушел из лагеря, которым он командовал. После этого собрания он появился здесь еще всего только раза два – три, и как и при каких обстоятельствах это было, я вспомню чуть-чуть позднее.
В течение всего лагерного сбора организацией всей его деятельности руководили другие командиры. Мы знали только командира своего взвода и руководствовались только его командами и распоряжениями. Ну и еще немножко я знал того военного, который был командиром нашей роты.
Наша рота состояла из трех взводов. В каждом взводе народа было человек 30 – 40. На том лагерном сборе было сформировано две или три роты, могу и ошибиться. Давно все это было.
Каждый взвод был разбит на отделения, примерно по 10 человек в каждом.
Все командиры отделений, взводов и рот были назначены из кадровых военных. Командирами отделений и взводов были сержанты, или, даже лейтенанты, а начиная с рот - более старших званий.
В нашей роте в первый взвод были взяты самые старшие и рослые ребята. 1927 года там, по-моему, не было. Второй взвод также состоял из подросших мальчишек, а третий взвод, куда из нашей школы попал только я, был сплошная мелюзга – все 1927 года рождения. Местные, из местечек Куйбышевской области, и эвакуированные. И я в этом взводе был чуть ли не самый маленький.
После ухода начальника лагеря нас немножко покормили, правда, пока что не так, как он нам обещал.
Под наблюдением и под руководством специального командира каждый получил для себя алюминиевую миску, кружку и ложку, порцию хлеба, грамм 150, поварешку жидкой похлебки (или какой-то жидкой кашицы – уже не помню), ну и, то-ли сколько-то кипятка, то-ли компота из сухофруктов. Одним словом кишки слегка прополоскали.
Далее составы всех созданных рот и взводов разместили на местах для ночлега и отдыха. Примерно для каждой роты, была выделена одна огромная землянка с установленными в ней двухэтажными нарами.
Каждый допризывник получил на руки тюфяк набитый соломой и тоненькое одеяло, чтобы им укрываться на ночь.
С одной стороны землянки был устроен вход, с несколькими ступеньками вниз и дверью. Рядом с этим входом в землянке было отгорожено отдельное небольшое помещение, в котором жил и вел всякие канцелярские дела кто-то из командиров.
Освещалась землянка только дневным светом через несколько низеньких окошек, устроенных у самой земли.
Между прочим, в эту же каморку у входа в нашей землянке вместе с командирами поместили также двух мальчишек. Их командование выбрало себе из общей массы допризывников в качестве писарей, для помощи командирам, как нам сообщили, во всевозможном бумажном делопроизводстве.
Этот выбор сразу определил к субъектам выбора отрицательное отношение всей массы лагерников-допризывников, в особенности потому, что этих двоих не остригли под ноль, как всех остальных, а оставили красоваться с прическами.
Один из них, старшего возраста, был рослым темноволосым парнем по фамилии Тобак! Другой был маленьким рыжеволосым мальчишкой 1927 года рождения. У этих двоих начался совершенно другой образ жизни сравнительно с массой их сверстников!
Как бы то ни было, а я удобно и уютно устроился на втором этаже нар, не очень далеко от входа. (Конечно, «уютно», это после дня всех треволнений, да еще и съел что-то!) Моим соседом оказался мальчишка из какого-то сельского населенного пункта Куйбышевской области.
Лет через 10 - 15 в книге комиссара Чапаевской дивизии Дмитрия Фурманова я прочел, что именно здесь в селе Кротовка Самарской губернии, в Гражданскую войну формировались полки Чапаевской дивизии! Думаю, это происходило в тех же самых землянах, в которых в 1943 году поселили нас – мальчишек-допризывников!
По-видимому, это были те же самые чапаевские землянки, которые тогда и были построены!
Как бы то ни было, но после команды «отбой» мы, с соседом по нарам, еще немножко поболтали о нашей жизни и крепко заснули.
Разговоры наши с этим мальчишкой были, по-крестьянски, сугубо деловые и хозяйственные: кто, сколько картошки накапывает на зиму со своих огородов.
Выяснилось, что у него собирают урожай этого важнейшего для жизни продукта в несколько раз больше, чем это получилось у нас. Но, кажется, и едоков у них было больше, да и рабочих рук также.
В 6 утра прозвучал сигнал побудки, по которому всех не проспавшихся допризывников выставили по пояс раздетыми из землянки и построили на небольшой площади для физзарядки. Затем все должны были помыться, одеться во что у кого есть, и явиться на другую площадку, где каждый организованно получил выделенный ему паек, того же типа, что выдавался всем вчера. Конечно, никакими жирами, мясом, или там сахаром, в этом пайке и не пахло, а на вопрос:
- Когда же нам выдадут «что поесть» по обещанной норме?,
поступило сообщение, что обещания сразу не сбываются:
- Потерпите!
Дальше было «Общее построение», на котором объявлялось какой взвод что будет сегодня должен выполнять: одних отправляли за несколько километров от лагеря для прохождения полевых занятий, кого-то обязывали отправляться туда, где будут изучения уставов, или устройств различных видов оружия, других отправляли на строевые занятия, какое-то подразделение назначалось для выполнения нарядов по выполнению хозяйственных работ, в караулы, и другое подобное.
Для изучения материальной части оружия, винтовок разных систем, пулеметов, ручных и станковых, противотанковых ружей, минометов, гранат (РГД и Ф-1 ?), использовалась матчасть имеющаяся в лагере, а также привезенная допризывниками с собой из своих военкоматов.
После изучения матчасти предусматривались стрельбы из малокалиберных и боевых винтовок.
Для этого на территории лагеря в небольшой землянке был специально предусмотрен и устроен склад боеприпасов, который всегда охранялся.
В полдень все занятия прекращались, и командиры строем проводили свои подразделения в лагерь, где происходило обеденное кормление, и затем часовой отдых.
После отдыха все снова отправлялись на продолжение предусмотренных занятий до очередного вечернего их перерыва, для очередного принятия пищи.
Затем было положено час или полтора свободного времени, после которого объявлялся отбой. С Отбоя и до Подьема никому, кроме писарей и командиров выходить из землянки не разрешалось.
Примерно таким было наше времяпровождение в лагере начиная с конца июня – начала июля, которое продолжалось почти в течение месяца, хотя планировалось на полный месяц. К этому следует добавить, что несколько раз нас поднимали по учебной тревоге также среди ночи.
До самого конца нашей лагерной деятельности погода в Куйбышевской области, как обычно, стояла ясная, сухая и жаркая. Так что с момента Подъема и практически до самого Отбоя, который производился часов в 10 вечера, мы находились постоянно на открытом воздухе под лучами горячего солнца и при температуре окружающего воздуха порядка 30;C, а возможно, что и при более высокой.
Хорошо было, если удавалось пристроиться в тени какого-нибудь дерева, или куста. Только с утра и к вечеру было свежее и прохладнее.
Не помню, у всех ли были шапки, чтобы защитить от солнечного пекла свои головы. Но точно помню, что буквально через несколько дней количество подготавливаемых бойцов начало уменьшаться в связи с тепловыми и солнечными ударами.
Такой роскоши, как часы, никто из подготавливаемых допризывников не имел. Поэтому время всех упоминаемых мероприятий может быть здесь написано не очень точным.
Почти все время перемещаться на жаре, да еще и с далеко не легким вооружением, было тяжеловато и поэтому наше воинство очень скоро начало выполнять все полагающиеся упражнения, оставляя на себе только трусы, или что там у кого было полегче. И наши командиры по этому поводу никаких запретов не производили. Им и самим наверняка хотелось с себя все снять, но они все-таки были настоящими военными.
Такое продолжалось до тех пор, пока в лагере откуда-то снова не появился командир лагеря майор Александров. Он моментально всех построил на главном лагерном плацу, и громко заявил:
- Это что тут еще за Индия! Немедленно всем одеть штаны, и другую верхнюю одежду! И чтобы больше в таком виде на занятиях не появляться!
Пришлось потеть в штанах и рубахе! Вот только с обувью плохо получалось! Сколько и чем только не крепил подметки – все равно ступни были изодраны свежей стерней. Как будто нарочно почти везде, где нам приходилось ходить и бегать, трава перед нашим прибытием была скошена!
Но, конечно всех больше всего допекала голодовка. Кормили нас хотя и регулярно, но в таком мизерном количестве, что просто непонятно, как при таком питании мы выдерживали все это военное обучение! Да следует сказать, что и не очень-то выдерживали!
На одном из утренних построений было зачитано, что несколько наших мальчишек были задержаны за воровство урожая с окрестных полей, и куда-то отправлены для дальнейшего разбирательства и наказания. В те годы такое просто так не проходило.
За каждый колосок могли судить и наказывать и более молодых, а нам-то уже всем стукнуло по 16 – 17 лет! Но, тем не менее, я был свидетелем, как еще за час-полтора до подъема, спасаясь от погони, через узкие оконца землянки в нее нырнули несколько гибких мальчишеских фигур, и растворились на нарах среди других подобных. Большинство еще не проснулось и досматривало последние сны о поглощении жирных котлет.
Да, скоро все они выстроятся в очереди за пищей, но мясом она пахнуть не будет! Только один раз за все это время завтрак у нас получился праздничным – в каждую алюминиевую миску раздатчиком пищи было вылито по пол литра настоящего (тогда другого не знали) молока!
Это было на утренний завтрак. Это было событие! Всеобщее!
Мой сосед с благоговением разломил свою хлебную пайку на кусочки, побросал их в молоко и затем ложкой стал эти кусочки оттуда вылавливать и отправлять их в свой рот. И я сделал точно также. Более вкусной пищи я до этого не пробовал никогда!
Поразительно – почему это до Войны никто у нас так не делал? Отчего мы не знали такого, по тем временам простого, рецепта приготовления? Ведь для этого у нас в то время были все возможности и никаких затруднений! В будущем после Победы, которая непременно наступит, таким дураком не буду, и всегда стану готовить такую вкусную и сытную пищу!
Такое счастье подвалило всем только один раз. А так, чем бы ты не был занят – мысль о еде тебя ни на мгновение не покидала! Правда, однажды мне лично очень повезло с этим делом.
В один из дней, уже ближе к завершению нашей военной подготовки, для нашего взвода настала очередь выполнения нарядов. В их числе было выполнение различных хозяйственных работ, а также несение караульной службы. Вот при несении караула около какого-то объекта мне неожиданно крупно повезло.
Как положено по Уставу, я охранял порученный мне объект, стоя около него с винтовкой почти по стойке «смирно», и внимательно следил за окружающей обстановкой. Как вдруг дверь охраняемого объекта открылась, и из двери наружу вышла трудившаяся там женщина с солдатским котелком в руке!
Это котелок она поставила на землю рядом со мной и сказала: «ешь»! И снова ушла в охраняемый объект, закрыв за собой дверь.
Сознавая, что нарушаю Устав, я тут же сел на землю, зажав при этом винтовку между ног, и не поднимался до тех пор, пока в один прием не слопал все содержимое этого котелка, наполненного до краев. Чем этот котелок был наполнен я даже не разобрал: то ли это был густой суп, то ли не очень густая каша – какая в том разница! Главное - налопался и вкусно!
Все другие дни и ночи мы были вынуждены проводить, мягко говоря, на голодный желудок. Ходил слух, что все полагающееся нам довольствие лежит где-то здесь под надзором интендантов, которые все эти драгоценности элементарно воруют. Кто-то даже что-то видел своими глазами.
Факт заключался в том, что все командиры, нами руководившие питались отдельно от нас и явно они были сыты. Отдельно ото всей массы вместе с нашими командирами питались также в нашей роте те двое, которых сразу не остригли как всех и взяли в «писаря». Этот факт еще больше всех нас настраивал против этих двух «писарей».
То, что командиры питались отдельно - никакого не возмущало. Все они были люди военные, которых кормить было положено, как следует, особенно сейчас в военное время.
Все наши командиры прибыли к нам с фронта, большинство после ранений, и претензий к таким людям по части их питания возникнуть ни у кого не могло. Другое дело наши писарята!
Нашими занятиями в большинстве случаев руководили офицеры (мы еще к такому слову тогда не привыкли) из младшего комсостава.
Вспоминаю, что в первые дни нашим взводом командовал командир из среднего комсостава, но недолго. Что-то у него было с желудком; я это определил, поскольку наша мама с больным желудком часто мучилась подобно этому командиру.
На занятиях он вдруг отходил от нас, устраивался, как мог под каким-нибудь кустом, или где это получалось, и так был вынужден довольно часто сидеть, полу-скрючившись. По-видимому, ему было уже за 30, и взгляд у него был какой-то виноватый. Потом вместо него нас стали обучать командиры помладше, как званием, так и возрастом, где-нибудь между 20 и 30 годами. С нами по очереди занимались 3 – 4 человека, наверное, каждый «вел свой предмет».
Воевать им всем довелось по полной мере и, иногда, некоторые из них нам об этом рассказывали.
В минуты отдыха между тренировками по преодолению каких-либо препятствий, или изучения тактики и приемам поведения при наступлении под огнем противника, или изучения какого-нибудь противотанкового ружья, или устава полевой службы, или чего-то другого подобного, они рассказывали, как им пришлось воевать.
Запомнилось, как один молодой, одетый в комбинезон, рассказывал о начале войны. Он служил перед войной в составе экипажа бомбардировщика и 21 июня был куда-то из части отпущен, как и другие члены экипажа. Часть их располагалась где-то неподалеку от западной границы.
К утру 22 июня, когда ему стало случившееся понятно, он поспешил вернуться на аэродром, где их часть базировалась, но там они обнаружили только сгоревшие обломки своих самолетов.
В условиях полной неразберихи началось его отступление по земле. Его прикрепляли, то к одной, то к другой обороняющейся и отступающей части, и так продолжалось, пока он где-то не был ранен, и после госпиталя направлен воспитывать допризывников в наш лагерь. Где и как будет воевать дальше - он представления не имел. Похоже, что и надетый на него комбинезон был тем же самым, в котором он 22 июня ушел с разбитого аэродрома.
Другой молодой парень рассказал, как в прошлом году их часть с боями отступала в безводных степях на восток, к Дону и к Волге.
От их части осталась малая часть бойцов, вконец изможденных непрерывными боями, отсутствием еды и воды. В боях исчезали соседние части, связь с командованием, враг нападал не только с фронта, но и с тыла, кончались боеприпасы, становилось нечем отбиваться от танков, не было защиты от воздушных атак.
В условиях полной потери связи и неясности о положении на фронте, они всеми способами пробивались на восток, представляя собой уже не организованную воинскую часть, а просто группу вооруженных солдат, которые пытались спастись. В один из дней этого, казалось непрерывного, кошмара они оказались немцами зажаты так, что уходить им было некуда. Перед ними была немецкая часть многократно их превосходящая.
Немцы, жалея своих солдат, через громкоговорители, и другими способами, начали призывать наших солдат сдаваться, поясняя им безвыходность их положения и грозя жестокой расправой в случае оказания сопротивления. Сдавшимся обещали жизнь.
Измученные солдаты видели безнадежность своего положения, видели разгром своих частей и давно не имели информации о состоянии фронта. Среди них начались совещания: «А может действительно положить конец этим мучениям и сдаться?».
Часть солдат решила сдаться, часть нет. Когда сдающиеся, с поднятыми руками, оставив оружие, пошли сдаваться, их товарищи провожали их молча.
В них стрелять не стал никто – оставшиеся понимали, и может быть сочувствовали сдающимся, но сами решили держаться до конца.
Немецкие позиции были от них в сотне другой метров, и позже, ближе к вечеру, они хорошо слышали, как немцы пытали и издевались над их товарищами, ушедшими сдаваться. Вот какая это была война!
Нашему командиру, и еще другим бойцам, в тот раз посчастливилось все же выжить и попасть в наш лагерь подготовки допризывников. Были и другие рассказы.
В большинстве случаев у нас, мальчишек, с командирами устанавливались хорошие добрые отношения, но иногда и среди наших командиров попадались солдафоны, видевшие свою задачу в бессмысленной муштре своих подчиненных. Один такой требовал от взвода, которым командовал, чтобы последний шагал на полевые занятия и возвращался бы с них обязательно с лихой солдатской песней, например:
- Если есть запас патронов, то товарищу отдай …
Эй вы поля, эй вы поля! Наша кавалерия несется на врага!
Если ранят тебя больно, санинструктору скажи..
Эй вы поля, эге-гей вы поля…!....
И т,д, и другие известные маршевые песни. Причем горланить песни он требовал невзирая на усталость и настроение шагающих.
Над ним начинали частенько издеваться. Например, к его ужасу, как то раз вместо:
- Кони сытые бьют копытами,
,Встретим мы по сталински врага!,
взвод дружно заорал:
- Сара сытая ржет кобылою,
Встретим мы по сталински врага!
В другой раз на команду:
- Запевай!
все отвечали дружным молчанием, следовала команда:
- Бегом!
все начали бежать, а вот команды:
- Шагом!,
или:
- Стой!
все делали вид , что не расслышали, и бежали дальше.
Скоро командир, которому в обмундировании бежать было тяжелее чем стае босоногих, или почти, мальчишек, начинал выдыхаться и отставать. И другие находились приемы.
Но большее озлобление у всех вызывало поведение писарей. Военные командиры частенько перекладывали на этих писарей часть своей нагрузки по обучению допризывников.
Например, некоторые из них стали поручать писарям наблюдение за выполнение упражнений: преодоление препятствия «по-пластунски»», или как пролезать под проволочным заграждением, и другое подобное. Причем от обучаемого требовалось упражнения повторять, пока не получится его удовлетворительное исполнение. Причем выполнять эти задания мы были должны с макетами, или даже с натуральным оружием.
Сначала эти дурни-писаря свои дополнительные обязанности начали выполнять довольно ретиво, выслуживаясь перед сержантами: стояли над ползущим недавним своим товарищем, давали ему глупые указания, да еще и кляузничали командиру взвода!
За такое поведение писарята вскоре поплатились тем, что днем из своей каптерки могли выползать только рядом с командиром, и даже им приходилось гулять на воле только по ночам, когда все спят.
Однажды под утро кто-то заметил, что писарь Тобак гуляет неподалеку от землянки. Ловить его моментально сорвалось пол землянки, но он в тот раз смог убежать. В другой раз в свободное вечернее время на углу лагерного стадиона был захвачен маленький, рыжий писаренок.
Каждый жаждущий мести отрезал у него клок рыжих волос, после чего отходил в сторону, а оружие мести передавал следующему. Я на эту картину посмотрел со стороны.
По-моему все кто здесь был, а я уж точно, с тревогой следили за внешними событиями. Мы уже привыкли, что летом обостряется положение на фронтах.
Про «обострение» в черное лето 41 года и говорить нечего, наступило лето 42 года и опять активизация фашистов и наше отступление с тяжелыми боями и потерями, вот наступило лето 43 года, в которое мы с тревогой ожидали, что немцы вновь вот-вот начнут какую-нибудь пакость.
А что предпримем мы этим летом? Ведь необходимо нам освободить наших людей, нашу захваченную землю, и ясно, что нам и этим летом предстоят тяжелые кровопролитные сражения. Ясно, что сам по себе, и добровольно, этот Гитлер войну не окончит.
И вот эти тревожные ожидания окончились – Гитлер действительно решился на нанесение нам нового летнего удара.
Десятки немецких дивизий, танковых, пехотных и воздушных обрушились на наши войска в районе Курской дуги. Опять заполыхало на западе, пока что только в центре!
Проходит день, другой, третий, но становится ясно, что пока мы удар выдерживаем, хотя кое-где на несколько километров и прогибаемся. И так продолжается неделю, и другую, и дольше!
ГОД 1943 - 2.
Начало битвы под Курском, и нас готовят. Вступление в Комсомол. Бунт.
Мимо нас по железной дороге, не очень быстро, временами проходят железнодорожные составы – товарняки. Двери этих вагонов обычно широко открыты и мы видим, что они загружены солдатами в свежих зеленых гимнастерках, с пилотками на стриженных головах. Некоторые из них сидят, свесив ноги из проемов вагонов, другие стоят, и все молча смотрят на нас, как мы тут бегаем с ружьями и другим вооружением.
Мы обычно при такой встрече свои занятия прерываем и также молча провожаем их взглядом. Иногда кто-то поднимет руку и помашет ей. Состав проходит и у нас все продолжается. Пройдет не так уж много времени, и мы пойдем им вдогонку: сперва те, которые постарше, и так по очереди.
Нас приучают к армейской жизни не только днем, но, примерно раз в неделю, также и ночью. Вдруг среди ночи, когда все уже спят, раздается командирский окрик:
- Подъем!
И в темноте всех быстро сгоняют с теплых нар и выгоняют наружу на построение. При этом обычно приказывается прихватить с собой и оружие.
У меня это винтовка с просверленным казенником, выданная мне еще нашим управленческим военкоматом, и у других так же. Все это оружие хранится здесь же в землянке в определенном месте, которое каждый из нас определяет безошибочно и в темноте.
Но один, или два раза, нас выстраивали в темноте и без оружия. Тогда, сначала постояв в строю минут 15 – 20, мы строем направлялись в помещение Кротовского, то-ли клуба, то-ли кино, где усаживались на стульях и час или больше дремали, пока впереди на экране нам показывали кинохронику, или что-то другое. В общем, все это было неинтересно, поскольку хотелось спать, да еще пока со сна стоишь неподвижно в строю - часто появляется естественное желание облегчить свой мочевой пузырь, что в таких обстоятельствах делать никак нельзя, хотя …
Чаще вместо кино после ночного подъема, нас выводили за пределы лагеря, для проведения ночного наступления, или обороны, или отступления (по приказу!).
Запомнилось, как однажды после ночного перехода по каким то полям и рощам, нашему отделению было приказано произвести разведку какого-то участка впереди, порядка километра протяженностью, и дать сигнал об этом для остальных. Там впереди, нет – нет, взлетает ракета.
Человек 10 мальчишек сперва осторожно и тихонько передвигались вперед, пока кто-то из нас не заметил что-то подозрительное метрах в 50 впереди вблизи стога сена. Оставшуюся часть пути пришлось передвигаться осторожно по-пластунски, и когда до цели осталось метров 10 – 15 по какому-то сигналу все дружно вскочили и бросились вперед, схватив у стога сена какого-то человека! Это оказался сторож охранявший местный урожай!
Он такого нападения совершенно не ожидал и перепуган был почти насмерть, когда его прижали к земле какие-то оборванцы, да еще и с винтовками!
От подобного времяпровождения, днем и ночью, всем все время, и днем и ночью, очень хотелось спать, что и делали при любой возможности. Однако, несмотря на такое желание, каждый раз перед сном, после команды «Отбой», заснуть сразу было совершенно невозможно, ибо сильнее желания поспать появлялось желание послушать веселый анекдот!
Начинал свой рассказ любой, желающий сообщить обществу свою информацию по этой части, сперва один, потом другой и так по очереди. Так бывало и засыпаешь под дружный хохот после очередной истории.
Но через два – три ночных сеанса случилось, что всех рассказчиков стали посылать подальше, кроме одного. Неожиданно в нашей землянке обнаружился настоящий артист!
На протяжении своей дальнейшей немалой жизни могу утверждать со всей ответственностью, что ничего подобного я больше никогда и нигде не встречал.
Тематика рассказов этого Артиста была самой разнообразной, были анекдоты и еврейские, и армянские, и про немцев, и про другие национальности, и про Пушкина, и про Екатерину, и про солдат, и про штатских, и про воров, про милиционеров, и про козлов, и про других животных, и не было возможности придумать тему на которую у него бы не нашелся юморной рассказ!
Рассказывал он всегда пародируя акценты и голоса своих персонажей, причем так, что такое не снилось ни Галкину, ни Райкину, и никому другому. А количество известных ему анекдотов вообще не поддается нормальному человеческому уму: как-то мы с соседом начали считать, сколько он их нам рассказывает, и сбились, когда цифра стала приближаться к одной тысяче! Вот какие талантливые допризывники бывали в наше время!
Даже командиры, следившие за порядком после отбоя, и те, было замечено, – заслушивались!
На заключительном этапе наших военных занятий нам было положено выполнить нормы по огневой подготовке, то есть по стрельбам из настоящего, а не макетного оружия. Сначала была теория, а затем практика. Сначала стреляли по обычным мишеням в виде концентрических кругов, устанавливаемых впереди в 100 метрах. Стреляли из малокалиберных винтовок, из положения лежа и стоя.
Такие упражнения с нами уже проводились и раньше, в школе на уроках военного дела, и поэтому они у меня особого интереса не вызывали.
Как это ни странно, но я, не смотря на свою близорукость, и не имея никакого понятия о ношении очков, в мишени всегда попадал. Хотя видел эти мишени весьма расплывчато.
После малокалиберных два или три выстрела нам поручалось сделать из настоящей боевой винтовки. Мишенью для этого служил зеленый силуэт фашиста в его характерной немецкой каске, выскакивающей на какую-то долю секунды из укрытия, расположенного впереди на расстоянии 400 метров. Этот силуэт имел нормальные человеческие размеры. Это уже было интересное упражнение!
Тех же, кто промажет и не попадет в фашиста, отводились куда-то в сторону, чему-то снова обучались, и требовалось выстрелы повторить. Это было уже не интересно!
Стреляли из положения лежа. Удивительно, но я успел фашиста увидеть, прицелиться, и, во-время, нажать на спусковой крючок. Поразил цель с первого раза! Запомнилась крепкая отдача приклада в плечо. Совсем не то, что у малокалиберки, но было даже как-то приятно!
Важное событие в моей жизни также произошло здесь в Кротовке, еще до проведения стрельбы из настоящего оружия – однажды на общем построении было объявлено, что допризывники должны написать заявление с просьбой о приеме в ряды ВЛКСМ – Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи!
В это время уже вторую неделю на Курской Дуге шли кровопролитнейшие сражения, и хотелось хоть как-то оказать нашим поддержку! Вот поэтому я вместе с другими ребятами тут же стали писать Заявление, и на другой день нам всем были выданы свежие комсомольские билеты. Место поступления в комсомол там было обозначено – Кротовка! Год 1943, июль месяц.
Жалею, что где-то в 1955 году, когда по возрасту я из комсомола вышел, этот билет я сдал.
Важное событие Второй Мировой Войны также произошло во время нашего прохождения допризывной подготовки в лагере села Кротовки – впервые в этой войне нашим западным союзникам удалось открыть европейский фронт боевых действий!
Правда, это произошло на окраине Европы – американцы и англичане смогли высадиться в Средиземном море но остров Сицилия. Очень медленно они начали там воевать с итальянцами и немцами. Масштаб тех действий не шел ни в какое сравнение с боями на нашем фронте, и вскоре интерес к факту открытия второго фронта в Сицилии у нас стал угасать.
Наши же на Курской Дуге явно немцев на этот раз держали крепко, и это нас, как ни говори, вдохновляло.
Вдохновляло всех также приближение срока окончания нашей «военной» жизни. Было объявлено, что она закончится через день после празднования всей Страной «Дня физкультурника», в последней декаде июля.
Накануне с утра обстановка в лагере была несколько приподнятой – куда-то торопливо бегали и суетились административные начальники, прошел слух что в лагерь должно прибыть какое-то высокое командование.
Однако нас вся эта суета не касалась – после скудной кормежки командиры повели свои взводы и роты «на природу» для прохождения обычных очередных занятий и тренировок. Час – другой все шло своим чередом – под палящим солнцем мальчишки «играли» в наступления, отступления, и подобное.
Ближе к полудню вдруг, откуда ни возьмись, на небе возникла черная-пречерная туча! Такого никто из нас здесь еще не видел! До этого момента непрерывно с неба нас полило жгучее солнце, которое никогда не прикрывалось даже маленьким облачком.
Не успели мы этому удивительному явлению порадоваться, как из туч на нас сверху хлынули потоки воды, раздуваемые ветром, и мгновенно преобразившие окружающие окрестности: низины превратились в глубокие лужи, холмы стали скользкими. По ним стало совершенно невозможно забираться наверх, а вниз скатывались как с ледяной горы на санках. Только санками служили станины минометов, использовались макеты винтовок, а то и просто собственные попы.
Укрыться от ливня было совершенно негде, и все «воинство» смешалось и превратилось в толпу, которая, не слушая никаких команд, понеслась к своим родным землянкам, только там была надежная защита от небесных потоков.
Пробежав несколько километров и ввалившись в землянку, все начали себя сушить и согреваться, кто как мог. Не помню во что я закутывался, чтобы согреться, после того как выжал свою мокрую одежду.
Помню, что смеялся, наблюдая за одним мальчишкой, который, чтобы согреться, прыгал между нарами с винтовкой в руках совершенно голым, отрабатывая при этом нанесение штыковых ударов: короткий штыковой, длинный штыковой удар, защита прикладом, и другое, все чему нас научили здесь в лагере и еще раньше на уроках военного дела.
Не успели мы толком согреться, как нас всех из землянки «попросили» наружу, где слегка покормили и объявили, чтобы через 15 минут все были на общем построении в «приличном виде».
Ливень уже закончился, погода опять установилась прекрасная, а о прошедшем напоминали, только быстро высыхающие лужи.
Когда мы выбрались из своей землянки, то увидели, что на сей раз всем командует лично начальник лагеря майор (или подполковник) Александров, который откуда-то здесь появился, и, на сей раз, не один, а в сопровождении еще нескольких военных, явно высоких званий.
Выступая с небольшого, наскоро сооруженного возвышения, он лично отдавал приказы каждому подразделению, типа:
- первый взвод строем, и во главе со своими командирами, должен направиться к стадиону (что-то подобное существовало), где он должен бежать столько-то километров,
- второй взвод, также под руководством своих командиров, должен отправиться к месту, где он будет должен прыгать в высоту и длину,
- третий взвод должен отправляться кидать гранаты, и т.д.
После его выступления прозвучали команды командиров каждого подразделения, и они приступили к выполнению отданных им приказов и команд.
И тут совершенно неожиданно мы увидели, как, кажется это был первый взвод, они вместо того чтобы им по стадиону бежать направо, вдруг все дружно побежали налево, в сторону землянки! А их командиры, взвода и отделений, стояли позади убегающего от них строя, беспомощно махая руками и крича!
Не прошло и десяти секунд, как примеру первого взвода последовали и другие, и наш третий взвод в том числе.
Помнится, что в лагере, кроме нашей, были еще роты, личный состав которых также взбунтовался в тот же момент. Как это так все вдруг произошло, я понимаю не совсем, одно мне ясно, что длительная муштра полуголодных пацанов всех их чрезвычайно озлобила, и для производства взрыва было достаточно искры, которой и послужил, хлынувший в тот день, ливень. А дальше все пошло так, как только оно и могло продолжиться – «едем по домам!» - такое решение было естественным и единодушным.
Все бросились разбирать, привезенные с собой макеты оружия и что у кого было. У меня с собой только этот макет и был, остальное - все на мне.
Из своих землянок все быстро выбрались наружу, причем многие стали из себя изображать анархистов, прицепив себе на шапки красные ленточки. И еще какую-то дребедень. Некоторые стали кричать:
- Анархия – мать порядка!
Наши командиры все как один, куда-то мгновенно исчезли. Не видел ни одного!
Возможно, что кто-то из «восставших» «заглянул» в продуктовые хранилища и даже на склад боеприпасов!
Толпа дружно хлынула через Кротовку на железнодорожную станцию, куда вскоре подошел и поезд, идущий к Куйбышеву.
В толпе появились и предводители, которые организовали посадку всех наших лагерников в вагоны, уже до отказа забитые пассажирами. Для этого были выбраны один или два вагона, из которых было предложено выйти всем пассажирам там находящимся. У нежелающих подчиняться тут же отбирались мешки и другая поклажа, после чего они быстро выскакивали из вагонов сами.
После недолгой стоянки на станции поезд с веселыми лагерниками отправился в путь. Только здесь в вагоне поезда, на всех парах катящего к Куйбышеву, я стал оглядываться и соображать, как быть дальше.
В вагонах стоял веселый шум, в одном из отделений вагона был обнаружен старший писарь Тобак, в другом пели веселые песни типа:
«Любо братцы любо,
Любо братцы жить,
С нашим атаманом
Не приходится тужить»,
И т.п.
Из одного открытого окна какие-то ребята на ходу палили из малокалиберной винтовки, стараясь подстрелить собаку, когда проезжали без остановки через какой либо населенный пункт.
Писаря Тобака желающие поколачивали, но, по-моему, без той злобы, какая у всех была к нему в лагере.
Трое из Управленческого собрались вместе. Это был я, Шурка Чиндяев, и небольшой старшеклассник, которого звали Ким Алексеев.
Поезд все ближе подходил к Куйбышеву, и мы начинали опасаться, что нас там встретят по закону военного времени. Чтобы не искушать судьбу мы решили оставить этот поезд не доехав до Куйбышева нескольких остановок и уже оттуда добираться до Управленческого, как у нас это получится. Так и сделали.
Через этот населенный пункт проходила автомобильная дорога в сторону Управленческого, по которой мы и двинулись в надежде, что нам может быть попадется какой-нибудь транспорт, было нам понятно, что нам придется преодолеть не один десяток километров.
Дело двигалось к солнечному закату, а мы устало пылили по грунтовой дороге. Но все же нам повезло: чуть быстрее нас по той же дороге и в нужную нам сторону пылила повидавшая виды полуторка. Мы ее только провожали взглядами, ибо за любой подвоз было принято отдавать шоферу наличные, которыми ни у кого из нас и не пахло.
Однако, как только она проехала мимо нас, мы, не сговариваясь, собрались с силами, догнали ее, и на ходу влезли в кузов вместе со своими «потешными ружьями». Шофер нас сразу не заметил, и продолжал ехать, как и раньше. Только через некоторое время, когда ему потребовалось остановить машину по своей надобности и вылезти из ее кабины, он с удивлением обнаружил в кузове машины троих «зайцев» с винтовками. Он с удивлением спросил:
- Откуда вы здесь такие взялись?
На что получил ответ, что мы из лагеря и нам нужно попасть в Управленческий. Он ответил:
- То же, мне - пионеры! Ну, сидите там, что с вами поделаешь!
и поехал себе дальше. Уже стало темнеть, когда, доехав до перекрестка, он остановил полуторку, и сказал:
- Вылезайте! Управленческий по дороге налево, а мне надо ехать прямо!
Мы вылезли и зашагали, куда он сказал. Уже была совсем ночь, когда мы вошли в Управленческий поселок и зашагали по его дороге.
Сперва шли и никого не встречали, так прошли зону, где работала мама. Затем стали приближаться к парковой зоне, откуда с танцплощадки до нас стали долетать звуки танцевальной музыки: «Рио-Рита», «утомленные солнцем», и всякое другое!
Теплая южная ночь и народ поселка предавался чувственным танцам, невзирая на то, что была Война, и что по дороге тащились три оборванных, и вконец усталых и голодных босяка! С тяжелыми ружьями на плечах! Довольно нелепая получалась картина.
Навстречу нам начали попадаться красивые и хорошо одетые парочки, удивленно и испуганно нас оглядывающие.
Мы, трое мальчишек, неожиданно для себя попали в другой мир, где не было никаких землянок с нарами, командиров, устраивающих побудки среди ночи, не было ненавистных писарей, и другого прочего, вроде наших тяжеленых игрушечных винтовок, тащить которые на себе стало противно!
Первому стало противно Киму Алексееву и он вдруг сорвал с плеч свой, как бы игрушечный, макет винтовки и с размаху зашвырнул его куда-то в сторону. Дурной пример заразителен, и мы с Шуркой последовали его примеру.
Я свой макет винтовки бросил в кювет рядом с дорогой. Совершив такое преступление, мы совершенно спокойно пошли дальше, каждый в свой дом. У меня точно было такое ощущение, будто бы я выбросил никому не нужную палку! И это ощущение не проходило долго и потом, несмотря на то, что нас 2 -3 раза вызывали куда-то и требовали объяснить, куда мы дели выданное нам оружие!
Только через много лет, вспоминая этот эпизод, до меня стало доходить, что так поступать действительно было преступно, и возможно, что тогда над голодными пацанами взрослые военные просто сжалились, не дав этому делу хода. Возможно, брошенные винтовки были затем найдены, а может быть на благополучный для нас исход повлиял Шуркин отец – милицейский начальник на Управленческом.
ГОД 1943 - 3.
Продолжение трудовых каникул. Снова школа и голодные обмороки.
Как бы оно ни было – жизнь тыловая продолжалась своим чередом, причем все вокруг становилось веселее, ибо стало очевидным, что мы дожили до перелома этой проклятой войны в нашу пользу!
И мне веселее стало жить дома вместе с мамой и Алей.
Забот у меня по-прежнему дома хватало. Было нужно проверить состояние огорода около дома, удалить сорняки, взрыхлить землю, помочь собирать урожаи.
На этом огороде получался неплохой урожай огурцов – дома меня встретила наличием баночка с малосольными огурчиками.
Освободил маму от ежедневного таскания воды из колонки – для ее больного желудка такая работа была совершенно непосильна.
Освободил от сорняков и окучил картофельные кусты на нашем основном огороде на Дойках.
Начал подготовку к новому учебному году, съездив на барахолку в Куйбышев, где «загнал» уже ненужные учебники и приобрел основную часть - «секондхэнд» для 9 класса.
Начал вспоминать обо всех заботах домашнего быта «имевшего быть» до отъезда в лагерь подготовки допризывников.
В свободные от трудов минуты и часы возобновились привычные «водные процедуры» на Волге с неизбежными заплывами на Зелененький остров. Плавал и нырял я по-прежнему легко, как тюлень, или дельфин, несмотря на постоянную голодовку. Такую способность раньше я объяснял имеющимися у меня солидными жировыми запасами, помогающими удерживаться на воде, ну а затем просто привычкой.
Теперь, после лагеря, встречные мне знакомые мальчишки частенько останавливались с удивлением, и спрашивали меня, что со мной такое случилось, что я стал не просто отощавший, а как бы «высосанный».
- Где ты был, и что с тобой такое сделали? спрашивали меня с удивлением встречные, ранее меня знавшие.
Я же все это время, и в лагере и после, ощущал себя совершенно нормально, только, как и прежде, есть хотелось непрерывно.
Между тем, еще долгое время, когда мне встречался молоденький солдат, у меня внутри что-то просыпалась что ли, или не знаю, как это выразить, сочувствие может быть.
Засиживаться дома после возвращения из лагеря мне не позволили – буквально через день известили, что привычный лесоповал «ждет меня не дождется». Как и в прошлом году, как и до лагеря – топор и пилу в руки, и шагом марш каждое утро на лесную делянку, для заготовки топлива на зиму.
Очень скоро фронтовые события еще раз здорово всем нам повысили настроение: наши войска в ходе наступления после разгрома немцев на Курской дуге освободили город Орел и продолжали громить немцев и всех их сателлитов – фашистов! Теперь, после разгрома немцев на Курской Дуге и освобождения двух наших русских городов Орла и Курска нам стал виден прямой путь к нашей Победе!
Все немцы-фашисты! Теперь вы с нами ничего не сделаете ни зимой, ни летом! Вот вам всем!
Прозвучали первые Победные салюты и залпы орудий, и появилась уверенность, что это только начало, а последний будет на могиле Гитлера!
Среди мальчишек нет-нет и начинались рассуждения, что мы сделаем с Гитлером и прочими, когда их поймаем. Начинался «праздник и на нашей улице», причем, чем дальше – тем праздничнее.
Теперь для нас начинали становиться привычными массы плененных врагов, немцев, итальянцев, румын. И прочих. Кажется, в этом году, провели по Москве огромные колоны плененных врагов и затем демонстративно за ними вымыли дорогу по которой они прошли. Это Вам не 41 год!
И у голодных, и у сытых, и у старых и у молодых, и у военных, и у штатских, угрюмые и озабоченные выражения на лицах стали меняться на гордые и веселые, особенно, когда с фронта поступали сообщения о новых победах.
Костяк бригады школьников-лесорубов был прежним, прошлогодним. Только ушли из бригады самые старшие ребята 1925 года рождения. Ушли служить.
Сохранилось несколько человек 1926 года и добавились нашего возраста. Я по привычке работал в паре с Шуркой, кажется, влили в бригаду также другого нашего друга – Мотьку Якубсона, и, возможно, еще кое-кого из нашего класса.
Лет через 25 – 30 я случайно встретил Мишу Лянду, в школе он сидел за партой передо мной, мы друг друга опознали, и первое, что он вспомнил: «Помнишь, как мы с тобой вкалывали на лесоповале?». Значит и он там был.
Заготовив необходимое количество штабелей из двухметровых бревен, и опустошив солидное лесное пространство, лесоповал в этом году был окончен, но трудовая деятельность продолжалась беспрерывно вплоть до начала учебного года, а учебный год для нас начинался тогда с октября.
Среди различных поручений особенно запомнилось почему-то работа по сооружению тока для молотьбы. Меня направили к руководителю какого-то сельскохозяйственного предприятия, который поручил мне на площади (примерно) 20x20 кв. м., очистить землю от растительности и дерна, снять верхний слой почвы, и затем утрамбовать остальное.
В течение нескольких дней я с утра отправлялся на эту работу, которая от дома находилась примерно в 10 километрах, и там старательно несколько часов трудился, в основном орудуя лопатой.
Так я узнал получше, что это такое - «ток».
Это утрамбованный участок земли, на котором цепами (это такие две связанные палки) молотят собранный урожай злаковых культур, выбивая из растений зерно, которое затем перемалывают в муку, а из нее выпекают хлеб! Основную человеческую драгоценность!!
После завершения этой работы меня поблагодарили, и разрешили с близлежащих полей забрать с собой арбузов, сколько смогу унести! Каким-то чудом в моих двух руках разместилось три больших арбуза, которые я притащил домой.
/ Сестра, Ольга Борисовна, до сих пор помнит мое появление у нашего дома с этими арбузами. Честно говорю – эти арбузы я по дороге домой совсем не катил, а все время нес! Почему-то я сейчас не могу домой из лавки принести сразу и два арбуза!/
Этим летом, а возможно уже осенью, произошло у нас еще одно очень важное событие – к нам на пару дней смог выбраться наш папка!
Во время войны это было редко, чтобы рядом с кем-нибудь из моих знакомых находился его отец. Наши отцы в основном были на фронте, а иногда, как у меня, хоть и не воевали, но тоже были не с нами, а где-то далеко.
Папки с нами здесь не было, еще конца 1940 года, то есть его не было с нами уже 3 года.
Неудивительно поэтому, что когда он, теперь в 1943 году, здесь появился, то Алька его не узнала, и мама ей объясняла, что этот дядя и есть твой папа.
Когда он от нас уезжал - ей только что исполнилось, всего то, 5 лет, да и вид у отца, его одежда, да и внешность за это время изменились значительно.
Его поношенные и не очень чистые брюки были заправлены в высокие резиновые сапоги, которые он был вынужден одевать, несмотря на то, что еще сохранялась сухая и теплая погода, на теле он носил видавшую виды рубаху, а на голове холщевую солдатскую пилотку.
По его лицу было видно, что это было лицо сильно недоедающего человека.
В настоящее время, (когда он появился у нас на Управленческом), отец работал в Рыбинском Волгострое НКВД, отвечая там за обеспечение технического состояния плавсредств, принадлежащих этому Волгострою. (катера, буксиры, баржи и т.п.).
Теперь, после наших фронтовых успехов, каким-то образом, он на несколько дней смог оттуда выбраться, чтобы увидеть во что превратился наш быт без его помощи, а мы смогли увидеть, как наш папка выглядит без нашей помощи.
Особо говорить со мной ему было не о чем, и так все было ясно, ну а с мамой они, конечно, обговорили многое. Главное стало понятно состояние и жизнь друг друга и появилось понятие, как нам можно поддерживать взаимосвязь. А то ведь мы ничего за эти годы друг о друге не знали, живы ли, не говоря о других родственниках.
С чувством гордости я шагал по дороге рядом с отцом, хотя и было ясно, что эта короткая встреча нашу материальную сторону жизни изменить не сможет никак.
Но моральная сторона – я теперь знал, что отец есть.
Жилось ему без нас, конечно, очень плохо. Почти не приспособленный в жизни практически, он, уже немолодой мужчина, попал в ситуацию одиночества в жестокое военное время, когда к тому же приходиться заботиться и о том как питаться , как одеться, и т.п.
Он умел хорошо выполнять свои служебные обязанности, но даже завести себе огород – такой мысли ему в голову не приходило. Заготовка одежды, дров, воды, и другие вопросы быта, являлись для него сверхзадачей.
Жил он только на зарплату, которая у штатского инженера в необоронном Волгострое была более, чем скромной. Его фото этого времени напоминает лица заключенных Освенцима.
Он не раз просил отправить его на фронт, очевидно думая, что так он принесет больше пользы, нежели чем умрет от голода, или какой-нибудь болячки, но его просьбы, естественно, удовлетворены быть не могли: еще в 38 году он являлся начальником электро-механической службы Тихоокеанского Флота, и обладал знаниями таких вещей, которые исключали его отправку на передовые.
Так он через пару дней и уехал, оставив мне на память свою солдатскую пилотку. Отныне я ее одевал на себя, пока не появлялась опасность отморозить, еще раз, свои уши.
Невзирая на трудовую деятельность, как общественную, так и домашнюю, несмотря на постоянное желание есть, во второй половине дня, когда появлялось несколько свободных часов, я их отдавал на всевозможные развлечения. Среди этих развлечений, кроме беготни на Волгу, время отдавалось также посещению нашего Управленческого парка, в котором была устроена сцена, на которой летом было можно выступать артистам, или устанавливать экран для демонстрации кинофильмов.
В парке также регулярно действовала танцплощадка, но она меня совершенно не привлекала. Мне нравилось смотреть кино, а главное меня стали увлекать выступления артистов. Особенно мне нравилось смотреть и слушать оперетты, которые мастерски ставились не только приезжими, но также артистами самодеятельности местного клуба.
Помню, как еще в 39 – 40 году в нем выступали коллективы лагеря заключенных, теперь, в годы войны, на Управленческом появился народ эвакуированный из западных городов, среди которых, по-видимому, было немало людей близких к художественному творчеству. Возможно, что для выступления перед коллективом созданного здесь завода, на Управленческий из Куйбышева приезжали и профессиональные артисты.
Во время войны в Куйбышеве могли оказаться многие артисты театров Москвы, Ленинграда, Киева и других городов.
Именно из этого парка, а после прихода осени и зимы, из клуба, я получил понятие о существовании Кальмана и об его «Сильве», а также о «Свадьбе в Малиновке», и о других произведениях подобного жанра. В самодеятельных постановках какие-то арии исполнял завхоз нашей школы – брюнет лет сорока.
Чтобы проникнуть на эти представления, было положено предварительно купить билет в кассе, на что денег у меня, и у многих моих товарищей, естественно, не было. Однако для посещения летней сцены в парке презренный металл был не обязателен совершенно: на некотором расстоянии вокруг высокого забора, окружающего сцены и скамейки для зрителей, росли высокие деревья и по их сучкам можно было забраться выше забора и, удобно устроившись, оттуда следить за похождениями героев опперет , или кино.
При желании можно было даже перепрыгнуть с дерева через забор, и, "как большой", усесться на скамейке среди зрителей. Но такой способ все же вызывал некоторое волнение среди, как зрителей, так и актеров, а главное, среди лиц, охранявших ограждение.
Большей частью компанию мне в таких походах составлял Кубик – Матвей Якубсон, мой школьный товарищ. Мы с ним сближались все больше и больше.
В сентябре наступила пора уборки урожая нашей основной культуры - картофеля. В этот год я это делал уже один, маме моей становилось все труднее сопровождать меня на Дойки.
За три – четыре похода, с этим делом я справился: опыт у меня уже был солидный, и, к тому же, свой бывший самокат я оптимально приспособил под тележку.
Правда некоторые трудности появлялись при загрузке этого самоката собранным урожаем: мешок, в который я насыпал выкопанные картофелины, для удобства устанавливался мной среди грядок, и там наполнялся, сколько в него помещалось.
Однако даже пол мешка я не мог перетащить с грядки на свою телегу-самокат – силенок не хватало, чтобы поднять и перетащить наполненный мешок.
Приходилось на самокате устанавливать отдельный мешок и перегружать собранный урожай по частям неоднократно. Несколько раз перенести мешок с картошкой на самокат мне помогли, ну а перевозка до дома у меня целиком прошла благополучно. Дома доставленную картошку выгружали мы все, даже, кажется, маленькая Алька. Все!
Главный и основной запас продовольствия на год жизни выполнен, что-то собрано и с «домового» огорода. Отгороженный в комнате угол заполнен примерно четырьмя мешками картошки, плюс наши карточные нормы продовольствия – на большее рассчитывать нельзя!
Сентябрь проходил своим чередом. Во второй половине месяца погода становилась дождливой, а управленческие дороги грязными. Но мне по прежнему долго приходилось по этим дорогам топать босиком, что начинало меня смущать: все-таки я уже был не маленький, и ходить с грязными ногами по холодной земле было довольно-таки неприлично. Но к самому началу школьных занятий маме удалось выкроить деньжат, чтобы приобрести для меня какие-то ботинки, изготовленные каким-то ремесленником.
В этом году и сестренке Альке пришло время переходить из детского садика в 1-ый класс! Такое бывает непросто всегда и в войну также.
Непросто маме было ее собрать: одеть во что-то, собрать буквари, тетрадей тогда не было, чем и на чем писать, дефицит существовал в каждой необходимой мелочи.
Непросто и для ребенка и для взрослых смена режима быта: в детском саду был обеспечен режим занятий, кормления, прогулок, присмотр воспитателей. Теперь она должна была и в мороз и в непогоду самостоятельно добираться до школы, посещать там уроки, выполнять учебные задания, самостоятельно возвращаться домой и быть там хозяйкой, пока во второй половине дня дома не появится злой и голодный старший брат, и только поздно вечером с работы сможет появиться мама.
Все это жизнь усложняло, хотя, несмотря на все сложности, все равно была и радость, что наша Аля доросла до школьницы!
Жизнь идет вперед своим чередом, а впереди нас, безусловно, ожидает лучшее, вот только нужно дотерпеть до Победы! Наша же Победа теперь начинает видеться как реальность!
Похоже, что в нашем почти (или уже совсем?) социалистическом государстве входят в моду дореволюционные обычаи: в Армии появились погоны и звания, появились награды дореволюционных знаменитых генералов и адмиралов, церковники стали попадать также в почет, а в школах ввели раздельное обучение мальчиков и девочек! Правда, не везде, но в нашей школе раздельное обучение ввели. В 9-ом классе теперь я обучался в мужском коллективе. Из одной нашей общей школы было создано две: мужская, и женская.
Насколько я помню, эти две школы все равно размещались в одном здании, только занятия теперь шли в разные смены. Мне такой порядок скорее даже нравился: как-то общение в классе становилось естественнее.
Еще после возвращения из Кротовки я встал на учет школьной ячейки ВЛКСМ. Следствием моего вступления в комсомол было то, что после начала учебного года меня и других комсомольцев девятиклассников направили шефами в младшие классы.
В чем это шефство должно заключаться никто из комсомольцев толком не знал: ну чтобы меньше младшеклассники хулиганили, и чтобы лучше учились! Мне достался пятый класс.
Пришел к ним после уроков. Это была толпа орущих и «стоящих на голове» пацанов не намного меня меньших, и поэтому они меня всерьез не воспринимали. Постарался изобразить «старшего» и предложил тем из них кто этого захочет заниматься в драмкружке, который я берусь организовать. Для отвлечения их от безобразий! Несколько мальчишек на это согласились, и у нас с ними даже состоялось несколько занятий, но потом все это как-то незаметно прекратилось. У всех были заботы посущественнее.
С наступлением холодов в классе за парты ученики усаживались, не снимая уличной одежды, в пальто и с валенками на ногах, или что у кого было. Так занятия и шли.
В нашем классе, и вообще в школе в старших классах, количество учащихся начинало уменьшаться: ребятам 1926 года рождения настала очередь идти в армию.
Среди этих ребят у меня были не только знакомые, но и товарищи с которыми вместе в мальчишеских забавах я провел уже не один год.
Уходили из нашего класса и из школы также многие мальчишки моего, 1927, года рождения, а, иногда, и более младшие. Многим, как и мне, учиться становилось все труднее и труднее, учитывая также и то, что где-то в это время иждивенческая норма была сокращена с 400 грамм хлеба до 300. (Служащим, к которым относилась и наша мама, полагалось (сейчас уже точно не помню) что-то 500 – 600 грамм, рабочим, инженерно-техническим работникам - 600 – 800 грамм.)
Осенью, или ближе к новому году, «забрили» всех старшеклассников из нашей летней «лесной бригады». Потом от некоторых из них в школу приходили письма, в которых они делились впечатлениями о начале своей армейской службы.
Общее впечатление от рассказов про то, о чем они пишут складывалось, как нечто бодрое и даже веселое. Это было уже время, когда мы начали себя ощущать победителями, не 1941 год! Помню, как мы смеялись по поводу рассказов о поиске обмундирования для двухметрового Аркаши Гринберга!
Ушел в армию Леня Утехин, живущий в нашем доме № 11(?) в соседнем подъезде. Об этом мальчике, и, вообще, об этой семье, у меня сохранились очень теплые воспоминания, хотя тогда я с ним особенно-то и не дружил. Но сейчас я этих Утехиных вспоминаю, как светлое пятно в своей непутевой мальчишеской жизни, и, вообще, как, своего рода, идеал семейного уклада.
Это была многодетная семья, включающая не меньше 4-рех детей. Кроме старшего Лени Утехина запомнил еще двух, или трех мальчиков Утехиных: один, кажется Ваня, мальчик лет 9 - 10 (в 1941 году), другой, наверное, лет четырех.
Родители этих детей были обыкновенными рабочими людьми, которым растить большую семью было явно не просто. Это было видно хотя бы потому, что все младшие дети донашивали одежду своих старших братьев, одеты они всегда были очень скромно, игрушки у детей также если и были, то, наверное, в основном, самодельные.
Леня Утехин еще в 1940 году, используя описание в детских пионерских журналах, из подручных материалов изготовил настоящий фотоаппарат, которым фотографировал всех жильцов нашего дома. Он получал из своего аппарата большие стеклянные негативы и потом в своей домашней лаборатории отпечатывал отличнейшие фотографии, и всем их раздаривал.
У меня до настоящего времени сохранились его подарки и на некоторых он изображен также сам в нашей дворовой компании. Затвор фотоаппарата в этом случае срабатывал от нитки, которую он сам дергал за другой конец после того, как займет желаемое положение перед объективом.
Необходимые проявители и закрепители Леня также делал сам по публикуемым рецептам.
Частенько, еще с 1939 года, он также бывал в компании мальчишек купающихся на Волге и переплывающих через нее на Зелененький остров. На Волге мы частенько устраивали игры в догонялки. В этом деле никто из нашей компании меня догнать не мог при соревновании в плавании, но также не было равных Леньке, если он нырял и начинал перемещаться под водой. Он мог под водой пронырнуть на много десятков метров, причем с непонятно большой скоростью! Как это у него так получалось - он и сам не мог объяснить.
Что-то похожее я как-то давно, еще на Дальнем Востоке, встречал также у одного маленького, лет 9-ти, мальчишки, но у Лени эта способность была развита много сильнее.
Чтобы уяснить его способность нырять я как-то уговорил его сделать это вместе со мной. Мы нырнули где-то на приличной глубине (я за него держался) и он мгновенно ушел на такую глубину, на которой в солнечный день стало почти темно, мне не хватило воздуха, и я его отпустил и вынырнул на солнечную поверхность. Он появился из воды не очень скоро и несколько удивленно спросил, зачем я от него отцепился?
Не помню, чтобы Леня с кем-нибудь сорился. В семье у них также никогда никто не кричал и не ругался, а старшие всегда заботились о младших.
У нас в классе также были ребята 1926 года рождения, и они также ушли служить. В 9-ом классе с одним из них я сблизился особенно. Запомнил только, что его фамилия была Смирнов. Смирнов был крупный, уже выросший здоровенный парень, но на переменках почти всегда у меня с ним возникала веселая мальчишеская возня: кто-то кому-то поддавал, потом догонял, или убегал, и т.п.
Это был хороший парень, без какого либо налета хулиганских и шпанских привычек.
Это сильно отличало его от другого крепкого парня, моего ровесника, о котором я уже вспоминал выше, по фамилии Терешонок. Терешонок, безусловно, лидер, сколотил вокруг себя группу крепких ребят на принципах криминальных «братков», группу, построенную по законам криминальной иерархии.
Ребята типа Смирнова, активно неподчиняющиеся и противостоящие такому криминальному братству становились его врагами. Становились известными случаи жестоких избиений, совершенных группой Терешонка.
Конфликты между мальчишками, или группами мальчишек, нет-нет, происходили и раньше, но никогда не бывало столь жестоких избиений, как было в конфликтах с этой группой. Обычно в мальчишеских драках соблюдался принцип «лежачего не бьют», или драться до первой крови, и другие «рыцарские» правила, о соблюдении которых в группе Терешонка не могло быть и речи. Это были молодые бандиты, которые «процветали» до поры, до времени.
Методы, применяемые для борьбы с подобными явлениями в школьной жизни совершенно не действенны. Что толку отвечать учительнице, когда она, подходя к тебе с избитым до неузнаваемости, спрашивает: «а ты не знаешь, кто так его избил»?
Что, учитель не знает имени всем известного бандита? И что сделает, если ей его еще раз назвать? Пожурит мальчика немножко, или пожалуется родителям?
Родителям? Да от его отца, возможно, уже ничего не осталось, а мать в каком-нибудь цехе круглосуточно точит детали для фронта, или что-то еще такое.
Чтобы такого Терешонка наставить на путь истины, нужны методы Макаренко, по крайне мере.
Вот и мой приятель Смирнов, как-то рассказал, как его вечером встретила однажды эта банда, когда он выходил из клуба.
В одиночку никто из них на него нападать не решался, он был крепче любого из этой банды. Смирнов показал мне финский нож, который он выхватил, когда они преградили ему дорогу – только это его и выручило.
В те годы за ношение ножа однозначно следовала судебная кара и лагерь (не пионерский), или что-то похожее. Однако, я не один раз встречал пареньков вооруженных такими ножами. Даже напарник моих мальчишеских занятий Шурка Чиндяев потихоньку мне показывал такое же собственное оружие.
Как я понял, их изготавливали на заводе мальчишки, начавшие там свою трудовую деятельность. Основой для изготовления им служили слесарные инструменты, изготовленные из высококачественной инструментальной стали. Рукоятки ножей умельцы украшали набором колец из оргстекла, начинавшего в те годы использоваться в авиационной технике.
Получалось внушительно, но мне в моей жизненной ситуации было не до ножей, да и с бандитами, слава те господи, мои дороги не пересекались совершенно.
Время шло, старшие уходили защищать Родину, а наше поколение также для этого готовили интенсивно. Уроки военного дела проводились систематически.
Много времени на этих уроках уделялась строевой подготовке, как будто нас готовили на парад. Маршировали строем, делали на ходу и по команде повороты, выполняли команду «кругом» и всевозможные прочие.
Опять вспомнили подготовку к сдаче норм ГТО, что всегда мне напоминало севастопольские времена 30-х годов, когда это ГТО начиналось.
Как бы там ни было, но я, особенно после Кротовки, решил, что готовить себя к службе нужно, и в связи с этим, обратил особое внимание к своему любимому занятию – лыжам, благо зима уже наступила и снегу, как всегда, навалило немало. После прошлогодних лыжных соревнований, да и по другим признакам, я понял, что выносливости у меня маловато.
Я решил, что этот недостаток будет можно устранить путем дополнительных лыжных тренировок.
Я начал по утрам, сразу как проснусь, выскакивать с лыжами на улицу и делать там небольшую лыжную пробежку по близлежащим горкам и дорожкам, а уж потом мыться, завтракать и собираться в школу. Есть мне при этом, конечно, хотелось, как всегда, но заставляя себя чем-нибудь заниматься, я старался это желание побороть. Так я и поступал, пока однажды, съезжая с некрутой горки перед домом, не почувствовал, что окружающие меня деревья, снежная земля, и все что было вокруг, вдруг стали терять равновесие и куда-то поплыли.
При этом мне стало вдруг тошно со всех сторон, и со всего хода я вместе с лыжными палками повалился на землю. Кое-кто, по-моему, даже заметил, как я свалился, но наверное подумал, что это случилось по неосторожности.
Я, конечно, сначала немного испугался, но, полежав на снегу, стал быстро приходить в норму, а потом встал и, как ни в чем, ни бывало, пришел домой. Это со мной первый раз в жизни произошел голодный обморок, и я это понял.
Отныне следовало вести себя осторожнее.
Говорить про это я никому не стал: понятное дело, что помочь мне в этом сейчас никто не сможет, так что нечего и расстраивать попусту.
Приближалось наступление очередного Нового Года, и по традиции за несколько дней до его наступления отправился на лыжах в лес для добычи очередного елочного подарка. Что бы там в мире не происходило, а возможность вспомнить довоенные хлопоты по снаряжению елки являлось для близких и для меня, той забытой радостью, которой сейчас очень всем нам не хватало.
Так и пришел к нам очередной Новый Год!
ГОД 1944.
НА УПРАВЛЕНЧЕСКОМ из последних сил.
Как и в прошлые Новые Года, в начале января у школьников были каникулы, которые, как и тогда затянулись ввиду значительных морозов. За 30 градусов Цельсия – это уж точно. Я в это время был занят домашними делами: колол и рубил дрова, таскал воду, протапливал ежедневно печку, читал, слонялся на улице. Несмотря на всякие там обмороки, меня не оставляла мысль о лыжных тренировках – нужно готовить себя к службе.
Запомнился лыжный переход в морозный солнечный день с Управленческого, на Красную Глинку, оттуда вниз к реке, далее через волжский рукав на острова Песчаный и на Зелененький, опять по льду через волжскую протоку, и вверх к нам на Управленческий.
Щеки давно уже были обморожены, и отогревал их своим дыханием через шерстяную варежку. В переход увлек с собой несколько товарищей.
Несмотря на отчаянное недоедание, я замечал, что вид у меня был цветущий: здоровый и румяный цвет лица, густейшие темно-рыжеватые волосы, здоровые челюсти и зубы, которыми я был готов перемолоть даже дрова, которые колол постоянно. В то время свои зубы и челюсти я регулярно использовал вместо клещей, для вытаскивания крупных куда-либо заколоченных гвоздей. Сказывалось здоровое времяпровождение на воздухе в любую погоду.
Когда каникулы закончились, и началось очередное посещение школьных занятий, то раздеваться в классе никто и не думал. Мороз там стоял почти как на улице, только не было ветра. Мало того, что за партами мы сидели в уличной одежде, так для того, чтобы не мерзнуть, я и мой сосед по парте, Талька Богданов, сидели, облокотившись друг на друга спинами, а ноги в валенках, вытянув и положив на сидение у парт соседнего ряда. Наш ряд был средним, а парта второй от начала, поскольку и я, и мой сосед страдали некоторой близорукостью. Мне кажется, что такие вольности в классе учителя допускали также и потому, что школа наша теперь была мужской, где в классе совсем не было девчонок.
Среди учителей в войну также происходили изменения. Например, немецкий язык нам стала преподавать довольно молодая учительница, уже побывавшая на войне переводчицей.
Историю нам интересно излагал немолодой преподаватель с ученой степенью кандидата каких-то наук, до эвакуации преподававший в Ленинградском Университете. Как-то раз он специально (как я полагаю) во время школьной перемены забыл на учительском столе письмо ... от запорожцев к турецкому султану (!):
«Ты султан, черт турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого люципера (?) сикритарь, господа бога внук, а нашего … крюк, який ти в чорта лицарь, коли голою сра… ижака не вбъешь, …», итд! (Воспроизвел исключительно по памяти).
А один ученик, Рунька Яновский, начал это письмо читать вслух всей ораве учеников, вызывая тем самым дружный гомерический хохот! Ну, а когда начался урок, и в класс вернулся учитель, то все сделали невинный вид, только изредка фыркая в рукава.
Я, до поры–до времени, учился неплохо, хотя отличником и не был. В этом году в школе, в 9-ом классе, по программе были прекращены занятия по русскому языку, изучение которого мне всегда почему-то давалось труднее других предметов.
Оставалось прохождение курса по литературе, где кроме изучения классиков, наших, немецких, английских, и других, временами трудились над «сочинениями» по каким-либо темам. С этим делом я справлялся хорошо. Наверное, мне было не трудно учиться, поскольку я всегда много читал – все что положено по программам и даже больше.
Так называемые "гуманитарные науки" никогда никаких затруднений у меня не вызвали. Но и интереса особого, пожалуй, тоже.
С математикой, химией, физикой, заниматься было интереснее, поскольку там часто приходилось напрягаться, чтобы что-то решить, или в чем-то разобраться. А это мне было интереснее, чем прочесть просто так, где все понятно. Я не любил, если мне что-то до конца не было ясно.
Пожалуй, наибольшего успеха в этом я добился в математике – иногда бывало, что кроме меня никто в классе не мог решить задачу, или правильно доказать какую-нибудь теорему. Раз или два даже «Очкомет», уважаемый учитель математики и директор нашей школы, признавал, что я нашел решение лучшее, чем он – учитель!
Я с удовольствием разбирался с тригонометрическими соотношениями, с логарифмами, и со всем прочим подобным.
Пожалуй, единственными новыми учебными пособиями военных лет, которые нам в школе тогда выдавали даром (или настолько дешево, что я даже не помню о какой-либо оплате) – это была новенькая таблица логарифмов и других математических соотношений и сборник выступлений И.В. Сталина о Великой Отечественной войне. Эти книги у меня сохранились до сих пор и иногда они мне помогают. Правда страницы табличной книжки разрисованы и исписаны на всех свободных местах страниц – бумага-то в войну была дефицит!
Хоть на фронтах наши и наступали, но в школе ученики могли замерзнуть – нечем было топить котлы в кочегарке отопительной школьной системы. Однажды на урок пришел школьный завхоз и попросил разрешения кого-нибудь из учеников забрать для подвоза дров в школу с лесопилки, которая была расположена над волжским берегом, в нескольких километрах от школы.
Кто из учеников согласен сбежать с уроков? Вызвались я и Шурка Чиндяев.
Нас довели до лесопилки. Эта лесопилка располагалась над Волгой, на высоте порядка 100 – 150 метров. Внизу, в воде к берегу причаливались плоты из тысяч бревен, приплывающих сюда из северных районов России. Затем рабочие (те же зеки) бревна из этих плотов складывали на берегу в огромные штабеля (один из которых в 1940 году я с другими мальчишками разрушил, отделавшись при этом довольно-таки легко).
Затем бревна по почти вертикальному обрыву транспортировались наверх для обработки. Делали это специальные устройства с немецким названием на букву «б».
Для нас на лесопилке уже были приготовлены большие сани, нагруженные обрезками досок, которые и надлежало доставить в кочегарку. Для этого нам еще дали гнедую лошадку, которую надлежало в эти санки запрячь, потом взять в руки вожжи и зашагать с этим грузовым транспортом к школе. Возможно, первый раз запрягать лошадь нам и помогли.
Я-то близко от лошадей не стоял, наверное, лет с двух, и как их поворачивать и ставить в оглобли понятия не имел. Но, Шурка все-таки был парень из сельской семьи, где люди к лошадям попривычнее чем я, и дело у нас пошло. Доски мы с ним довезли до кочегарки, там разгрузили, и на лошадке с санями вернулись на лесопилку, где ее распрягли и передали все хозяевам.
Хорошо было во время уроков шагать себе по дороге с вожжами в руках, и болтать о том, о-сем.
К таким занятиям мы, особенно я и наши учителя, настолько привыкли, что в дальнейшем школьный завхоз, чтобы нас вызвать даже ни у кого об этом не спрашивал разрешения. Он только слегка приоткрывал в классе дверь и через щель делал нам (или только мне) свой знак и я сразу вставал и, ни слова - ни говоря, уходил с урока.
Через раз-другой я с лошадкой обращался свободно – "засупонивал", ставил в оглобли, запрягал и все что надо умел с ней делать, и она меня слушалась.
(Лет, эдак, через надцать, я превратился в кандидата наук. Как-то мне в сельской местности понадобилось что-то перевезти, и я с этим обратился к хозяину транспортного средства, он же, не открыв толком глаз, сказал мне, чтобы я с поля взял стоящего там коня, и вез бы себе, что мне надо и куда надо. Хоть мне и было неудобно, но пришлось этого мужика будить – я все почти в этих науках успел забыть, да и конь на меня поглядывал свирепо).
Несколько раз почти весь наш класс снимали с уроков и направляли в кочегарку: там, для того, чтобы засунуть в топку, следовало предварительно раскалывать толстенные сучковатые бревна. Эту операцию удавалось выполнить только с помощью кувалды и металлического клина – топора, устанавливаемого на бревно. Орудовать кувалдой у нас в классе мог только бандит Терешонок. Остальные все были слабаками.
Я любовался, когда он, по пояс голый, с размаху ударял кувалдой по топору! Остальные мальчишки что-то ворочали, держали топор – одним словом, были на подхвате.
Ближе к весне в классе можно было уже сидеть, расстегивая, или даже снимая с себя, свою уличную одежду. И я даже все чаще мог красоваться в новенькой военной гимнастерке, которую для меня выделила школьная администрация. По-видимому, в своих заношенных довоенных рубахах я начинал выделяться.
Зима подходила к концу, солнышко светило все ярче и ярче, и в один из последних февральских дней Информбюро нам сообщило о полном снятии блокады Ленинграда – блокады моего родного города, о чем я уже давно, если и вспоминал, то, что «когда-то и Батый на нас ходил»! И все-таки я это событие отметил как-то особо. Возможно, потому, что в нашем классе было несколько ребят эвакуированных из Ленинграда и они очень живо и радостно обсуждали все, что происходило в эти дни под Ленинградом: "вот уже Пушкин освободили, а вот уже и Красное Село", итд.
Им, в отличие от меня, все это было знакомо по недавней их жизни, мне же только понаслышке, по литературе.
На обсуждения этих событий Мишей Ляндой, Мосей Галкиным, и другими, я смотрел только со стороны. О том, как жил блокированный Ленинград я знал из газетных сообщений и по глухим, плохо передаваемым слухам. Наших одноклассников, судя по всему, блокада не коснулась, и об этом они, если и слышали, то молчали.
Как-то, на уроке немецкого языка я в классе «выделился». Как и на других уроках, пока преподаватель о чем-то нудно говорил, мы с моим соседом по парте, облокотившись друг-на-друга спинами, и протянув ноги на парты соседнего ряда, потихоньку, и стараясь не шуметь, играли в «морской бой», который заключался в названиях комбинаций из букв и цифр.
«Немке» это почему-то помешало, она подошла к нашей парте и забрала у нас бумажки, с отмечаемыми «попаданиями», что меня отчего-то страшно возмутило. Я еще минутку-другую спокойно посидел на месте, а затем молча встал, подошел к учительскому столу, и забрал к себе, отобранные бумажки.
Похоже, я учительницу этим поступком напугал. Наверное, после этого инцидента, учителя меня стали считать «немного не в себе». Я думаю, что отчасти так оно и было.
Время шло и жилось нам всем, или почти всем, все труднее и труднее. Голодно было, раздетые были. Многие школу бросали и поступали на завод. Там им давали рабочую карточку и это было существенно по сравнению с нашей-иждивенческой. Перестал учиться и ушел на завод мой сосед по парте, потом другой.
Мне также моя школьная жизнь становилась совсем невмоготу, голодные обмороки у меня теперь происходили все чаще – раз в месяц я где-нибудь и грохался.
Чаще со мной такое начинало происходить после того, как в начале марта мы доели урожай картошки прошлого года. Теперь, кроме кипятка с кусочком хлеба мама нам с Алькой, и себе конечно, могла предложить только неболшой привар из каких нибудь макаронин, отовариваемых по нашим карточкам. Ни на какую иную государственную помощь нам рассчитывать было невозможно, на подпитку с базара – это тоже было совершенно не по нашим зарплатам.
После утреннего «завтрака», в школе я как-то держался, сосредоточенный, то ли на общении с товарищами, то ли на учебе, то ли на лошадке с дровами, а вот когда шел к дому, то организм мой отчего-то начинал ожидать, что его дома накормят, и как моя голова этому организму не внушала, что такого и дома быть не может – он этого не понимал!
В результате, когда я приходил домой, то обнаруживал обычно там уже вернувшуюся из школы сестренку Альку и кастрюлю оставленную мамой, чтобы на электроплитке ее разогреть и что-нибудь нам из нее съесть. Но в этой кастрюле, в воде,называемой супом плавало совсем мало этих макаронин, которые было можно проглотить, и организм опять-таки начинал возмущаться, что так невозможно!
Я, иногда, начинал кричать и приставать к Альке: «Ты, что ли эти макаронины вытащила и съела?», но она плакала и говорила, что этого не делала.
Через какое-то время мы успокаивались и съедали, что есть. Ну конечно, она ничего не вытаскивала, а просто у меня шалили нервы.
Я брал в руки топор и шел готовить дрова для печки, потом за водой, и так далее. И на улицу обязательно успевал удрать.
Как-то мой еще довоенный товарищ, Марлен Ширяев, сделал мне предложение удрать от такой жизни на фронт. Ему здесь сейчас жилось тоже не сладко и ждать-терпеть, когда тебя там еще призовут - не хотелось. Я сперва с ним было согласился, но потом одумался:
- во-первых, а кто же без меня наколит дров, принесет воды, посадит картошку, поможет маме и сестре, если с кем-нибудь из них будет плохо?
- во-вторых – на какой фронт гожусь я, доходяга, падающий регулярно в обмороки?
Я задумался: ну хорошо, убегу я сам на фронт, или меня туда вот-вот призовут по закону, а как же без меня мама и Алька останутся? Не выдержат!
Но так же плохо всем будет, если я после очередного обморока просто не смогу подняться! Нужно что-то делать другое.
Такая мысль стала меня свербить особенно, после того как мама свела нас с Алькой в фотографию и там нас вдвоем сфотографировали. Она хотела, чтобы у нас, в случае чего, хотя бы остались эти фото.
Нужно что-то делать и я подумал: ну, ладно, в начале войны нас к папке не пустили, но может быть сейчас, когда мы везде наступаем, уже можно нам быть вместе? Если бы так получилось, то я бы со спокойной душой и с удовольствием на фронт, или куда угодно!
Тогда бы папка смог помочь маме и Альке в случае чего! Так я маме и сказал через какое-то время: давай попробуем получить «вызов» (тогда чтобы куда-то ехать нужен был специальный «вызов»), напиши папе. Она меня послушала, и мы стали ждать ответа, особенно не надеясь на положительный исход.
Шурка Чиндяев, хоть ему и жилось не хуже, а может даже и лучше, чем до войны, тоже мне как-то задумчиво сказал, когда мы с ним сидели и смотрели сверху на наши холмы и овраги: «Жалко. Пожалуй, если так дело пойдет дальше, то мы с тобой повоевать и не успеем. Без нас война кончится».
Хороший он был парень: разумный и красивый. И товарищ он был хороший. Правда, последнее время мы с ним стали друг от друга отдаляться. Уж слишком разные у нас с ним получались условия быта: он, здоровый и сытый, естественно, все больше размышлял о девицах, а я, доходяга, думал, как бы в этот день мне бы не свалиться с ног, где не положено.
Между прочим, занятия на уроках военного дела проводились все с нарастающей интенсивностью. Нас обучали стрелять, обращаться с оружием, устраивались всевозможные спортивные состязания. Опять, как и в прошлом году были организованы лыжные соревнования, на которых я ожидал, что свалюсь и дистанцию не пройду. Но все же прошел. Хоть в норму уложился только-только.
1 час и 4 минуты на 10 километрах.
Хуже у меня теперь пошли дела и с учебой: похоже, что от голодовки и от путешествий с лошадкой на лесопилку я многое в школе пропустил, а дома догонять также сил не было. Я, кажется, решал: «а не хватит ли мне заниматься «дурью», все равно мне предстоит служба, а там посмотрим».
Между тем во время посещения школьных занятий я там все равно выглядел достаточно бойко.
На уроках литературы мы в то время изучали творчество Н.В. Гоголя, анализировали содержание «Мертвых душ». По-видимому, у нас был хороший учитель, все ученики настолько увлеклись, что начали отыскивать персонажи из Душ среди своих одноклассников. Мне за мое поведение единодушно присвоили прозвище Ноздрева!
Выходит, что, несмотря, на голодные обмороки, я был достаточно вздорным и взбалмошным типом! Как-то в молодости все сочетается, и обмороки, и лихое веселье.
Вспоминаю, как в марте, когда и запасенные в поленнице дрова закончились, я с топором в руке отправился в ближайший лес, чтобы срубить несколько хороших лип и притащить их к себе домой. С совершенно пустым брюхом, по пояс в снегу, я шагал по лесу и в гору, выбирая походящие стволы.
Мартовская метель и снегопад не то что портили мне настроение, а наоборот – приводили в какой-то радостный экстаз!
Я валил деревья, обрубал сучки, и тащил бревна по снегу, как победитель природы, с настроением: «а нам все нипочем»!
В школе на переменках я постоянно вместе с другими участвовал в какой-нибудь веселой возне. Безусловно, никогда и близко мое поведение не приближалось к шпанскому, или бандитскому, наподобие, уже упоминаемого, поведения Терешонка, однако бывали случаи, когда и я вспыхивал и пускал в ход кулаки!
А в шуточнх кулачных потасовках учачствовал даже частенько, применяя там некоторые известные мне боксерские приемы.
В нашем классе выпускали стенгазету, которую очень художественно оформлял один ученик, Слава Панов. Он как-то здорово изобразил поведение нашего класса: один стоит вверх ногами, другие играют в чехарду, меня жонглирующего шваброй, установленной на кончике носа, и прочие безобразия.
Отец Славы Панова являлся начальником военного училища, расположенного на Управленческом.
Вообще, среди учеников, выдерживающих совмещение учебы с военным бытом, процент детей ответственных работников со временем возрастал: у Миши Лянда отец был в руководстве Военно-медицинской академии, у Эры и Валентина ( моего товарища в будущем) Некрасовых - видный деятель НКВД, и др.
Между тем в конце апреля мы получили «Вызов» от папы – документ, по которому мы имели право выехать с Управленческого в поселок Переборы под Рыбинском, где наш папа в это время работал на «Волгострое НКВД». Он там отвечал за техническое состояние буксиров, катеров, барж, и других плавсредств Волгостроя.
Это был исторический момент в судьбах нашей семьи, и не только нашей, мамы, папы, и нас - их двоих детей, но и целого ряда других людей, наших родственников, и не только их, а и других людей, совершенно далеких от нашей семьи, и живущих в настоящий момент своей жизнью и даже без подозрения о нашем существовании! Не поставь я тогда вопрос о переезде к отцу все бы дальнейшее выглядело бы скорее всего совсем иначе!
А я в то время никакого исторического мгновения не ощущал: мой возраст приближался к 17, и я уже с 11-ти лет жил на Волге в разных местах. Так что переезд еще в одно место на той же Волге мне представлялся обычным и почти рядовым событием.
На свою учебу мне уже было почти наплевать, но я был доволен, что заботу о жизни мамы и сестренки теперь сможет на себя принять сильный взрослый человек, на себя-то я стал уже не очень надеяться. Мы начали собираться к отъезду.
Предстояло, как только откроется на Волге навигация, исполнить то путешествие, которое у нас так неожиданно сорвалось 22 июня 1941 года.
Чтобы приобрести для нас с мамой и на 8-милетнею сестренку пароходные билеты самого дешевого класса с расположением на палубе, где найдется свободное пространство, мне пришлось удариться в коммерцию – всем кому мог, я объявил о распродаже имеющейся у меня небольшой коллекции марок. Я их начал собирать еще года с 1937-го, или даже с 1936, когда мы все были еще жителями Владивостока, и мои марки отображали события еще того времени, нашей страны и «заграниц». Это помогло.
А наш скарб разместился в двух чемоданах средней величины, которые получились довольно-таки тяжелыми, особенно один из них, набитый в основном книгами. Эти книги представляли собой главным образом школьные учебники и кое-какую художественную литературу, среди которой нашлось место для внушительного тома полного собрания произведений А.С. Пушкина, изданного к 100-летию его гибели.
Я этот том читал «с пеленок», и мы все время везде где пришлось, перевозили его с собой. Выглядел он, правда, теперь не очень прилично, в чем я обвинял, в основном, свое непотребное обращение с книгами.
Все остальное, стол, стулья, кровать, и прочий хлам были оставлены там, где они и стояли. Среди них, кажется, был оставлен даже огромный ящик-реликвия, который был сделан еще в 1933 году, когда наша семья переезжала из Севастополя. Последние годы он также служил для меня постелью.
Также безжалостно дома были оставлены мои широченные и тяжеленые лыжи. Лыжи, скрепленные жестяными скобочками, и служившие мне на здешних горках и сугробах с 1939 года. И деревянные лыжные палки тоже были здесь оставлены.
Были безжалостно оставлены пила, топор, ведра, старая электроплитка, молоток, и прочие инструменты.
В домашнем архиве у меня сохранился табель от 13 мая 1944 года, напечатанный на бумаге типа пергаментной, со всеми отметками кроме экзаменационных. В соответствующей графе было написано, что от экзаменов я освобожден по состоянию здоровья. Также в табеле было написано, что я переведен в 10 класс. Отметки мне были выведены по всем предметам неплохие: четверки и пятерки.
Сомневаюсь, чтобы я тогда на такие оценки смог бы сдать экзамены.
В этом табеле также нашло отражение реформирование системы образования, которое в те годы также проводилось: отметки за первые четверти 9-го класса проставлены буквами, а за последние цифрами.
С некоторыми ребятами из класса я тепло распрощался: с Вилем Овчинниковым мы обменялись пилотками, (нашими головными уборами), а с Кубиком – Мотей Якубсоном, обменялись маленькими фотографиями с трогательными подписями, и с другими ребятами прощался.
В самый последний момент имела место также небольшая стычка с местной шпаной. Прощайте Жигули! Прощай Управленческий!
2.1.2.
РЫБИНСК – поселок ПЕРЕБОРЫ. Семья с отцом.
ГОД 1944 май
Плохо помню, как мы добирались до пароходной пристани в Куйбышеве, запомнил только, что при этом мне приходилось тащить на себе, или с собой, большую тяжесть.
На пароходе, на верхней палубе, мы нашли какой-то угол около надстроек, относительно защищенный от ветра, и там установили свои чемоданы, которые одновременно служили ложем для маленькой Альки и для нас с мамой.
При этом мне пришлось еще и отстаивать этот угол от притязаний какого-то мужичка.
Но самое-то отрадное было для меня то, что на время нашего пребывания на пароходе всем нам, и маме, и мне, и даже маленькой Альке, полагалась «транспортная» норма хлеба, которая составляла порядка 800 (если память не изменяет) грамм на душу! Это вместо иждивенческих 300 грамм!
И такое изобилие нам подвалило на все время нашего путешествия до Перебор, а это было порядка недели! После этого наше путешествие для меня превратилось в сплошной праздник!
Что-то еще у нас с собой было – возможно кусочки сахара, может быть крутые яйца – уже это не помню. За кипятком я спускался с палубы вниз с какой-то посудиной.
В Куйбышеве пароход отчалил от дебаркадера, кажется уже к вечеру. Волга-Волга – мать родная! Ах Жигули Вы, Жигули!
Прошли мимо нашего Зелененького острова, только с другой стороны, мимо Гавриловой поляны, и дальше вверх по Волге!
Прощайте Жигулевские горы, которые с 12 и почти до 17 лет стали местом моей жизни! Больше встречи с вами у меня не будет! (Почти не будет. Через 45 лет я сюда загляну-таки на пару часов.)
Через Жигули, мимо Ульяновска, и дальше-дальше, все выше и выше, вверх по Волге.
Хорошо запомнил, как пароход прошел Тетюши, которые я помнил еще по 39 году, когда мы спускались по Волге вниз. Я, когда не спал, все время внимательно следил, что и как мы проходим.
В один прекрасный момент с борта парохода я увидел на берегу село с высокой колокольней церкви! Это мы быстро проходили село Тенишево!
Сколько раз в 38 и 39 годах из этого самого села я наблюдал, как мимо него куда-то проходят, шлепая по воде огромными колесами, большие-большие пароходы, на которых куда-то и зачем-то едут незнакомые люди, не подозревающие, что с берега за ними следит какой-то пацан, о существовании которого они и не подозревают!
Темными ночами, когда ни в селе, ни на воде, не было видно ничего, кроме одиноких огней речного бакена, вдруг с реки раздавался пароходный гудок (это в в 3-ех километрах выше была пристань «Куйбышевский Затон»), и мимо Тенишева по Волге проплывали огни: красный, зеленый, белый. Ночью парохода видно не было. А если мы были ночью в доме, то вместе с мамой всегда прислушивались к пароходному гудку и к шлепанью по воде его колес.
Пароход этот был тогда единственным напоминанием о существовании другого мира кроме нашего села, мира в котором когда-то давно мы тоже бывали, как в сказке, или во сне. Теперь же в нашем реальном мире не было ни газет, ни радио, и никакой связи с тем внешним миром. Даже об электричестве здесь в то время понятия не было.
А сейчас, в 1944 году, мы снова прошли дальше, прошли Куйбышевский Затон, потом, через какое-то время Камское Устье, а дальше, вверх по Волге, пошли места ранее мне и не встречавшиеся. Разве, что в книжках. Но я все равно внимательно следил за новым окружением. Через много лет я нет-нет и буду эти места вспоминать.
Вспомню когда прочту о путешествиях Адама Олеария, вспомню, когда узнаю о затоплении этих мест, когда здесь случится трагедия с пассажирами теплохода «Булгария», и по многим другим поводам.
Так мы и топали вверх по великой реке. Через какое-то время немного постояли в Горьком.
Мелькнула мысль, что сейчас здесь живут наши родственники по папиной линии: тетки, двоюродные. О возможности встречи и мысли не возникло - в условиях того времени это было для нас совершенно нереально.
Помнится, наблюдал, какой широкой стала река в месте впадения Оки в Волгу, похоже, в этом смысле, на Камское Устье, в месте впадения в Волгу не менее знаменитой Камы.
Запомнилось, как по мере движения парохода на север менялась природа: небо становилось гораздо ниже и солнце все чаще заслонялось облаками. Там, в Жигулях под Самарой, я к такому небу в мае месяце не привык.
Конечно, кроме реки и волжских берегов я осмотрел, как устроен пароход, и особенно было интересно следить за работой его паровой машины: как огромные кривошипы вращают пароходные колеса. Ну и, конечно, меня не оставляла мысль, о том, что как нам повезло в этом путешествии с повышенной хлебной нормой.
ПЕРЕБОРЫ!
И вот он наконец, момент! Когда наш пароход причалил у пристани в поселке Переборы, расположенном в 12 километрах от Рыбинска!
Наконец-то мы за столько-то лет по настоящему встретились со своим папкой!
Настроение у меня было великолепное! Наверное от того, что с моей души слетели заботы и тревоги последних месяцев жизни на Управленческом, теперь я об них просто не вспоминал!
Я взял один тяжелый чемодан, отец другой, а у мамы в руках были тоже какие-то вещи, но, конечно, не очень тяжелые. Алька держалась за маму и мы, всем семейством (!), зашагали к нашему новому жилью в Переборах.
Тащить этот чемодан мне было очень тяжело, но я шел и говорил себе, что не остановлюсь и не выпущу его из своих рук – ничего со мной не случиться! Так мы шли по поселку примерно полчаса.
Мне также было любопытно и хотелось скорее увидеть место, в котором нам теперь всем вместе предстояло жить дальше. Тогда о нашем виде я не думал, но более, или менее, он мне запомнился.
Отец шагал в высоких резиновых сапогах, в которых я его видел в прошлом году, когда он на 2, или 3 дня, появлялся у нас на Управленческом. Его брюки были во многих местах рваными, на теле была одета старая рубаха, также во многих местах требующая явно починки.
Лицо его приобрело глубокие морщины и гримасу, которую я наблюдал у многих сильно голодающих мужчин. Позже такие лица я видел на фотографиях ленинградских блокадников, узников фашистских лагерей.
Мама шла, держа за руку Альку, худенькую высокую девочку в платьице, из которого она уже вырастала. Одета мама была в старое поношенное платье, однако имевшее аккуратный вид.
У нее также был вид изможденного больного человека.
В то время я считал своих родителей уже пожившими пожилыми людьми, не задумываясь, что отцовские 44 года, и мамины 40, это еще только-только тот возраст, когда люди по- настоящему начинают становиться взрослыми.
Но на их долю досталась жизнь, по которой тяжелым катком прокатились войны, революции, голод, холод, ранние потери близких, и другие «прелести» российской жизни 20 века.
Наконец мы добрались до своего нового жилья. Это был одноэтажный деревянный барак, по середине которого проходил длинный коридор, выходящий с обоих концов на выходные крылечки в 3 - 5 ступенек. С обоих сторон коридора были двери в комнаты, в которых и жили люди. Папина комната, в которой теперь размещалось все наше семейство, имела площадь примерно 13 – 14 кв. метров, с одним окошком на улицу.
В бараке таких комнат было 15 - 20, были и больших размеров, метров до 20. Домами-бараками такого типа была застроена значительная часть поселка, но имелся в поселке и район, застроенный вполне благоустроенными (по тем понятиям) двухэтажными домами квартирного типа, наподобие того дома. который мы оставили на Управленческом.
Поселок Переборы, расположенный выше Рыбинска, был центром Волгостроя НКВД Рыбинского гидроузла. Плотина, перегородившая в этом месте Волгу, и судоходные шлюзы, были устроены около этого поселка в 1941 году перед войной. Наш отец здесь отвечал за техническое состояние и эксплуатацию плавсредств Волгостроя.
Когда мы пришли в наш новый дом, то папа сказал, что такой груз, который я тащил на себе, может носить только уже взрослый мужчина!
Начали обустраивать свое новое жилье. Мама начала приводить в порядок папку и руководить обустройством нашего быта на новом месте. Конечно, по сравнению с Управленческим, где у нас и комната была больше (метров 20) да еще и с балконом (лоджией), и сарайчик свой был с запасом дров, и огородик недалеко от дома, здесь хозяйства никакого не было, комнатенка в бараке и все.
На Управленческом наша комната была в составе квартиры еще с двумя – тремя комнатами, да и дом в котором это квартира располагалась, был добротным двухэтажным деревянным домом, а не примитивным бараком, спроектированным по типу бараков для размещения в лагерях зеков.
Но, главное, мы здесь были вместе с отцом, а это уже вселяло в меня уверенность и спокойствие.
С дороги чем-то перекусили – съели по кусочку хлеба, и запили его кипяточном. У нашего папки никогда никакого хозяйства не водилось.
К ведению хозяйства он был не приспособлен совершенно. Зато я у него увидел несколько каких-то журналов, не-то на английском языке, не-то на немецком, не помню точно. Также были еще какие-то книги.
Теперь и у меня заботы по хозяйству исчезали, разве, что набрать воды в ведро из ближайшей колонки.
Много времени разбор нашего скарба и его расстановка по углам комнаты не заняли. Обустроили ложе для ночлега и хорошо выспались (про себя говорю) на новом месте.
На следующий день папа рано ушел на работу, устроилась с работой на новом месте и мама. У нее, помнится, был оформлен «перевод» с работы на Управленческом, на подобную же в Переборах, в новой больнице.
Я же пошел искать и смотреть на Рыбинское «море», «море», с которым я расстался в 1938 году, и которое все время помнил, и по которому скучал. Нашел, не очень далеко.
Да, другого берега, как у всякого моря, и здесь - видно не было, но это было не «море». И вода другого цвета, и берег другой, и запах воды не тот.
Дул холодный ветер и было волнисто, и неуютно стоять на берегу. Посмотрел и ушел.
Вообще, Переборы мне показались не очень интересным местом: построены они на совершенно ровном месте, не сравнить с оставленным нами Управленческим, расположенном на живописных жигулевских холмах!
Да и климат здесь явно хуже: там в конце мая люди уже «жарятся» под высоким и ярким солнцем!
Обедать нас папка отвел в Волгостроевскую столовую, где у нас что-то вырезали из наших продовольственных карточек, и, после того, как мы заплатили сколько-то рублей, нам дали немного жидкого супчика (конечно постного) и что-то на «второе». Я на это «второе», перед тем, как его проглотить, посмотрел и удивился: «Надо же! Котенку в блюдце в свое время я давал порцию не меньше!».
Впервые с начала войны я оказался сам-по-себе, без школьного и другого контроля. Я был как патрон, выпавший из обоймы, потерявшийся, и не отправленный по назначению. Иди куда хочешь, и смотри куда захочешь! В отличие от других своих ровесников.
Но не успел насладиться свободой, ибо буквально через день у меня поднялся жар с температурой за 40 градусов, вдобавок меня начало трясти с такой силой, что я опасался за пружины железной койки, на которой был устроен. Такое продолжалось несколько дней, пока меня не вылечили таблетками от малярии.
После этого лечения я превратился в ярко желтого человека, но все кончилось благополучно. Женщина врач сказала, что малярию я привез с Управленческого. Врач он и есть врач, чего только не придумает!
(Я тогда еще подумал, что слово "врач" происходит от слова "врать". Наподобие, как "ткач" от "ткать").
Только прошла у меня малярия, как безо всякой причины ноги у меня покрылись сплошными красными прыщами! Их появление врачи объяснили недостатком в организме каких-то веществ и для лечения выписали мне какие-то витаминные таблетки. Прыщи у меня также прошли полностью за 2 - 3 месяца, но уже не в Переборах.
После того, как температура у меня стала нормальной была прдпринята попытка завести здесь огород, наподобие того, что у нас было на Управленческом. Наш папа никакого огородного хозяйства никогда в жизни не заводил, ни во время войны, ни до нее. Так была организована его жизнь и воспитание.
Я считаю, что вследствие этого он страдал от голода больше других, хозяйственных мужчин. В тяжелые годы огороды являлись всегда существенным подспорьем в жизни людей.
Наш папка также совершенно не умел следить за собой, когда ему приходилось жить без женского присмотра.
Теперь он под маминым влиянием попросил на работе у начальства, чтобы ему также выделили землю под огород, и как только я встал с постели, мы с ним с двумя лопатами и картофелинами для рассады отправились сажать картошку.
Конечно это делать было уже поздновато, но все же была надежда, что через некоторое время сможем подкормиться, да и на зиму очень хотелось сделать хоть какой-нибудь запас. Однако мы толком ничего не сделали! Для этого у нас просто не было сил! Не смогли мы с папкой перепахать лопатами весь наш совсем небольшой участок.
Земля на участке была тяжелой и глинистой, да к тому же целиной, заросшей всевозможной сорной растительностью. Это был не мой самарский чернозем, лопата в который входила, как в масло!
Папка вскоре предложил мне рацпредложение: «Давай не будем все поле зря перекапывать! Достаточно копать только место, куда кидаешь картофелину!». Я понимал, что это ерунда, но не возразил. Возиться с этой глиной сил у меня не было!
Получилось так, что я, почти 17-ти лет, а возможно, что уже и 17-ти, не числился ни за каким учреждением!
Из школы, которая определяла, что я должен делать, чтобы помочь фронту, я ушел, толком не оформив завершение учебы в 9 классе, причем дальнейших конкретных планов на этот счет у меня в то время не было, также я нигде не работал и не служил. Такая жизнь в военное время для 16 – 17 летнего была невозможна, следовало как-то и куда-то себя определить, чтобы не сидеть без причин с иждивенческой карточкой, и чтобы помочь семье зарабатывать на питание. И отец в этом помог мне, как смог.
Меня оформили учеником моториста на катер, который базировался в городе Угличе, и состоял он также в составе плавсредств рыбинского Волгостроя. Этот катер обсуживал сооружения Угличского гидроузла – плотину возведенную на Волге еще перед сооружением Рыбинской, и также относящуюся к системе Волгостроя НКВД.
Перед этим отец поинтересовался, какое понятие я имею о работе двигателей внутреннего сгорания. Я об этом прекрасно знал из школьного учебника по физике.
То ли в последних числах мая, то ли в первых числах июня, меня собрали на поездку к месту моей первой работы, с которой фактически и начиналась моя самостоятельная трудовая деятельность. Где мне исполнилось 17 лет, то ли еще в Переборах, то ли уже в Угличе, а возможно это случилось где-то между этими городами - я не запомнил. По-видимому отметить такое событие в то время просто забыли – было не до того.
Уезжал я на свою первую самостоятельную работу с радостью и энтузиазмом. Помимо прочего очень хотелось помочь своим близким, а то я начинал себя ощущать в какой-то мере нахлебником-иждивенцем. Было естественно, что когда мы питались дома, то не делили пайки на нормы, и таким образом получалось, что раз моя норма самая маленькая, иждивенческая, то выходило, что я объедаю отца с матерью!
Теперь, когда я превратился в ученика-моториста, мне была выдана рабочая карточка, и по ней я смог получить норму вперед на время дороги, что и было сделано. Также я начинал зарабатывать какие-то деньги.
Мне дома соорудили вещмешок, в который была положена половина хлебной буханки, грамм 200 овсяной крупы, байковое одеяло, чтобы я мог укрыться от холода, и что-то из белья, трусы, или майка.
Уже на месте своей работы я был должен получить карточки для дальнейшего пропитания и сколько-то денег своей зарплаты. А пока мне выдали билет на пароход до Углича и мы распрощались.
Я был уверен, что смогу на своей работе и устроиться и прокормиться. Помниться, что потихоньку, что-то из полученного в дорогу пропитания я даже оставил дома, приеду в Углич - в новом коллективе не пропаду!
2.1.3.
Углич
ГОД 1944 ( ~ до октября)
БРОДЯГА. Лагерные нары. Волжский матрос.
От пристани в Переборах пароход, со мной на борту, отошел поздно вечером. Рыбинское море проходили уже в полной темноте, и я не увидел никакого моря. Говорили, что там пароходы покачивает – не заметил, или проспал.
Рано утром пароход походил к городу Углич. По пушкинскому Борису Годунову и из учебников с этим городом и его историей я был знаком, и теперь с любопытством смотрел на него с пароходной палубы.
Хоть я и ожидал, что в этом городе должен быть православный храм, но с изумлением наблюдал, что в Угличе эти церкви построены чуть ли не около каждого домика! Мне казалось, что по всему городу над домами возвышаются золоченые церковные купола! Возможно, утреннее освещение создавало такую иллюзию, но раньше таких городов я не видел, хоть и побродил по свету уже не мало.
(Через 45 лет я Углич таким уже не увидел. Наверно многие старые и ветхие церквушки были снесены).
Пароход застопорил ход и по инерции подошел к пристани, матросы забросили на нее концы и причалили пароход у пристани неподвижно, после чего были установлены сходни, и я, вместе с прибывшим народом, сошел на пристань , а с нее и на землю древнего Углича!
С отличным настроением я поднялся вверх по небольшому откосу берега и осмотрелся вокруг. За спиной у меня был город, слева на небольшом мысу стояла величественная церковь, дальше виднелась еще одна, а еще дальше я увидел и плотину угличского гидроузла, перегородившую здесь течение Волги.
Из нескольких сбросов плотины низвергались водяные водопады, уже приведшие во вращение колеса (роторы) гидротурбин.
Вправо по крутому и обрывистому берегу были расположены городские строения, и вдоль берега, вниз, продолжалось течение Великой реки Волги. На другом, левом, берегу Волги я не заметил сколько–нибудь значительных построек.
Два берега и плотина создавали заводь, на которой и был расположен город Углич. Было видно, что ниже Волга протекает вне населенного места, среди лесистых берегов.
Вся эта заводь мне сверху была видна хорошо, и я ее внимательно осмотрел, в надежде где-нибудь, невдалеке от пароходной пристани, увидеть также свой катер, для работы на котором я сюда явился. Никакого катера, или даже лодки, в заводи не стояло.
Пароход, который меня сюда доставил, давно уже ушел, куда ему следовало и заводь перед Угличем оставалась совершенно пустой. По этому поводу я очень не расстроился – катер это транспортное средство, и, следовательно, он и не должен стоять на одном и том же месте, но беспокоиться по этому поводу не стоит, поскольку катер это не океанский лайнер, и далеко он уйти не сможет. Походит и вскоре вернется на свою стоянку в этой Угличской заводи, а я - тут-как-тут!
Пол часика я постоял около пристани, потом отрезал (перочинный нож у меня с собой был всегда) небольшой кусочек хлеба и съел его, чтобы, для порядка, заморить в себе непрерывно бодрствующего червячка.
Еще немного посидел на берегу глядя на воду, затем прошелся вдоль всего берега от плотины вниз по реке до конца города. Катера нигде не было.
Прошел город вверх по реке, до плотины и дальше – также никакого катера нигде не встретил.
Правда, увидел и немного осмотрел прекрасный храм на берегу, около которого, как я понял, и убили мальчика-царевича, дальше увидел еще довольно большие церкви, потом видел вход на плотину, и затем увидел Волгу выше плотины.
Тут картина была весьма внушительной – могучая река была поднята вверх на большую высоту и ширина разлива также впечатляла: если напротив Углича, как мне казалось, Волгу можно было переплыть запросто, то выше плотины на такой заплыв могли бы решиться только чемпионы-рекордсмены.
Короче говоря, день подходил к концу, я съел еще кусочек хлеба, и стал приходить в уныние! Нигде я своей «работы» за целый день так и не увидел, крыши над головой и постели – не нашел, а еды и денег у меня почти-что и не было! Куда себя девать я не представлял, и к кому обращаться за советом также не представлял!
/ Это сейчас, через 70 лет, мне дураку ясно, что проще-простого мне было бы обратиться в милицию, и там попросить помочь разобраться в сложившейся у меня ситуации, но в тот момент о такой возможности в моей голове не появилось даже и намека./
В грустном раздумьи просидел я на берегу всю ночь. Немного, конечно, и подремал, но было очень неуютно. Невдалеке кого-то убили, рядом бродили подозрительные личности, принимая меня, по-видимому, за такого же. Про себя я даже похлюпал немного носом, так мне стало себя жалко, но к утру собрался, опять же перекусил чем бог послал, и решил, что где-то да есть этот катер, подожду еще денек-другой – найдется обязательно!
Все! После этой ночи никакого уныния я у себя не наблюдал, ни во время своей жизни в Угличе, и никогда позже!
Просто я тогда решил, что при любых трудных обстоятельствах нужно искать выход, и тогда он обязательно найдется! В данном случае мне, во-первых, необходимо разыскать себе место ночлега, ибо катера могут путешествовать по рекам не один и не два дня, и мне не хотелось бы все эти дни и ночи просиживать на берегу. Где в чужом незнакомом городе следует искать ночлег?
Мне вспомнилось, как в октябре 1938 года мы с мамой и 3-ех годовалой Алей устроились на ночлег в районном центре Татарской АССР – в городке Куйбышеве.
На ночь мы там устроились в доме колхозника, и в моем представлении в каждом городе, для устройства приезжающих из деревень колхозников, существовали такие дома. И действительно, в Угличе я также быстро отыскал «Дом колхозника». Чтобы в нем устроиться следовало предъявить свой паспорт и заплатить за ночлег сколько-то денег, кажется порядка 1 рубля за ночь.
Паспорт, какой нам выдавали в то военное время, у меня был с собой, а также у меня были деньги, которых мне хватало на оплату, примерно, 10 ночлегов.
Каждый вечер после дежурства на берегу Волги и изучения самого города я возвращался в дом колхозника и оплачивал одну ночь. Надеялся, что на следующий день я свой катер все-таки встречу.
Свои полбуханки я также разделил на число дней, которые я смогу здесь ночевать, и вечером, перед сном, съедал одну отмеренную порцию, предварительно посыпав ее, имевшейся у меня овсяной крупой. С аппетитом съедал этот бутерброд, запивая его дармовым кипятком, и укладывался спать. Больше ничего в течение всего дня в рот я не брал, поскольку еда в то время просто так нигде не валялась.
Про себя я рассудил, что люди могут без еды жить и 10 дней и даже больше, так что если я каждый день съем хоть кусочек чего-нибудь, то смогу еще долго протянуть. Главное, не свалиться бы мне только тут в голодном обмороке, как это бывало на Управленческом еще 2 – 3 месяца тому назад. Последнее время, на пароходе и в Переборах, такое не случалось, что я объяснял себе тем, что, с одной стороны, мне удавалось в это время съедать несколько больше, чем там, на Управленческом, а с другой стороны, в последнее время мне не приходилось расходовать свою физическую энергию также интенсивно, как на Управленческом.
Отдыхал в доме колхозника я прекрасно, под одеялом и на матрасе с простыней, и время для рассуждений у меня хватало. Я вспоминал сюжеты многих прочитанных книг, в частности вспомнил «Ташкент город хлебный», а также воспоминания А.М. Горького про его юность и бродяжничество по Волге – немного похоже на мою эпопею, начиная с 1938 года.
«Ташкент город хлебный» - там мальчишке младше меня досталось и похлеще … А Горькому – если бы в его времена со жратвой на Волге были бы такие же проблемы, как в наше военное время, то его юность выглядела бы «поинтереснее»!
Так и прошли эти 10 дней! Нигде, никакого катера я не обнаружил, зато Углич изучил более-менее. Изучил я в Угличе не его знаменитые церкви и монастыри, не постройки прошлых веков и прочие исторические достопримечательности, изучил я дебаркадер, являющийся пристанью для речных пароходов, все его щели и закоулки, изучил все устройства и постройки в районе церкви на крови царевича, изучил устройство Угличского рынка, на котором шла торговля деревенскими и другими товарами, изучил конфигурацию правого берега Волги, ниже и выше плотины, раза 2 – 3 из любопытства переходил через плотину на левый берег.
На левом берегу за плотиной располагалось обычное большое село, в тот момент не представляющее для меня никакого интереса.
Когда я туда по плотине переходил, то заметил внизу шлюзовое устройство гидроузла, а между шлюзом и плотиной узкий и длинный полуостров, отделяющий русло Волги от шлюзового входа ниже плотины.
Вскоре свои финансы я "прокутил", и продовольственные запасы проел. Раз хлеб и деньги у меня иссякли, то в дальнейшем катер – катером, а следовало как-то создать над головой крышу для ночлега, и добывать каждый день какую-ни-на-есть пищу.
С ночлегом задачу решать я научился проще, чем добывать пищу: то на дебаркадере, то где-то в закутках у церкви-на-крови, для меня всегда и без особых трудов находился изолированный угол, в котором я мог спокойно переночевать. Почему-то я ни разу не использовал для ночлега комнату для ожидания пароходов пассажирами! На пристани всегда находились пассажиры, ожидающие прибытие парохода, и среди них также было возможно провести ночью время, но я себя к ним не относил.
Чтобы достать что-нибудь съестное, было нужно его купить на базаре, или на той же пристани. Там незадолго до этого открыли что-то типа «буфета», где было можно купить только за деньги и без карточек «коммерческий хлеб», то есть помимо карточек, купить кусок хлеба (грамм 150) с хвостом селедки, и запить все это кипеточком. Других способов пропитания я не видел. Хлебной карточки-то, да и ни какой другой, у меня здесь с собой не было!
Но чтобы произвести указанные покупки были нужны деньги, которые я был должен как-то заработать. Источник случайного заработка я с трудом, но находил на базаре, а главным образом на пристани, когда в Углич приходили пароходы с пассажирами. Такое случалось от случая к случаю: иногда ежедневно, а иногда и с перерывами до трех дней.
На базаре я, если повезет, помогал торговцу, что-то, куда-то перетащить, за что он мне платил, сколько он захочет, а на пристани я подсматривал какую-нибудь тетку, которой свою поклажу домой с парохода тащить было очень трудно, выбирал момент и подходил к ней, предлагая свои услуги. Если помощь принималась, то я тащил груз, какой бы он тяжести не был. За услугу хозяйка груза мне платила, сколько сочтет возможным.
Случалось, что платить отказывалась, и тогда я уходил, не споря: черт с этой теткой!
Возможности подобных заработков были очень невысокими, и мне приходилось постоянно ломать голову над тем, где и как раздобыть деньгу для пищи. Даже поиски катера теперь отходили на второй план.
Иногда случалось, что способа пропитания никак не находилось, и только счастливая случайность меня выручала.
В один из дней я сидел на береговом откосе ниже пристани, недалеко, не доходя метров 50 до угличского сырзавода. О том, что представляет собой сыр я с за время войны совершенно забыл, знал, что такой продукт может быть очень нужен фронту. Сидел себе, глазел на воду и мечтал о возможности раздобыть съестное. Как вдруг из двери здания сырзавода ко мне направилась женщина с бутылкой в руках. Она ко мне подошла и предложила выпить бутылку молочной сыворотки, остающейся от производства сыра!
В эти, примерно, дни прошел еще один, третий военный год, и начинался очередной четвертый год этой отчаянной Войны!
В другой раз, когда я сидел в таком же раздумье, ко мне вдруг подошел паренек и попросил у меня помощи! Парнишка оказался на год младше меня, хотя и покрупнее.
Он мне объяснил, что он эвакуированный ленинградец и жил у родственников в Горьком. Жил он в Горьком до тех пор, пока не надумал бежать от них в свой родной Ленинград, что и исполнил, недолго думая.
Бежал он из Горького устроившись на пароходе, который довез его до Углича. То ли он на пароходе путешествовал «зайцем», то ли так у него был оформлен билет – не помню. Как бы то ни было, но он здесь оказался, как и я: без продуктовых карточек, без денег, и что дальше ему делать не понимал совершенно.
Денежные и продуктовые запасы, которые он заготовил себе перед побегом – закончились. Парень сел на мель!
Посидели мы с ним рядом, потолковали – я был почти в таком же положении и думал, чем бы парню помочь?
Про Ленинград, в который он стремился, я немного помнил.
После некоторого раздумья я попросил его сказать мне, что у него одето на себе, и что лежит в его рюкзачке, и он мне честно это сообщил.
В рюкзаке у него нашлась запасная рубашка, которую я предложил ему попробовать «толкнуть» на угличском базаре с тем, чтобы на вырученные за нее деньги купить ему билет на пароход до пристани, где река Волга пересекается железной дорогой, по которой к Ленинграду могут ходить поезда. Точнее дороги к Ленинграду я не знал и он также. А без двух рубах - проживет!
Там, на железнодорожной станции, он был должен разведать, какой состав движется в сторону Ленинграда, и устроиться на него «зайцем». С питанием придется терпеть, или выкручиваться по обстоятельствам, например, продавая свою одежду. Мы с ним этот план обсудили и решили, что нет ему альтернативы.
Подобным образом в военные годы по дорогам страны бродило немало подростков. Возможность похода подобным же образом на фронт я несколько месяцев тому назад также обсуждал со своим приятелем Марленом Ширяевым.
Мой новый знакомый доверился мне целиком. Он только сказал, что на базаре ему никогда раньше торговать не приходилось, и просил меня продать там его рубаху. Он даже не пошел со мной на базар, а просто отдал мне свою рубаху и остался ждать меня на берегу.
Примерно через час я вернулся с выручкой. Этих денег хватило на билет, помнится до пристани «Волга», через которую также проходила железная дорога.
После приобретения билета на пароход остались деньги, которых хватало на пару порций «коммерческого хлеба» с селедкой. Я предложил парню потратить эти деньги на наш с ним «совместный обед» и получил на это его согласие.
Вскоре прибыл нужный нам пароход и мы с ним дружески распрощались, чтобы больше никогда уже не встретиться. Добрался ли он до Ленинграда, как сложилась его дальнейшая жизнь – много было в войну запоминающихся мимолетных встреч, и знакомств. Всякое случалось.
Как-то случалось, что время мне там пришлось тратить на поимку воровки!
Однажды мое внимание привлек мальчишка-рыболов, пытающийся с пристани кого-то поймать на удочку. Час, или больше, он, вместе со мной, следил за поплавком своей удочки, на которую никакая рыба не попадалась.
Вместе с нами за поплавком, и не только, следила высокая девица, находящаяся невдалеке. В азарте я снял с плеч свой рюкзак и положил его рядом. В какой-то момент, повернувшись, я не увидел ни девицы, ни рюкзака!
В этом рюкзаке находилось все мое имущество, состоящее из байкового одеяла, а также, насколько помню, туда же я положил документы: паспорт и направление работать на катере!
В этот момент к пристани подошел пароход, и с него на пристань хлынула толпа пассажиров, в которой воровка (я в этом был убежден) могла затеряться. Она могла вместе с пассажирами сойти на берег и исчезнуть, могла проникнуть на пароход и укатить на нем, могла просто выбросить рюкзак со всем его содержимым в воду!
В первую очередь я бросился к сходням с пристани. Невдалеке я увидел дежурного милиционера, которому быстро объяснил ситуацию, и затем сам побежал к сходням с парохода на пристань. Попросил матросов проследить, кто попытается проникнуть на пароход. Сам стал смотреть, не попытается ли девица перескочить на пароход через борт, в стороне от схода.
И тут я ее встретил! Попалась!
А где же мой мешок? Она было стало меня уверять, что ничего такого не знает и не понимает, но тогда я потащил ее к милиционеру на выходе с пристани.
И тут-то она предложила мне отыскивать мой мешок вместе с ней! Она быстро повела меня на второй этаж дебаркадера, где в одной из пустых комнат «нашла» мой рюкзак!
На сердце у меня отлегло, и я, после проверки содержимого мешка, воровку отпустил на все четыре стороны. Правда через 15 минут получил за это выговор от милиционера, когда он увидел меня, теперь уже с рюкзаком.
За месяц моего бездельничанья на пристани и в окрестностях у меня стали появляться друзья и знакомые, в основном из молоденьких бедолаг, запутавшихся в жизненной ситуации. Запомнился молодой одноногий солдатик на костылях, недавно выписанный из госпиталя.
Получалось так, что здесь у него тоже не было ни кола, ни двора, и как-то эту жизнь следовало устраивать. Он предлагал нам с ним вдвоем отправиться пешком по деревням, чтобы там селянам чинить обувь. Он говорил, что он это делать умеет, но в пути ему будет нужен помощник. Я как-бы свыкся со своим положением и уже не особенно стремился отыскать какой-то там катер, пусть он там себе катится…, поэтому предложение своего нового знакомого воспринял серьезно и положительно, но тут в дело вмешалась женщина с пристани, и сбила наши новые планы.
Эта женщина была на пристани кем-то вроде завхоза, постоянно командовала, как там все должно быть устроено. Она заявила, что давно уже за мной наблюдает и теперь считает, что я должен такую жизнь прекращать:
- Сколько тебе лет? Ты же, по-моему, уже не маленький! Ага, уже 17! Так тебя скоро уже в армию должны забрать! Почему ты здесь так болтаешься?
Я ей сказал, почему: ищу, вот, какой-то катер уже целый месяц!
И она, посмотрев мои бумаги, которые чуть было не исчезли с воровкой, (есть же Бог на свете!), сказала :
- Перейди-ка плотину и спустись вниз! Вон там напротив, возможно, и находится твоя работа!
Я тотчас же и последовал ее указаниям. Спустился вниз с плотины, прошел мимо остатков какого-то небольшого сооружения на берегу, и впереди увидел проволочное ограждение с небольшим пропускным пунктом, в котором сидели два – три вооруженных охранника. За ограждением были видны постройки – одноэтажные жилые бараки и еще какие-то поменьше. Никаких сомнений – передо мной типичный лагерь заключенных, подобный тем, что видел еще недавно на Управленческом.
Я открыл дверь в эту каптерку и показал охраннику свои бумаги: сюда ли я попал? Оказалось, что сюда, а я-то, дурень, целый месяц глазел на древности и базары Углича, а что на другом берегу тоже кто-то существует – мне было и невдомек!
Я поступил под управление рулевого катера, мужчины лет за 30 с небольшим. Он даже, как я понял, знал моего отца. Позже, когда мы познакомились поближе, я узнал, что его семья живет в Переборах, а он сам работает здесь, пока не закроют на Волге навигацию.
Он был жителем этих мест, и рассказывал, что в 41-м, когда введенная в строй Рыбинская плотина затопляла окрестности, он на этом самом катере, проходил по улицам своей деревни, уходящей под воду!
Ждал он меня тут, или нет – не помню, но то, что моему появлению не удивился – это точно!
Кроме рулевого в команде катера находился также моторист – зек с правом свободного выхода за территорию лагеря - здоровенный, лохматый черноволосый парень лет 25-ти – 28-и, которого все, и я также, звали Лешка – Леха.
Лешка был с Украины и срок заключения у него подходил к концу. Вскоре его ожидала полная свобода. Любимой его присказкой было: «Значит вот! Дали ему год! Отсидел 14 месяцев и досрочно освободился!».
Я рассказал им, как до них добирался. Никто, ничему не удивился. Конечно, меня могли и судить за прогул, по всем существующим тогда законам, но этого никто здесь делать не стал. Не стали меня судить, возможно, и потому, что местом моей первой в жизни работы оказался лагерь заключенных!
Зек Лешка был первым моим наставником в трудовой жизненной деятельность! Я же сюда прибыл в качестве «ученика моториста»!
Под его руководством я научился разбирать и собирать двигатель катера, вращающий вал с гребным винтом.
Это был конвертированный тракторный двигатель СТЗ/ХТЗ мощностью 16 лошадиных сил. Запускаться этот двигатель был должен от электрического магнето, или от человеческой силы, посредством общеизвестной рукоятки, используемой, иногда, по моему, и по сей день.
В устройстве электрического магнето на катере и в лагере никто не разбирался, и оно было поломано и бездействовало. Я на него смотрел с уважением, как на верх ученой человеческой мысли, для меня не постижимой, а вот с конструкцией двигателя разобрался быстро. Леха мне даже доверял через некоторое время регулировку клапанов двигателя. Уже забыл, сколько у этого двигателя было вертикально расположенных цилиндров: 4, или 6?
Чего у меня практически почти никогда не получалось – так это заводка двигателя! Не хватало для этого моей силы и массы – чтобы провернуть коленчатый вал двигателя посредством рукоятки! Вскоре эту операцию мне и перестали поручать, тем более, что она была сопряжена с возможностью получения тяжелой травмы при «обратном» хлопке двигателя, особенно при неумелой его заводке.
Да, в общем, работы у моториста и его ученика на катере было не очень много: после запуска двигателя основная работа заключалась в управлении ходом катера, в отходе от стоянки, в причаливании к пристани и к другим местам стоянок, вхождении и выходе из шлюзов плотины, в обеспечении безопасности катера в период его нахождения в шлюзе, и тому подобное, а это все была работа рулевого и матроса.
Первый за всем этим следил и командовал, а второй должен был быстро и исправно команды рулевого выполнять. Естественно, с моим появлением на катере все обязанности матроса были возложены на меня, как на младшего.
А кто все это делал раньше – не знаю. Наверное, Лешка?
В первый месяц моей «службы» на катере мне приходилось много сил тратить на обеспечение его «непотопляемости»: наш катер был изрядно дырявым, и доходило до того, что после небольших походов мне приходилось вычерпывать из его трюмов больше сотни(!) ведер воды! Спасло как сам катер, так и меня, принятое вскоре решение: вытащить весь катер из воды, установить его на сооруженные здесь же стапели, и как следует проконопатить и заткнуть все образовавшиеся от долгой службы, дыры в его корпусе, в подводной части.
Вспоминаю, что моя деятельность в этот период, особенно прохождения шлюзов Угличской ГЭС, вспоминались мне во сне еще и через десяток лет!
Как только я появился в лагере и уяснил, что отныне здесь место моей работы, то я воспринял этот лагерь также и как среду моего нового обитания и даже ощутил себя сразу членом коллектива людей здесь находящихся. Другого в Угличе места обитания у меня же не было! Поэтому, когда через некоторое время обитатели лагеря по сигналу встали в очередь за раздачей похлебки, предварительно захватив из специального ящика каждый по алюминиевой миске и ложке, то и я без раздумий сделал также, и занял в этой очереди место.
Как и другим, зек, раздатчик пищи, плеснул в мою миску положенную порцию.
Прекрасно! В коллективе всегда не пропадешь! Это Вам не болтаться по городу, как беспризорный пес!
Не помню сейчас детали, но, по-моему, в моей миске кроме жидкой баланды побывала и порция каши, не помню, но как-то и с хлебной карточкой я вопрос уладил. Так что точно, я хлеб стал получать по рабочей норме, которая (сейчас уже все это забыл) была раза в два больше, чем иждивенческая. Первые годы войны иждивенческая норма в тылу составляла 400 грамм, ближе к концу войны была сокращена до 300.
Учитывая, что целый месяц я в Угличе вообще просуществовал без каких там либо карточек – начал себя ощущать, как шейх! Питание с зеками в одной очереди продолжалось и дальше, в следующие несколько дней, так, что они ко мне привыкли быстро и я к ним также.
Вначале я также ни у кого не спрашивал, где мне устраиваться на ночлег. Я уже привык выбирать для этого наиболее удобное и свободное место самостоятельно, что сделал и здесь в лагере. В конце рабочего дня я вошел в барак, спросил, какое здесь место свободно, и устроил на нем себе ложе.
Других жилых помещений на территории лагеря не было, а барак, в котором я устроился, был внутри, как две капли, похож на землянку в Кротовке, где я в прошлом году проходил допризывную подготовку.
Так я блаженствовал несколько дней, может быть неделю. Днем возился на катере и около, обедал, завтракал и ужинал вместе с зеками, а если мой катер куда либо не надолго уходил, то потом я вместе с ним возвращался к себе домой, в лагерь.
Иногда вечерами я присоединялся к толпе мужиков судачивших на завалинке у барака о жизни вообще, и о лагерной, в частности. На этих посиделках я даже начал за компанию покуривать, искусно заворачивая щепотку махорки в обрывок старой газеты, или подобное.
Зеки они, или кто, я не задумывался – мужики, как мужики, а другой компании у меня здесь нет.
В лагере их (по моему представлению) было 3 – 4 бригады, всего человек 200 – 250, и еще были женские бригады, 1 – 2.
Как мне представляется этот лагерь, небольшой по численности, выполнял для гидроузла различные подсобные работы, а наш катер эти работы также обслуживал.
Я и рулевой здесь были единственными вольными людьми, ну еще и охрана. Все остальные – зеки.
Как я сказал уже, моя «курортная» жизнь в лагере закончилась примерно через неделю: какое-то лагерное начальство, во-первых, запретило мне объедать зеков, устраиваясь в их очередь, а, во-вторых, меня также попросили оставить место на нарах в теплом бараке, которое заслуживали только натуральные зеки.
Немножко это было грустно, конечно, особенно было жаль теплого места на нарах, да и питание теперь ограничивалось хлебной карточкой. Возможно, я что-то съестное добавлял с базара?
Ночевать же мне разрешили в рулевой рубке катера – там, на скамье я и устраивался на ночь, крыша над головой была, и это было главным.
Сам рулевой всегда ночевать уходил в город, что иногда делал и моторист Лешка, хотя у него было законное место и в бараке.
Теперь окончательно, основным местом моего пребывания в Угличе отныне становится плавающий объект Волгостроя – катер-буксир, оборудованный керосиновым тракторным двигателем СТЗ/ХТЗ, мощностью аж целых 16 лошадей!
Как-то рулевой дал мне возможность подержаться за штурвал, но потом заметил, что у меня зрение с дефектом, и доверять управление он мне прекратил.
Плавать на катерах - мне было не привыкать, мне это всегда нравилось и раньше, но здесь мне это понравилось еще больше: следить с катера за рекой и за ее поворотами, наблюдать изменяющуюся картину лесных берегов.
ГОД 1944 - 1
(~ до октября)
Углич
… из далека-долго, течет река Волга, а мне 17 лет!
Новым для меня были входы и выходы из шлюза, и его прохождение.
Когда нужно было по реке подняться, мы вначале обходили мыс-полуостров, на котором был устроен наш лагерь, спускаясь по течению, затем входили в шлюзовой рукав и приближались к нижним воротам шлюза.
Если они были закрыты, то, чтобы дождаться их открытия, рулевой на малом ходу подводил катер к стенке шлюзового рукава, а иногда к другому судну, и мы за них чалились.
Если ворота шлюза открывались, то мы и другие плавсредства по очереди входили в шлюзовую камеру и там чалились к скобам в стенке шлюза, или к другому судну. Теперь катер находился в узком пространстве между высоченными железобетонными стенками, позволяющими видеть только маленькую часть неба между ними! А когда закрывались еще и входные ворота шлюза, то ощущение было, как на дне ящика с дыркой наверху!
После закрытия ворот, в «ящике» начинался подъем воды вместе со всеми находящимися в нем плавсредствами. Команде тут спать не приходилось: было необходимо обеспечить безопасность стоянки в шлюзе в условиях возникающего сильного течения и быстрого изменения уровня воды. Не дай Бог, если большой волжский пароход на тебя навалится и прижмет к стенке или к воротам! Тогда в один миг от катера останется только мокрое пятно на стенке шлюза!
Наступает момент, когда твой катер вместе с другими плавсредствами вода поднимет до самого верха края стенки. Тогда снова появляется возможность обозревать окрестности плотины, Волги, города Углич. Затем открываются верхние ворота шлюза и все катера и пароходы включают в действие свои движители, у кого они какие – у кого колеса, а у кого винты, и начинают выходить из камеры шлюза на почти безбрежный простор Угличского водохранилища!
Отсюда они могут следовать кому-куда хочется! Кто-то даже до Москвы доходит по каналам, или к Калинину (который Тверь).
А можно бы и до всяких морей добраться, но сейчас в 1944 году это, наверное, еще не так-то просто. Когда-нибудь после войны?
Наша команда как-то добралась до города Калязина. Там я впервые в жизни увидел церковь с колокольней, оказавшуюся посредине широкого водного пространства! Все это натворила угличская плотина, поднявшая уровень Волги.
Кстати, уровень Волги несколько поднялся также и ниже Угличской плотины – виной этому является Рыбинская плотина (у Перебор). Как мне говорили старожилы, до возведения Рыбинской плотины, Волгу у Углича летом, бывало, переходили и вброд.
Когда проходили через шлюзы сверху, то вся процедура повторялась, только вместо подъема воды в шлюзе происходило ее опускание.
Запомнилось, как однажды мы спускались по реке сверху и уже издалека были видны несколько больших пароходов, ожидающих открытия верхних ворот шлюза, чтобы войти в него. По-видимому, дежурный шлюза не открывал ворота, ожидая также нашего подхода.
Рулевой стал на тихом ходу подходить к корме большого парохода, а я стоя на носу катера с причальным концом, готовился закрепить его за кнехт на корме парохода. Как только мы подошли к нему поближе, я перепрыгнул на кармовую отбортовку парохода с тем, чтобы исполнить требуемое, но как только я там оказался передо мной мгновенно появилась огромная псина, опирающаяся передними лапами о пароходный борт! Этот пес стоял передо мной молча, но было похоже, что моим появлением здесь он озадачен и в любой момент может решиться на агрессивные действия!
За внутренней стороной борта на корме парохода я успел заметить таких же еще не меньше десятка и с ними поводыря-охранника. Такие животные всегда использовались для охраны лагерей, сопровождения колонн зеков, поэтому, в данном случае, я был не относящимся к кругу его задач, и взглянул на охранника, ожидая его реакции.
А из рубки катера на все это смотрел рулевой, действия которого теперь зависели от моего поведения. Заминка в привычном ходе катера также заинтересовало моториста Леху. Из моторного отсека он открыл нижний люк рубки и просунул через него наружу свою лохматую улыбающуюся голову. Тут-то псина сразу же сообразила, что в отличие от меня появившаяся голова принадлежит самому натуральному зеку, а как вести себя по отношению к зекам его учили с собачьих пеленок!
Пес так рявкнул на Леху, что тот мгновенно захлопнул люк и провалился в свой моторный отсек! Тут и поводырь объяснил своему псу что надо, и я спокойно прикрепил свой конец к кнехту, после чего перешел на катер, где вся наша команда предалась отдыху до открытия шлюзовых ворот.
Собачья жизнь бывает тоже всякой.
Как то ранним утром мы шли в густом тумане по широкому разливу выше плотины. Видимость была не более 10 – 15 метров, а слышимость – как будто в уши тебе вставили затычки.
Все внимательно прислушивались: как бы не налететь на кого-нибудь, и вдруг начали слышать совершенно необъяснимый звук. Начали к нему осторожно подходить – звук превращался во все заглушающий вой страдания, или черт-те-что!
Вскоре прояснился темный силуэт какой-то баржи, а затем все увидели, что это огромная клетка которая была забита десятками или сотнями собак, совершенно уже потерявших свой вид и собачий рассудок!
Естественно, катер от этой собачьей баржи дал тут же полного хода, но ведь создание такого устройства зародилось в какой-то человечьей голове! Что предназначалось с этой клеткой-баржой делать дальше?
На буксире у большого парохода мы оставались пока не открылись нижние ворота шлюза, откуда уже каждый выходил самостоятельно. Эти шлюзования я затем не меньше 10 лет, нет-нет, и снова видел во сне.
Районом работы нашего катера была Волга также и ниже плотины на 10 – 15 километров.
Потрудившись так, где-то еще и в июле, и почувствовав, что я здесь обосновался, стал задумываться о том, что, как-то бы, надо обо всем этом известить своих родных в Переборах. Ведь в то время у них не имелось никакой возможности узнать про меня, а у меня про них.
О возможности междугородней телефонной связи в те годы могли думать только начальники очень большого ранга, а для рядовых граждан ее не существовало. Это была тогда фантастика, подобная звонку на луну в наше время!
Моего адреса, для отправки письма, или телеграммы, я и сам не знал, а они и подавно!
Мне пришла в голову мысль, что ничего с катером и лагерем здесь не произойдет, если я из него отлучусь на несколько деньков, чтобы съездить в Переборы и вернуться. Дорога по воде тогда занимала часов 8 – 10 в один конец, ну и денек следовало бы пожить в своем доме.
Рулевой катера, он же и его капитан, против ничего не имел (очень то я ему был нужен) и я, где-то в конце июля, появился дома в Переборах, что сделал очень правильно, ибо дома уже и не знали, что делать, чтобы обо мне что-нибудь узнать.
Все мы очень обрадовались встрече и я, как мог, их успокоил, особенно маму. Я им кратко рассказал о своих приключениях, сообщил, что живу и работаю на катере, который, правда, обнаружил не сразу – подробности, конечно, не расписывал, ибо все это им было представлять трудно.
То, что мой катер обслуживал лагерь – ничего удивительного и необычного ни для кого не было. Последние годы вся наша жизнь, так, или иначе, проходила «при лагере», и для всех это была обыденность.
За это время мама развела небольшой огородик прямо под окном нашей комнаты – поспевшие огурчики можно было срывать, не выходя на улицу.
Отцу и маме по-прежнему было нелегко, но они теперь были вместе и были друг для друга опорой, и Аля была под заботой взрослых.
Я теперь также ощущал себя при деле, и на дальнейшее смотрел с оптимизмом. Что со мной будет через несколько месяцев, никаких определенных мыслей не было и быть не могло – шла война. Подходило время моего призыва, и как моя судьба, и мне подобных юнцов, будет дальше складываться - ничего конкретно и определенно известно не было.
В это время на фронтах начинались бои решающей стадии нашей войны. До сих пор немцы хоть и были в 41-ом от Москвы отброшены, но все же фронт от Москвы на запад ушел не очень-то далеко: наши западные районы, Минск и вся Белоруссия все еще были в оккупации.
Ночью фашистские Юнкерсы еще гудели в небе над Угличем, и, защищая плотину, по небу шарили прожекторные лучи и грохали зенитки. Это я мог наблюдать сам.
Как только я появился в Переборах, выяснилось, что меня ожидает повестка, по которой я обязан явиться в военкомат в городе Рыбинске, что я на следующий день и выполнил. Там мне было предложено в добровольном порядке подать заявление на поступление в авиационное военное училище. Я с радостью с этим согласился, мелькнула, в воображении, возможность в форме военного летчика за штурвалом истребителя взмыть в небо и расстрелять фашиста!
Но выяснилось, что у меня нет 100% зрения, и меня отставили. Как я ни убеждал военкома, что я метко стреляю, ответ был один: «будешь сбит в первом же бою!». Пришлось возвращаться в Углич и продолжать свою трудовую деятельность в лагере.
Перед отъездом я еще написал и отправил письмо в школу на Управленческий с просьбой выслать мне документы, подтверждающие, что меня перевели в 10-ый класс, или что-то другое нужное, сейчас уже не вспомнить. Возможно, что и табеля об окончании 9 класса у меня с собой здесь в это время не было.
В Рыбинске я до этого уже один раз зачем-то был вместе с папой: он мне рассказывал про историю города, когда мы с ним пошли посмотреть старинное кладбище с захоронениями известных купцов и других деятелей.
Он также показывал мне дом, в котором их многочисленное семейство останавливалось при переезде из Либавы в эти края в первую мировую войну.
Итак, через 3 – 4 дня я снова был катере и продолжал там свою трудовую деятельность, о которой по легкомыслию не оставил на будущее никаких документальных следов, хотя проработал здесь, как я понимаю, почти до конца сентября 1944 года. Возможно, что в дальнейшей жизни это бы мне и пригодилось.
За это время еще разок навестил родителей в Переборах, а затем вернулся туда окончательно. Мне хорошо запомнились некоторые моменты из той жизни и службы.
Голодовку тогда испытывал не только я, но и взрослые мужики меня окружавшие. Как раздобыть - что-нибудь съесть, такая мысль в голове у них также вертелась постоянно.
Во время одного из рейсов, на ночь наш катер причалил к мосткам около большого картофельного поля. Моторист, Лешка, вечером посматривал на берег и что-то обдумывал, а потом заявил, что решил ночью отправиться воровать! Авоська свежей картошки была бы ему очень кстати!
Было известно, что обычно колхозные и совхозные поля с урожаем в те времена охранялись, и пойманным ворам «светило» хорошее наказание, вплоть до пополнения лагерей, один из которых мы обслуживали. Однако, есть нам очень хотелось, и, с молчаливого согласия рулевого, моторист решил судьбу еще раз в жизни испытать. (Какой-то срок он уже досиживал).
Есть я также хотел, но составить ему компанию я решил скорее из желания «повысить у себя уровень адреналина», или как это сейчас там зовут. Я не представлял себе, что я буду делать с добытыми картофелинами: кастрюль у меня не было, на чем можно будет мне кипятить воду – я также не представлял.
Наступила темная ночь, мы выждали еще часок-другой (чтобы сторожа покрепче заснули) и отправились «на дело».
По дощечке-трапу мы сошли с борта катера и растворились в темноте, каждый в разные стороны. Я тихо и маскируясь, как меня учили на военных сборах, преодолевал пересеченную местность, выходя к картофельному полю. В низинках я осматривался и прислушивался, прячась в тени. Отсюда было хорошо наблюдать, что происходило на земле на фоне более светлого неба. А возвышенные участки быстро почти проползал, чтоб меня там не успели бы и не смогли заметить сторожа.
Так я двигался примерно пол часа, как вдруг заметил в стороне, то ли силуэт, то ли, тень! Я сразу замер и напрягся!
Точно, метрах в 100 от меня, чуть в стороне, кто-то тихо ко мне приближался!
Со всеми предосторожностями я начал отступление, но меня явно заметили, преследователь стремился отрезать меня от стоянки катера. Я ускорил свое движение – он также. В конце – концов, маскировка закончилась и я припустил бегом, но он также!
Мы оба подбегали к сходням с разных сторон и здесь почти столкнулись! Тут-то и выяснилось, что я и мой учитель, заключенный Лешка, убегали друг от друга, спасаясь как бы от сторожей, и оба выбрали одинаковую тактику – проскочить на катер первым и доказывать, что мы здесь уже давно спим! Все остались голодными, но насмеявшимися.
Про этого Лешку мне рассказывали, что в прошлом году он изловчился в Угличе около церкви царевича изловить несколько диких ворон, и затем их съесть, предварительно он испек их на костре!
Во-время войны у большинства населения в тылу все вертелось вокруг вопроса: «как поесть». Этот вопрос определялся законами военного времени.
Для вольного населения основой этого закона были государственные продовольственные карточки, у заключенных были также и свои особые законы, которые они сами устанавливали и контролировали.
Однажды мне довелось наблюдать, как такое происходило.
В одно пасмурное утро мы отбуксировали баржу с бригадой зеков и охранниками на один безлюдный остров для промысла рыбы.
Только-только рассвело, было прохладно, воздух был насыщен водяной влагой.
Десятка два мужиков трудились с заводкой бредня, так чтобы захватить им как можно больший участок реки с живущей в ней рыбой и вытащить ее на мелководье, чтобы оттуда руками перебросать из сети на песчаный берег.
Другая группа подневольных рабочих эту рыбу собирала, и улов передавался на баржу.
Весь улов строго учитывался - так строго, что я это понял не вдруг!
Несколько часов бригада рыбаков перемещалась так вдоль сырого песчаного берега, прочесывая сетью массу прибрежной речной воды. Вместе с рыбаками вдоль берега также неотступно и молчаливо перемещались фигуры в плащах с капюшонами защитного цвета, вооруженные винтовками – охрана заключенных.
Мне было интересно смотреть, как идет здесь рыбалка – в памяти всплывал довоенный год, когда меня отец брал с собой на подобное занятие. Неожиданно я увидел, как зек-«пацан» (возможно моего возраста, на год старше) быстро подошел к бригадиру рыбаков и что-то таинственно доложил, обращая его внимание на группу зеков, находившуюся несколько в стороне.
Бригадир-старший тут-же среагировал, и почти мгновенно одного несчастного схватили двое-трое, вывернули его одежду, и вытащили из нее рыбину, по-моему, не очень-то и большую! Ни говоря - ни слова, несколько зеков начали несчастного из-за этой рыбины избивать до бесчувствия, пока он не замер на мокром песке неподвижно.
Никто не вмешался и не прекратил этот ужас, ни охранник, стоящий в 15 – 20 метрах, ни другие рыбаки, хотя все видели эту сцену прекрасно! Все спокойно продолжали свою работу: рыбаки возились у бредня, охрана следила, чтобы никакой бы рыбак отсюда не убежал, а я, от греха подальше, залез к себе в катер!
Не к кому мне здесь было обратиться за помощью!
На рыбалку мы зеков возили неоднократно.
Куда же девалась масса выловленной ими рыбы? А ведь это продукт не долгохранимый, и о холодильниках в те времена даже не слышали. В той же баланде, которой их кормили, ухой и не пахло.
Как-то в лагере я, случайно и на минуту, попал в помещение, в котором на всем пространстве были развешены закопченные рыбины, неимоверное богатство по тем временам! Куда они отсюда поставлялись дальше – не известно. Во всяком случае, в продуктовых магазинах я такое не встречал, иногда на базаре одну – другую копченую рыбину можно было и увидеть.
Пару раз, когда я отправлялся в Переборы, рулевой передавал мне пакет с рыбой для своей семьи – один раз рыба была доставлена по назначению, в другой раз – не вышло!
+Пока я трое суток сидел в Угличе на пристани и дожидался, когда подойдет пассажирский пароход, рыба, врученная мне рулевым, успела основательно протухнуть! В помещении для ожидания парохода, где я был вынужден проводить это время с пакетом рулевого, стала распространяться такая вонь, что другим пассажирам становилось плохо. Все громко обвиняли руководителей пассажирских перевозок, и я, потихоньку и поскорее, решил от своей драгоценной ноши избавиться – выбросил пакет за борт, после чего публика стала успокаиваться.
Правда, рулевой, как мне казалось, не очень-то потом верил, что я рыбу выбросил.
Был случай, когда я был причиной возмущения публики, отоваривающей свои карточки в хлебном магазине. Я там стоял в очереди и не знал, что предпринять, когда народ начал громко винить продавцов, что они продают людям хлеб, подмоченный в керосине! Я понял, что это мои штаны источают такой приятный аромат!
После этого случая я каждый раз, если мне приходилось чистить в катере детали двигателя, или что-либо подобное, обязательно заставлял себя простирывать в Волге свои штаны и рубахи, да и сам не стеснялся там полоскаться. Не помню, чтобы у меня там водилось мыло (в войну мыло было дефицит), но воды и речного песка было вдоволь.
Между прочим, мои путешествия из Углича в Переборы были сопряжены с одним большим неудобством: пока я ждал на пристани в Угличе пароход – есть мне там было совершенно нечего, а твердого расписания движения пассажирских пароходов тогда не существовало. Один раз прибытия парохода я ждал сутки, а в другой раз даже целых трое суток! И все это время в рот мне ни крошки не попадало! Мало того, что меня удивляло, я все это время также не пил, и не хотел это делать! Есть хотелось очень, но не пить!
Вот только в это время и был нарушен принцип, установленный мной самим и для себя же: обязательно каждый день что-нибудь съедать, хоть и самую малость! Я очень боялся голодных обмороков и считал, что если хоть что-то положишь в свой живот, то на день ты спасен! Тут же, поджидая пароход, я не мог отходить от пристани для добычи пищи – а вдруг пароход подойдет, когда меня не будет?
Что тогда? Как я тогда смогу и работать и пищу себе добывать? Почему так со мной получалось - сейчас уже вспомнить не могу, но факт остается фактом: прибытия парохода я каждый раз ждал на голодный желудок. В эти дни ожидания и до прибытия домой в Переборы со мной ничего плохого не случилось, но я всегда начинал опасаться: как бы мне снова не упасть в голодном обмороке, как это уже регулярно у меня случалось на Управленческом зимой и весной. Поэтому в это время старался меньше шевелиться, меньше тратить энергии.
Когда, однажды, после трехдневного ожидания, я наконец-то попал на пароход, то помню, что по нему не бегал, а нашел себе укромное место на куче дров, предназначенных для сжигания в пароходной топке, и там улегся, намереваясь так провести все это путешествие.
Так я лежал и подремывал под стук пароходного двигателя, когда, через часок-другой вдруг заметил, что за мной внимательно наблюдает, сидящий невдалеке военный. Это был уже совсем взрослый, но еще не пожилой, мужчина, черноглазый, с очень серьезными и грустными глазами. Такие типы людей, скорее всего, встречаются среди татар, башкир, или других наших восточных народов.
Он увидел, что я заметил его взгляд, залез в свой военный вещевой мешок, достал оттуда что-то, и протянул мне со славами: «Возьми, ты, наверное, не ел давно»?
Я поблагодарил, и начал есть предложенное. Больше мы с ним, пока ехали вместе, ни о чем не говорили. Только посматривали друг на друга, а я немножко думал: «Почему у него такие грустные глаза? Сколько человек должен пережить, чтобы иметь такой взгляд? Война, по всей видимости».
Не очень-то легкие мысли влезали в голову. А вот его взгляд я запомнил, и сейчас его вижу. Как тогда.
И в те годы, и до того, и позднее, я никогда ни кого не просил о помощи в еде, или о другой материальной помощи. Считал попрошайничество ниже своего достоинства.
Один только раз, помню, такое со мной случилось. Случилось также на пароходе, перевозящем меня из Углича в Переборы.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, я устроился в корме парохода, откуда было удобно любоваться проплывающими мимо берегами и гладью реки за кормой, а рядом со мной пристроилась девочка моего возраста, немного младше.
Девочку переполняли чувства: она, то ли ехала поступать, куда-то учиться, то ли уже, только-что, куда-то поступила, и, обо всем об этом, мне без умолка сообщала.
Сама девочка выглядела, как созревшее яблочко: с румяными щечками, яркими глазками, и с хорошеньким свежим ротиком, беспрерывно жующим огромный вкусный пирог! Сколько было возможно такое терпеть!?!
Я терпел примерно час, а потом не вытерпел и сказал ей: «Отломи мне кусок своего пирога!», после чего беседа перешла в другую плоскость и вскоре закончилась.
Несмотря на быт в условиях примитивного обеспечения элементарных жизненных человеческих потребностей, я ничем не болел. Не ощущал особых неудобств от перемены погоды, ветра, дождя, похолоданий, хотя мой гардероб состоял только из трусов, майки, штанов и рубахи. Также у меня была какая-то обувь, которую я, однако, одевал не всегда. Ходить босиком для меня было удобнее. Все это я хранил, если не на себе, то в вещевом мешке, который обычно находился в катере.
Там же в вещевом мешке у меня было байковое одеяло, в которое я обычно заворачивался на ночь. Этот же вещевой мешок служил мне подушкой.
Не взирая ни на что - я себя ощущал человеком здоровым.
Однажды наш катер отправился вверх по Волге, буксируя за собой одну, или две (точно не помню) баржи с зеками. В одном из заливчиков на правом берегу Волги они были должны подготавливать и сооружать штабеля строительных бревен из имевшихся там заготовок.
Народа туда везли много – на одной барже отвозили мужчин, на другой женщин. Ну и, как положено, в каждой барже находилась вооруженная охрана.
После прохождения шлюзов мне делать было нечего, и я удобно устроился снаружи катера. Зековская «аристократия» - старшие мужской и женской команды, и еще двое – трое самых влиятельных и уважаемых, также сидели не в буксируемых баржах, а на катере.
Как водится, в пути зашел разговор «про жисть». Мне стала исповедоваться старшая дамской бригады. Не знаю, что она при этом сочиняла, а что было правдой, но я слушал ее и жалел, что я не писатель, типа Горького и подобных, чтобы всю ее преступную уголовную эпопею изложить литературно.
Этой тетке было на вид лет 30 – 35, высокая, статная и властная. Я уже забыл детали рассказа, запомнил только, что это был роман о грабежах, бандитизме и подобных прелестях в духе деяний знаменитых бандюг 20-х - 30-х годов – Леньки Пантелеева, Мурки, Япончика, и подобных.
Дама рассказывала, каким образом ее, еще молодую барышню, «засосала преступная трясина», что на воле у нее воспитывается ребенок, и т.п. Разговор и речь у нее были речью человека не деревенского, по крайне мере.
Так прибыли на место, причалили катер и баржи, сошла на берег охрана и за ней рабочие-заключенные. Все занялись своей работой, а у команды катера наступил отдых. Может быть, чтобы заглушить чувство голода, я с катера сошел и начал осматривать окрестности, и чем заняты зеки.
Выше по реке, примерно через пару километров, виднелась небольшая деревня, а вниз по реке, за заливом, на берегу которого работали зеки, начинался густой и красивый лес. Мне захотелось в этот лес забраться и побродить по нему, как иногда бывало раньше, до войны.
ГОД 1944 - 2.
(~ до октября)
Углич.
С зеками за малиной. По вечерам на завалинке.
Свое желание я высказал рулевому, сказал ему, что неплохо бы мне там поискать малину, пока мы тут стоим и отдыхаем. Он подумал и согласился, только потребовал, чтобы я не заблудился, и до отхода бы катера вернулся на него – на ночь зеков надлежало обязательно вернуть в лагерь. Я пообещал все сделать как надо, и тут же, прихватив с катера небольшой котелок для ягод, пошел в лес.
Время было уже за полдень. (Естественно – часов у меня в ту пору не водилось).
Иду, так себе, по лесу час, другой. Босыми ногами перескакиваю через сучки и пеньки, ориентируюсь по солнцу (погода была ясная) так, чтобы не отдаляться очень от берега, который я, естественно, не вижу, но который должен все время оставаться от меня слева. На мне, кроме трусов и видавших виды брюк еще натянута старая майка.
Выхожу на небольшую, заросшую по колено травой, поляну, и вижу как метрах в 40 от меня по траве быстро идет дорожка-след – кто-то там под ней бежит от меня по земле! Тут же перешел на бег и скоро убегавшего настиг! Это был еж, где ему от меня убежать! «От большого ума» решил добычу тащить с собой, совершенно не зная для чего это.
Поскольку ежи колючие, я снял с себя майку и ежа завязал в нее. Дальше пошел по пояс голый с ношей в руке. Еще через какое-то время на моем пути встретилось небольшое озерцо, которое я не задумываясь преодолел вплавь. Пойманного ежа я тащил с собой, только потом сообразив, что, скорее всего, я его таким способом перемещения утопил! Когда я вылез на сушу, то он признаков жизни почти не подавал!
Как ежам делать искусственное дыхание – не представлял, и поэтому оставил его на воле, обругал себя дураком и живодером, натянул на тело мокрую майку и пошел дальше. Солнце опустилось совсем низко, когда я наткнулся на заросли малины! Мне бы следовало бежать уже бегом назад, чтобы не задерживать катер с баржами, но, когда я стал набивать малиной живот, а у меня еще и котелок с собой был, то оторваться от такого занятия не мог!
Я не прекратил опустошать малинник, даже после того, как услышал вдали звуки сирены, и понял, что это мне сигналят! Оторваться от куста меня заставила только наступившая темнота. Ничего не поделаешь. Солнца уже на небе не было, но я, как собака, безо всяких затруднений быстро стал возвращаться, и со своего следа не сбился. В темноте, снова перебрался через озеро, (как сохранил одежду от сырости - не помню), и двинулся дальше.
Где-то, на подходе к заливу встретил мужчину, который меня спросил, откуда я здесь взялся среди ночи? Я ему разъяснил ситуацию, и сказал, что хочу попасть в деревню, чтобы там до утра переночевать. Мужчина мне сообщил, что недалеко отсюда стоит стог сена, где я и смог бы переночевать, и мы с ним разошлись.
Я до этого в стогах никогда не ночевал, и поэтому решил добраться до деревни. Это у меня получилось уже совсем глубокой ночью.
В деревне, не смотря на позднее время, на улице гуляла деревенская молодежь: пареньки и девчонки примерно моего возраста распевали какие-то частушки, кажется, под гармошку.
Меня окружила толпа гуляющих, и я им объяснил, что я отбился от «плавсредств», работающих в заливе, и теперь прошу до утра пустить меня к кому-нибудь, чтобы переночевать. Все ребята и девчонки, как один, решили, что да, нужно помочь, и одна девчонка даже взялась устроить в своем доме, после чего все разошлись. Однако, дверь в дом у меня перед носом захлопнулась – там кто-то в последний момент испугался меня впустить! Тут я, несмотря на свою немощность, начал свирепеть!
Мне очень требовалось отдохнуть, а тут! Не в лесу, а среди людей я оказался как в пустыне!
Забыв об осторожности, я устроил в спящей деревне та-ра-рам и грохот всем, что только мне попадалось под руки!
Это было весьма странно, но никто из своей избы не вышел, чтобы утихомирить буйство. И даже собак в этой деревне не было слышно!
Скорее всего, такое произошло, поскольку народ знал, что у залива работали охраняемые заключенные, а кто тут от этих барж отбился – лучше будет не связываться! Да и взрослых мужчин, настоящих защитников, в войну в деревнях не оставалось!
Шатаясь среди деревенских изб, на одной из улиц я обнаружил пожарище – не очень давно, по-видимому, это была хорошая изба, от которой сейчас осталось три обгоревших стены. Какое-ни-на-есть - укрытие, хоть и без крыши! По диагонали этого помещения, от земли до верха стены, лежало бревно, которое я использовал вместо кровати. Все-таки получается теплее, чем укладываться прямо на земле, тем более, что уже ночи становились не жаркими, а на мне одежды было совсем немного.
Спал я не очень крепко, поскольку было мне весьма прохладно, и было нужно с бревна не свалиться, но все же поспал! Окончательно проснулся, когда только-только рассвело, и подумал, что лучше мне в этой деревне не задерживаться, ибо народ проснется и тогда мне может и не поздоровиться за ночной погром.
На выходе из деревни меня увидела какая-то женщина и, вскрикнув, убежала, я же вернулся к заливу и неподалеку от места, где мы вчера останавливались, и устроился на песчаном откосе. Солнце поднялось и начало меня согревать, а затем окончательно разморило, и я крепко заснул.
Просыпаться я стал от громкого хохота над своей головой, и когда мои глаза открылись, то увидел вокруг себя хохочущую толпу заключенных теток.
Я поднялся, отряхнулся, и увидел, что вокруг все в порядке, также как оно было вчера перед тем, как я ушел в лес. Вкратце я объяснил свое поведение и причину опоздания на катер.
Женщины пригласили меня на свою баржу и посоветовали посмотреть на себя в небольшое зеркало, которое там у них было. Мне все стало понятно, и почему они смеялись, и почему утром в деревне меня испугалась женщина – моя физиономия, руки, ноги, и вся одежда оказались разукрашенными черной сажей, когда я ночью пытался выспаться на пожарище. Вдобавок майка на моем теле расползлась: в тех местах, где ее проткнули иглы ежа, которого я вчера таскал в майке, появились огромные дыры!
После того, как я, боле-менее, привел себя в порядок, еще немного отдохнул, то принял предложение своего начальства и охраны: сводить зеков в малинник! Только чтобы вернуть их всех на баржи до захода солнца!
Из этого культпохода мне запомнился только момент, когда, шагая в лесу через пни и кочки, я оглянулся посмотреть, что там за мной твориться: за мной в дремучем лесу гуськом двигалось человек 30 мужиков-заключенных с котелками, причем без сопровождения охраны!
Даже тогда у меня мелькнула мысль, что эта идиллия никак не укладывается в понятия реальной жизни: наподобие Ивана Сусанина я веду за собой в дремучем лесу осужденных преступников! А почему бы им не разбежаться? А куда тут убежишь? Вот вопрос!
Неприятное со мной началось на обратном пути в лагерь: второй день я питался только малиной и мой желудок такое не перенес!
Еще по ходу катера я почти без перерыва начал подвешивать себя на руках за бортом, чтобы осквернять чистую волжскую воду, и такое продолжалось и после прибытия к лагерю, всю ночь, и весь следующий день. На следующий день я от такого настолько ослабел, что уже сам перестал вставать. Кончилось это тем, что меня на лодке переправили на правый берег к Угличу, и там сверху по косогору за мной пришла молоденькая медсестра. С ее помощью я поднялся в гору и там попал в больничное помещение.
В маленькой и чистенькой больнице, она, по-моему, находилась за сырзаводом вниз по Волге, меня принял старенький доктор. Я ему объяснил, что у меня началась дизентерия, похожее по признакам со мной уже случалось в позапрошлом году. Доктор ни слова, ни говоря, дал мне съесть каких-то таблеток, после чего моя дизентерия прекратилась. Она прекратилась настолько, что хотя меня тут начали кормить вкусной кашей и еще чем-то, и продолжали это делать весь следующий день, из меня ничего не выходило. Ничего не получалось и после того, как в меня влили литров 5 воды - организм никак не хотел расставаться с кашей, которую я получил от доброго доктора, но все же пришлось! После чего меня сразу же выставили за дверь.
Дело близилось к вечеру и я убедился, что мой плавучий дом из Углича куда-то ушел, точнее – уплыл. Ничего не оставалось, как вспомнить свое июньское житье, когда у меня здесь вообще не было никакого дома. Также я вспомнил совет бывалого мужчины, который 3 (или 2?) дня тому назад советовал мне для ночлега использовать стог сена. Как раз он-то и попался мне, когда я в раздумье брел по берегу.
В стогу я провел ночь, испытав блаженство не меньшее, чем под одеялом и на белой простынке вчера в Угличской больнице. Только разбужен я был довольно-таки грубо – меня чуть не проткнула вилами какая-то деваха, которой на следующий день взбрело в голову зачем-то этот стог разбирать! Ее глаза чуть не выскочили из глазниц, а вилы из рук выпали, когда мне пришлось, не досмотрев хороший сон, вылезать наружу!
Я же, выбравшись на волю, сразу понял, что в животе у меня торричеллиева пустота, ибо вчера вечером его основательно очистили угличские медики.
Катера еще не было видно (где-то с ним была моя хлебная карточка) и мне вспомнился июньский способ добычи средств для пропитания, тем более, что к пристани подваливал большой пассажирский пароход.
Мне повезло на пассажиров с тяжелыми чемоданами, и я смог чего-то перехватить, поджидая свой плавучий дом. Правда, в этот раз я ощущал какое-то жуткое дрожание во всем своем организме, когда пер в гору тяжесть, но пронесло - я выдержал.
Встреча с катером состоялась в тот же день, и моя служба продолжилась в прежнем ключе без осложнений. Вернее, как-то случилось осложнение по службе, после которого на меня в лагере стали смотреть иначе, чем до того: не знаю, даже как – лучше, или хуже. Кто как.
Как-то в лагерь прибыл начальник, наверное, не очень большой, но все же я видел, что перед ним лебезили. Этот начальник был, конечно, не зек, а вольный, но не из охраны НКВД, а штатский. Какой-нибудь снабженец, я думаю.
Оказалось, что на ночь его в лагере некуда устроить, и поэтому, как в свое время мне, ему на ночь любезно предоставили место в рубке катера. Но там же спал я! И у меня также другого места здесь не было!
Мне было приказано спускаться из рубки в моторный отсек и там и устраиваться, что я и постарался выполнить. Но внизу, в отличие от места в рубке, ложем был металлический лист на полу, а не деревянная скамейка, да и места там было такое, что лежать было можно только скрючившись! Одним словом заснуть я ночью там не мог, да еще обиделся и рассердился – вылез наверх в рубку и потребовал, чтобы пришелец из нее убрался, хоть он там и начальник какой-то! А после того, как мой ультиматум был им отвергнут, я применил физическую силу (откуда что берется!) с помощью которой оккупант был из рубки изгнан. Мне потом и самому было стыдно перед собой за такой поступок в отношении человека старшего по возрасту!
Определенную известность и авторитет я приобрел у группы угличских мальчишек, слоняющихся по городу, которым, наверное, было лет 13 – 15.
Если наш катер приставал, или отходил в каком-нибудь месте городского берега Волги, то очень часто смотреть на это собиралась целая мальчишеская толпа!
Если я зачем-то уходил с катера в город, то часто в некотором отдалении меня также сопровождали эти пацаны. И глаза у них были какие-то восторженные! Очевидно, в их глазах я, ненамного их больший и, наверное, по виду, почти такой же пацан, выглядел уже прожженым «морским волком»!
В один из жарких солнечных августовских дней 44 года к угличской пристани причалил большой пароход с красными крестами, нарисованными на его верхней палубе. Все палубы этого парохода, и его каюты, были заполнены ранеными.
Все они, кто как мог, на костылях, с помощью товарищей, санитарок, постарались выбраться из пароходного чрева, чтобы любоваться и впитывать в себя вид мирного города, реки, его жителей. Почти поголовно перевязанные бинтами, у кого рука, у кого голова, многие были вынесены на носилках и смотрели с них.
Все их лица выражали, какое-то умиротворение и даже блаженство: куда мы вдруг попали, казалось, говорили их глаза, еще может быть несколько дней тому назад, видевшие только сплошной огонь и взрывы, пожары, проволочные и другие заграждения, врага несущего смерть и раны, и с земли, и с воздуха!
Вот так до нас в тылу докатывался наш удар по освобождению Белоруссии и выходу к нашим Государственным границам, по началу освобождения Польши, приближения к фашистскому логову!
Вот так перед жителями тылового города предстала воочию цена наших побед, в виде большого парохода с тысячами красивых покалеченных молодых людей, с бинтами, костылями, носилками.
С пристани и берега завязывался диалог жителей с раненными. На берегу стояло много женщин, молчащих, или тихо плачущих. У многих там, в огне, находились их самые близкие, и неизвестно еще в каком виде они их встретят. И встретят ли вообще? А многие уже знали, что встречи быть не может!
А до Победы-то еще почти год, но пока еще никто не представляет, как и когда это случится конкретно!
Всеобщее внимание на пароходе привлекал к себе один из раненных: на нем не были видны следы увечий, но он все время что-то громко выкрикивал, делал какие-то прыжки и ужимки, жестикулировал. У одного забинтованного парня я спросил, почему с этим человеком такое происходит?
- Рехнулся он, что ли?
Парень мне сказал, что с этим еще следует разобраться, действительно ли он рехнулся, или «ваньку валяет»!
Пароход с красными крестами постоял у пристани час или два, затем прогудел, отдал концы, и раненных защитников повезли на встречу с их дальнейшими судьбами.
Вообще во время войны, а тем более после описанной выше встречи санитарного парохода, было дико, мягко говоря, однажды наблюдать и слышать группу веселой немецкой молодежи, говорящей и хохочущей на своем родном языке! Это произошло на пристани при очередном ожидании прибытия пассажирского парохода.
Я томился ожидая прибытия своего парохода, а рядом группа немцев, по всей видимости наших российских (или точнее СССР-овских), поджидала свой транспорт. Они совершенно не напоминали обиженный «репатриированный» народ. На вид это были сытые, здоровые, нормально одетые люди, молодые и средних лет. Они не стесняясь окружающих оживленно общались между собой, и даже на своем языке! Они что? Не понимали неуместность такого общения? Или это был вызов?
А если бы такая наглая группа русских вдруг появилась бы тогда же в Германии?
Также в одну из августовских ночей, карауля свой пароход, наблюдал в небе над Угличем прохождение немецких бомбардировщиков. Скорее всего это был их последний рейд в эти места, ибо фронт стремительно смещался к западу!
Группа пассажиров, на сей раз евреев, находилась на дебаркадере в комнате ожидания, а я вышел наружу и, дымя самокруткой, посматривал на темное небо, откуда доносились заунывные звуки двигателей самолетов, пролетающих на большой высоте, и иногда можно было заметить искры от их выхлопов.
По небу, во всю, шарили лучи прожекторов.
Так я гордо стоял у перил дебаркадера, затягиваясь самокруткой, пока на меня не закричали из зала ожидания, чтобы я немедленно ее гасил, если не хочу получить сверху бомбовый привет! Вначале я подумал, что эти пассажиры просто трусы, но затем благоразумно решил, что, скорее всего, они-то через эти бомбежки прошли, что меня, слава Богу, миновало! Выплюнул изо рта окурок и, задумавшись, прикорнул.
Курить я бросил, как только из Углича вернулся домой в Переборы, и затем к этому не возвращался еще года три. Вообще-то работая и живя эти месяцы на катере я втянулся в такой образ жизни и не задумывался над тем, как он у меня и когда закончится.
Постоянная голодовка в эти месяцы не отличалась в принципе от голодовок в предыдущие годы, и даже хотя у меня здесь появилась рабочая карточка, которая была весомее прежней иждивенческой.
Судя по прошлым годам, через несколько месяцев мне предстоял призыв в армию. Вот и вся тут перспектива на будущее! О чем тут еще думать?
Однажды вечером, сидя и попыхивая самокруткой на завалинке у барака, у меня с зеками случился любопытный разговор о моем будущем. Мужики, конечно, выяснили «что я за птица», и очень удивились, когда узнали, что я окончил 9 классов школы. Среди них таких образованных не было. Многих заинтересовало: что же можно делать дальше с таким большим образованием? Как я собираюсь теперь поступать дальше? То, что я сейчас тут зарабатываю на жизнь - это всем как-то понятно.
У них, у зеков, своя судьба, а тут они встретились с «вольным», у которого начинается какая-то другая жизнь. Любопытно, как это может быть по другому?
- Что дальше-то станешь делать? Скоро тебя в армию призывать будут, а там на фронт!
- Скорее всего. А пока работаю здесь и все тут.
- Школу-то, все-таки, хорошо бы закончить, может с работы тебя и не мобилизуют.
- Поживем – увидим!
- Ну, а, вообще-то, зачем оно нужно, это среднее образование? Что с ним потом делать? Специальность можно получить и без этого образования!
- После 10-тилетки можно поступать в институты, чтобы получить специальность инженера, или врача, или еще какую другую …
- Самое всестороннее высшее образование получается не из этих всех институтов (это слова одного из «авторитетов» здесь же расположившегося), а после специального обучения в особом центре международного класса. Те, кто там учатся получают одновременно специальности и врача, и инженера, и юриста, владеют иностранными языками, имеют музыкальное образование, и много других знаний.
Они становятся авантюристами международного класса! Имею московский адресок одного человека! Школу заканчивать надо, а там думай … .
Слушал, я такие рассуждения и вспоминал, что где-то слышал и читал про международную организованную преступность, про мафию в Америке, и в других странах. Что-то, все это напоминающее, было в речах этого авторитета. Но вот то, что среднею школу мне стоило бы все-таки закончить – такая мысль у меня после этих бесед укрепилась.
2.1.4.
Переборы
ГОД 1944.
Опять в школу.
По памяти во второй половине сентября 1944 года, когда я, как обычно, отправился в Переборы, чтобы навестить родных, мне предложили с работы увольняться, чтобы постараться закончить среднею школу: в связи с развитием событий на фронте, появлялась надежда, что у меня будет шанс закончить 10-ый класс до призыва в армию.
Родители не были уверены, что, в случае продолжения работы, я смогу это сделать: до призыва в армию, или после того, как отслужу, или как, там еще могут сложиться обстоятельства.
Впереди, теперь это ощущалось всеми, было окончание войны, а затем послевоенное время, когда обстоятельства моей и их жизни могут сложиться по разному.
Родители считали, что мне следует выходить в жизнь с завершенным средним образованием.
В условиях карточной системы и военной разрухи это делать, конечно, не просто, но завершение среднего образования стоит того, чтобы родителям и мне перетерпеть еще годик. Сейчас же учиться в вечерней школе, продолжая работу, или поступить в какое-либо специальное среднее учебное заведение, где бы было можно, и учиться и подкармливаться по повышенной норме – такой возможности никто из нас в тот момент не видел, хотя многие мои ровесники такую возможность находили.
Что завершать 10-тилетку нужно - и я был убежден, а не только мои родители, тем более с Управленческого мне выслали документ, где было написано, что я переведен в 10-й класс.
Непросто было мне снова становиться иждивенцом. Хоть я и смотрелся мальчишкой-дистрофиком, но во время войны, в 17- то лет и здоровому, снова «садиться» на иждивенческую норму означало, что, с одной стороны, я буду поневоле объедать своих родителей, которые также страдали от жестокого недоедания (что особенно было заметно по отцу), а с другой стороны, я и сам буду терпеть хроническое недоедание в гораздо большей мере, чем, если бы я питался по рабочей карточке.
Мама также была истощена до предела, но она есть почти ничего не могла из-за возникшей у нее язвы желудка.
У меня и сейчас, через 70 лет, сохранились 2 экземпляра табеля – документа об окончании 9-го класса и о переводе в 10-й без положенной сдачи экзаменов, в связи с "моим заболеванием"! (В то же время никакого медицинского документа, удостоверяющего наличия у меня болезни не существовало!).
Два экземпляра школьных табелей, немножко разных, наверное, один мог быть не очень убедительным. Что за болезнь тут упоминается? Конечно, я на Управленческом выделялся, как голодный дистрофик – на этом фоне возможно так и написали в табеле.
Увольнение на работе я получил легко, даже для этого не обращаясь в администрацию Волгостроя. За меня все это оформил отец, и принес мне соответствующую бумагу, которую я затем легкомысленно куда-то выбросил, считая ее совершенно не нужной!
С возрастом, когда я стал, как бы это сказать …- я начал День работников Речного Флота считать также своим профессиональным праздником, поскольку первую свою зарплату и продовольственную рабочую карточку я получал будучи в команде речного катера–буксира! В 1944 году в 17 лет!
Легко писать и говорить, что мы решили, чтобы я поступил учиться в общеобразовательную среднею школу! Сложнее, чем увольнение с работы оказалась задача личной явки в эту школу, поскольку это мне сделать было практически не в чем!
В Угличе, на пароходе, и на катере, я без стеснения перемещался и босым, хотя что-то мог натянуть и на ноги, но для школы, для появления среди учителей и других учеников – это «что-то» совершенно не подходило.
Следовало также что-то выдумать вместо штанов, провонявших керосином, и рубашки – одним словом меня, не маленького ребенка, а ученика 10-го класса, было необходимо для школы заново во что-то одевать, причем в срочном порядке, причем в военн6ое время!
В эту же Переборскую школу во 2-ой класс зачислили Алю – кто-то из родителей передавал туда требуемые наши документы, сам я для этого в школе не появлялся.
Насколько помню, занятия в старших классах тогда начинались с 1 октября. Именно к этой дате с ученической сумкой в руке я самостоятельно отправился на школьные занятия, в 10-м классе!
Где-то на барахолке мне купили кустарно изготовленные ботинки, рубаху с украинской атрибутикой мне собрали из каких-то заготовок , подогнав их более, или менее, под мои размеры (когда я ее на себя одел, то изумил родителей телячьим восторгом, по поводу обновки!), а вот с брюками, которые также были желательны, вышли из положения, обнаружив в отцовском хламе его шикарные костюмные брюки, и даже пиджак.
Они были случайно обнаружены мамой на дне какого-то ящика среди хлама, который у отца собирался все эти годы, которые он жил без нас. Существование этих предметов было неожиданностью даже и для самого отца также!
Когда эти предметы одели на меня, то выяснилось, что они с меня не сваливаются, хотя и очень велики! И по росту, и по размеру, но делать было нечего, и в школу я пошел разодетым!
С некоторым волнением и любопытством я вошел в здание школы, где почти сразу же попал на линейку-построение учеников, которое производилось по случаю начала нового учебного года.
В отличие от нашей Куйбышевской на Управленческом, школа в Переборах была общей для девочек и мальчиков, наверное потому, что мальчиков здесь было совсем немного и создавать для них отдельно еще и школу – стало бы очень накладно.
Торжественное построение происходило, как обычно – начала произносить подобающую речь директор школы, которой здесь была приятная строгая женщина по фамилии (если не ошибаюсь) Чижова. Очень сожалею, что уже забыл ее имя-отчество, хотя инициалы у меня сохранились – С.Г. Очень жалею, что так и не удосужился ее затем поблагодарить, как и всех других учителей этой Переборской школы.
Я стоял крайним в строю (был меньше всех ростом) вместе с несколькими юношами - учениками 10-го класса. Так простоять всю речь я не смог, поскольку со мной произошел очередной голодный обморок, после чего я дослушивал речь директрисы и медленно приходил в себя, уложенный на спортивные маты, обычно хранящиеся здесь же в углу школьного коридора. Думаю, что причиной этого обморока, кроме привычного недоедания, послужило также некоторое волнение по случаю новой обстановки, по случаю необходимости перестройки всего организма на новую организацию существования.
Произошла вроде бы и незаметная, но резкая психоэмоциональная перегрузка организма, иначе говоря – стресс.
Начался очередной жизненный этап – школьное обучение в 10 классе, завершающем среднее образование!
Литературу для обучения в 10-ом классе я быстро приобрел в библиотеке замечательного Переборского «Дома Культуры», что-то у меня уже было среди книг, привезенных с собой из Управленческого, что-то обменял, по привычке, на старые учебники на барахолке – одним словом с этим вывернулся.
Теперь я с жадностью снова начал поглощать материал учебников, выполнять школьные задания. Возможно, что я соскучился по таким занятиям, а также, возможно, что теперь у меня исчезли прочие заботы, и занятия стали для меня главным, основным, делом. Я теперь перестал себя ощущать единственным мужиком в доме и начал себя чувствовать просто школьным учеником.
Бытовые заботы, заботы о нашей семье, теперь, когда родители снова были вместе, меня волновали много меньше, чем до этого. Мне стало свободнее и учебные материалы теперь лучше входили в мою голову.
В новой школе я очень быстро и легко влился в коллектив класса. Кроме меня в нашем классе училось еще 5 юношей и десятка два девушек.
Мужской состав был здесь четко определен условиями военного времени: 3 парня были 1928 года рождения, призыв в армию которых был еще «за горами», один был моего 1927 года рождения, но явно не призывной, и один, Андрюша Никаноров, старше меня на 2 – 3 года, инвалид войны с тяжелейшим ранением.
Наш 9-й класс на Управленческом включал в свой состав 20 – 25 парней, как 27-го , так и 28 года рождения. Впрочем, так было в мае этого года, а что с составом класса стало в октябре – мне не известно.
Я сразу, или почти, также осознал, что в новой школе состав учеников, да и общая «атмосфера коллектива», по сравнению с Управленческим является какой-то более ручной и интеллигентной даже.
Там на Управленческом класс представлял собой ватагу молодых парней, среди которых, конечно, были и свои группировки, от близких к криминальным, до спокойной еврейской, но, все равно, все они носили отпечаток той современной жизни вне школьных стен. В Переборах коллектив был более школьным, чем уличным.
По-видимому, школьные коллективы, в определенной степени, отражали собой и составы жителей этих поселений.
Оба поселка, и Управленческий, и Переборы, возникли как центры Великих строек социализма – крупнейших волжских гидроузлов, но на Управленческом еще до войны такое строительство было прекращено и в военные годы оно заменилось появлением оборонного авиационного завода.
Великие Стройки социализма выполнялись путем привлечения в эти места цвета интеллигенции страны: инженеров гидротехников, геологов, специалистов водного транспорта, и всевозможных других специальностей. Создание оборонной промышленности в условиях войны также было невозможно без привлечения самых высококвалифицированных специалистов из ИТР и рабочих профессий.
В этот котел создания пролетарского индустриализированного населения втягивалось также сельское население окрестностей.
В этих поселках городского типа быт обеспечивался значительным количеством квалифицированных медицинских работников, деятелями системы общего и профессионального образования, художественного и музыкального образования в построенных домах культуры и в различных коллективах.
Безусловно, на жизнь этих поселков накладывался своеобразный отпечаток также наличием здесь лагерей заключенных, живой силой которых в те годы выполнялось практически все строительные работы, которых особенно много было при возведении гидротехнических сооружений.
Управление обоими Великими стройками производилось Наркоматом Внутренних дел, НКВД, под руководством Л.П Берии.
На Управленческом, после прекращения в 1940 году строительства плотины, было также открыто военное училище. В 1940 году оно было пехотным, затем перед войной превратилось в авиадесантное, и затем вновь стало пехотным.
В Переборах главным хозяином поселка был начальник Волгостроя, генерал НКВД, на Управленческом, после создания там оборонного завода, было ощущение, что главным стал директор этого завода.
В отличие от Управленческого, Переборы также впитывали в себя интеллигенцию из Ленинграда и Москвы, затронутую борьбой различных политических течений, происходящих в этих городах и в стране в предвоенные годы. Родители всех моих новых товарищей за исключением одного, Юры Молочкова, были не местными жителями.
У одного из них, Валентина Кушнарева, отец был медиком с профессорским званием, переведенным в Переборы из Москвы несколько лет тому назад неизвестно по какому случаю. В каком медицинском учреждении здесь в Переборах мог трудиться московский профессор, и кого и где он тут мог обучать, для меня являлось загадкой. Похоже было, что московский профессор, еврей, попал по какому-то поводу в переборскую ссылку.
Если это была действительно ссылка, то следует отметить, что на содержание этого ссыльного государство тратило немалые средства.
На Валентине Кушнареве и его брате Диме (?), который учился в этой же школе на 3 - 4 класса младше, не было заметно даже следов недоедания. Это были довольно рослые и нормально упитанные, вполне сытые ребята. Одеты они всегда были в свою незаношенную одежду, соответствующую времени года и размерам их хозяев.
Профессор, их отец, имел важный профессорский вид, и держал себя, как мне показалось, довольно-таки надменно!
Проживали Кушнаревы в отдельной квартире (!) в доме, находящемся среди района добротных двухэтажных домов, несколько лет тому назад здесь построенных.
По какому-то случаю в ноябре – декабре мне случилось в этой квартире несколько минут побывать. Запомнилась добротная обстановка квартиры – не чета нашим случайным ящикам, играющим роль то ли стола, то ли кровати, колченогим табуреткам, ржавой железной кровати с металлической сеткой, вбитыми в стену гвоздями, играющим роль платяного шкафа, и другого подобного оборудования.
В квартире Кушнаревых имелась отдельная прихожая, кабинет профессора, и еще не одна комната различного предназначения. Явно, и туалет был не отдельным на улице за домом.
Зачем-то профессор предложил мне использовать находящийся в его квартире телефон, и затем, когда я отказался этим воспользоваться, поскольку такие предметы видел только издали, он мне надменно и презрительно сообщил, что молодому человеку следовало бы это делать уметь. После такого знакомства мне пришла в голову мысль, что слово «прфессор» еще не означает, что он умный.
На эту тему я потом даже с отцом советовался.
На вид Валентину Кушнареву было вполне можно дать и 18 лет, хоть он был 1928 года рождения, следовательно, еще 16-летний. Отношения с ним у меня сразу сложились хорошие, даже товарищеские, но не дружеские. Общего с ним у меня никогда и ничего не было.
Какие-то особо добрые отношения у меня начали сразу же складываться с Андрюшей Никаноровым, (он же Андрей Большой, он же Андрей Рыжий). Андреем Большим его называли в отличие от меня – Андрея малого.
Андрей прошел войну, был тяжело ранен, с трудом перемещался с тросточкой, сердце его было операциями также надорвано. Жил он в одной комнате вместе со своей мамой в доме добротной постройки.
Вскоре после войны Андрюша скончался в Москве, куда он уехал учиться после окончания школы.
На фронте он был радистом, немножко рассказывал, как его ранили.
Два других юноши, Игорь Симо и Шурка Михайлов, были оба 1928 года рождения, т.е. еще не более, чем 16-ти летние. Оба они в первой половине этого года сдали экстерном экзамены за 9-ый класс и теперь начали обучение в 10-ом классе, где и составили мне компанию. Здорово!
Если бы я в 1943 году такое бы знал, и решился бы сдать экзамены экстерном за 9-ый, то в начале бы 1944 года, т.е. еще до Углича, я бы закончил среднею школу, и тогда бы не было вопроса «успею ли я до призыва получить среднее образование»!
Нет! На такое я бы не решился!
Еще летом я и мама обратили внимание на Игоря, когда он выскакивал из дверей их дома с ведром в руке, чтобы сходить за водой, или с чем-то другим.
Игорь Симо жил в маленьком и старом одноэтажном доме, расположенном через дорогу напротив нашего барака. Пару раз я его замечал и раньше. Небольшого роста, худенький, черноволосый мальчишка с чуть начинавшими пробиваться на верхней губе усиками. В этом домике он жил с родной тетей, а родители его уже давно сгинули в огне репрессий 30-ых.
Еще была у него сестра, которую я раза 2 видел уже потом через много лет. Сестра была старше Игоря на пару лет и училась в этой же Переборской школе, но, кажется, в прошлом году она вышла замуж и теперь вместе с мужем переехала жить в город Баку.
/Там она счастливо прожила со своим мужем вплоть до распада Советского Союза, но затем Баку ей пришлось покидать в большой спешке, поскольку ее муж был армянином, а не азербайджанцем!/
Не смог я тогда почувствовать, что в будущем этот худенький мальчик и его семья, превратятся для меня чуть ли не в родных, во всяком случае, в очень близких людей! Игорь был с детства человеком исключительных способностей. В одном из углов домика, в котором они с тетей жили, я видел целую электротехническую и химическую лабораторию, созданную руками Игоря!
/ На станции Володарская под Ленинградом, на выделенном им участке земли, Игорь с Лизой своими руками возвели прекрасный дом, в котором потом они в основном жили постоянно сами.
Своими руками Игорь собрал отличный телевизор, когда они только-только начинали входить в моду. Приобретя электромеханическую швейную машину, он прекратил покупку брюк в магазинах, и стал их изготавливать самостоятельно.
В его руках спорилось любое дело, и его дети пошли в него. /
В нашей последующей зрелой жизни мы с Игорем будем встречаться много лет вплоть до его глупой и трагической смерти.
/Он и его жена Лиза будут превращаться для меня в почти родных людей. Игорь и Лиза создадут прекрасную семью с дочкой и сыном, образуется прекрасный семейный клан из Игоря с Лизой с их детьми, а также из трех Лизиных братьев с их семьями, также исключительно приятных людей. Кроме того, что они были прекрасными семьянинами, все они были отличными специалистами своего дела. Сам Игорь превратился в крупного специалиста – инженера, трудившегося на знаменитой ленинградской «Электросиле»./
Ровесник Игоря Саша (Шура) Михайлов жил в одном из благоустроенных двухэтажных домов поселка вместе с родителями, с матерью и с отцом. Правда его отца я почти не видел, по-видимому его постоянная работа находилась в каком-то другом населенном пункте.
В будущем несколько лет моей жизни будут также очень тесно связаны с Шуркой. Там в будущем я узнаю, что это был отпрыск дворянских родов, что он являлся родственником (каким именно - не знаю) знаменитого ученого и инженера кораблестроителя, академика А.Н. Крылова.
Я буду свидетелем его (Саши Михайлова) взлета и падения на самое дно жизни.
Здесь же в Переборах, я только заметил, что наиболее близким по духу жизни для Шурки Михайлова был Валентин Кушнарев, профессорский сын.
/ В будущем благодаря дружбе с А. Михайловым и некоторому знакомству с этой семьей, я узнаю еще одного интересного человека, знакомство с которым всегда буду вспоминать с удовольствием. Его звали Женя Бакулин (возможно Бакунин). К великому сожалению, наши с ним пути как-то рано разошлись и связь с Женей у меня прервалась. Одно могу утверждать, что его деятельность должна была проходить не очень далеко от деятельности всем извесного Жореса Алферова, ибо Женя Бакулин ( или Бакунин) стал физиком также, как и Жорес Алферов. И в одно с ним время. /
Пятым мальчишкой (виноват, юношей) в нашем классе (кроме меня новенького - я был шестым) был мой ровесник, 1927 года рождения, Юрка Молочков - коренной, местный, парень. Жил он тут давно вместе со своими родителями и родственниками, по-видимому, самыми обычными людьми - тружениками.
Юра был крепким здоровым парнем, но очень близоруким. Кроме того, года 2 - 3 года тому назад он пытался разобрать какое-то устройство, сброшенное с немецкого самолета (тогда немцы пытались прорваться к Рыбинскому гидроузлу), и при этом произошел взрыв, "удачно" оторвавший ему два, или три , пальца на правой руке (мечта "самострела" на фронте).
После этого случая Юра стал для военной службы непригодным и был снят с военного учета. Думаю, что после этого случая он один (кроме меня) оказался учеником школы 1927 года рождения.
Все другие пригодные для службы (кроме меня) куда-то из школы "слиняли", возможно убоявшись призыва до окончания школы, как это было принято в предшествующие военные годы.
Юрка, также как и Игорь, был "технарем", увлекающимся монтажом различных электрических и радио-схем, и прочих технических устройств. Он был парнем явно не столько домашнего, сколько уличного воспитания, и в этом его натура соответствовала моей в большей мере, чем натуры других учеников. Товарищем он был отличным и я с ним в школе сблизился, пожалуй, даже больше, чем с другими своими школьными товарищами. Когда я смог проводить свое время вне дома, в котором жил, и за школьными стенами, то в большинстве случаев моим сподвижником бывал именно он - Юрка Молочков.
Андрюша Никаноров был товарищ с которым мы находили общее, касаемое жизненных вопросов, он лучше других понимал сложности моей жизни, а я, по-видимому, лучше других понимал его состояние - состояние человека, перенесшего тяготы фронтового быта и боев, ранений, госпиталей. Однако я был здоров и не покалечен, как Андрей Большой.
Валя Кушнарев, да и Шурка Михайлов своей обеспеченностью и воспитанием были далеки от моих условий быта. Это их от меня отдаляло, конечно.
Своя, отличная жизнь, была и у Игоря Симо, который много времени посвящал дружбе с девушкой, на что Молочков времени не тратил, как и я.
Получилось так, что все эти ребята из Переборской школы в моей памяти остались, как надежные и верные товарищи-друзья, независимо от особенностей каждого.
Итак я вновь превратился в ученика живущего с родителями в нормальной семейной обстановке, также как это было, когда я учился в 1-ом классе, и во многих других, и как положено существовать каждому ученику стандартной школы.
Я и питаться теперь стал, как это бывает у людей принято: ел 3 раза в сутки, вспомнил, что бывает на обед "первое" блюдо и "второе", что обычно не только на ходу съедают хлебную пайку, но еще бывают и горячие блюда, и многое другое от чего уже начал отвыкать в самостоятельной бродячей жизни. Наверное поэтому я перестал опасаться голодных обмороков, хотя того, что мне доставалось проглотить, все-равно для меня было очень мало и есть я все-равно хотел всегда, где бы я ни был!
Также через какое-то время для меня нашлась подходящая для ношения в школу рубаха и брюки - смогли как-то все это где-то раздобыть!
Наступали холодные осенние и зимние дни и для меня из отцовского хлама был извлечен меховой полушубок! Который я стал носить вместо зековского бушлата, прибывшего с Управленческого!
Этот полушубок попал к отцу какими-то путями от его младшего брата Жоржика, судьба которого в тот момент была нам еще совершенно не известна, поскольку там где он остался в 1941 году еще хозяйничали немцы.
Я быстро втянулся в школьные занятия. Иногда за решением уроков я засиживался в углу нашей комнаты, когда родители и сестренка уже давно спали - старался найти решение какой-нибудь сложной математической задачки. Вообще, я старался перерешать все задачи и примеры, приводимые в учебниках, а не только те, которые нам задавали "на дом".
Кроме школьных заданий также немало времени тратил на чтение художественной литературы. Не говоря уже о том, что я как и прежде прочитывал всю литературу , проходимую по школьной программе, как отечественную, так и зарубежную, - много я читал и помимо программы. Все прочитанное было интересно обсуждать с родителями, особенно с отцом. Помнится, как мы с ним говорили о "Железной пяте" Джека Лондона, книге которую я потом нигде не встречал.
Всю художественную литературу я приносил из библиотеки Переборского Дома Культуры.
Иногда посещая этот Дом Культуры, я с удовольствием отметил, что среди фотографий рационализаторов и передовиков Волгостроя также размещена большая фотография нашего отца! Копия этого фото у меня сохранилась.
Так в трудах пришло время завершения первой школьной четверти - ее окончание совпадало с ноябрьскими праздниками, и тут, для меня даже неожиданно, вдруг выяснилось, что у меня выставлены пятерки по всем предметам, за исключением, вновь введенного в этом году в программу обучения, русского языка!
По старой программе этот предмет мы закончили изучать еще в восьмом классе, и у меня с ним всегда и раньше были отношения не наилучшие, но тут! Тут мне впервые была выставлена четвертная двойка! А с двойками в те годы никаких аттестатов об окончании средней школы получить было невозможно!
Как тут быть?
Неизвестно, чем бы закончилось мое школьное образование, не имей я около себя такого человека каким был мой отец. Он пришел мне на помощь!
Мой папа безо всяких учебников отлично помнил все правила русского правописания, и начал каждый вечер устраивать со мной индивидуальные занятия: диктовки и прочее. В результате в следующей четверти я сумел исправиться и перешел с двоек на пятерки! Причем теперь я не совершал никаких ошибок вплоть до окончания последнего занятия, последнего школьного экзамена!
Вот как обучали в гимназиях и училищах до 17 года!
Между тем, где-то в октябре - ноябре выяснилось, что как мы и предполагали, в 1944 году учащихся в десятом классе в армию не призовут. До окончания учебного года! Однако все другие призывники 1927 года рождения в ноябре были призваны "под ружье"! Это был последний военный призыв!
Мне же подобные будут в армию призываться уже после окончания военных действий. Похоже, что для меня война, в определенной мере, заканчивалась. Но все мои ровесники в основном пошли "под ружье" в военное время, хотя в бои из них редко кто попадал.
Я и мои близкие четко осознали только то, что я получил только некоторую отсрочку. Вскоре и мне предстоит та же дорога, по которой пошло сейчас большинство моих сверстников.
Между тем боевые действия на фронте продолжались в этом году с прежним ожесточением, только теперь не они, а мы наносили фашистам один за другим удары, после которых они откатывались на запад, к государственной границе и далее.
После совершенных ими злодеяний фашисты понимали, что пощады им ждать не придется, и поэтому на каждом рубеже сопротивлялись до последнего. Гитлеровцы надеялись на то что союзники перегрызутся между собой, или на то, что у них появится чудо оружие, которое им поможет ситуацию переломить в свою пользу. Ничего у них теперь не получалось, хотя на некоторое время на отдельных рубежах они и закреплялись.
Так, например, после прорыва фронта на центральном участке, наши части хоть и вошли в Польшу, но перед Варшавой Вислу схода перейти не смогли. Было остановлено наше наступление и перед Нарвой, и уже только в сентябре наши прорвались в Эстонию, и затем в ноябре, освободили Таллин - столицу Эстонии.
Освобождение каждой территории доставалось ценой сотен тысяч погибших, как наших, так и немецких, и прочих фашистских солдат. Каждый удар по фашистам сопровождался новым потоком раненных в госпиталя.
Однако, теперь во многих местах можно было наблюдать, как колонны немецких военнопленных конвоируются нашими солдатами, такую картину в Переборах я видел неоднократно.
Фрицы шагали строго соблюдая строй и равнение. Возглавляли колону то ли офицеры, то ли солдаты из рода войск, одетых в черную форму. Содержали этих вояк, не то что они наших военнопленных, над ними не издевались, и кормили мы их не хуже, чем свое население.
Между тем наши союзники, наблюдая наши успехи, также наконец-то сподобились открыть второй фронт, высадившись в Нормандии. Конечно, открытые ими боевые действия были несравнимо меньшего масштаба, чем на наших фронтах.
В плавный ход школьных занятий второй четверти, которая должна была закончиться к новому 1945 году, наши последние военные успехи на фронте неожиданно внесли существенную поправку, перевернувшую наш устоявшийся быт и условия моего дальнейшего обучения: в средине декабря выяснилось, что нашему отцу вновь "предстоит дальняя дорога"!
В Москве, в Управлении НКВД вспомнили, что в Рыбинске на "Волгострое" прозябает бывший начальник электромеханической службы Тихоокеанского Флота, бывший строитель Крымских береговых укреплений - Александров Б.И., который в складывающейся обстановке может быть полезен для выполнения работ по укреплению освобождаемых территорий Прибалтики.
Нашего отца переводили из "Волгостроя НКВД" в "Балтвоенморстрой НКВД" - организацию, создаваемую в только что освобожденном Таллине. Там он был назначен начальником одного из отделов. Тогда же, или несколько позже, он был повышен в воинском звании до инженера-капитана 1 ранга запаса.
К Новому 1945 году наша семья должна была отправляться вместе с отцом в город Таллин на место своего нового постоянного проживания. Такой поворот событий, особенно на фоне наших военных успехов, значительно поднял наше общее семейное настроение, и все бы вообще было бы отлично, если бы .... !
Если бы и мне было бы возможно ехать в Таллин вместе с мамой, с папой, с сестренкой!
Мне уезжать вместе со своей семьей теперь было невозможно! Меня моя семья была должна оставить здесь, на территории, которую недавно освобождать не приходилось! На территории, вблизи с которой бои с фашистами не велись! На территории, где в лесах и в населенных пунктах не действовали всевозможные недобитые фашисты и их пособники - националисты!
На территории, на которой существовали школы и преподаватели для моего обучения, и возможно главное - там, в Эстонии, еще не было призывников, подлежащих призыву после окончания срока предоставленной им отсрочки от армии.
Мне, призывнику с отсрочкой, ехать в освобождаемую Прибалтику, было нельзя!
Отцу отказ от нового назначения из-за сложившихся семейных обстоятельств означал бы значительные осложнения в дальнейшей службе, вместе с дальнейшим усложнением быта семьи, вместо открывающейся перспективы на значительные бытовые облегчения!
Выбор был один - мне оставаться в Переборах, тем более, что какой-то опыт самостоятельного существования я уже приобрел этим летом в Угличе.
ГОД 1945.
Опять один.
Переборы
(до 02.06.1945)
! ПОБЕДА !
9 мая
Альтернативой школьных занятий у меня была только армия, поэтому, естественно, следует напрячься еще полгода и уходить в армию с полученным средним образованием!
Но кто же я в таком случае есть на этом Волгострое, в поселке Переборы? Да, Никто!
У меня нет здесь своего жилого угла, поскольку я занимаю до отъезда родителей жилплощадь Волгостроя на которой они живут поскольку числятся работниками Волгостроя, но школьник, я, там уже жить не может поскольку он не сотрудник этого Волгостроя! Школа же, в которой ты числишься, никаких жилых углов для школьников также не содержит, таким образом, я по всем законам становлюсь "бомжом"!
Где теперь я, ученик 10 класса Переборской школы, имею право находиться?
Как в данном случае на мое существование должна реагировать милиция в соответствии с законами государства СССР, гражданином которого я являюсь?
По закону и согласно своего паспорта, в соответствии с родом занятий (в школе), согласно учета в военкомате - по всем этим документам я должен находиться в Переборах и нигде больше, но так как места житья у меня здесь нет, и если я поэтому, как в Угличе, использую для жилья какую-нибудь неузаконенную щель на улице, то меня милиция будет обязана забрать к себе за бродяжничество, и, затем передать куда-то, где продолжением образования не занимаются, и где моя отсрочка от службы в армии уже не действует, - т.е., по-видимому, только в армию?
Чтобы мне не превратиться в бродягу был у нас один выход - попросить у кого-нибудь согласия пустить меня к себе на время моей учебы в 10-ом классе. А кому это надо пускать к себе жить "чужого лоботряса" на полгода как минимум? Впустишь так, а потом, в случае чего - что с ним делать?
Но делать было нечего, меня здесь следовало оставить одного, тем более что этим летом у меня уже был опыт самостоятельного существования в Угличе.
Используя полушубок дяди Жоржика, в котором я здесь уже довно разгуливал, отцу все же удалось соблазнить на такой шаг одно семейство, проживающее в бараке, расположенном неподалеку от нашего. Я же перелез в свой старый бушлат, прибывший с нашим грузом с Управленческого.
Это семейство состояло из здоровенного мужика, 30-ти с небольшим лет, бывшего зека, отсидевшего положенный ему срок, и довольно красивой молодой женщины, лет 25, которые между собой состояли, как теперь говорят, в гражданском браке.
От первой любви с женщиной был в этой семье также 6-ти летний мальчишка-сорванец. Она была местной, а отец ее сына, как она мне потом рассказала, погиб еще в боях с японцами у Хасана!
Из имен этих людей я запомнил только, что мужика звали Саша, сам он был украинцем, и в данный момент выполнял работы по ремонту плавсредств Волгостроя, т.е. он здесь работал под начальством моего отца.
Комната, в которой жило принявшее меня семейство, имела размер порядка 20 кв. метров.
За 2 - 3 дня до нового, 1945 года, в один из углов этой комнаты мы с отцом перетащили железную кровать, с пружинной сеткой, ватный матрасик для нее, подушку, байковое одеяло, и затем чемодан с моим имуществом: книгами, тетрадями, запасным комплектом белья.
Для зимы у меня было 2 пары белья - рубаха и кальсоны в каждой паре. Еще у меня были 2 верхние рубашки, брюки, ботинки кустарного производства, носки, варежки, старая шапка-кубанка с отложными ушами, видавший виды бушлат-куртка. Одним словом - имущества хватало.
Поздно вечером, когда на улице уже было совершенно темно, в нашей комнате я распрощался со своей родной семьей. После чего отец, мама и сестренка отправились пешком до остановки "подкидыша" к вокзалу в Рыбинске, откуда уже настоящий поезд должен был увезти их в Эстонию, в Таллин, а я пошел спать в свой новый угол. Завтра с утра меня ждала школа.
Если Углич был предверием моего существования вне стен родной семьи, то прощание с родной семьей в Переборах означало фактически начало моего самостоятельного движения по ухабам жизни без своей родной семьи, временами с минимально возможной поддержкой, или вообще без нее.
Навсегда мне запомнились мамины глаза при этом прощании - они были наполнены тоской и тревогой, она понимала, что с этого момента того сына, который был ей рожден и которого она растила, оберегая, как это может только мать, от травм на жизненных ухабах, больше с ней никогда этого сына уже не будет!
Будет какой-то другой, хоть также родной, но другой, который сам будет решать, как ему поступать на этих ухабах! При этом делать будет, по своей неопытности и глупости не всегда умно и как надо, а она уже будет ему не в состоянии помочь, или хотя бы предостеречь! Не поэтому ли она заплакала, когда настала пора, 10 лет тому назад, отвести его учиться в школу, в первый класс?
Я также, хоть и был спокоен, но с пониманием посмотрел в ее глаза. Я был спокоен, поскольку был уверен, что они уезжают навстречу жизни, в которой с их лиц сойдут гримасы голода и болезней, их одежда и жилье смогут защитить их от непогоды, они снова начнут пользоваться благами человеческой цивилизации, музыкой, исскуством, и пр.
Я был спокоен, поскольку был молод и самоуверен в отношении устройства своей жизни, а также потому, что был уверен в отце, что он сможет успешно взять на себя ответственность за судьбу больных и малых, за маму и сестренку.
Я был также спокоен потому, что теперь с меня отец снял груз этой ответственности, которую мне, конечно, было выполнить пока-что невозможно.
В школе после переезда (точнее после перехода) моя жизнь проходила безо всяких отличий от прежней.
Дома около своей кровати я ставил свободную табуретку, а на нее чемодан - получался вполне приемлемый стол для приготовления уроков.
Здесь, в Переборах, в отличие от Управленческого, вся моя жизнь делилась между пребыванием в школе и пребыванием дома. На приготовление уроков в Переборах я тратил все свое свободное от школы время. Возможно такое получалось, поскольку в 10-м классе и программа была больше, чем раньше, да и, кроме того, я внимательно просматривал материал прежних классов, который я не усвоил во-время, из-за управления лошадьми, когда перевозил в школу дрова, и по другим подобным причинам. Да и мои новые друзья по улицам не бегали, делать тут им было нечего.
После отъезда родителей через день - два наступил очередной
Новый,
1945, Год!
Который я, впервые, встречал без близких людей.
На Новый Год мои хозяева ушли из Перебор в какую-то ближнюю деревню, в которой жили родственники хозяйки, и откуда она сама происходила. Меня они взяли туда с собой.
Родственники хозяйки жили там в обычном деревенском доме, обстановка в котором для меня была знакомой и привычной. Там было устроено небольшое застолье, за которым мне достался кусок домашнего пирога. Уже это подняло мое настроение.
Также мне было интересно послушать воспоминания старшей хозяйки в этом доме, о том, как здесь во времена ее молодости деревенское население веселилось на праздниках - как какой-нибудь мужик без штанов влезал на колокольню, на потеху подгулявшему народу, и другое в том же духе!
Поболтал о жизни с одним из родственников - здоровым парнем, примерно моего возраста. Перед этим, при каких-то обстоятельствах его кто-то ткнул ножом, что его, в общем, волновало не очень. Жизнь.
Я не помню, чтобы в этом году в школе бы объявлялись какие-либо каникулы, не вспоминается, чем я бывал занят в выходные дни, помнятся только ежедневные посещения школы и домашние занятия.
Через 3 - 4 дня после нового года уточнилось мое положение в новых условиях: перед отъездом родители с моими хозяевами договаривались, чтобы мне, хотя бы раз в сутки готовили горячую еду, типа тарелки каши, или супа, или чего-то подобного. Чтобы у меня существовал добавок к 300-граммовой хлебной пайки по продуктовой карточке. Я хорошо помню. что по продуктовой карточке я мог получать эту пайку в магазине каждый день. Что-то еще полагалось получать по этим карточкам, понемногу были и крупы, жиры, сахар.
Я запомнил только хлеб.
Так вот, 3 - 4 дня хозяйка приглашала меня съесть небольшую тарелку "овсяного киселя" - хорошее полужидкое блюдо темно-серого цвета, которое я больше никогда не встречал. Через 3 - 4 дня она мне сказала, что больше мне ничего давать не будет - самим есть нечего!
Конечно, такое решение усложнило мое существование существенно, но я понимал и сложности с питанием у хозяйки.
Понял я также, что в моем положении всякие предварительные договоренности ничего не стоят - хорошо, что хоть совсем не выставляют на улицу! Прав на чем-то настаивать у меня-то нет никаких! Хоть по части питания я оказался в положении подобном летнему в Угличе, но ничего! Тогда же справился и выжил! А теперь вдобавок к карточке мне раз в месяц будут высылать деньжат родители (рублей 300 - 400).
Возможно я как-то отоваривал свою карточку, обедая в Переборской столовой, иногда на базаре покупал что-то съестное. Помню, что когда я получил из Таллина денежный перевод, то почти весь его тут же потратил на базаре.
Хорошо еще, что хозяйка раз в месяц стирала мое белье. Поселковую баню я посещал ежемесячно, а по утрам руки и нос мыл из рукомойника. Воду хозяйка носила сама, дровами для печки занимался в основном ее Саша. В общем-то я с ними жил дружно, часто беседуя о том-о сем, люди они были не плохие, обычные.
Мы с ними обсуждали вновь поступающие новости с фронта, радуясь нашим победам, иногда о чем-то говорили в связи с моими уроками.
Помню, как однажды Саша вспомнил, как в Гражданскую Конная Армия Буденного освобождала Украину от белополяков - нарубили их там на полях, как капустные кочаны!
Когда мои уроки как-то были связаны с Тарасом Шевченко, он вспомнил как в их селе женщины плакали, когда исполняли одну из песен на его стихи - это были стихи о том, как москвиты пришли и соблазнили девушку и оставили ее потом несчастной. Я помню, что читал такое его стихотворение, а также подумал тогда, что Тарас Шевченко вообще-то был и националистом, коли такие сочинения делал.
Подрабатывал Саша, работая жестянщиком, - он делал из жести бидоны и продавал их. В войну спрос на такую продукцию был большой. Я как-то заметил, что он огорчается, что заранее точно не знает, какой объем бидона у него получиться. Я ему сказал, что такую вещь я могу ему сообщить заранее, когда посмотрю на его заготовки, но он мне не очень-то верил и попросил для пробы сообщить: какими должны быть размеры заготовок, чтобы получился у него бидон точно литровой емкости.
Ничего проще не было: я ему за 5 минут рассчитал размеры заготовок для трех фигур - для двух цилиндров и усеченного конуса. Все получилось "тютелька в тютельку", и он был страшно доволен и удивлен!
Вот так я им и показывал пользу от обучения!
Я и раньше и теперь, в школе любил все-возможную возню. Хоть теперь я был ослабленным недоростком, но все-равно постоянно ввязывался во всевозможную борьбу и в шутливые сражения на кулаках, и еще как, причем зачастую и с более крупными ребятами. Так я однажды спровоцировал на борьбу своего хозяина Сашу, ему-то также было еще только 30 с небольшим. Мы с ним немного повозились, после чего он изловчился и просто взял и поднял меня!
Да, был я тогда в "весе пера" и со здоровенным мужиком мне делать было нечего!
В школе, после окончания второй четверти, выяснилось, что я превратился в круглого отличника и в первого ученика в классе (по успехам в учебе). В классе было еще 3 - 4 девочки, учившихся на пятерки, но себя я чувствовал королем в решении всевозможных примеров и задач по математике, хорошо понимал решение всевозможных задач по химии, быстро разобрался с новым предметом "Астрономия".
Это было немножко смешно, но я стал выделяться на занятиях по военной подготовке, которые в те военные годы в старших классах средней школы были обязательными. По сравнению со школой на Управленческом, в Переборах это был детский сад а не занятия.
Там нам серьезно давались уроки в обращении со стрелковым оружием разных видов, ручных гранат. Мы учились обращению с этими устройствами не только по картинкам, но и на "живых" образцах ( для боевого использования непригодных). В школе был оборудован тир для обучения стрельбе из малокалиберных винтовках. Регулярно и подолгу на школьном дворе проводились занятия по строевой подготовке. На этих занятиях у школьных военруков всегда присутствовало несколько десятков учеников из разных классов.
Теперь, в Переборах, военные занятия на 99% состояли из строевой подготовки 5-ти мальчишек, которую с нами проводил военрук старше нас всего года на 3.
Это был, по сути, такой же мальчишка, как мы, его обучаемые, но страшно изувеченный войной. Высокий, стройный парень, широкоплечий - один рукав военной гимнастерки был у него заправлен за пояс, поскольку руки в ней не было. Вместо одного глаза у него была вставлена стекляшка, и лицо с этой стороны страшно обезображено. Но он все-равно оставался красивым высоким парнем, ходил быстрым широким шагом, и второй здоровой и сильной рукой действовал отлично, обучая нас различным приемам обращения с винтовкой.
Обычным занятием у нас была маршировка 5-ти учеников по "широким" улицам Перебор - впереди строя из 4 человек всегда он ставил меня, наверное на голову меньшего остальных (кроме Игоря Симо, также небольшого). Правда, по сравнению со всеми другими, я отличался отменной выправкой и четким исполнением строевых команд. Это даже отметил отец, как-то наблюдавший за этими занятиями.
Все это военрук делал с нами весело, как бы играя. Однажды, зимой это было и в морозец, он вдруг отдал команду всем по очереди забираться по пожарной лестнице на крышу нашей школы. У кого получится быстрее!
В беседах с нами "у завалинки" он иногда вспоминал войну, но редко.
Все учителя Переборской школы, директриса, женщина- завхоз, и все другие оставили у меня самую теплую память.
Прекрасно нам преподавали литературу (учительница Крылова Е.П.), живо и интересно разбирая на уроках всех проходимых литературных героев.
Помню, как помимо уроков в классе готовили инсценировку горьковского "На дне", где каждый репетировал роль одного из персонажей. Мне была поручена роль Луки!
Когда изучали Грибоедова, то всем классом посетили Рыбинский драматический театр, где как раз в это время ставили его "Горе от ума". Для этого пришлось совершить путешествие в Рыбинск на поезде - "подкидыше", (от Перебор до Рыбинска было 12 километров). Когда оттуда дружно возвращались домой в Переборы все, и парни, и девушки, стали хором петь знакомые популярные песни. На меня особое впечатление произвело наше исполнение, когда пели: "Что стоишь качаясь тонкая рябина, головой склоняясь до самого тына ...".
Песни более созвучной четвертому году продолжающейся войны найти было трудно.
Однажды на наших внеклассных занятиях произошло серьезное дисциплинарное ЧП: группа "артистов", в числе которых был и я, вытащила из преподавательской сумки, написанные и сданные на проверку контрольные работы по русскому языку. Все участники преступления уже знали о своих ошибках допущенных в работах при их выполнении, и решили их исправить до проверки учительницей. Кто-то из девиц заметил небрежно оставленную учительскую сумку, и решил воспользоваться доверчивостью преподавателя, а остальная группа это поддержала.
Учительница подлог легко обнаружила, и, возмущенная и обиженная, решила вывести преступников "на чистую воду".
Сначала все в совершенном преступлении отказывались и пытались учительницу убедить, что исправления ими были сделаны еще на уроке. При индивидуальном опросе подозреваемых в преступлении, который был начат с меня, я с ходу выдумал походящее оправдание, но когда начали опрашивать других, то они все как один, слово в слово, начали также повторять то же, что сказал и я, но это уже изобличало их в обмане! Из подозреваемых все, кроме меня, перешли в разряд совершивших преступление!
Всем педсовет выдумал какое-то наказание. Всем, кроме меня! Тогда решил, что и мне следует признаться и покаяться.
По сравнению с Переборскими учителями, в школе на Управленческом учителя были, как бы, более провинциальными, а здесь ощущалась близость к центрам культуры страны - к Москве, и к Ленинграду. Например, немецкий язык нам преподавала Александра Вильгельмовна, как я понимал природная немка, скорее всего с ленинградскими корнями. Она была у нас классной руководительницей, и по рассказам было известно, что ее дочь, в прошлом году окончившая здесь школу, теперь живет и продолжает свое обучение в Ленинграде.
Если на Управленческом я немецкий язык проходил, как бы между прочим, то у Александры Вильгельмовны взялся за учебу серьезно. В конце года я довольно сносно мог на немецком языке пересказать прочитанное, читал и переводил тексты с готическим шрифтом - получал за язык только пятерки. Правда потом я, все-равно, язык этот почти забыл, как и после своих шести лет, когда, живя еще в Севастополе, меня почти выучили по-немецки разговаривать.
Математику нам преподавала мать одной нашей ученицы, Вали Шалиной, (сохранились ее инициалы - А.П.). После окончания учебного года они переехали в Ленинград, на место своего постоянного проживания.
Все учителя этой школы носили печать интеллигентности прошлых лет, и, вполне очевидно, жилось им в эти годы также очень непросто.
На уроках в классе мне обычно бывало довольно-таки уютно, и, частенько, под монотонное изложение материала, мной овладевала полудремота, в процессе которой все же старался суть излагаемого усвоить. После этого дома мне было достаточно еще раз повторить проходимый материал, чтобы затем в классе изумлять всех точностью, с которой я повторял материал учебника.
Как-то заметив в полудремоте два торчащих из стены провода, решил проверить свое предположение, что они под напряжением: взял их и чем-то коротнул. Потом объяснял, что такое получилось случайно.
Вообще, несмотря на экстремальные условия быта, несмотря на исключительную голодовку, несмотря на примерную прилежность и успеваемость - примерным поведением вне уроков, пожалуй, не отличался. Всегда был склонен к шумному озорству.
В морозные дни всех учеников школы несколько раз ставили на лыжи - готовили к сдаче норм ГТО. Своих лыж у меня в Переборах не было, и я бегал на казенных - школьных. При этом всегда вспоминал Жигулевские холмы и овраги. Здесь же лыжные трассы проходили почти на сплошной равнине. Встречающиеся, изредка, небольшие бугры, для меня были не препятствием.
В нормы ГТО я здесь уложился без труда, и был далеко не последним среди всех соревнующихся. Хотя во время соревнований я не забывал об осторожности - падать у всех на виду в голодные обмороки мне не хотелось. Часть лыжной трассы проходила лесом и там бежать было очень даже приятно!
От родных из Таллина ко мне каждый месяц приходили письма, из которых я с удовольствием заключал, что они туда благополучно добрались поездом через город Тарту, и благополучно устраиваются на новом месте: отец работает в Балтвоенморстрое, как все и намечалось, мама устроилась на работу в военном госпитале по соседству, Аля начала снова продолжать учиться во втором классе, только что созданной школы с обучением на русском языке.
Война, хоть и уходила на запад, за границы Рейха (дождались-таки своего, сволочи!), но от нового жилья моих родных она была еще очень близко! Немцы закрепились рядом в Латвии, и держались там до самой Капитуляции!
Маме особенно много работы досталось при штурме Восточной Пруссии, при боях за Кеннингсберг. Потоки раненных поступали к ним в госпиталь, и они (раненные) рассказывали ей, что там происходит мясорубка!
За всем этим я следил внимательно, просматривая газеты, размещаемые на улице на специальных стендах, и слушая регулярные сообщения Совинформбюро по радио.
В газетах, в "Правде", иногда встречались интересные материалы: меня как-то привлекла статья Ильи Эренбурга, "Убей немца", или с другим похожим названием, в которой он призывал наших солдат, вошедших в Германию, убивать всех немцев без разбора, только за то, что они немцы! В порядке отомщения за их злодейства на нашей земле, так-сказать! Меня такая резкость писателя, как-то сразу насторожила, но буквально, недели не прошло, там же появилась статья, возможно даже подписанная "Сталин", где все ставилось на место:" Товарищ Эренбург Вы не правы, нельзя нам немецкий народ отождествлять с Гитлером, с фашистами ...".
Но между прочим - об устранении затемнения в Переборах пока-что речи еще не было.
Интересно было писать на письмах к родным их новый адрес: Город Таллин, ул Jaana Tombi, 14. Русского языка там тогда еще не знали.
Как-то прислушиваясь к сообщениям о новостях с фронтов я узнал, что на Балтике наша подводная лодка, прорвавшись через минные заграждения, торпедировала крупный немецкий корабль, переправляющий тысячи фашистских вояк и их прихвостней из Восточной Пруссии в центральную Германию. Это было сообщение о подвиге моряков-подводников под командованием А.И. Маринеско.
Теперь газеты пестрели сообщениями о подвигах наших летчиков-торпедоносцев и моряков на просторах всех наших морей почти в той же мере, как о наших успехах на театре сухопутных военных действий.
Впечатляло, как быстро мы на сей раз справились с укреплениями Манергейма - буквально за несколько дней вместо длинной зимы 39-40-го года!
Одним ударом мы научились выбивать из союза с Гитлером Финляндию, Румынию, Болгарию, и прочих его сателиттов!
Теперь на наших глазах в Европе, да и во всем мире, рушился довоенный мир и порядок, к которому мы успели уже привыкнуть до 1941 года! Новое устройство мира, намеченное встречей лидеров антигитлеровской Коалиции в Тегеране, и Крымской Конференцией воплощалось в жизнь на наших глазах!
Во всем мире и в нашей стране возрастал авторитет И.В. Сталина, как главного организатора разгрома мирового фашизма!
В атмосфере наших побед и приближающегося окончания войны проходила моя самая длинная в году, третья четверть, и за ней четвертая.
На фоне наступающей весны и наших побед на фронте, я в школе все более утверждался в роли отличника, добивающегося своих "производственных" успехов в условиях существования, исключительного, сравнительно с условиями у других учащихся. Этот факт даже отмечался в сообщениях местного радио.
Где-то в средине четвертой учебной четверти школьная администрация мне сообщила, что если я "не завалю" выпускные экзамены, а такое, конечно, исключалось, то мне может "светить" окончание школы с медалью, золотой, либо серебренной, однако препятствием для этого является отсутствие "пятерок" по ряду дисциплин за прошлые годы обучения, когда я столь старательным не был.
Школьный Педсовет и администрация не будут возражать, если я изъявлю желание эти предметы еще раз просмотреть и попробовать их пересдать на 5!Недолго думая я согласился на пересдачу.
Во-первых я здорово "разогнался" в самом процессе учения, и мне представилось теперь не очень трудным изучить еще 2 - 3 предмета в дополнение к тому, что уже изучал ... , хотя, конечно, ну да ...!
Во-вторых, золотая медаль давала ее обладателю право на поступление в любое высшее учебное заведение без сдачи вступительных экзаменов! Я, самонадеянно, не сомневался в своей способности сдать любой приемный экзамен в любое высшее учебное заведение, но возможность лишний раз отдохнуть от этого меня вдохновляла.
Я, конечно, помнил, что после выдачи мне аттестата и свидетельства о завершении среднего образования у меня также заканчивается призывная отсрочка, но на всякий случай подумывал куда бы я, в случае если меня не вдруг призовут, стал бы поступать для дальнейшего обучения.
Заканчивать свое обучение и поступать на работу - теперь у меня такой мысли не возникало, как и всех моих товарищей, да и у учителей. Если не учиться дальше столь способному ученику, как я, то кто же должен еще учиться?!
Свое рассмотрение учебных заведений я сразу же ограничил техническими учебными заведениями, причем с механическим, в крайнем случае с электромеханическим, уклоном. Радиотехника, которой тогда ограничивались понятия электроники, вызывала у меня уважение, но опыта работы с ней (в отличие от механики) я совершенно не имел.
Некоторые мои знакомые, например, Симо, Молочков, собирали и испытывали кое-какие радиосхемы, что-то паяли, - у меня для этого совершенно не было условий, бытовых и материальных. Посему физиком я себя считал посредственным, хоть пятерки мне учитель и выводил.
История, география, литература, русский язык, и другое подобное - что тут делать? Изучать, и преподавать, чтобы всем это было интересно, безусловно, вещь необходимая, но быть преподавателем мне представлялось делом скучным. Не мой удел. Так же, примерно, смотрел на юристов.
Медицина всегда вызывала у меня глубокое уважение, но лезть во внутрь живого человека и что-то внутри него чинить и исправлять! А он при этом еще часто и страдает! Нет! К такому я способен не был, лучше я себя буду ощущать занимаясь бездушными устройствами.
Заниматься агротехникой, лесом, полями, это наверное приятно и спокойно, но наш век - это век техники, и только здесь, и только здесь, я смогу получить моральное удовлетворение, создавая устройства, решающие успех построения задач нашей страны и живущих в ней людей - то есть создания на Земле счастливого Коммунистического общества!
Приобретать специальность по моему мнению надлежало только в институтских ВУЗах, но не в Университетах, которые, в моем представлении, от практической жизни были дальше, чем Институты, и в последних преподавали более конкретные вещи.
Конечно, существовали еще мореходные училища, в которые меня влекло всегда, или летные, но я осознавал, что с моим подпорченным зрением, да и с моим настоящим состоянием недоростка - туда мне путь заказан.
В библиотеке Дома Культуры я обнаружил наличие ежегодных справочников по Высшим Учебным заведениям в различных городах СССР, и более внимательно прочитал, что имеется в наличии в Рыбинске, Ярославле, в Москве и в Ленинграде, а также существующие условия приема, проживания, и все тому подобное.
У меня не было своего угла, так что посмотрел и понял, что с этим во всех городах и ВУЗах обстоятельства одинаковые - на время сдачи экзаменов и учебы предоставляется бесплатное студенческое общежитие. Ближе других мест сейчас ко мне конечно были Рыбинск и Ярославль, но поскольку у меня своего-то угла не было нигде, то все эти места с точки зрения быта для меня равны, а вот в Москве и в Ленинграде была возможность ознакомиться с гораздо большим объемом жизненных факторов, чем в провинциальных городах. Кроме того, попади я в Ленинград - буду ближе к своим родным, шансов на встречу с которыми пока-что я не видел, но в дальнейшем ... еще не известно как она жизнь сложится!
Конечно призыв в армию сейчас, скорее всего, неизбежен, но куда там меня еще направят, а возможно, и в институт мне дадут возможность поступать. Как тогда мне быть с питанием и одеждой? Может быть попробовать поступить в военное училище, в котором не потребуют 100% зрения, но обеспечат мой быт? Одним словом в ближайшие месяцы все вопросы должны будут проясниться, а сейчас все это меня беспокоило не особо, главное чтобы такое съесть, чтобы выдержать и не свалиться в обморок.
Вот она главная насущная забота! А остальное - образуется!
Кто-то из моих товарищей стал отправлять письма-запросы в разные другие города, в основном, в Москву и в Ленинград. По их примеру такое же сделал и я - направил запросы в Ленинградский Политехнический, и в Ленинградский Кораблестроительный, институты.
Описание своего быта и сообщения о своих соображениях по поводу развития будущих событий я исправно отправлял родным в Таллин, а оттуда получал ответы. Как-то, уже в мае меня нашел человек, вернувшийся из Таллина и передал мне от родителей посылку с мешочком пшенной крупы! Наверное, в нем было килограмма 3 - 4!
Это было для меня очень существенным подспорьем, и после того, как ежедневно начал для себя варить и готовить хорошую порцию пшенной каши - жить мне стало гораздо веселее!
Кроме того отец прислал мне маленькую подшивку фотографий города в котором они теперь жили, и который во многом не был похож на ранее мной виденные города: море на переднем плане, дальше здание-церковь с высоченным шпилем, и другое, особенное, не наше.
Также отец мне сообщил адрес, куда, в случае, если меня вдруг занесет в Ленинград, я смогу обратиться в случае необходимости.
Время в Перебора шло своим чередом, кончилась зима и в апреле, с конца марта, наши войска занялись на фронте наступлением на Берлин!
Это было невероятное ощущение после того, что мы все испытали и пережили еще год тому назад и более, хотя такое мы ждали с 1-го дня войны! Не передать все словами, всех чувств, испытываемых всеми!
Входили в привычку прослушивания сообщений о боях за освобождение Югославии, о штурме Будапешта, о взятии Вены, итд, подобное!
Весной я начал больше проводить времени вне стен школы, отовсюду веяло приближением времени окончания войны! Ходили слухи что где-то немцы уже подписали с американцами условия прекращения войны.
В Арденах они показали западным союзникам, на что они еще способны, но наши удары с востока их спасли. После этого немцы, по сути дела, открыли фронт перед англичанами и американцами, но нас боялись и сопротивлялись, как умели.
5 мая пришло сообщение о взятии Берлина. Стало известно, что Гитлер с собой покончил!
В Германии власть якобы перешла к адмиралу Деницу, но бои еще продолжались, в самые последние дни нам еще пришлось спасать от немцев восставшую Прагу!
Рано утром 9 мая я проснулся в нашем бараке раньше всех остальных его жителей, и выскочил, с крыльца на улицу, по нужде.
Утро было ясным, все освещалось поднимающимся из-за горизонта солнцем, щебетали вокруг пернатые, как вдруг ... - вдруг я услышал торжественный голос, сообщающий из установленного на ближайшем столбе громкоговорителя, что гитлеровской Германии "КАПУТ"!!!
Полная и безоговорочная капитуляция!
ПОБЕДА !!!
Я пулей вскочил на крыльцо обратно, влетел в коридор еще храпящего барака, стал стучать во все двери и кричать всем оттуда вылезающим:
"Победа! Победа! Победа! Безоговорочная Капитуляция! Капут!"
Одевшись полностью , быстро отправился к Дому Культуры, куда уже изо всех домов спешили все жители Перебор! Главную новость уже все конечно знали, но народу хотелось всем вместе торжествовать Победу, всем вместе прочувствовать свое сплочение за эти почти четыре года, за четыре года страданий и утраты близких, еще раз вместе оглянуться и оценить свой общий подвиг!
ГОД 1945 - 1.
Переборы
(до 02.06.1945 г.)
Окончил школу и призван.
Весь день на площади перед Домом Культуры велись стихийные и официальные митинги, люди смеялись и плакали, обнимались и целовались! По-моему там были все ученики из нашего класса, вперемежку со всеми учителями.
Особым вниманием, конечно, пользовались люди в военной форме - именно, в первую очередь они, своими собственными руками и жизнями сотворили для всех этот
Великий Праздник - День Победы!
До конца дня я болтался среди народа, пока не свалился с ног усталый и голодный. Мелькала мысль, что не скоро еще удастся вернуться к довоенному уровню, когда время проходило без ощущения голода, когда не было об этом и мыслей, когда со своими родными люди были вместе.
Помню, что немного походил и постоял с Андрюшей Никаноровым, ему двигаться в толпе было труднее всех других, долго здесь оставаться он не мог. Что творилось в этот день в его голове, как и в головах сотен тысяч и миллионов других, почти мальчишек, искалеченных этой войной?
Запомнилось, что много времени в этот день проводил с Игорем Симо и с Юркой Молочковым. Кто-то меня даже сфотографировал в этот день вместе с Ю.Молочковым и потом это фото мне подарили на память.
На этой фотографии на мне одет костюм, специально для меня сшитый в местной мастерской несколько дней тому назад. Редкий случай, но для того времени типичный. У меня до этого никогда пиджаков, особенно костюмных не было. В школу я ходил одетым в рубашку и брюки, которые, по-видимому, приобрели на мне уже не очень приличный вид.
Дирекция школы как-то организовала для меня приличный наряд!
Костюм, конечно, был хлопчатобумажный, цвета хаки, но вид имел вполне приличный! Особенно пока он был новый.
Вот такой трогательной была обо мне забота директора и школьных учителей!
С собой у меня также имелась светлая рубаха, которую я старался одевать на себя, как праздничную.
То ли время началось весеннее, то-ли уроков стало в конце года меньше, но много времени я начал проводить на улице, как когда-то прежде, во всевозможных развлечениях.
Одним из развлечений у меня становится лапта, вспомнилось Владивостокское детство. Занимаясь этим заработал травму правого колена, первую. Этой первой я открыл свой глупый жизненный счет коленным травмам, который через много-много лет приведет меня к инвалидности.
Тогда на всем бегу через поле покрытое травой я попал ногой в незаметную яму, вырытую здесь для установки столба. По молодости, день-другой похромал и прошло.
Другим отголоском дальневосточного детства становится для меня в Переборах волейбол: когда-то на Русском острове я немножко попробовал эту игру. Теперь начал с увлечением проводить время на волейбольной площадке за углом школы. Для ударов через сетку у меня, конечно, не хватало роста, но на поле кое-что получалось и не совсем уж плохо. Увлечение этой игрой у меня сохранится надолго.
Также впервые после Владивостока в мои руки здесь попал чей-то велосипед. На нем я с удовольствием гонял по Переборским улицам. В будущем велосипед я буду предпочитать автомашинам.
Невероятное и единственное в течение всей своей дальнейшей жизни я наблюдал, не меньше двух раз, сидя в зрительном зале Переборского Дома Культуры - это были выступления некоего гастролирующего гипнотизера, демонстрирующего публике свои способности.
Для подробного описания его выступлений понадобился бы специальный сайт немалого объема.
Сначала он сообщил, откуда у него такое искусство возникло, сообщил, что он из беспризорников, воспитывавшихся в колонии, созданной знаменитым Макаренко, сообщил, что иногда использует свои способности, чтобы остановить где-нибудь на дороге автомобиль, если ему необходимо срочно куда-то доехать, сообщил, что шутки ради, он в гостинице, где остановился, загипнотизировал крысу откуда-то прибежавшую, и затем вызвал коридорного, чтобы тот ее унес, и еще другое рассказывал.
Затем он из зала отобрал 20 особ женского пола, которые, как он сказал, гипнотизируются значительно проще, чем мужчины. Их он быстренько загипнотизировал и затем они по его указке представляли себя то торговками на рынке, пугающимися появления милиции, то встречающими давно исчезнувшего милого, и попадающими в другие ситуации, которых в данный момент в действительности не существовало и близко!
Действиями загипнотизированных он мог командовать даже удаляясь из зрительного зала, когда они не могли его, ни видеть , ни слышать!
Потом он демонстрировал удивительные способности загипнотизированных, удерживать на себе большой вес, даже когда они находятся в горизонтальном положении, а точкой опоры у них являются только кончики ног и шея!
Потом он демонстрировал возможности коллективного гипнотизирования всех находящихся в зрительном зале, предварительно попросив не участвовать в эксперименте находящихся здесь же сотрудников НКВД! Для этого желающие испробовать гипноз были должны сцепить свои руки на шее, после чего при его счете до 10 многие свои руки сами расцепить не могли! Руки у них расцеплялись только с его помощью! Этот гипноз брал в зале не всех, но многих. С теми, кого он таким образом разгипнотизировал, затем он проводил опыты индивидуально тут же на сцене зрительного зала.
Поскольку мне также хотелось проверить гипноз на себе, я тоже складывал руки на затылке и ощущал, как в некоторый момент пальцы у меня начинают деревенеть, но затем меня отпускало! Все же я попытался его обмануть, и вышел на сцену, чтобы он меня разкалдавал, и затем бы, провел со мной индивидуальный сеанс гипноза. Однако, он на меня взглянул и по-видимому сразу разгадал! Он меня слегка щелкнул по носу и махнул мне рукой, чтобы я ушел со сцены!
Фамилию этого гипнотизера лет 5 я помнил, но потом забыл!
Другим интересным событием весной 45 года было полное солнечное затемнение, что до этого мне не встречалось, да и в последующей жизни только как-то раз, причем в значительно меньшей мере, чем в 1945 году!
Среди белого дня вдруг минут на 10 наступила натуральная ночь! Со страху, во всех дворах, где они были, начали выть собаки. Было очень любопытно - натуральная демонстрация законов Астрономии, которые мы изучали на школьных уроках!
Так заканчивался учебный школьный год, завершалось мое обучение в средней школе.
Моим товарищам и мне также начали приходить ответы на запросы в различные учебные заведения. Вечером, сидя на школьном крыльце мы эти ответы изучали и обсуждали. Наш военрук, покалеченный на войне парень, принимал живое участие в обсуждении ответов.
Серьезно и с большим уважением все воспринимали ответ из Ленинградского Политехнического, присланный Игорю Симо. Там, в Ответе, перечислялось множество интереснейших технических направлений, которые можно было выбирать, чтобы изучать их в дальнейшем! Просто дух захватывало!
В Ответе Корабелки, поступившем на мое имя, перечислялись также учебные факультеты института, один из которых выглядел экзотическим и тем привлек всеобщее внимание - это был факультет "Морское оружие"! Что это такое может быть - все погадали, но толком так и не поняли. Подробностей в Ответе не содержалось.
Наш военрук, как человек в недавнем прошлом военный и имеющий к оружию отношение, заключил, что здесь имеются ввиду корабельные морские орудия. Он решил, что это самая хорошая специальность - знай себе, время от времени, прочищай у пушек стволы, вот и все заботы! Красота, а не специальность!
Да, знай я тогда, как в жизни меня это "морское оружие" коснется - может быть о многом бы и подумал!
Забавным для всех выглядел адрес Корабелки: у какого-то "Калинкина моста", на "Лоцманской улице"! Деревня какая-то ..., но морская похоже! "Лоцманская улица"!
Тогда-то для меня разговоры об институтах были "постольку-поскольку"!
Я в те дни ждал сигнала из военкомата, по которому мне: "Ать-Два! Шагом марш!",- куда прикажет Родина! И морально, и как угодно, я был к этому готов и даже жаждал поскорее начинать прохождение этой намеченной для меня дороги!
Скорее всего, как я ожидал это будет какое-то военное училище, в котором не потребуется острое зрение. Аттестат о среднем образовании, который я получу безусловно, такой военный путь мне почти гарантировал. Однако, еще не известно насколько предложенное училище мне может понравиться - тогда хорошо бы отслужить срочную и, уже затем, думать об институте! Примерно такими были у меня тогда рассуждения.
Во всех случаях начать военную службу я тогда жаждал, поскольку не видел в тот момент другого выхода из голодной и бездомной жизни, необеспеченной во всех отношениях.
За своих родных, после того как они обустроились, как я это понял, в Таллине, я не беспокоился, а за себя также.
Начались выпускные экзамены, сдача которых у меня проходила без сучка и задоринки - пятерки по всем предметам, и за пересдачу экзаменов за прошлые классы также.
Вспоминаю, как я пересдавал экзамен по истории: мне достался вопрос о возникновении и ходе Троянской войны, и экзаменаторы заулыбались, когда мне пришлось им пояснять что-то про яблоко раздора в руках греческих Богинь!
Однако, гладко и спокойно закончить переборскую жизнь мне не удалось. Однажды вернувшись в свой угол в бараке я застал свою хозяйку роющейся в моих личных вещах, и перекладывающей, хранившуюся у меня пшенную крупу в какие-то свои посудины!!!
Через много лет, вспоминая эту сцену и свое последующее поведение, я начал испытывать большое сожаление и даже стыд, как я посмел себя так повести! Но в тот момент факт наглого воровства меня оскорбил дальше некуда!
Я вмиг забыл о своем бесправном положении, топнул ногой, или не помню чем, и ни о чем не задумываясь заявил, что в их доме я больше не останусь, и тут же вышел из барака!
На улице я подумал, что до того момента, когда через неделю - десяток дней я официально закончу школу мне где-то нужен ночлег! А там - армия! А там - будь, что будет - где наша не пропадала!
Буквально через минуту, сообразил, что видел в здании школы, с другой стороны от входа, всегда пустую маленькую комнату, наверное размером не больше 5 кв. метров! Стоп себе, думаю! Это пожалуй в данной ситуации выход!
Я тут же продолжил свое движение к школе, к кабинету директора, которая все это время относилась ко мне очень внимательно. Она оказалась на месте и я рассказал ей обо всем со мной произошедшем за последние полчаса времени. Я попросил у нее разрешения использовать это помещение на несколько дней до момента моего отчисления из школы в связи с ее окончанием. И директор мне разрешила эту комнату занять на это время, только спросила, как же я буду спать в этой пустой комнате?
Я ей объяснил, что там в бараке, где для меня родители сняли угол, находится кровать принадлежащая мне. Я там ее еще вместе с отцом устанавливал - сейчас я ее оттуда пойду и заберу.
Таким образом был решен вопрос о месте моего ночлега на последние дни моего школьного обучения. Почти решен. Железную кровать в карман не положишь, ее дотащить от моего барака до школы на расстояние порядка километра нужно еще как-то суметь. Первым мне попавшимся человеком, когда я вышел от директора и немножко прошел в раздумье, оказался ученик нашего класса и мой товарищ Валентин Кушнарев - самый здоровый парень в нашем классе!
Я тут же изложил ему свою ситуацию и попросил отправиться со мной в барак, чтобы помочь мне перетащить оттуда в школу мою железную кровать, и он сразу же согласился мне помочь.
В доме уже находилось все семейство в полном составе и я им гордо объявил, что занимаемый угол я освобождаю в силу того, что не могу оставаться в одной комнате вместе с людьми меня обворовывающими, забираю кровать и скарб мне принадлежащий и удаляюсь отсюда навсегда!
Нахал я, конечно, был бессовестный!
Понимать же было бы нужно, что и им тогда жилось не легко, и не от хорошей жизни хозяйка полезла в мое барахло за жалкой горсткой пшенной крупы! Тьфу!!!
Ну и дурень же я был по молодости, и еще долго таким оставался в своей жизни! Было бы лучше и правильнее поговорить по хорошему, все бы все поняли! И я бы себя с возрастом не клял бы потом за свой дурной, взбаломошенный, характер!
Кровать вместе с другими моими причиндалами мы с Валей Кушнаревым перетащили за один раз.
По команде директора завхоз школы, которым тогда была мама одной нашей ученицы, Риты Агафоновой, даже снабдила меня постельным бельем!
Отец этой девочки имел звание генерала и в то время, кажется, находился в Германии.
Еще несколько дней - и прошли наши выпускные экзамены! Я, и еще 5 - 6 девочек из нашего класса 6ыли представлены к награждению золотыми медалями, как круглые пятерочники. Такие результаты школьного выпуска должны были утверждаться в школьной администрации города Рыбинска, которая перепроверяла также все письменные экзаменационные работы. В результате такой проверки мне по русскому языку намеченную пятерку заменили на четверку, что меня почти не расстроило. С четверкой по русскому языку никакой медали, даже серебренной, не полагалось, что означало, что при поступлении в высшее учебное заведение будет необходимо пройти через вступительные экзамены.
26 июня 1945 года около здания школы весь выпускной класс вместе с учителями и директором сфотографировался, а вскоре состоялся выпускной вечер.
Аттестаты зрелости, мне и всем другим ученикам были вручены 7 июля, и очередное молодое поколение было выпущено на просторы Страны, чтобы решать ее дальнейшую судьбу и жизнь. Первое послевоенное!
Помнится, что у меня в карман к выпускному вечеру уже была положена повестка о явке в военкомат города Рыбинск на следующий день.
Кто-то из девочек нашего класса решил за мной поухаживать и отгладить для выпускного вечера мои брюки, те самые, что были здесь для меня недавно сшиты, но теперь уже, по-видимому, успели изрядно измяться. Помню, что они это делать и сами-то не очень умели, поскольку спорили, как на брюках следует отглаживать складки.
На выпускном вечере, после хорошего и душевного высказывания нашего директора и кого-то еще, были танцы, на которых мне хотелось, чтобы они поскорее бы закончились. С танцами у меня дела обстояли плохо, был неуклюж и неудобно было, то-ли самому как-то за партнершу держаться, то-ли ее как-то держать по особому. Что к танцам я приспособлен плохо - я это понял еще в Куйбышеве, на Управленческом.
А тут еще одна симпатичная бойкая девчушка вдруг стала мне признаваться в любви, чем вообще смутила меня до-нельзя!
Хоть до этого нас угостили полстаканом какого-то вина, я все равно ощущал непривычную скованность, и все равно у меня из мыслей не исчезала мысль, что хорошо бы было чего-нибудь да съесть! Не до любви мне было, к сожалению!
Потом, когда все вышли на улицу, и перегородив всю улицу отправились куда-то с песнями за пределы поселка, я начал приходить в себя: с удовольствием шагал и звонко подпевал прекрасному пению!
Замечательные душевные песни были популярны (не хочется говорить "были в моде") в те первые дни после такой войны!
Именно в те дни начали распространяться и получать известность романсы Петра Лещенко!
После таких проводов школы, многих школьных товарищей и подруг, вернулся в свою обитель и крепко заснул.
Утром, перекусив "чем бог послал", закрыл за собой дверь и отправился пешком в Рыбинск, в военкомат, согласно предписания во врученной мне накануне повестке. Прошагав 12 километров достиг города Рыбинск и военкомата.
Там мне оформили документы с направлением на пересыльный пункт в городе Ярославле, где и будет определяться моя дальнейшая судьба. С этого момента я стал являться не гражданским человеком, а военнослужащим последнего
военного призыва.
В военкомате мне был выдан билет на поезд для проезда до Ярославля и, помнится, сухой паек на день, или два, предоставленные мне для сбора на службу. Кроме меня из Рыбинска в Ярославль военкомат направлял еще человек 5 - 6 таких же юнцов.
Из Рыбинска в Переборы для сбора на службу я возвращался, пристроившись на подножках с левой стороны вагона поезда-подкидыша. Погода стояла отличная и я на-ходу весело переговаривался с другим таким же пассажиром, пристроившимся на другом вагоне. Возможно, что подобное путешествие за эти дни я совершал еще не один раз.
Сборы на службу были не сложными: кое-какие вещи, учебники, собрание сочинений А.С. Пушкина, сопровождающее мою жизнь с первых классов школы, я оставил у Андрюши Никанорова, у которого, хотя он сам также собирался на учебу в Москву, семья оставалась здесь в Переборах.
В один из дней, в первой половине июля 1945 года в городе Рыбинске, я вошел в назначенный вагон поезда, и устроился в нем на одной из свободных полок.
/далее/
/далее на 2.1.5./
2.1.5.
Ярославль. Пересылка ... и вновь: Рыбинск-Переборы.
(~ до июля 1945)
После третьего удара в колокол на железнодорожной станции Рыбинска, паровоз запыхтел, загудел, грубо дернул состав и, набирая скорость, покатил меня со всеми другими пассажирами к городу Ярославлю.
Положив что-то под голову, а, возможно, и просто свой кулак я мгновенно заснул, успев, однако, про себя отметить, что вагон, в котором я ехал, был на 100 процентов загружен демобилизованными солдатами, возвращавшимися домой с войны!
Из Рыбинска до Ярославля я добирался в воинском эшелоне вместе с первым потоком демобилизованных солдат, прибывающих с фронта.
Утром, проснувшись уже при свете дня, осмотрелся внимательнее. Со мной ехали уже пожилые (на мой взгляд) мужики, в военном обмундировании, все счастливые и довольные – им довелось вернуться целыми в родные места, на что надежды у них уже было очень мало! Все они прошли огонь и воду в буквальном смысле этого слова, причем такие, что их потомкам видеть это скоро не придется!
Я ощущал, что они все, как один, наслаждаются своим новым состоянием в еще не привычной им мирной жизни.
Отмечу, что среди пассажиров этого эшелона я не заметил ни одного из них "под градусом"!
Многие из них были призваны в армию еще задолго до 41-го, где-нибудь в 1936 - 1937 году, они отдали до 10 лет своей юной жизни "военной лямке" со всем этому присущим, другие из них призывались в военные годы уже сорокалетними, или близкими к этому.
Через что прошло поколение моих соседей по полкам в вагоне - осознать до конца будет по-видимому просто невозможно. Тогда я их всех воспринимал, как уже пожилых людей, а ведь даже и 40 это еще расцвет жизни!
В Ярославле состав остановился у перрона, весь народ дружно из него стал выходить и, под звуки духового оркестра, зашагал вдоль перрона к зданию вокзала.
Под звуки торжественных маршей я вышагивал вместе с демобилизованными солдатами, и мысленно рассуждал: "Интересно все получается - все здесь, кроме меня, идут с фронта, и только я двигаюсь как бы в другую сторону! ".
Так мы дошли до вокзала, до которого было метров 300 - 400. Там были крики "Ура!", объятия встречающих, поцелуи, плач. Меня, конечно, никто там не встречал, и я пошел своей дорогой, отделившись от демобилизованных. Никак я тогда не ощущал свою скорую повторную встречу с этим вокзалом.
На пересыльном пункте меня и еще человек 5 таких же пацанов первым делом раздели догола и остригли под «0». Потом всех осмотрели, взвесили, и измерили рост. Я был самый маленький: что-то 45 кГ весом и 160 см «с кепкой». Да еще и немного близорукий, хотя очков не носил.
Далее всех новобранцев распределили по различным командам – меня, по моему желанию, использовали в караульном подразделении, других для работ по кухне, кого-то на уборке территории, и на других подсобных работах.
Целый месяц, или почти, я проводил время между охраной каких-либо объектов, сном в караульном помещении, и в поглощении пшенной каши, которую вдоваль я видел, разве, что до войны, хотя, по-моему, тогда я ей и не питался. Ну, конечно, и пайку хлеба получал не плохую, и еще кое-что.
В караул на какой-нибудь объект меня выставляли в сутки несколько раз, а в остальное время я получал команду отдыхать. После первого разрешения на отдых я задал командиру вопрос, по-видимому здесь глупый: "А где находится место, чтобы мне там было можно выспаться? ". Он показал мне на соседнею комнату: "Вот там и можешь устраиваться!"
Я-то ожидал, что меня направят в помещение, в котором будут находиться какие-нибудь кровати, или хотя бы устроены нары, наподобие тех, которыми пользовался, когда "отдыхал" в лагере допризывников в Кротовке в 1943 году, или в лагере для заключенных в Угличе в прошлом 1944 году, но ничего подобного здесь на пересыльном пункте не было! Была просто голая комната без намека на какую-либо мебель, нары, или кровати, к тому же комната была проходной.
Свое некоторое удивление я декларировать не стал - решил, что люди-то здесь все прошли фронтовой быт, а там им было не до кроватей. Поэтому, я просто улегся на дощатый пол в чем был, положил под голову кулак и быстренько заснул. Так продолжалось и дальше.
Спал я достаточно крепко, холода не ощущал, и даже редко слышал проходящих через комнату. Когда было надо командир караула меня будил и отводил на охрану объекта, где часа через 3 - 4 меня заменяли другим часовым. Время кормления, 3 раза в сутки, я, конечно, ни разу не пропустил.
Одна такая караульная вахта мне запомнилась, как особенная.
Однажды, командир караула, парень лет 25 - 30, с двумя - тремя лычками на погонах, отвел меня, уже в темноте, охранять огромный штабель дров, протяженностью в несколько сотен метров, сложенный неподалеку от железнодорожных путей.
Форма на мне, часовом, была обычная моя - штаны и рубаха. Однако, мне в карауле каждый раз для охраны объектов выдавалась самая настоящая винтовка, с комплектом боевых патронов в магазине. (7 штук, если память не изменяет).
Моего командира не интересовало, принимал я присягу, или нет, он только, помнится, поинтересовался у меня - умею ли я обращаться с оружием, и когда понял, что умею, то вопросов не возникло, ни у него, ни у меня.
Так я темной ночью и прохаживался не спеша вдоль длинного штабеля, то с одной, а то с другой его стороны.
Через какое-то время я обнаружил, что пока я охраняю один конец штабеля, с другого его конца какие-то тени безо всякого стеснения уносят с него дрова. Пока я иду к тому концу, где воруют, оттуда все исчезают, но начинают таскать с другого конца, у которого я был только-что! Плевать им на часового!
Такая наглая тактика меня настолько рассердила, что снял с плеча свой винторез, передернул затвор, вогнав патрон в ствол, поднял ствол вверх и произвел предупредительный выстрел! Тени мгновенно куда-то исчезли, и больше у штабеля не появлялись, где бы я не находился! Еще через какое-то время сюда прибежал мой командир с вопросом, что случилось и кто стрелял?
Я все объяснил и никаких претензий ко мне у командира не было. По-видимому я действовал по уставу?
Каждый день, уже не помню, утром, или вечером, производилось общее построение, на котором несколько сот военнослужащих и несколько новобранцем ожидали решения своей дальнейшей участи - объявлялось кого куда отправят с пересыльного пункта. Я также каждый день стоял в строю и прислушивался когда же назовут мою фамилию, однако день проходил за днем, а меня не вспоминали.
Ходили слухи, что новобранцев, имеющих 10-ти классное образование, собираются направить в какое-то Высшее Командное училище в Москве.
Спокойно я ожидал решения своей участи – все мне было ясно и понятно, а пока - спал, караулил и ел себе кашу. Дальнейшая судьба представлялась мне ясной и желанной. Вдруг однажды на очередном построении я услышал свою фамилию и сперва не поверил – мне надлежало получить суточный сухой паек, билет на поезд до Рыбинска, и несколько своих бумаг-документов! Откуда я появился - туда же должен был и вернуться!
Должен был вернуться в тот же военкомат, который направил меня в Ярославль! А то что у меня в Рыбинске и в Переборах не было никакого жилья и не было никаких родственников - это военных на пересыльном пункте естественно совершенно не интересовало.
Армия меня не приняла и отпускала восвояси, подтверждая все это документально!
Вначале огорчился немного, но не очень. Я уже как-то привык к жизненным поворотам, а сейчас мне оставалось одно: ехать туда - куда мне выдан билет.
Получив на руки справку-документ о своем освобождении от военной службы по медицинским показателям, железнодорожный билет и сухое продовольствие на время пути, я отправился на вокзал и как только там появился, то тут же был задержан военным патрулем: пришлось солдатам, моим ровесникам, очевидно осеннего призыва, предъявить документ, что я не беглец-уклонист.
Вначале я решил, что документ, выданный мне на пересыльном пункте освобождает меня от военной службы навсегда, но это было не так. В дальнейшем где бы я не появлялся военкомат вновь интересовался моим состоянием и определял возможность прохождения военной службы.
В общем же физическое состояние призывников 1927 года рождения привело к тому, что следующий призыв юношей 1928 года рождения был в стране отсрочен на 4 - 5 лет: их начали призывать только в 1950 - 1951 годах, давая организму возможность окрепнуть и развиться. За эту отсрочку приходилось продлить срок службы для юношей военных лет призыва.
Так аукнулись экстремальные условия моего военного быта.
Когда я приехал в город Рыбинск, а затем добрался до поселка Переборы, то, входя в него, первое, что там увидел - был недавно появившийся ларек, в котором торговали, кто бы подумал! Мороженным эскимо на палочке! И стоило это удовольствие всего 5 целковых! Как раз столько – сколько лежало в моем кармане! Все равно эти 5 рублей мне девать некуда!
Хоть все мои школьные товарищи успели из Перебор, за то время пока я служил, разъехаться, я быстро смог найти угол, где меня знали и разрешили пробыть еще несколько дней. Это была каморка в здании школы из которой месяц тому назад я отправлялся служить в армии.
/далее на 2.1.6./
2.1.6.
ПЕРЕБОРЫ
(~ до 07 - 08. августа 1945)
Итак, я в очередной раз устроился жить в поселке Переборы (возможно он уже являлся частью города Рыбинска). Правда устроился-то устроился, но права жить здесь в определенном месте у меня не имелось, карточек для питания пайкой хлеба у меня также не было, поскольку я был безработный, хотя такого понятия в те годы в стране не было, а сухой паек, полученный мной в Ярославле на пересыльном пункте, уже давно исчез где-то в моем желудке, и эскимо вместе с палочкой (которые я купил, когда входил в поселок) были там же.
Я был здесь "бомжом", причем не только здесь в Переборах, а вообще в стране - нигде у меня не было права даже просто появляться. А чтобы жить там и получать продовольственную карточку! Нужно было что-то предпринимать.
Наверное, можно было попытаться как-то устроиться работать здесь на Волгострое, получить продкарточку и, возможно, место в каком-нибудь общежитии?
Или как в прошлом году в Угличе?
Уехать в другой город в те годы просто так без специального вызова было невозможно, во всяком случае в Москву и в Ленинград точно бы ни одна железнодорожная касса билет мне бы не продала. И конечно нечего было думать о проезде к родителям в Таллин: в Прибалтике еще несколько месяцев тому назад шли жестокие сражения с фашистами, вплоть до капитуляции 9 мая, и там еще долго будут выбивать спрятавшихся бандитов.
Никто из Таллина прислать мне вызов в те годы не мог, да и из других городов такое было бы возможно не скоро. Для этого мне было бы нужно отправить свой аттестат об окончании 10 классов в учебное заведение города, вместе с заявлением о приеме, и ждать оттуда вызов, для сдачи приемных экзаменов.
За то время пока придет ответ можно было 100 раз умереть от голода, или еще от чего-нибудь!
Конечно, проще всего отдать заявление в какой-нибудь ВУЗ в Рыбинске и потом, пока меня туда не примут, жить как в прошлом году в Угличе – на улице. Где наша не пропадала!
Выход из данной ситуации я нашел гениальный, и, пожалуй, единственно возможный.
Немного отдохнув с дороги в своей конуре, я в тот же день отправился в Управление Волгостроя на прием к его начальнику, генерал-майору НКВД.
К генерал-майору я явился не с просьбой, а с предложением совершить противозаконный поступок - командировать меня на Балтвоенморстрой НКВД в городе Таллине, где трудился тогда мой отец! Тогда, проезжая через Ленинград, я имел бы также возможность подать там заявление о поступлении в какой-либо Ленинградский ВУЗ.
Такое было возможно, поскольку в данный момент я не являлся военнообязанным несмотря на свой возраст.
Такое было невозможно, поскольку на Волгострое НКВД я в тот момент не числился и, следовательно, никаких документов начальник Волгостроя выдавать мне права не имел.
Однако, генерал быстро осознал мое положение и понял, что в данном случае нарушение закона будет иметь гуманный характер, и к тому же избавит администрацию Перебор и Волгостроя от массы хлопот с неожиданно появившимся здесь бомжом! Ему, фактическому хозяину Волгостроя и поселка Переборы, очевидно проще было куда-то этого бомжа сплавить подальше, чем иметь с ним неизбежные хлопоты.
Генерал кого-то тут же вызвал, сделал необходимые распоряжения, и минут через 15 мне вручили документ о моей командировке на Балтвоенморстрой НКВД в Таллине, на котором генерал тут же поставил печать и свою подпись!
Вручая мне эту командировку он прямо предупредил, что оформить ее в полном соответствии с существующими требованиями он не может, и поэтому не исключает возможности у меня осложнений при использовании этого документа. После этого я генерала поблагодарил, а он тепло пожелал мне успехов.
Из Управления я выходил с ощущением, что я сам превратился в Генерала и не существует на моем пути непреодолимых преград!
Теперь билет до Таллина через Ленинград мне гарантирован, если, конечно, я смогу его оплатить! А то, что и это я смогу сделать - сомнений не было, хотя в моих карманах деньгами и не пахло.
Деньги это всего лишь "презренный металл", а вот командировка в Таллин, да еще и через Ленинград - это вещь достойная! Деньги - они будут!
Деньги на билет, и на то, чтобы по-минимому перекусить, появились после того, как в тот же день на барахолке я "толкнул" что-то из книжек и барахла, оставленного мной у родителей Андрея Никанорова перед моим отъездом в Ярославль месяц тому назад. Самого Андрея Большого здесь в Переборах уже не было. Он уехал в Москву поступать в Пушной (?) институт.
Еще через какое-то время мне сообщили, что Андрюша там скончался.
Сборы на отъезд из Перебор, с того момента, как я приобрел эскимо на палочке, когда сюда прибыл, заняли у меня не более двух - трех дней. Во всяком случае в родной школьной каморке я провел не более двух ночей.
Все это время я тратил только на сборы своего отъезда, исключая какие-либо гулянки по поселку, еще и потому, что для обеспечения своего "жизненного ресурса" путем получения продовольственной карточки, мне было необходимо, во-первых, где-то прописаться, и, во-вторых, для этого определить свой жизненный статус, то есть, кто я: рабочий, служащий, иждивенец, если так, то на чьем иждивении я нахожусь.
Все эти вопросы, и ряд других, было необходимо решать, как можно скорее, ибо без продовольственной карточки и без жилья возможность обеспечения "жизненного ресурса" в эти дни мной была решена таким образом, что остался буквально "гол как сокол", денег у меня осталось "впритык" на проезд до Таллина.
Решить же выше обозначенные жизненные вопросы я теперь мог только в конечном пункте своей поездки, то есть в Таллине. Из Перебор я выехал уже без каких-либо продуктов питания и без возможности их приобретения в течение всего проезда.
Правда с собой я потащил еще тяжеленный чемодан, который мог переносить только устанавливая его на плече. Чемодан этот был забит в основном книгами-учебниками, а они тяжелые. Была в чемодан положена также пара чистого белья - трусы и майка, и еще светлая не очень драная рубаха - для "парада" в Ленинграде, или в Таллине. Конечно, было можно и еще продать книг, чтобы на вырученное купить что-либо съестное, но я решил что 2 - 3 дня, пока я еду - я вытерплю, не привыкать, а вот книжки для поступления в учебное заведение мне будут еще нужны, и где их придется доставать - еще не известно!
Я твердо решил: будучи в Ленинграде буду подавать заявление на поступление в технический ВУЗ, в какой еще не решил.
Итак, судя по некоторым сохранившимся документам, 5 - 6 августа 1945 года я каким-то способом, распрощавшись с Переборами, доставил себя вместе с чемоданом на железнодорожный вокзал города Рыбинска, в кассе которого намеревался купить билет на поезд до столицы Эстонии Таллина с пересадкой в Ленинграде. На еду денег уже не оставалось.
Итак:
… льется волжская вода – голубая лента, вспоминайте Переборы, Вашего студента (?) … !
/далее/ /далее на 2.1.7./
2.1.7.
Ленинград – Нарва – Таллин
(~ до 28 августа 1945)
Авантюрный ТУР. Встречи в дороге.
В кассовом помещении вокзала я установил свой чемодан поближе к кассовому окошку, и занял очередь в кассу.
Для продажи билетов на поезд к Ленинграду окошко открывалось 1 раз в сутки, чтобы люди, стоящие в очереди, могли бы приобрести билет до нужной им станции.
Очередь я занял в первой половине дня и терпеливо дожидался открытия кассы, которое произошло во второй половине дня. Передо мной в очереди стоял примерно десяток человек, возможно чуть больше, когда касса открылась народу в помещении уже было много больше, и всем хотелось получить в ней железнодорожный билет.
Неожиданным для меня оказалось то, что кассир продал всего один - два билета, после чего окошко снова захлопнулось на сутки!
Когда, еще совсем недавно, я ездил в Ярославль и обратно, то билет в кассе мне выдавали обязательно до подхода нужного поезда и в тот же день. Однако, тогда я пользовался на вокзале специальными воинскими кассами, и не подозревал, что в общих кассах вокзалов порядки совершенно иные!
То что я собрался перемещаться по командировочному удостоверению кассиров совершенно не волновало! Стой в общей очереди и баста! Ночь я провел в дремоте на своем чемодане, и на следующий день убедился, что за ночь ничего не изменилось: так же у кассы продолжала дежурить толпа людей, и также только один - два получили из кассы билеты на поезд!
Масса людей, проводящих сутки около железнодорожной станции к этому каким-то образом была приспособлена - все чем-то время от времени питались, явно, что среди них не было мне-подобных бомжей без законных средств пропитания. Мое положение, конечно, даже в те времена, было дикостью, сразу и непонятной для всех других людей .
На третий день у меня во рту, также как и в предыдущие, не было ни крошки, и я понял, что мне остается идти на какие-то крайние, как сейчас скажут, "креативные", шаги: когда подошло время открытия окошка, я выбрался из своей очереди, и предупредил всех окружающих людей, что у меня есть причины встать у кассы первым, и я буду вынужден сделать это любым способом, если мне сейчас же это место не уступят добровольно!
Я совершенно не был уверен, что народ меня послушает, но когда я со своим чемоданом двинулся к окошку, то все передо мной расступились и молча, без слов и криков, подпустили к кассе! Окошко открылось, я сунул в него свою командировку, паспорт, и оставшиеся у меня деньги, и получил от кассира билет до Таллина!
Господи! Кто мне помог, если не Ты!
Я вышел из кассового помещения на улицу, и, вздохнув полной грудью, вышел на дорожку, ведущую к платформе, так, чтобы отдохнуть и насладиться покоем, после томительных дней сидения рядом с кассой. Я наслаждался прекрасным солнечным днем и ощущением своей молодости и силы (которой у меня вряд ли оставалось много), как вдруг, совершенно неожиданно, увидел, как ко мне с радостными воплями на непонятном языке, ринулся некий молодой человек с большими очками на носу!
Я в изумлении остановился, а он как бы с удивлением стал говорить на понятном мне русском языке. Он стал меня спрашивать: "Разве я не эстонец?"
Я ему отвечал, что я всегда был русский, но сейчас действительно я еду в Эстонию, в Таллин. Выяснилось, что и он туда же едет тем же поездом, что и я, но только билет у него в другой вагон.
Это был высокий молодой человек, на вид лет 30, со светлыми, назад зачесанными волосами, по-видимому, сильно близорукий, эстонец. Как его осенило, что я имею какое-то отношение к его Родине, ему и самому было непонятно, и мне также.
Я не раз сталкивался с явлениями природы, которые здравому объяснению людей не поддаются, но они явно существуют. Я уже забыл, как его звали, хотя он в конце нашего путешествия и записал свое нерусское имя в имеющуюся у меня записную книжку, которую я через какое-то время потерял в бурях своей не очень простой жизни. Очень об этом жалею.
А тогда я с ним просто приветливо познакомился и мы быстро разошлись. У меня были свои текущие заботы, которые заключались даже не столько в еде, сколько в мыслях, что хорошо бы удачно попасть в вагон поезда, ибо я за последние дни заметил, что это также не очень-то просто.
Поезд прибыл на станцию по расписанию через час, или два. Двери в мой вагон были открыты, и, через них было видно, что даже тамбур вагона пассажирами забит основательно, но все-таки множество людей сразу же туда полезли с мешками, сумками, чемоданами, и с прочим багажом.
Я также находился среди этих пассажиров и, цепляясь ногами и одной рукой, за ступени и поручни вагона, пробивался в тамбур, при этом в другой руке крепко держал и тащил за собой тяжеленный чемодан.
Не помню, на ходу уже поезда, или пока он еще стоял, но в тамбур я пробился и там застрял, сжатый со всех сторон людскими телами. Пробиться из тамбура дальше в вагон было совершенно невозможно, и даже сесть на поставленный у ног чемодан не получалось - согнуться мало-мальски также было невозможно.
Поезд уже давно шел, подпрыгивая на рельсовых стыках, а я все также стоял в одной позе, довольный, что он меня увозит согласно намеченным планам.
Через какое-то время такой жизни я заметил, что кроме людей здесь в тамбуре также установлена высокая печка-буржуйка. Мелькнула мысль, что на нее можно забраться и там усесться, чтобы дальше ехать в комфорте, что я и выполнил, закрепив при том свой чемодан так, чтобы его от меня не утащили.
Зацепившись немного за трубу печки я быстро заснул под перестук колес на рельсах. Последней перед сном была мысль, что как Иван Дурак из сказки, я качу куда-то, сидя себе верхом на печи.
Потом, через много лет, вспоминая это путешествия, я удивлялся, отчего я за эти дни ни разу не свалился в голодный обморок, как это бывало со мной уже прежде? Неужели нервный настрой, который в эти дни у меня имелся, придал мне дополнительные жизненные силы? Возможно, я немного отъелся, пока "служил"? Не знаю.
Утром, когда я проснулся на какой-то остановке уже в Калининской, или даже в Ленинградской области, под моими ногами вдруг что-то зашевелилось на полу вагона, затем рядом с корпусом печки-буржуйки часть пола отошла в сторону и приподнялась, а в образовавшемся проеме появилась человеческое лицо, заросшее густой черной щетиной! Мы встретились глазами, и голова мне прохрипела:
- Корешок, хоть скажи мне, где это мы едем? До Горького-то еще далеко?
Я ему ответил, что мы едем к Ленинграду, и голова опять спряталась под полом.
Поезд пошел дальше и тут ко мне в тамбур вдруг пришел мой вчерашний знакомый и пригласил меня слезать с печки и перейти в его вагон: "Давай ехать дальше вместе, в моем вагоне есть место!" На что я согласился.
Действительно, в его вагоне на полу и тамбуре люди не валялись, а каждый сидел на своем месте на скамье, или лежал на полке.
Разговорились, что и как, я ему объяснил, что в Ленинграде мне будет нужно на денек задержаться, чтобы подать заявление на поступление в ВУЗ, пояснил ему мою ситуацию.
Так, посматривая в окно и переговариваясь мы ехали дальше вместе, пока на одной из станций, возможно в Бологое, в наш вагон вошел еще один эстонец.
Это был огромный демобилизованный солдат, в гимнастерке, с пилоткой на голове, в кирзовых сапогах. Наподобие тех демобилизованных, с которыми месяц тому назад я ехал в одном эшелоне в Ярославль.
Мой попутчик и появившийся солдат быстро опознали друг в друге соотечественников, стали знакомиться, радостно обниматься, уселись рядом, и начали между собой оживленную беседу на родном языке, при этом мой знакомый часто показывал на меня, явно что-то поясняя новому. Вскоре они часто стали переходить на русский язык, вовлекая меня также в общую беседу.
Я узнал, что новичок демобилизован из эстонского корпуса, о славных делах которого мне немного уже было известно из прессы. Я знал, что эстонский корпус участвовал в освобождении Таллина, и в других боя Великой Отечественной.
В этом вагоне, в который меня перевел эстонец, с которым я познакомился на вокзале в Рыбинске, ехало много обычных русских людей, посматривающих на нас троих с любопытством. Конечно, компания была любопытной: говорили больше на непонятно-каком нерусском языке, один - русский, стриженный полу-оборванец, то-ли мальчишка, то-ли не-совсем, другой - вроде-бы наш солдат, но на русского не совсем похож, третий - высокий очкарик-блондин, типа молодого ученого, одним словом - странная компания!
От солдата я услышал, что их корпус сражался с самого начала войны, что под Великими Луками они почти все погибли, и пришлось корпус практически создавать заново. Он мне рассказывал, как на заключительном этапе войны эстонский корпус отбивал у немцев остров Сааремаа (или Хиумаа - не запомнил).
Там, под огнем немецкой береговой обороны десантные катера на большой скорости подошли к берегу острова, как можно ближе, высадили десант прямо в воду, и сами быстрее отошли в море.
Понятное дело - десантные плавсредства являются отличной мишенью, но терять их в десантной операции крайне не желательно.
Смертельная рукопашная схватка немцев и эстонцев завязалась на побережье еще в воде: мой знакомый рассказывал, как ему пришлось за волосы хватать противника, чтобы погрузить его в воду, а самому выбраться с оружием на берег острова! Я слушал его, смотрел и думал: " Да, с таким дядей схватиться в рукопашной - приятного мало!".
Тут, пока мы так ехали втроем, мне удалось слегка перекусить, впервые после отъезда из Перебор: когда эстонцы проголодались, то они развязали свои рюкзаки и начали есть, что там у них с собой было. Ну и мне предложили съесть соленую рыбину средней величины из своих запасов.
Понятное дело, что делиться со мной своими запасами они не могли, еще не известно где и когда они смогут пополнить этим свои сумки, и сколько им еще добираться. Система питания военного времени, карточная система, диктовала пока-что свои особые правила и нормы, хоть война окончилась уже 3 месяца тому назад.
Поезд подходил к Ленинграду и я прилип к окну вагона, из которого были лучше видны окрестности приближающегося города. Я даже забыл на время про своих симпатичных спутников, так я был поглощен созерцанием окрестностей, все более и более приобретающих черты городских окраин.
Не знаю, что меня так волновало - то ли воспоминания, как бы из глубины веков, что откуда-то из этих мест я как-то выехал в совсем другой мир - в мир той жизни, в которой я существую в данном моменте!
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне смешно понимать, что упомянутая "глубина веков" измерялась всего-то одиннадцатью с небольшим годами!
Сейчас для меня 11 лет - тьфу! За это время, ну прибавилось у меня пара болячек - и все тут! А от 6 лет до 18, да еще через такие "ухабы", какие и сотни лет человечеству не попадались, а такие войны с многомиллионными жертвами - вообще никогда!
В этом смысле я тогда, в 1934 году, и выезжал из другой эпохи, почти-что сказочной!
Но и в настоящую эпоху моей жизни, еще год тому назад, в этом месте, в которое я въезжал, миллионы людей ценой своей жизни, голода, холода, и страданий, 900 долгих дней держали в своих руках зверя, грозившего всей мировой цивилизации, грозившего уничтожением великой страны и ее народов!
Из прессы, и от очевидцев я заочно был немного знаком с местами, где все это происходило, и сейчас смотрел на эти места, осмысливал недавнее прошлое.
Бросилось в глаза, что места сражений под Ленинградом до сих пор лишены какой либо растительности, даже кусты не росли на этой земле, обожженной огнем, и густо усеянной металлом осколков, пуль, и прочего военного хлама.
Такое состояние земли на местах сражений под Ленинградом сохранялось, я думаю, не меньше десятка лет.
Большое впечатление произвели появившиеся в окне стены Ижорского завода, и другие заводские строения.
Рядом со мной стояли и смотрели на весь этот пейзаж также и другие люди, вспоминающие и обсуждавшие между собой происходившие здесь военные события.
Именно здесь рабочие Ижорского завода, поднятые по тревоге 4 года тому назад, остановили и не пустили в Ленинград немецких фашистов.
Проехали Ижорские заводы и еще через некоторое время начали въезжать в Ленинград.
Проезжали множество вспомогательных железнодорожных построек, кругом расходились многочисленные рельсовые пути, и вот, наконец, наш поезд подошел к железнодорожному перрону, и здесь остановился.
Я тепло распрощался со своими двумя эстонскими попутчиками, мы вместе вышли из вагона, и пожелали друг другу удачного пути. Я должен был в Ленинграде задержаться на пару дней, а они поехали на вокзал с которого поезд должен был их доставить в Таллин.
Такой была моя первая встреча с эстонцами, запомнившаяся мне на всю жизнь, и оставившая очень приятные о них воспоминания.
Прибывший поезд остановился вблизи от выхода с вокзала: слева был выход с Московского вокзала Ленинграда, справа, через пути, находились складские помещения.
Итак я вновь ступил на свою родную землю в городе Ленинграде! Произошло такое 8 августа 1945 года (вероятнее всего). А увозили меня отсюда 24 (или 25) марта 1934 года. (В этот же день СССР объявил войну Японии, но я тогда такое событие, скорее всего, не заметил.)
Вышел я с территории вокзала на большую привокзальную площадь. (Я тогда еще не знал, что она называлась "Площадь Восстания). У кого-то узнал, как мне добираться с нее до улицы Плеханова. Там мне было нужно обнаружить дом с адресом, который значился в письме от моего отца, которое я получил от него еще в Переборах, до призыва в армию. Это письмо с Ленинградским адресом "на всякий случай" теперь было для меня даже очень "кстати".
На пустынной привокзальной площади находилось трамвайное кольцо для трамвая с нужным мне номером, который и должен был меня привезти на улицу Плеханова. Сама площадь представляла собой территорию, мощеную крупным булыжником, сквозь щели которого во всю вылезала зеленая трава. Площадь эта была тихой с редкими пешеходами. Дома, окружавшие эту площадь, и отходящие от нее улицы моего внимания совершенно в тот раз не привлекали. У меня создавалось впечатление, что вокзал с его площадью расположены на какой-то городской окраине.
Через какое-то время появился нужный для меня трамвай, и я в нем устроился. В кармане у меня еще была мелочь, необходимая для покупки трамвайного билета (15 копеек), и я попросил женщину-кондуктора пояснить, где мне будет нужно выходить, чтобы не проехать нужный дом. Она мне ответила, что как только проедем Казанский Собор, трамвай повернет, проедет еще остановочку - там тебе и выходить.
Сколько-то времени мы ехали по прямой и широкой улице, среди многоэтажных домов. По-видимому я тогда не соображал, что это был знаменитый Невский Проспект, точнее я об этом не задумывался.
Проезжая в те дни по улицам Ленинграда и рассматривая его дома и улицы, я отмечал, что стены этих домов нуждаются в ремонте, косметическом и капитальном, довольно часто попадались дома, разбитые артобстрелами и бомбежками, а улицы города были довольно-таки пустынными. Правда многие дома уже были одеты в строительные леса, с которых выполнялись ремонтные работы.
Сколько бы значительного автомобильного движения я тогда также не обнаружил, регулярно по рельсам двигались трамваи, также не очень заполненные. Возможно, что я не застал работу транспорта в рабочее время, когда перевозится масса народа почти мгновенно.
В своей первой поездке по городу я, главным образом, старался отличить от обычных домов Казанский Собор, чтобы затем не проехать нужную мне остановку, и когда его увидел - вопросительно оглянулся на кондуктора, она подтвердила: "Да-да, это он.".
Я быстро нашел нужный мне дом, поднялся на несколько этажей вверх по лестнице (Ну и житье у ленинградцев в таких домах!), и постучал (или позвонил) в квартиру на лестничной площадке, как бы не сомневаясь, что меня там ждут. И действительно - дверь открылась и я тут же вручил рекомендательное письмо, еще довольно-таки молодому мужчине.
Встретил он меня приветливо, но, помнится, сразу же он меня переадресовал, то ли, к своим знакомым, а то ли, к родственникам, живущим за Нарвскими Воротами, почти напротив сада "им. 9 января". ( Имени этого сада я тогда еще не знал). Возможно, у этого мужчины я с дороги чуть-чуть и перекусил.
Не помню, чтобы возникли какие-либо сложности при переезде по новому адресу за Нарвской Заставой. Помню, что хозяйкой там была еще не старая симпатичная женщина, брат которой работал в тот момент в Таллине вместе с нашим отцом. Его фамилия была Дубков(?).
У хозяйки квартиры также была дочка - девочка на год, или два младше меня, еще школьница.
Я кратко им сообщил о себе и о своем путешествии и они меня очень приветливо встретили: немного покормили и уложили спать в чистой постели.
Утром я спросил у женщины, какой институт к ним ближе всего: Политехнический, Кораблестроительный, или Точной механики и оптики?
Выяснилось, что ближайшим отсюда являлся Кораблестроительный, и мой выбор, таким образом, был сделан окончательно!
Добираться отсюда до Калинкина Моста (Ха-ха!) и до Лоцманской улицы (Еще раз "Ха-ха"!) было несложно и прихватив с собой документы отправился туда, как мне пояснили (на трамвае, конечно). Ориентиром для меня был Калинкин мост, и не доехав до него, с трамвая я сошел и начал прилегающую к нему территорию исследовать - искать Кораблестроительный институт, который должен находиться, где-то рядом с этим мостом.
Вначале пытался его обнаружить на левом берегу Фонтанки ( что это такое "Фонтанка" я тогда понятия не имел), и зашел по нему довольно-таки далеко в сторону залива, но затем какой-то прохожий мне разъяснил требуемое. Вернулся к мосту, перешел его и достиг, наконец, здания Кораблестроительного института - ЛКИ.
Входная дверь в институт была открыта, но поперек нее был установлен канцелярский стол, за которым, с другой его стороны, сидя на табуретке, меня поджидал маленький молодой человек с большими очками на носу. (Потом уже я узнал его фамилию - Мягков.
Молодой человек выяснил, что мне здесь требуется, после чего предложил здесь же написать заявление для поступления в институт, и сдать ему требуемые для этого документы. Кроме заявления потребовалась справка об отношении к воинской обязанности, справка о здоровье, три фотокарточки, аттестат зрелости - оригинал. Обо всем этом я знал еще в Переборах, и перед отъездом оттуда успел все подготовить.
Заявление подавал для поступления на Кораблестроительный факультет института - основной! Хотя там еще имелись машиностроительный, инженерно-экономический, и факультет морского оружия.
В заявлении я также указал адрес места, куда из ЛКИ следовало мне отправить официальный Вызов для проезда в Ленинград с целью сдачи приемных экзаменов для поступления в ЛКИ. Этим адресом являлось место настоящего проживания моих родителей в Таллине, где я намеревался появиться в ближайшее время, чтобы там дождаться этого Вызова и по нему законно въехать в город Ленинград.
Вызов должен был быть высланным мне в Таллин в ближайшие дни, поскольку занятия в институтах начинались с 1 сентября, а документы Мягкову я сдал 9 августа 1945 года. Указанная здесь дата значится на выданной мне тогда же, этим же Мягковым, расписке о приеме от меня упомянутых документов. (Не помню откуда и каким образом у меня появилась вторая такая же расписка, но с датой от 29 августа. Во всяком случае оригинал моего Аттестата Зрелости в ЛКИ был потерян и ко мне не вернулся.).
Я ожидал, что Вызов мне будет прислан еще в августе, поскольку до начала занятий с 1 сентября я еще буду должен сдавать вступительные экзамены.
(Только теперь, в 2013 году, до меня дошло, что расписка выданная мне в 1945 году являлась простой бумажкой, без печатей, и без других признаков ответственного документа!).
Во всяком случае 9 августа 1945 года я был вдохновлен сознанием, что сейчас удалось сделать важнейший шаг, определивший всю мою дальнейшую жизнь. К этому шагу, преодолевая множество ухаб жизни, я шел много последних лет своей жизни!
И вот он - я свободен! Дальше, возможно уже завтра, я смогу увидеть, наконец-то, своих близких, и принести им весть о себе, которая снимет с них груз беспокойства о моей дальнейшей судьбе! Как это будет хорошо!
Я уже знал, что в Таллин из Ленинграда поезд отправляется с Балтийского вокзала, и также уже выяснил, как мне туда добраться, чтобы там на вокзале прокампостировать свой железнодорожный билет до Таллина. Для этих целей я сохранял у себя небольшой финансовый НЗ (неприкосновенный запас).
Билет прокапостировал без осложнений и вернулся в приютившую меня квартиру, чтобы проститься с гостеприимными хозяевами и забрать с собой свой тяжелый чемодан.
С хозяевами простился очень тепло, я им, по-видимому также понравился, и хозяйка даже пригласила меня навестить их позже, когда явлюсь в Ленинград уже в качестве студента, что я, к своему стыду, каюсь, не сделал. Ох, не просто все у меня складывалось дальше, вот и забыл про приглашение!
А в Ленинграде я еще успел тогда осмотреть ограду сада им. 9 января, про которую узнал, что это знаменитая ограда, привезенная сюда от Зимнего Дворца, снятая там и здесь вновь установленная!
Итак, 9 августа, уже к вечеру, я по железнодорожному перрону подходил к вагону, обозначенному в моем билете.
У входа в тамбур каждого вагона стоял вооруженный часовой в форме солдата НКВД, и у моего вагона также. Ему следовало дать для проверки, кроме билета на поезд, также паспорт и командировку по которой я ехал в Таллин, что я преспокойно и выполнил.
Однако, стоп!
Тут произошла осечка, которая только в первое мгновение была для меня неожиданной! Во-второе мгновение я вспомнил свое прощание в Переборах с генералом НКВД, начальником Волгостроя НКВД! Ведь он меня тогда недаром предупреждал о возможных неприятностях при моем путешествии! И я спокойно выслушал отказ часового пропустить меня в вагон поезда, через 20 минут отправляющегося из Ленинграда в Таллин без меня, поскольку командировка-то моя недействительна!
Вот-ведь гад какой (извините!!) внимательный! До этого все, которые компастировали и продавали мне билеты на вокзалах - ничего такого не видели, а этот, чтоб его!!!
Часовому я тут же попытался объяснить, что то, что он нашел несоответствующее в этом документе наверняка является каким-то мелким недоразумением, не помешавшим мне по этому документу проехать "полстраны".
Исправлять, обнаруженную несуразность возможно только в месте откуда я уехал, а как же мне отсюда теперь до него добираться?
Своим формальным решением он может сорвать выполнение государственного задания по которому я командирован в Таллин на Балтвоенморстрой НКВД!
Что-то в моих речах на часового подействовало и он, чтобы снять с себя ответственность, послал меня, для разрешения проезда в Таллин, к начальнику Балтийского вокзала!
Времени до отхода поезда оставалось десяток минут с небольшим, но делать мне ничего другого не оставалось! Шанс для преодоления последнего препятствия на пути к успешному завершению намеченного "турпохода" нужно было использовать: водрузив на себя свой чемодан с "макулатурой", как мог быстро двинулся назад, вдоль перрона на территорию вокзала, прошел-пробежал его территорию, влево от выхода с вокзала в постройке башенного типа, на втором, или на третьем этаже был кабинет начальника вокзала, который как бы меня ожидал!
Предъявив свою командировку, изложил начальнику примерно то же, что и часовому, с просьбой-требованием поставить на ней где надо свою подпись, и крайне желательно сделать это так, чтобы мне не пришлось догонять отходящий с перрона поезд!
Такой напор возымел свои результаты, и вот я прогремел своим чемоданом вниз по ступеням и бегом проделал обратный путь до часового у входа в вагон поезда.
Народа в этом вагоне, пока я бегал по вокзалу, набилось столько, что для своего чемодана я с трудом отыскал кусочек территории на полу неподалеку от выхода в тамбур. После этого, устроился поудобнее на чемодане и понемногу начал дремать.
Другого занятия на проходе между вагонными скамейками здесь не было, да и по старой привычке, в дремоте и во сне легче было переносить голодуху. Смотреть с пола в окна на места по которым проезжаешь также было невозможно.
Как отошел поезд - я даже толком и не запомнил. Я дремал и спал кое-как скрючившись на своем чемодане всю ночь и, наверное, весь следующий день до прибытия в Иван-Город (правда этого названия я тогда не знал, объявления о прибытии поезда в такой город тоже не было.).
Из этого переезда запомнилось, что после отъезда из Ленинграда, как-то быстро стало совсем темно. В вагоне никакого, даже самого маленького, освещения не имелось. Со всех углов и скамеек слышался храп, полусонные стоны, и варочанья людей, пытающихся заснуть в неудобном положении.
Поезд часто останавливался и подолгу стоял, наверное на всех станциях, а возможно, и просто так.
В одном месте в темноте началась какая-то беготня по крыше нашего вагона и снаружи, какие-то выкрики, и затем серии одиночных выстрелов. При этом в вагоне народ слегка, как бы насторожился, но по моему не очень. Я также быстро снова заснул, как только прекратился этот шум.
Возможно в гражданскую войну на поезда так же нападали банды каких-нибудь махновцев, или, там, зеленых - пронесло и все успокоились - едем дальше.
Но вот в Иван-Городе, после того, как там поезд какое-то время постоял на каких-то путях, неожиданно (для меня во-всяком случае) было скомандовано, чтобы все из вагонов вышли, и побыстрее бы грузились в состав, поданный для пассажиров на другом берегу реки Нарвы. Для этого было необходимо перейти через реку по мосту, еще не полностью восстановленному, и топать дальше вдоль путей метров 500 -700.
По-моему в поезде ехали только мужики, женщин и детей я, что-то, не припоминаю. Военные они были, или нет, но одежда у большинства была типа армейской.
Моя семья-то, ехавшая в Таллин под Новый Год, или сразу после, добиралась туда поездом через Тарту. Очевидно, что здесь, в районе Нарвы, тогда моста через реку просто не существовало, и вокруг все было настолько разбито, что о железнодорожном сообщении с Эстонией через Нарву речи быть не могло.
Чтобы с моим тяжелым чемоданом было возможно перемещаться без остановки на большие расстояния, был вынужден устанавливать его на плечо, и придерживая его там рукой, шагать дальше. Так по шпалам и доскам перешел мост, ведущий из России в Эстонию, и двинулся дальше, прямо навстречу светящему в глаза солнцу. Шел как можно быстрее, стараясь не очень отставать от толпы, бегущей впереди - боялся, как бы состав не ушел в Таллин без меня! Все обошлось удачно, и вскоре движение к Таллину, теперь по Эстонии, возобновилось.
Здесь в вагоне народа уже было много меньше, и мне даже удалось ночь провести лежа на какой-то полке, или скамейке. С утра стал глазеть в окно - было интересно смотреть по каким местам нас везут. Особенно интересно мне стало, когда в окне вдруг увидел панораму Таллина: справа по ходу поезда вдруг появился странный город и за ним синее море!
Главным в городе была очень высокая островерхая церковь, невдалеке виднелись постройки типа средневековых замков с высокими круглыми башнями, высокие крепостные стены, дома с башнями и островерхими крышами - все это напоминало какой-то игрушечный городок из сказок Андерсена.
Где-то тут сейчас находятся мои родители и сестра, с которыми я расстался уже много месяцев тому назад и в обстановке совершенно отличной от нынешней, еще во время войны!
По мере движения поезда сказочный городок, как бы разворачивался против часовой стрелки и приближался, являя себя зрителям со всех сторон. Море при этом из обозрения исчезло. Наконец стоп! Поезд остановился, и пассажиры, количество которых за ночь заметно уменьшилось, вышли из него на перрон, а затем все быстро куда-то разошлись.
Я с трудом вытащил на улицу свой чемодан и немножко осмотрелся - смотреть было на что! Такое я видел впервые!
У меня перед глазами возвышался невиданный средневековый замок с высоченными крепостными стенами и с еще более высокой сторожевой башней с правого угла, на вершине которой развевалось красное полотнище флага!
Замок этот был установлен на крутом склоне высокой (несколько десятков метров) горы!
Пока я так с открытым ртом стоял и разглядывал окрестности, раздумывая при этом куда мне теперь следует тащить свой, уже порядком надоевший мне чемоданище, ко мне подошла пожилая женщина с большой тележкой на двух больших колесах. Она приветливо улыбалась мне и что-то такое говорила на совершенно непонятном мне языке. При этом она показывала мне на свою телегу.
Я ей тоже улыбнулся, вывернул свои карманы, показывая, что они пустые, и взгромоздил чемодан на свое плечо. Но она махнула рукой на мои карманы и еще раз показала на мой чемодан и на свою тележку. Я установил на телегу чемодан, сказал адрес, который мне нужен, она еще раз улыбнулась, и мы вдвоем покатили ее телегу с моим чемоданом, куда она ее направляла.
Всю дорогу мы с этой женщиной весело болтали, хоть ни одного слова друг у друга не понимали, но все было понятно!
Сначала мы ехали по совершенно невиданным мной ранее узким, и не очень, улицам, мимо могучих крепостных стен, проезжали небольшие городские площади, среди каких-то сказочных построек с башенками, среди небольших старинных островерхих каменных домов, а также мимо домов изящной, уже современной, архитектуры.
Затем мы выехали на большую площадь, пересекли ее, и пошли дальше по прямой широкой улице, застроенной, в основном, двух, трех, и выше-этажными домами, вполне современной архитектуры. Везде, где мы проходили, наблюдались следы прошедшей войны - попадалось много разрушенных домов и сооружений.
Да ..., в прошлом году в такое же время я "изучал" и "пялил" свои глаза в другом городе, в совсем другой обстановке, в Угличе! Кто бы мог тогда все это представить, и наоборот - сейчас представить себя там?
Так мы с пожилой эстонской женщиной и катили себе тележку, пока, вдруг, и совершенно неожиданно, на другой стороне этой улицы я не увидел ..., трудно представить - свою маленькую сестренку, Альку, топающую важно куда-то по своим делам! И она меня также узнала!
Я сразу же снял с тележки свой чемодан, показал моей прекрасной помощнице на Алю, и, как умел, тепло с ней распрощался!
Такой у меня получилась вторая встреча с эстонскими людьми, также оставившая прекрасные воспоминания!
2.1.7. - 1
Ленинград – Нарва – Таллин
(~ до 28 августа 1945)
ТАЛЛИН.Европейские каникулы.
Вот так в Таллине на улице Нарваманте и состоялась моя первая встреча с моей девятилетней сестрой! Произошло такое событие 11 августа 1945 года. С этого момента почти весь август я отдыхал и морально и физически. Главным образом морально.
От меня впервые за последние годы не требовалось напряжение для принятия решений, как поступать дальше, чтобы поесть и выспаться. Все на что я был способен в складывающейся ситуации я уже сделал, и теперь оставалось только ждать.
Впервые за эти годы для меня наступили "каникулы", или "отпуск", когда я мог отдыхать в прекрасном месте, изучая новую обстановку, а на условия своего быта и питания теперь уже влиять никак не мог.
Аля (она же Оля) провела меня еще немного по улице Нарваманте, а затем мы с ней повернули направо на улицу Яна Томпа, и прошли еще немного до дома № 14.
Я даже не запомнил, как там произошла эта моя неожиданная встреча с родителями. Ведь они никак не ожидали здесь моего появления, и пребывали в страшном беспокойстве обо мне и о моей судьбе. После окончания школы в Переборах, и после моего призыва в армию в начале июля, я не имел никакой возможности сделать им о себе сообщение, и вот теперь появился здесь в Таллине!
Причем появился перед ними вновь в качестве иждивенца, собирающегося устроиться "на шее у родителей"!
Правда я собирался вскоре стать студентом, но студенты-очники существовать в те годы без поддержки извне, только на свою стипендию, не могли, или почти не могли.
Теперь я, можно сказать впервые с 1938 года, стал спокоен и удовлетворен условиями жизни своих близких. То что они в момент моего появления в Таллине, и еще примерно год, жили в подвале дома совершенно меня и их тогда не огорчало!
Просто сам дом в результате недавних бомбежек города нашей авиацией требовал капитального ремонта, а его подвал имел вполне приемлемые для жилья качества.
В этом подвале им предоставили две вполне приличные комнаты, полуосвещаемые через подвальные окна. В комнатах имелось неплохое электрическое освещение, и розетки для подключения электрической плитки. Имелись там краны для подачи холодной воды, а о горячем водоснабжении в те годы у людей не было и понятия.
Туалет в подвале не устанавливался - для этих целей во дворе дома существовала небольшая будочка, которой жильцы, из этого, и ближайших домиков во дворе, имели возможность пользоваться и летом и зимой. (Я, пока там жил в 1945 году, этой будочкой старался не пользоваться, хотя она имела довольно-таки опрятный вид. Еще с 1939 года у меня выработался отрицательный инстинкт к уличным общественным туалетам. В Таллине, как и в других местах, где бывал, я для этих целей находил всегда иные места.).
Отопление в этом доме, как и в большинстве других городских домов, в те годы было исключительно печным. Для обеспечения этого, во дворе у каждого жильца имелась своя поленница дров.
Сам домик, в котором было предоставлено жилье родителям, был деревянным, состоял из двух этажей с фасадом выходящим на улицу Яна Томпа (По-эстонски: Jaan Tombi, или Tombi).
На каждом этаже были устроены 3 - 4 уютных квартиры из нескольких просторных комнат.
От улицы дом и двор отгораживались высоким деревянным забором. В этот двор, кроме нашего, входило еще два одноэтажных дома.
Все дома в этом дворе были заселены народом, приехавшим сюда после освобождения Таллина в ноябре 1944-го.
Дом и двор были очень уютными, аккуратными и чистыми, как и все постройки горда, как близлежащие, так и более отдаленные. Очень был симпатичный домик.
/После развала СССР нашелся прежний хозяин этого дома. Он вновь им завладел, затем все сломал и построил вместо этого каменно-стеклянную глыбу. На улице у дворов снесли заборы, а по самой улице, по которой прежде не решались проезжать и мотоциклы, начали ходить маршрутные автобусы. Тихая улочка превратилась чуть ли не в центральную. Провинциальный прибалтийский уют ликвидировали./
В этом доме, в подвале, мои родные жили с момента своего прибытия в Таллин в январе 1945 года.
Каждая комната у них была наверное метров по 20. В них они успели обзавестись элементарной мебелью (кровати, стол, стулья), посудой, и другим бытовым инвентарем. В помещениях было чисто и аккуратно.
Примерно через год, когда отремонтировали дом, отцу предложили из подвала переехать в этом же доме, во вновь отремонтированную квартиру на первом этаже. В этой квартире им предоставили две больших комнаты. В квартире имелся санузел с ванной и туалетом и все необходимое для комфортного проживания семьи.
Конечно, мама такому обстаятельству была очень рада, но папка первое время воспринимал такой переезд как «архитектурное излишество»! Его жизненная непрактичность и нетребовательность к комфорту часто достигала гиперболических величин.
Папина контора «Балтвоенморстрой» и госпиталь, в котором начала работать мама, размещались в красивых зданиях на улице Нарваманте, в 10 минутах хотьбы от дома. Зарплата у отца была по тем временам для штатского человека очень неплохой (помнится порядка 2-х тысяч), у мамы – зарплата медсесты (это где-нибудь рублей 500 – 600, или около того).
Руководящий состав Балтвоенморстроя , как я это быстро понял, был укомплектован бывшими "врагами народа", затем оправданными, как и наш отец.
Среди них мне попадались знакомые фамилии, когда-то всем известные.
/Сейчас всех уже забыл, кроме Н.В. Куйбышева, брата известного партийного и государственного деятеля - Валериана Куйбышева.
В попадавшихся мне источниках информации, как например в приведенном "каталоге статей", он значится расстрелянным, но я его видел живым. Как и наш отец он руководил одним из отделов Балтвоенморстроя./
Теперь отец снова, в определенной степени, был причастен к флотской жизни. Так, или иначе, в семье вспоминались проблемы его дальневосточной жизни и службы, судьбы сослуживцев.
Как-то между родителями зашел разговор о судьбе коменданта Владивостокского ВУР и непосредственного начальника отца, А.Б. Елисеева.
Помимо Владивостокских с ним встреч, я помнил центральную газету «правда», или «известия», в которых в 1940 году ( или в 1939) публиковались портреты военачальников, которым присваивались генеральские и адмиральские звания, вводимые в армии и на флоте в те годы впервые. Среди них была и фотография А.Б. Елисеева, которому было присвоено звание генерал-майора береговой службы.
А.Б. Елисеев также, как и наш отец был арестован в 1938 и выпущен в 1939 году.
Я услышал слова отца, что А.Б. Елисеев, в 1941 году, командуя обороной островов Хиума и Сарема, с этих островов бежал.
В тот момент, я еще не знал, что именно А.Б. Елисеев в 1938 году, вольно, или под давлением, дал на нашего отца ложные показания, от которых впоследствии отказался.
В начале войны ему было сделано повышение - присвоено звание генерал-лейтенанта. Именно с островов, защитой которых командовал А.Б. Елисеев, обеспечивались в 1941 году налеты нашей бомбардировочной авиации на Берлин!
В 1942 году (или в 1943) он покончил жизнь самоубийством. Подробности его биографии приведены в статье, ссылка на которую размещена в каталоге статей сайта.
Нормы карточной системы здесь, в Эстонии, были теми же, что и во всем Советском Союзе, но мне казалось, что отоваривались эти карточки здесь на работе родителей лучше, чем это было когда мы жили в Переборах, или на Управленческом – голодными они здесь не были. Это было заметно даже по фотографиям родителей, которые они сделали, когда сюда приехали и теперь.
Теперь это были лица обычных людей, хотя следы голодовок и лишеней еще совсем не прошли. И полностью они у них никогда не пройдут – будут с ними всю их жизнь.
Не замечал я теперь у мамы и постоянных мучений с ее желудочной язвой, хотя есть, как мы все, она все-равно не могла. Наверное, нервное напряжение в значительной мере у нее уменьшилось и это сказывалось.
Конечно, нервы ей продолжала портить моя судьба, и непростое мое вхождение во взрослую жизнь.
Радость встречи с родными и успешное преодоление жизненных препятствие на этом пути отодвинули у меня в сторону ощущения голода последних дней – я не помню, чтобы в это время я хотел бы есть, чего не скажешь про другие моменты жизни – запомнил навсегда, что такое голод! Тем более, конечно, что меня сразу же и покормили.
Мне даже запомнились копченые балтийские камбалы, которых я мог уплетать тогда одну за другой, урча от удовольствия, пока это не надоест!
Мне не потребовалось являться самому по моей командировке в "Балтвоенморстрой», поскольку я же знал, что она липовая!
Без затруднений меня здесь также прописали, как сына своих родителей, - это было единственно возможня прописка. Больше ни в одном месте СССР, я не имел права на прописку, пока не устроюсь на работу, или учебу. Правда меня сразу же вызвали в местный военкомат, где мне пришлось показывать свое освобождение от воинской обязанности.
С этого момента по-паспорту я стал являться постоянным жителем города Таллина и Эстонии, и оставался таковым еще многие годы. Скорее всего,именно в Таллине мне выдали паспорт, в котором исчезли записи, что впервые его я получал в Куйбышеве (На Управленческом), что также являлся жителем Рыбинска (Переборы).
Я вновь получил право на продовольственную карточку и на свою иждивенческую хлебную пайку. Одним словом перестал быть бесправным бомжом, а вновь превратился в полноправного гражданина СССР!
Такое уверенное положение могло продолжаться до начала учебного года, после чего, если не поступлю туда, куда, согласно имеющейся у меня расписке ЛКИ о приеме документов, я подал заявление, то превращусь в тунеядца, к которому должны быть приняты определенные меры для ликвидации тунеядства.
Такие были четкие тогда законы.
Пользуясь обретенной свободой начал изучать город меня приютивший.
Первое, с чего начал изучение, так это было настоящее море, которого я не видел уже 7 лет, но которое крепко вошло в мою душу за предыдущие 11 лет!
Через парк Кадриорг, к замечательному памятнику броненосцу Русалка, и вот я вижу, впервые после октября 1938 года, настоящее море!
Я отлично помнил запах и вид Черного и Японского морей, вид же Финского залива не помнил, хоть и на нем приходилось бывать, но это уж совсем давно.
Ожидание меня не обмануло – я не мог оторваться от настоящего морского вида: ходил часами вдоль легкого ограждения набережной, вплоть до речки Пирита, и в другую сторону, не меньше времени проводил глядя в море с постамента памятника погибшим морякам, я наверное не пропустил здесь ни одного дня, пока не покинул Таллин.
При одном таком посещении постамента, ко мне вдруг сзади кто-то подошел, коснулся плеча, и спросил:
- Что, любишь море с берега?
Я оглянулся и встретился глазами с темноволосым юношей в бескозырьке с гвардейской ленточкой!
Красавец в полной морской форме явно был моим ровесником, мой возраст он также сразу же определил правильно, хотя я и был на пол-головы ниже его. Мы с ним как-то сразу же прониклись друг-к-другу симпатией, и обменялись информацией о своей жизни-судьбе откровенно.
Его жизни-судьбе в военные годы я сразу же хорошо позавидовал – еще в начале войны, и даже раньше, и у меня была мечта о военно-морской службе, да не такой была моя судьба!
Его служба начиналась в военные годы в школе юнг на Соловецких островах, я уже откуда-то знал о таком «учебном заведении». После завершения учебного курса он был направлен служить юнгой на один из тральщиков Балтфлота, и вот сейчас здесь гулял со мной «в увольнении» с корабля.
После этой встречи мы с ним всегда его «увольнение» проводили вместе. Перед каждой новой встречей, дня два – три он был на корабле – тральщики еще долго, и после окончания войны, очищали от немецких мин морские форватеры и акваторию Финского залива и Балтийского моря.
Тогда, гуляя с ним (к сожалению, память не сохранила его имяни) по Кадриоргу, или в других местах, мне и мысли в голову не приходило, что его походы в море каждый раз были продолжением боевых действий войны – при тралении некоторые тральщики на минах даже подрывались, и даже гибли.
Каждый раз мы при встрече угощали друг-друга вкусными конфетами и потом часа два – три вместе бродили и беседовали.
Других ровесников, с которыми было бы возможно поделиться сокровенными мыслями, ни у него , ни у меня, здесь не было, и, по-видимому, поэтому нас с ним тянуло друг-к другу. Так иногда, гуляя по парку, или по набережной, нам попадались небольшие группы матросов, также отпущенных на берег в увольнение. Многие из них бывали с его корабля, они нам приветливо улыбались и иногда делились своими заботами.
Так одной из забот моряков являлись факты убийств отдельных моряков в парке Кадриорга в темное время суток: их тела утром находили повешенными на деревьях.
Моряки нам говорили, что сегодня они задержатся в этом парке и отомстят за погибших товарищей! Моего товарища-юнгу они в эти дела не вмешивали, и, поговорив немного, они шли по своим делам, а мы с ним по своим.
В последних числах августа я из Таллина исчез по своим делам, и с того момента связь с моим товарищем тех дней навсегда прекратилась. К сожалению.
Возможно, что он превратился в известного адмирала, возможно, что и забыл про ту случайную таллинскую встречу со своим ровесником, или в водоворотах дальнейшей жизни та встреча у него следа не оставила. Жаль, что мне не известна его дальнейшая судьба.
Конечно также, что когда я в этих местах бродил один, то всегда не упускал момента выкупаться в море – испробовать морскую водицу, которую не пробовал с 1938 года на Дальнем востоке.
Это было удобно сделать, если по каменному спуску к воде, рядом с памятником морякам «Русалки», предварительно раздевшись до трусов, спуститься на берег моря возле этого спуска. Тут через 5 – 7 шагов по песочку начинается вода, еще через 5 – 7 шагов, достигающая Вашего живота.
Отсюда было можно нырять и метров 15 плыть до большого, выступающего из воды камня. Затем было можно забраться на этот камень, чтоб на нем посидеть в мокром виде, или нырять с него, чтобы плыть дальше, или возвращаться к берегу.
«Волга, Волга, - мать родная»! Тебя я также всегда при этом вспоминал!
Кроме такого миниатюрного пляжа (длина его вдоль берега составляла в то время метров 10 – 15) других пляжей у Русалки тогда не существовало. На всем протяжении, вплоть до Пириты и в другую сторону от Русалки, берег моря ограничивлся каменной стенкой самой набережной.
Через несколько десятков лет, то ли уровень Балтийского моря понизился, то ли материк "вырос", но море от стенки здесь отошло на сотни метров.
Как-то подойдя к спуску на этот пляжик я остановился пораженный зрелищем человека с огромным пузом, принимающим солнечные и морские ванны, устроившись на прибрежном песочке.
Теперь-то и в России, как и в других странах, пузатые мужчины попадаются не реже, чем стройные. Но тогда, в войну и после нее, большой живот у мужчины ассоциировался исключительно с буржуйским происхождением.
Мне тут же стало понятно, что передо мной лежит представитель класса эксплоататоров трудящихся, которых в Эстонии еще не успели искоренить. Мою уверенность в поставленном диагнозе подкрепила встреча с настоящим капиталистом!
Причем такое произошло именно в момент его ликвидации, как класса! Меня как бы перенесло на несколько десятилетий назад, когда в нашей стране все средства производства передавались в руки их настоящих хозяев – трудящимся.
Однажды я шагал себе по одной из главных магистралей Таллина – по улице Нарваманте, и посматривал по сторонам. Навстречу мне шел солидный, прилично одетый мужчина, лет 40-а на вид. Он шел по тротуару и безо всякого стеснения плакал у всех на виду.
Я таким поведением взрослого мужчины был удивлен и поэтому на него посмотрел, а он на меня.
Мне стало его жаль и я спросил, что с ним случилось , почему он так плачет?
Спросил я его по русски, естественно, по другому не умел! А он мне в ответ, на плохом русском языке начал рассказывать, что вот только-что, его лишили смысла дальнейшей жизни – у него отобрали все его имущество, и в том числе его мастерскую (или завод), которое он собирал до этого все жизнь!
Вместо этого ему выдали кучу ненужных ему бумажек (он стал выворачивать корманы вытаскивая оттуда стопки наших советских денег), которые ему совершенно не нужны и он теперь не знает, как ему дальше жить и что делать с этими бумажками!
Перед встречей со мной этот дядька уже попытался утопить свое горе в вине, и теперь был изрядно пьян. По-глупости я пытался его успокаивать, дескать не в деньгах счастье! И не стоит так жалеть бывшее у него недвижимое имущество, которого он теперь лишился, ибо без него ему будет и забот меньше, и вскоре другое у него занятие теперь появится, что сделает его жизнь интереснее и еще лучше!
Наверное моя искренность ему понравилась, и он начал делать попытки одарить меня этими своими деньгами! Я пытался от него отделаться, но не тут-то было! Он от меня не отставал и не давал мне от него уйти.
Так мы с ним прошли Нарваманте, улицу Вира в старом городе, и затем дошли до улицы Харью (все названия я здесь пишу стремясь воспроизвести их запомнившееся произношение).
Когда я уяснил, что мой собеседник изрядно пьян, да еще и с кучей деньжищ, то, дабы не попасть в неприятную историю, я решил избавиться от него побыстрее, но не привлекая внимания окружающих. Для этого я его каким-то образом завел в развалины старинной церкви рядом с улицей Нигилисте, убедил, что тут он меня должен дожидаться и ушел оттуда с облегчением: когда протрезвеет - выберется оттуда сам без затруднений! Если до этого его там не ограбят.
В те годы 40% Таллина было разбито, в основном нашей авиацией в 1944 году.
Целые кварталы в районе Тартуманте, в других местах, а также в центре, представляли собой груды булыжников вперемежку с устоявшими остовами домов.
В самом ценре города, рядом с находящимся там городским базаром, величественно высились две торцевые стены великолепного театра «Эстония». Как мне говорили, бомбежка была приурочена к проведению в этом театре немецко-эстонского фашистского сборища.
Я знал о случаях, когда из городских развалин раздавались выстрелы по нашим военным. В городе также не редко раздовались отдельные выстрелы в темное время суток. Помнится даже, что раза два, почему-то возвращаясь домой один, и уже в темноте, я впереди вдруг начинал слышать такую стрельбу – спокойно обходил этот квартал по другой улице.
Вообще, я себя всегда в Таллине ощущал в безопасности, даже и в те дни. Только, как-то раз через 7 лет был случай, когда я и моя беременная жена подверглись нападению со стороны наших русских подвыпивших матросов, принявших нас за эстонцев. Все обошлось благополучно.
Тогда в 1945 году я много и в одиночку бродил по городу. Русского языка в Таллине тогда еще не знали, и ко мне всегда всречавшиеся люди обращались на эстонском. Принимая меня за своего. Иногда недовольно морщились, когда понимали, что ошиблись.
В свою очередь я научился использовать ряд эстонских фраз и слов, помогающих мне в обиходе. Отлично выучил эстонский счет.
Один из первых уроков эстонского произошел у меня, когда я решил использовать городской трамвай, который шел от Кадриорга по Нарваманте. Нужно было оплатить билет и я по русски обратился к кондуктору, которая ни черта не поняла! Пришлось использовать начальные знания эстонского и я сказал слова: «Юкс билет»!
В ответ меня окружила толпа веселых девиц и начала учить: нужно было сказать не «Юкс», а «;ks», и дальше в том же ключе!
Мои родители, пока они тут жили, также приспособились к языковому барьеру: мама знала довольно много фраз на эстонском, чему помогала ее работа в госпитале и опыт молодых лет, а папа использовал немецкий язык, которым владел свободно, также как и все таллинские жители тех времен.
Через 3 - 4 года в Эстонии уже можно было спокойно обойтись только использованием русского.
Изучая жизнь Эстонии того времени, я понял, что окончательно мирная жизнь здесь еще не наступила. Это я понял, читая ежедневные сообщения рускоязычной газеты "Советская Эстония". В каждом номере этой газеты сообщалось о подлых вооруженных вылазках недобитых фашистов-националистов, маскирующихся под видом мирных советских граждан, или прячущихся в бандитских подпольях и трущобах, в лесах.
Отец, гуляя иногда со мной по Таллину, а иногда и дома, расскзывал мне об интереснейшей истории этих мест, о датском завоевании, о немцах- тевтонах и ливонцах, о походах Ивана Грозного, о шведских временах, о Петре I, о легендах озера Юлимисте, о Калеве и Линде. Мы часто анализировали и обсуждали с ним ряд особенностей эстонского языка – языка древнейшей нации этих мест, отразившего глубинную историю человечества, например, почему русский здесь зовется «вене», а швед - «рус», почему по эстонски хлеб это «леб», и многие другие интересные моменты.
Как, и когда, он все это узнал за полгода с небольшим, которые он уже здесь прожил?
Раза два всей семьей мы ходили гулять по берегу моря до Пириты. Там переходили мост и шли загорать и немножко выкупаться на прекрасном огромном морском пляже. Песчаные дюны и сосны - характерный балтийский ландшафт.
За годы войны так проводить время мы разучились, и теперь здесь на совсем пустынном пляже заново этому понемногу обучались.
С интересом рассматривали, здесь в Пирите, остатки средневекового женского монастыря святой Биргитты, разрушенного еще при Иване Грозном (?).
Эта святая, как я читал, была довольно-таки воинственной дамой в отношении православной веры и своих восточных соседей.
Уже в то время в устье реки швартовалось несколько яхт. В дальнейшем это место превратилось в центр яхтенного спорта.
Эту речку я исследовал и выше по течению и там также обнаружил небольшое купальное место.
Конечно, наиболее тщательно исследовал парк Кадриорг, названный так в честь Екатерины - супруги Петра I, и будущей императрицы. Успел посетить дворец, который для нее был построен.
В Кадриорге находился также прекрасный Таллинский зоопарк, функционировал неплохой стадион, на котором даже как-то произошел футбольный "Матч дружбы" - в гости к Эстонским футболистам приехал ленинградский Зенит во главе с легендарным Бутусовым, в то время уже действующим в качестве тренера!
Фамилии игроков Зенита я тогда знал хорошо, сейчас вспоминаю только Левина-Когана, с его лысой головой, замечательного футболиста, пользовавшегося у зрителей всеобщей симпатией.
Интересно было наблюдать не только саму футбольную встречу, но также следить за тренировкой, которую Бутусов проводил с футболистами перед игрой. Обутый в тапочки он делал сильнейшие удары по воротам, в которых тогда стоял, если память не изменяет, вратарь Грищенко.
Я тогда как-то из-за ворот также сильнейшим ударом отбил мяч к Бутусову! Вспомнил детство!
Сам стадион носил следы "столичного", на одной его стороне даже была сооружена крыша над зрительскими сидениями. На другой стороне были установлены просто скамейки. Вход на стадион был платный, под крышей билеты были дороже и места там были, в основном, заполнены эстонскими болельщиками. Русскоязычные обычно собирались на противоположной стороне и были поголовно болельщиками Зенита.
В следующие годы, когда я приезжал в Таллин, я также ходил на стадион, но на матчи с Зенитом, уже обычно проникал через тайную дыру в заборе, поскольку платить за билет было дороговато. Кроме меня, через эту тайную дыру на стадион проникало также множество других русскоязычных болельщиков.
Что меня в Таллине удивило, так это свободное присутствие на футбольной встрече немецких военнопленных! Их небольшая группа стояла тут же на нашей стороне стадиона и "болела" безо всякой охраны и конвоя! На территории России такое, когда война-то только-только закончилась, было невероятно!
Удивил и понравился мне также обнаруженный, здесь же в парке, действующий комплекс сооружений для детских занятий спортом, с небольшим искуственным бассейном с проточной водой.
В парке Кадриорга, уже тогда, было можно наблюдать нескольких лебедей величественно плавающих в прекрасном парковом пруду, и это в то время, когда у нас в России я даже не встречал голубей - их явно в войну всех съели люди.
Кстати, вид уличных голубей, которых я уже в России не помнил, у меня здесь долго вызывал также удивление - как это их здесь не съели!
Однажды в зоопарке с удивлением наблюдал омерзительную сцену: некий эстонец сунул в клетку к орлу живого голубя, и тот его перед употреблением для своих потребностей предварительно живого ощипывал, к удовольствию того посетителя!
Вообще жители города производили впечатление людей войной не затронутых: среди них не было видно голодных и изможденных, все они были прекрасно одеты, на городском базаре (тогда в центре города) торговали сельхозпродуктами растительными и животноводческими, в изобилии привозимыми крестьянами, в старом городе, и в других его местах, функционировали магазины всех видов и типов, работали даже рестораны, функционировало несколько небольших кинотеатров.
Как-то всей семьей мы ходили смотреть что-то в миниатюрном (по нашим меркам) частном (!) кинотеатрике, расположенном на улице Нарваманте.
В книжных магазинах было полно книг, изданных в Таллине еще до войны, на разных языках, в том числе и на русском. Я тут увидел воочию литературу, в наших учебниках называемую "бульварной" - помню из любопытства в одном магазине купил книжонку с интригующим названием: "Приключения жены трех мужей"!
Думал, прочту нечто небывалое, но от скуки стал спать не дочитав и половины. Ерунда несусветная!
В результате того, что Таллин еще не потерял следы буржуазной довоенной жизни, следы европейской жизни гитлеровской Германии, и приобрел также черты жизни Советского периода, все стороны здешнего быта этот компот отражали.
Автомобильное движение в городе тогда оживленным не было, но среди них встречались самые удивительные конструкции автопрома Европы - видел даже трехколесные легковые автомобили!
Невиданным и любопытным устройством для меня также стала узкоколейная пассажирская железная дорога, соединяющая между собой не только населенные пункты Эстонии, но и вообще всей Прибалтики!
Как-то раз все наше семейство в таком уютном поезде прокатилось в какой-курортный городок Эстонии. Путь этот проходил тогда невдалеке от дома, в котором мы жили. Вагончики этого поезда производили на меня впечатление полуигрушечных.
Одним словом, несмотря на развалины, складывалось такое впечатление, что для этого города война была где-то в стороне и не коснулась его жителей, как это было у нас, где каждый житель от мала до велика на своей шкуре ощущал напряжение Войны и цену Победы!
Наш прибывающий сюда народ, часто местных жителей шокировал своим поведением и привычками, приобретенными в повседневном быту военной и довоенной жизни.
Например, хотя бы в использовании орбщественных туалетов: я как-то в таком туалете, устроенном в подвале старинного здания вблизи ратуши на улочке Раекоя, наблюдал ужас и недоумение на лице пожилого эстонца, когда он заметил, как наш солдат встал ногами на унитаз! Для него такое было невероятно!
Побывал бы он в блокированном Ленинграде, или в наших обычных других городах и деревнях, разоренных войнами, идущими одна за одной, и всем этому сопутствующим!
Местные жители с недоумением смотрели, на детей приезжих, бегающих по дворам, улицам, и по крышам домов, без сопровождения старших. Не приходилось этим жителям видеть и знать, что такое беспризорщина и откуда у нее ноги растут!
Зачем им все это было надо? И отчасти они правы. Но только отчасти.
Между тем мы не забывали, что война для нашей страны еще не окончена, и там на Дальнем Востоке, откуда началась наша Одиссея, приведшая нас в сюда в Таллин, эта война еще в разгаре.
В последних числах августа было объявлено, что армия микадо низвергнута.
Помню, как у разрушенных башен улицы Виру я стоял в толпе эстонцев и слушал голос из уличного репродуктора, сообщающего факт данного события. Наблюдал, как такое сообщение воспринимается местными жителями. Сказал бы, что толпа, в основном пожилых мужчин, слушала сообщение внимательно, но как-то хмуро.
2.1.7. - 2.
Ленинград – Нарва – Таллин
(~ до 28 августа 1945)
Житель ТАЛЛИНА, я контрабандой отправляюсь в Питер.
Хоть я теперь также превратился в «местного жителя Эстонии», но не забыл, что моя прошлая жизнь в значительной степени связана с Советским Военно-Морским флотом, и поэтому, в один из дней внимательно осмотрел выставку устройств ВМФ, развернутую в Таллине под открытым небом на «семибашенной площади».
Особенно мне запомнился осмотр одного экспоната, которым была торпеда в разрезе, позволяющая видеть всю ее начинку. Это была парогазовая торпеда, какого калибра сейчас не помню.
По каждому экспонату, в том числе и по торпеде, давал пояснения специалист флота, по торпеде опытный старшина. Он доброжелательно и доходчиво рассказал мне об основных частях этой торпеды, показал зарядное отделение торпеды, ее воздушный резервуар, парогазовый двухцилидровый двигатель, подогревательный аппарат, гироскоп курса, гидростатический аппарат, рули. Пояснил ее применение с кораблей и самолетов, и многое другое.
Я как завороженный смотрел на умнейшие торпедные приборы управления ее движением, на приборы пускорегулирующей аппаратуры, и на другие торпедные агрегаты.
О примененииях торпед в прошедшей войне я знал немало из сообщений нашего радио, из газет, и другой литературы.
Вспоминал, что когда-то давно-давно я уже однажды видел торпеду в севастопольском музее, а однажды даже прокатился на торпедном катере в Севастополь. Как-то видел в кино, как торпеда движется к цели, оставляя за собой след-дорожку.
Но с начинкой торпеды я тут встретился впервые, и она меня восхитила!
Я много раз наблюдал, как шатуны пароходной машины вращают гребные колеса парохода, еще в прошлом году я обслуживал двигатель СТЗ/ХТЗ на речном катере, так что оценить торпедную машину и ее приборы, в какой-то степени, мог.
Ну что-ж, вскоре и я смогу заняться созданием каких-то новых технических устройств, кораблей. К этому я подходил.
Однако август 1945 года также подходил к концу, приближался сентябрь, когда во всех учебных заведениях страны начинаются занятия, а Вызовом из Ленинграда и не пахло!
Легкое беспокойство в этой связи возникло у моих родителей, да и у меня также: междугородней телефонной связи с Ленинградским Кораблестроительным институтом у нас тогда не имелось, что произошло там с моим заявлением о поступлении, куда делся мой аттестат об образовании? (последнее так и не удалось выяснить, слава Богу у меня про это сохранилась копия, заверенная в свое время в Переборской (Рыбинской) школе).
Еще несколько дней, и после 1 сентября, когда начнется учебный год во всех учебных заведениях, а меня в них не будет, я, дабы не превратиться в тунеядца, буду обязан поступить куда-либо на работу! Но куда, здесь в Таллине меня возмут? Без специальности.
Вновь обязательно встанет вопрос о моей военной службе.
Я решил, что до 1 сентября я должен обязательно проникнуть в Питер и там все выяснить в этом самом ЛКИ! Но как такое сделать?
В 1945 году ни в один город СССР, а тем более в Ленинград людей не пускали без специального Вызова! Тем более никто не имел права (как на въезд, так и на выезд) выехать куда-либо с территории Прибалтики! Мало ли какой недобитый фашист, или предатель, таким образом попытаеся замести свои следы!
Мой папа помог мне уехать из Эстонии нелегально, контробандой.
В Ораниенбаум (под Ленинградом) 28, или 29 августа собралась проехать военная коллона с охраной, состоящая из 2-х, или из 3-х, грузовиков-«студебеккеров» с прицепами.
Состоялась договоренность, что среди людей этой коллонны буду находиться также и я. На правах «зайца», которого официально никто не замечает.
Дома (т.е. теперь уже в Таллине!) меня срочно экипировали для очередного переезда: вновь был собран тяжелый чемодан, с вещами нужными для намеченного проживания в Питере, и небольшой рюкзак с барохлом для первой необходимости.
Дабы обеспечить мою мобильность в процессе явно не простого переезда, тяжелый чемодан отправили в Ленинград законным способом, без меня: его отвез на поезде уже знакомый мне Дубаков (или Дубров), у родственников которого я останавливался, когда ехал сюда через Ленинград.
Пока я отдыхал у родителей в Таллине, они смогли меня слегка приодеть: из Таллина я отъезжал обутый в шикарные хромовые сапоги и матросский бушлат.
Кажется у меня появилась также свежая верхняя рубаха. На мне также попрежнему был одет хлопчатобумажный костюм, сшитый для меня Переборской школой к окончанию учебного года. (правда свою свежесть он уже потерял). А на голове я попрежнему носил суконную офицерскую пилотку, которую еще на Управленческом (Под Куйбышевым) в порядке обмена «на память» я получил от школьного товарища (В. Овчиникова).
Итак, дома я распрощался с родителями и с сестренкой, уселся в кабине студебеккера рядом с шофером, взревели моторы, и колона тронулась в путь!
Перед глазами промелькнули строения улицы Нарваманте, папин "Балтвоенморстрой", мамина больница, отходящая в сторону моя улица Томпа, затем дальше мимо Кадриорга, Русалка у моря, и по дороге вверх направо!
Таллин остался «за кормой»!
/далее 2.1.8./
2.1.8.
Через Нарву в ЛЕНИНГРАД.
(1 сентября 1945 года).
Мимо «лесных братьев», остатков НАРВЫ, через границу,
верхом на бензиновой бочке, и ... по всякому,
в Ленинград.
Теперь вместо видов Таллина, моря, памятника Русалке, перед моими глазами менялись пейзажи обычной сельской местности, красивые, но без особых достопримечательностей. Час, возможно другой, я ими любовался из кабины шофера студебеккера, также наслаждался процессом езды на автомобиле. Такое у меня до зтого случалось редко и понемногу, а тут даже вскоре удовольствие от езды автомобильным транспортом начало исчезать, и сменилось мыслями о том, как я попаду в город Ленинград и явлюсь в Кораблестроительный институт, почему мне нет из него Вызова?
Дату 1 сентября я мысленно установил, как предельный срок моего появления в Ленинграде – позже мне было появиться никак нельзя! Сначала я был в этом смысле спокоен – я уже ехал, а впереди у меня имеется еще несколько дней запаса: невозможно не успеть приехать позднее намеченного срока!
Скорость движения студебеккеров, на которых я ехал, гарантирует проезд требуемого расстояния, от Таллина до Ленинграда, за время в течение суток, а до 1 сентября их еще несколько! Прорвемся!
Даже по железной дороге, когда я добирался до Таллина, с какими-то фокусами, на проезд потребовалось меньше двух суток, а от Нарвы до Таллина, вообще, прошла только одна ночь! Поэтому, когда стемнело и колона остановилась на ночлег еще на территории Эстонии, я был совершенно равнодушен к тому, что это еще не российская территория.
В кузове машины под тентом быстро оборудовал себе спальное место и прекрасно выспался. Утром колона двинулась в дальнейший путь, и в мою голову стала проникать мысль, что мы едем куда-то не в ту сторону: похоже колона шла куда-то к югу, или еще куда-то, но не к востоку, чтобы по кратчайшему пути, через Нарву, въехать в РСФСР. Может ее путь лежал через Тарту?
Расспрашивать начальника о маршруте движения мне было не удобно, и не положено. Не спрашивал, но только следил за этим. Так мы колесили по Эстонии еще и 30 сентября, когда до начала учебного года время у меня оставалось в обрез!
Несколько раз останавливались на отдых вблизи каких-то почти безлюдных эстонских хуторов, где начальство о чем-то беседовало с их жителями. На одном из них я тоже попытался пообщаться с каким-то молодым парнишкой, но мы с ним друг-друга совершенно не понимали, и только улыбалиь при этом.
30 сентября, к вечеру, коллона, наконец-то, на большой скорости начала двигаться в требуемом направлении. Мне это стало понятно, и такое движение стало давать надежду на то, что выполнение поставленной задачи произойдет в назначенные сроки.
Ближе ко времени захода солнца коллона грузовиков остановилась, и ее начальник собрал весь состав и объявил, что сейчас начнется движение непосредственно к городу Нарва. Значительная часть пути будет проходиться в темное время суток. При этом, движение должно происходить на максимально-возможной скорости и с выключенными фарами!
В случае остановки какой-либо из машин, по любой причине, остальные должны движение продолжать без остановки!
На этом участке возможны обстрелы транспорта бандитами! («зелеными братьями»).
Уж не по этой ли причине мы двое – трое суток болтались по Эстонии, путая свои следы? Такая мысль у меня появилась сразу же, как только я устроился в кабине ведущей машины вместе с командиром.
Движение началось.
Вскоре совершенно стемнело и под рев моторов мы уверенно неслись вперед по дороге, которую было почти не видно.
Вот что значит фронтовой опыт шоферов этих грузовиков!
Я с удовольствием наблюдал за происходящим, хотя видел через стекло сбоку только мелькающие стволы деревьев леса, через который мы проезжали, впереди - темнота, а дорогу сзади я видеть как следует не мог.
У меня не было никаких сомнений в благополучном проезде в Нарву! Почему так - не знаю!
Даже, кажется, что когда, где-то в хвосте колоны постреляли немного - меня это особо и не взволновало. С таким народом, который вел и охранял эту колону - ничего страшного не было!
Вскоре впереди и по сторонам вместо лесных деревьев начали проноситься назад темные контуры каких-то строений, и еще через некоторое время наша машина в темноте въехала на остатки Нарвской городской площади и там остановилась.
На этой площади среди развалин быстро собрались все машины автоколонны. Все были в целости и сохранности, и личный состав, и техника.
Командир быстро все осмотрел и выставил круговую охрану, после чего всем свободным было предложено перекусить, что у них было с собой в рюкзаках , и располагаться на отдых. Кто, где мог - там и устраивался.
Конечно, ни о каких там кострах для обогрева и речи не могло быть, помнится, люди даже не курили. Все происходило в полной темноте.
На этом пути колонну, состоящую из трех машин-тягачей с прицепами и машины с баком для горючего, кроме шоферов и командира, еще обслуживало и охраняло, по моей памяти, порядка 15 - 20 человек солдат, вооруженных соответственно. (Возможно, что каждая машина тащила за собой и не по одному прицепу, уже не могу точно вспомнить.).
Мне сразу устраиваться спать не хотелось, и я еще побродил в пределах нашего лагеря посреди площади, пытаясь рассмотреть, что собой представляет место нашего ночлега. В темноте можно было угадать, что площадь окружена какими-то живописными развалинами, среди которых не было заметно следов присутствия людей.
Ночь была довольно-таки прохладной и я также вскоре поспешил устроиться на ночлег где-то под тентом в кузове. Кабины были заняты. Утром, когда уже рассвело, проснулся, вылез из машины, и стал местность вокруг рассматривать повнимательнее.
Здесь я впервые увидел город целиком разбитый окончившейся войной и совершенно обезлюдевший! Площадь, на которой мы ночевали, была окружена остовами таких старинных зданий, каких в российских городах никогда я не видел. Некоторые остовы представляли собой развалины церквей, или храмов, явно не православной архитектуры - они мне напоминали Таллинские постройки, возводимые немцами-ливонцами и тевтонами в далекие от нас средние века.
Кроме развалин церквей было среди них также много развалин обычных жилых или административных домов той же старинной архитектуры.
/Лет через 15, когда я снова попал в уже восстановленную и отстроенную послевоенную Нарву, то я быстро определил ту самую площадь города, на которой я провел ночь в августе 1945 года. Город сохранил, или почти сохранил, свою прежнюю планировку, но это все-таки теперь был совершенно не тот город, каким он был раньше.
А каким он был до войны я мог четко представить видя его остатки, которые еще никто не пытался восстанавливать.
Думаю, что даже эти разбитые остатки того города в наше бы время были взяты на учет, как архитектурная ценность, но это все конечно утопия - люди живут в настоящем.
К сожалению, судя по всему, не сохранились фото того разрушенного города. Я, к сожалению, их найти не смог. Одно дело старинные, довоенные фотографии и рисунки, а другое - изображение такого города, разрушенного войной!
В моей памяти такая картина еще совершенно не стерлась, но я не художник./
Примерно через час, после того, как я проснулся, наш лагерь был свернут и колона двинулась дальше, на выезд из Эстонии, и на въезд в родную Россию.
Здесь в Нарве я так и не заметил никаких следов жизни: ни людей, ни птиц, ни кошек, ни собак. Вспоминаю, что, то-ли я читал, то-ли кто-то мне говорил, что когда Нарву освободили, то в городе нашли только одну пожилую женщину где-то на окраине города.
Перед тем, как тронуться в путь, мне посоветовали спрятать себя в кузове машины таким образом, что когда колону начнут осматривать пограничники перед въездом на мост через реку, меня в ней они обнаружить бы не сумели.
Я, благоразумно, так и поступил, однако пока мы ехали к мосту через город, продолжал следить за местом по которому едем. По мере возможности. Заметил и помню, что к мосту мы ехали по спуску мимо старинных капитальных сооружений.
После того, как пограничники осмотрели кузов машины и в нем меня не заметили, студебеккер по низенькому мосту переехал неширокую речку и мы попали на территорию РСФСР, проехали еще немного и там остановились, чтобы снова всему составу колоны собраться и продолжить двигаться к Ленинграду.
Я опять перебрался в кабину рядом с командиром, и наше движение началось вновь.
Теперь в моих мыслях не существовало никаких препятствий к тому, чтобы уже сегодня, 1 сентября, прибыть в Ленинград к началу занятий в ВУЗе, и решить там все неясные вопросы: студент я теперь буду, или кто?
Как я понимаю теперь, когда описываю путешествие почти 70-ти летней давности, мы тогда начали двигаться от поселения Иван-Город, но я не вспоминаю там наличия поселений и какой-либо жизни в те времена. Просто, переехав неширокую, тогда, речку Нарва, мы начали движение по России, по какой-то сохранившейся грунтовой дороге, но буквально минут через 20 – 30 колона грузовиков снова остановилась, и опять начальство начало о чем-то совещаться с шоферами!
К моему неудовольствию и расстройству, выяснилось, что в колоне для всех грузовиков не хватит безина, чтобы добраться сегодня, или когда там, до Ленинграда! Вот где теперь аукнулись многодневные разъезды и катания по Эстонии!
А мне-то, что теперь делать? Пешком же, или самостоятельно другим способом, я же все равно не смогу добраться до Питера!
Ничего не поделаешь – я приготовился «загорать» здесь, вдали от Ленинграда, еще какое-то неопределенное время! Для коллонны-то бензин, так или иначе, все равно нужен – значит когда-нибудь и я отсюда уеду! А чтобы у грузовиков вновь появился бы бензин, шоферы отрядили ехать за ним в город Ораниенбаум, вблизи от Ленинграда, бензовоз, который ехал в составе колоны от самого Таллина.
Попытался, было, и я туда пристроиться, да куда там! Этот бензовоз был изготовлен на основе ЗИС-овского грузовика-двухтонки, в кабине которого с трудом поместились двое – шофер и командир колоны, а вместо кузова на машине был установлен бак для транспортировки горючего.
Так я и остался стоять в толпе солдат, взглядом провожающих отъезжающий бензовоз! И когда он уже начал двигаться по дороге, метрах в 50-ти от оставляенного народа, я вдруг рванулся его догонять!
На ходу я прицепился к машине, влез на нее, и перешел к водительской кабине. Там я устроился между кабиной и баком: двумя руками я упирался в крышу кабины, а задом на бак! Так я устроился даже довольно комфортно, и удерживался наверху во время движения почти безо всяких усилий! Возможно, что командир и шофер даже не сразу и заметили «пассажира» на бензиновой бочке, а когда заметили, то возражать против моего присутствия там они и не стали. Таким образом продолжил я свое продвижение из Эстонии к Ленинградскому Кораблестроительному институту, уже 1 сентября 1945 года!
Уверен, что таким способом в высшее учебное заведение еще не добирался никто!
Вообще, как я понимаю, в 1945 году из Прибалтики в Ленинград учиться в ВУЗе кроме меня никто и не приезжал!
Так мы себе и ехали спокойно за бензином в Ораниенбаум среди лесов Ленинградской области, пока, вдруг совершенно неожиданно, нашу дорогу не перегородила, нивесть откуда появившаяся, толпа матросов во главе с золотопогонным, немолодым, командиром в морской фуражке с кокардой!
На узкой лесной дороге объехать эту буйную толпу было нам никак не возможно, и безовоз остановился!
Почти сразу же стло понятно, что все эти матросы, вместе со своим командиром, также как и мы, хотят достигнуть Ленинграда, или, во всяком случае, приблизиться к нему, как можно ближе, и как можно скорее.
Также не было никаких сомнений, что на нашем бензовозе места свободного для такого переезда им уже не было, и на нем всей этой ораве до Ленинграда никак уже не добраться!
Выяснилось, что они, также, как и мы, пытались добраться до Ленинграда на своей машине – крытом брезентом грузовике, который стоял невдалеке на обочине дороги с испорченным двигателем, или с пустыми баками горючего, – одним словом моряки настойчиво просили-требовали, чтобы мы их взяли к себе на буксир! Наши, командир и шофер, просто так тащить их за собой не соглашались, поскольку и свой дефицитный бензин теперь им придется тратить «на посторонних», и хлопоты дополнительные, и много всякого другого. Конечно, выручать своих, попавших в затруднительное положение, всегда следует, но делать это нужно так, чтобы и «бедолаги» чувствовали!
Переговоры военных командиров, морского и нашего, продолжались порядка получаса в лесной хижине какого-то мужичка с большой язвой на носу.
На моих глазах в этой избушке морской командир из своего мешка высыпал в мешок нашего командира груду банок-консервов «балтийские шпроты в масле», после чего эту сделку они скрепили чем-то покрепче, и отправились организовывать буксировку моряков, до Ораниенбаума.
У меня только слюни потекли при виде этих банок, после чего я уселся на свое привычное место на баке бензовоза и мы снова тронулись в путь.
Впереди по дороге катил бензовоз, в кабине которого сидели шофер и командир, снаружи наверху в морском бушлате, с пилоткой на голове и с рюкзоком за плечами, сидел я, сзади на какой-то веревке была привязана машина с матросами, в кабине которой, рядом с шофером машины, сидел важный морской капитан в своей полной форме. Так я продолжал свой путь в Кораблестроительный институт.
Наша дорога проходила через городок Кингисепп (бывший Ямбург), через Копорье, и вдоль берега Финского залива до Ораниенбаума. Сверху мне было очень интересно все это рассматривать, хоть я и не знал еще названия мест через которые мы проезжали.
Проезжая по городским улицам и мостам видел дома, людей, речки. Чувствовал, что наша кавалькада у людей вызывает любопытство, но не было никаких попыток со стороны милиции, или еще кого-либо, нас остановить и проверить.
Вне населенных пунктов дороги были совершенно безлюдны. Местами на них сохранялись следы прошедшей войны: сгоревшая и разбитая боевая техника, грузовые и легковые машины, попавшие под удары артиллерии, или чего-другого.
Такое было впечатление, что в основном это была немецкая техника, бежавшая на запад! Хорошо они свое получили!
Но места вдоль дорог здесь были до сих пор опасны. Когда во время одной из остановок я захотел с дороги сойти, меня тут же остановили:
- Здесь еще полно мин!
Пока мы ехали вдоль побережья залива погода несколько испортилась, так что наверху мне было даже не очень жарко. Но ничего.
Ближе к вечеру 1 сентября наш бензовоз с матросми и прочими достиг Ораниенбаума и въехал за какой-то забор из колючей проволоки. Там все вылезли из своих транспортных средств и размялись на твердой земле. И тут-то я понял, что Бог на свете есть, и что матросов с их ломаной машиной именно Он мне прислал там, под Нарвой! Именно благодаря этим матросам с их машиной шанс достигнуть Питера не позднее 1 сентября у меня окончательно не исчез!
Бензовоз, доставивший меня в Ораниенбаум, своей цели достиг, и должен был завтра же возвращаться с полным баком к колонне студебеккеров, оставленной им в районе Нарвы, мне же это было уже не нужно. Как и матросам со сломанной автомашины мне хотелось поскорее попасть в Ленинград. Поэтому я простился со своим командиром и тут же договорился с морским начальником, что дальнейший путь я буду совершать в составе их морского отряда, на их сломанном автомобиле.
Скорее всего из Ораниенбаума в Ленинград уже существовало железнодорожное сообщение, но где тут что искать – задача для меня была уж очень сложной. Я же тут ничего не знал!
Да, не знал я в тот момент сколько будет в моей жизни связанного с этим местом!
Вместе с матросами и их капитаном я стал на дороге «голосовать», чтобы остановить машину, способную отбуксировать нашу команду в Ленинград, и такая попытка увенчалась успехом – какая-то полуторка взяла нас на буксир. Итак, я продолжил свое перемещение в Кораблестроительный институт, теперь уже под тентом в кузове грузовика вместе с транспортируемой командой матросов.
Однако, злой рок, сопутствующий моему пути от самого Таллина, не дал нам проехать этой дорогой беспрепятственно: проезжая Петергоф под колеса нашего буксира попала двухколесная тележка жителя этих мест! Все обошлось без жертв и благополучно, если не считать, что при столкновении оборвался буксирный конец, и шофер машины-буксира сразу же дал своей машине полный газ и скрылся от нас где-то в наступающих сумерках!
Все опять немножко расстроились, но тут я всех матросов несколько успокоил: у меня с собой имелся электрический фонарик, который я приобрел еще в Таллине. В наступившей темноте я всем машинам, идущим по шоссе к Ленинграду, начал сигналить остановку, и одну из них удачно остановил. Обрывком веревки мы снова прицепили к ней нашу ломанную машину, после чего все в ней дружно разместились, а наш капитан, как ему и подобало, занял место в кабине рядом с шофером, державшимся за баранку.
Так мы выехали из Петергофа, сколько-то еще проехали в темноте, сначала по безлюдному месту, а потом среди строений Великого города, и окончательно остановились у Нарвских Ворот города, где-то ближе к стадиону Кировского завода (я тогда, конечно, еще ничего не знал про эти места).
Среди кромешной темноты я тепло распрощался с попутчиками-матросами, с которыми за короткое время дороги успел как-то сблизиться, и пошагал в обратном направлении от Нарвских Ворот, по проспекту Стачек к Кировскому заводу. Там был расположен дом, в котором жила мать папиного сослуживца, к которой уже должен был быть доставлен мой чемодан с вещами.
Шел я темной ночью по городу никого не встречая на своем пути. Похоже, что все ленинградские жители этого района уже крепко спали. Настроение у меня было отличное. Скорее всего первое сентября еще не закончилось, а основная цель достигнута - я шагаю по Ленинграду!
Я прошел площадь с памятником С.М. Кирову (тогда еще не знал кому этот памятник поставлен) и впереди уже виднелся железнодорожный переезд через проспект по которому я шел, ну и как всегда - не обошлось без опаснейшей для меня встречи!
Меня, бодро шагающего в ночном одиночестве, решил остановить бдительный ленинградский милиционер! В первую очередь на предмет проверки документов и удостоверения личности.
- Приезжий? Откуда?
Следующим должен был следовать вопрос-требование "Предъяви(те) документы!", но это мне делать совсем не хотелось, ибо было ясно, что паспорт жителя Таллина, непонятно как появившегося среди ночи в Ленинграде, вызовет у милиционера массу нежелательных вопросов, на которые мне будет совсем непросто отвечать! Поэтому, не дожидаясь коварного вопроса я ему сразу же дал ответ на два уже заданных:
- Так точно - приезжий. Из города Рыбинска!
Официальный Вызов из любого города, в том числе и из Рыбинска также требовался для любого приезжего, но проезд через пограничную охрану оттуда все-таки не существовал, как проезд из Прибалтики!
Однако, получилось, что соврал я настолько удачно, что даже самому сразу не поверилось: задержавший меня милиционер сам оказался рыбинским мигрантом! Причем, его родная деревня находилась где-то невдалеке от Перебор, так что я смог даже растрогать его какими-то бытовыми подробностями, а о предъявлении ему моих документов вопрос уже и не поднимался!
Милиционер подробно мне пояснил, как мне добраться по имеющемуся у меня адресу, после чего мы дружески с ним распрощались и пожелали друг-другу успехов!
Дом в который мне следовало явиться был расположен почти на том же самом месте, где позже была сооружена станция метро "Кировский завод", возможно чуть-чуть сзади этой станции. Там стояли два многоэтажных дома, которые позднее были снесены, при строительстве станции.
Я быстро и без затруднений нашел нужный мне дом, затем, используя свой электрический фонарик поднялся по темной лестнице на нужный мне этаж и позвонил в требуемую квартиру. Пожилая женщина, после того как я себя назвал, открыла мне дверь квартиры и устроила в ней ночлег.
Конечно, я и тогда благодарил людей, которым доставил немало беспокойств, хотя бы описанным здесь своим ночным появлением. Однако, я наверное, только теперь, с возрастом, более или менее осознаю, до чего у нас в России всегда были приветливые и добрые люди, готовые помочь всем чем могут, даже малознакомым!
На следующее утро, 2 сентября, выспавшись и поблагодарив хозяйку, я отправился в ЛКИ, куда в начале месяца подавал Заявление со всеми необходимыми документами, и откуда до сих пор не имел никаких вестей о своей судьбе. Теперь дорогу туда я уже знал хорошо, и, поэтому, сразу же распахнул нужную дверь и, впервые, вошел в вестибюль института!
Теперь дорога через порог была свободна, и, войдя в помещение, я осмотрелся.
Помещение было почти свободным. Лишь направо на одном из стульев, вытянув длинные ноги, важно устроился молодой красавец гренадерского роста, с кудрявой головой. Не обращая внимания на проходящих и окружающую обстановку он сосредоточенно пощипывл на своей верхней губе появляющуюся растительность. Чуть позже мне с ним довелось познакомиться поближе, и даже целый год жить в одной комнате студенческого общежития. Правда близкого знакомства у меня с ним никогда не возникало, малый он был довольно-таки высокомерный. Почему-то, ко времени выпуска, через 5 лет, с ним что-то произошло, и он как-то быстро свой лоск потерял. Звали его Валентин Хрусталев, он поступал учиться на Кораблестроительный факультет института, туда же подал свое Заявление и я.
Валентин Хрусталев был первым, кого я встетил, после того как вошел в здание ЛКИ.
У кого-то я узнал в каком месте я смогу узнать судьбу своих документов, а также свою дальнейшую судьбу. Для этого мне следовало по широкой лестнице подняться на 3-тий этаж здания, что я и собрался сделать.
Первое, что я увидел, когда стал подходить к этой лестнице, так это были две прекрасные девушки, спускающиеся вприпрыжку по этой лестнице на первый этаж в вестибюль. Сперва я их принял за близнецов, настолько у них был похожий облик и одежда. Обе были блондинки с одинаковой прической, обе одинакового роста, на обоих был одет одинаковый черный свитер спортивного покроя. Чуть внимательнее присмотревшись, я определил, что лица у них все-таки были разными, хотя в чем-то и похожими.
В тот момент я прошел мимо них совершенно равнодушно, и ничто мне не подсказало, что с одной из этих, первых мне попавшихся девиц, мне доведется коротать годы жизни до глубокой старости !!! Тогда, да и потом еще не один год, такая мысль была невероятной.
На третьем этаже в одной из комнат, мне, к моему великому облегчению, подтвердили наличие всех моих документов, а также обявили официально, что я допущен к сдаче приемных экзаменов и с этого момента я являюсь «абитуриентом» ЛКИ со всеми его правами и обязанностями! Мне подтвердили прием моего Заявления на поступление в институт, и извинились за задержку отправки Вызова в Таллин.
Выходит так, что мне просто следовало еще немного набраться терпения и подождать, чтобы затем и въезжать в Ленинград по-людски, на законных основаниях.
Тут же в паспорт мне был поставлен штамп временной прописки в Ленинграде, и койка в общежитии ЛКИ.
В коридоре, куда я вышел теперь уже абитуриентом, меня радостно приветствовал другой новый абитуриент, еще меньше меня и с косым глазом. Я его также поприветствовал с таким событием в нашей жизни!
Это был, подавший заявление на машиностроительный факультет, Адик Рыжаков! Он был местный, житель Ленинграда. В дальнейшем мне с ним общаться как-то не довелось.
Теперь я имел право на получение в Ленинграде продовольственных карточек с иждивенческой нормой питания, и право временной прописки в общежитии ЛКИ, на время сдачи вступительных экзаменов, а если их выдержу, то и на время обучения в институте.
Предварительно, из санпропускника, которые размещались во всех районах города, я был должен предоставить справку о санитарной обработке. Это на предмет ликвидации вшивости населения города, которая могла распространяться прибывающими из других районов страны.
Оформив свое прибытие в канцелярии ЛКИ, я из нее вышел и начал знакомиться с расписанием вступительных экзаменов, и с местом, которое мне институт предоставляет для временного проживания.
На первое время это оказалась койка с железной сеткой, установленная вместе с десятками других таких же в одной из аудиторий института, здесь же на третьем этаже здания. В двух, или в трех, других аудиториях также были установлены такие же кровати, и почти на каждой в живописных позах валялись новоиспеченные абитуриенты, прибывшие сюда из самых разнообразных поселений Советского Союза.
Я почти сразу же вышел из своей комнаты, чтобы съездить за чемоданом, который меня дожидался в доме у Кировского завода, а также успеть выполнить массу других неотложных дел. Получилось так, что поскольку все необходимое в этот день я сделать не успел, то вернулся к своей койке в ЛКИ только на следующий день, а еще в одну ночь переночевал у знакомых в квартире у Кировского завода.
Как только с тяжелым чемоданом я появился в своем жилье в ЛКИ, меня сразу же огорошили сообщением, чтобы немедленно вместе со своим чемоданом и прочим отсюда бы уходил, поскольку всем абитуриентом теперь предоставили новое место для проживания, в студенческом общежитии, расположенном по адресу: улица Максима Горького, дом № 5!
Группа абитуриентов, к которой я был также приписан, должна была занимать свободные койки в комнате № 516. Почти все, кого это касалось, уже выехали к своему новому местожительству, я оказался в числе последних. Мне и еще одному, такому же маленькому, объяснили как туда добираться, и мы с ним прихватив свой груз отправились догонять остальных. Моего попутчика звали Володя Изотов. Сдавать вступительные экзамены в ЛКИ он приехал из далекого Хабаровска! С ним я прошел весь институт и уж потом, мы с ним как-то глупо разошлись.
Скорее всего от Лоцманской, где находился ЛКИ, до М. Горького мы с ним ехали трамваем № 2. Он перевез нас через Неву по Кировскому мосту, а когда дошел до М. Горького, мы из него вышли, и стали с тяжелыми чемоданами тащиться по проспекту в другую сторону, дошли почти до Олега Кошевого, и там осознали свою ошибку. Вернулись назад, прошли мимо мечети, затем под арку налево, и там нашли свою 516.
Комната эта располагалась на 5-ом этаже здания, на который нам и пришлось забираться с грузом пешком по шикарной лестнице, ибо такой роскоши, как лифт в те времена не было нигде.
В этой комнате было установлено 16, или 17, кроватей с железными сетками.
Все они кроме одной были уже заняты более расторопными абитуриентами. Для В. Изотова удобное место занял его товарищ Саша Завершинский, также хабаровчанин.
Последнее свободное место предназначалось для меня. Оно, конечно, было расположено в самом неудобном месте комнаты – рядом с двойной дверью на небольшой балкончик, которая в закрытом состоянии превращалась в одно из 4 -5 окон в этой комнате.
Ни одного стекла в моем окне-двери не было. И еще долго. То-есть мое койко-место свободно продувалось всеми Невскими и морскими ветрами, гуляющими на высоте 5 этажа! Такой удел всегда постигает самых слабых и нерасторопных!
Так в начале сентября 1945 года заселялось это здание, впервые в послевоенное время. Никто здесь не жил между студентами, встретившими войну в 1941 году и учащимися, вселяемыми сюда в 1945 году в начале учебного года.
Наша комната № 516 была заполнена наполовину недавними школьниками, окончившими десятилетку в 1945 году, и наполовину ребятами, демобилизованными из армии по ранению, как в 1945, так и в прежние военные годы.
Все они, кроме меня, прибыли в Ленинград впервые, из различных городов и поселков страны: из Хабаровска, Сталинграда, Саратова, Вологды, из районов Казахстана, Кавказа, Грузии, и из разных других, а один, это был я, прибыл учиться в Ленинград даже из Эстонии.
В моей памяти хранились ленинградские места Васильевского острова, Невы, но здесь я , как и все другие, город изучал заново.
Прямо под балконом рядом с моей кроватью находился особняк Кшесинской – штаб революции, с балкона которого держал речь сам Владимир Ильич, напротив нашего дома располагалась Петропавловская Крепость, с которой было связано столько известных событий, что для их перечисления никакого интернета не хватит, любая прстройка рядом со стенами нашего дома и вокруг него , либо была замечательна своей архитектурой, либо событиями, в ней совершенными. Даже камни мостовых вызывали внимательное любопытство у наших поселенцев: такой кладки в других местах не бывает.
Здание нашего общежития также имело архитектурный стиль «модерн» начала 20 века.
Вход во двор происходил через внушительную арку, а вход с уютного двора в само здание охраняли скульптуры львов. Из просторного вестибюля на первом этаже наверх вела широкая лестница со всевозможными украшениями. С лестничных площадок на каждом этаже был вход в междуэтажные вестбюли, откуда уже было можно попадать в обширные, светлые комнаты (порядка 40 - 60 кв. метров). Помню, что некоторые комнаты на 3-ем этаже были украшены скульптурами греческих богов в полный рост.
В 1946 году в начале занятий на 2-ом курсе, мне довелось некоторое время жить в комнате № 307(?). Там стоял, вблизи от моей койки, какой-то бог, которому было удобно поручить держать в своей руке мой пиджак, за неимением других вешалок.
Как мне объясняли, этот дом был построен компанией Зингер, для проживания(?) своих служащих.
Однако, на изучение архитеуктуры и достопримечательностей времени и сил почти не оставалось. Кроме того, что нам все-таки следовало готовить сдачу вступительных экзаменов, чтобы превратиться в полноправных студентов, следовало также наладить свой повседневный быт в незнакомых прежде условиях жизни в большом городе. Что и где можно получать по продовольственным карточкам, где и как проглотить что-нибудь во-время, как добраться из одного района города в другой, и масса другого, трудноразрешимого для незнающих жизнь города.
В самом здании общежития еще долго не существовало никаких столовых и буфетов, в которых было бы возможно перекусить хотя бы.
С трудом для отоваривания карточки нашел магазин в начале Кировского проспекта: первое угловое здание. Когда там появился первый раз, чтобы отоварить пайку хлеба, меня опять-таки настиг голодный обморок: все перед глазами поплыло, стало тошно, и я свалился на груду каких-то коробок у стены. Там приходил в себя минут 5 – 10.
Публике в магазине, ленинградцам, по-видимому все было понятно, еще не так много здесь прошло времени после блокадных дней, и еще не все ослабевшие люди в себя пришли.
Наверное, у меня это был последний после войны настоящий голодный обморок, хотя близкое к этому состояние я испытаю еще раза 2 – 3.
На другой стороне Кировского проспекта, ближе к Ленфильму, была тогда расположена «Чайная», в которой было можно выпить стакан горячего чая и закусить его кусочком хлеба, что также мне нравилось делать с утра, или еще когда.
Перед отъездом в институт, или еще когда не помню, съесть первое со вторым можно было в ленфильмовской столовой, конечно, используя карточки.
Всего этого для удоволетворения требований организма было конечно очень и даже очень мало. Кроме того положение живущих в общежитии по сравнению с местными ленинградцами усуглублялось тем, что первые не имели возможности для приготовления всякого рода приваров в своих «домашних» условиях: не существовало у них ни примусов, ни керосинок, или разного рода плиток даже для приготовления просто стакана кипятка, не говоря о приготовлении каких либо кулинарных блюд. У живущих в общежитии не могло быть никаких запасов круп, картошки и т.п., не имелось приспособлений для хранения продуктов в охлажденном виде, да таковых ни у кого и не было.
Все эти прислособления для готовки и хранения пищи стали в общежитиях появляться много позднее.
Первая плита на дровах, для возможности на ней что-то сварить, или вскипятить, на М. Горького появилась где-то в конце ноября – в декабре, и была устроена в специальной комнате, кажется на 3-м этаже.
Основой нашего питания была пайка хлеба, 300 грамм, думаю не ошибся. Всем начинающим учиться помогали их близкие.
Студенческая стипендия на первом курсе составляла 210 рублей. Даже на оплату жидкого обеда , выдаваемого по карточке в учреждениях общепита, уложиться в 10 рублей за день означало приближение к дистрофии.
В 1945, и в 1946 годах, из дома в Таллине родители имели возможность ежемесячно высылать мне 600 рублей. Это, как я понимаю была мамина зарплата, и такие деньги для меня являлись колоссальным подспорьем. Конечно, кроме питания мне приходилось тратить деньги и на покупку одежды, взамен выходящей из строя, на учебные приспособления всякого рода, на развлечения, типа посещения кинотеатров, а изредка, и театров, музеев, на транспорт, и прочее.
На 1- курсе я почти не пробовал алкоголь и не курил.
В общем, во время занятий на первом курсе ЛКИ я, хоть и был постоянно озабочен вопросом, что съесть и как одеться, но экстремальных ситуаций в этих вопросах почти не испытывал.
/далее на 2.1.8.-1/
2.1.8.-1
ПОСЛЕВОЕННЫЙ ЛЕНИНГРАД,(с сентября 1945 года). КОРАБЕЛКА.
Другая ситуация, в худшую сторону, начала у меня складываться на 2-м курсе обучения. Это было связано, во-первых, со значительным ухудшением продовольственной ситуации в стране во второй половине 1946 года,и с изменениями в нашей семейной жизни. Но это все уже в последующем.
Редко, но уже и в 1945-м мне встречались парни, которые кроме учебы, как-то и где-то, умудрялись подрабатывать, и тем себя содержали. Помню одного такого и в нашей группе – его звали Костя Землеглядов. На занятиях он появлялся очень редко, но как-то сумел институт закончить. Молодец парень!
Нормальные занятия в ЛКИ в 1945 году начались явно с задержкой порядка 1
месяца. Вступительные экзамены на все факультеты института проводились после 1 сентября.
Практически каждый день я был вынужден с Максима Горького добираться до Лоцманской, что было очень даже непросто. Трамваи в Ленинграде, которые в те дни были в городе единственным видом транспорта, ходили, переполненными – сказать мягко. Лучше всего о транспорте тех дней, по моему гласит народная загадка, "попробуй угадай, что это такое":
«Один правит – другой лает, 20 избранных сидят, 50 друг - друга давят, 10 смертников – висят!»
Я, конечно, очень быстро перевелся в разряд последних. (Этот факт мне больно вспоминать, поскольку я знаю трагические исходы последних). Моим любимым местом на трамвае быстро становится подножка с левой стороны вагона.
Возможно один неприятный инцидент способствовал такому моему решению: как-то раз, какой-то из тех, про которых в вышеприведенной загадке сказано «50 друг - друга давят», чемоданом со своего плеча основательно заехал мне в нос!
Мой нос-то сам по - себе и не такое выдерживал, но тут у меня на нем, после того, как меня слегка продуло, когда я верхом на бензовозе ехал в Ленинград, - у меня на кончике носа появился небольшой фурункул, и именно его нежно коснулся угол увесистого чемодана!
Последние вступительные экзамены я сдавал в институте уже с температурой за 38! И даже больше. Мой фурункул на носу раздулся со страшной силой, так, что кроме температуры, вся моя голова увеличилась по крайне мере вдвое!
Примерно неделю, когда я видел свое отражение в каком-то небольшом зеркале, имевшемся у кого-то из моих соседей, то испытывал большое сожаление по поводу своей изменившейся внешности – мне не верилось, что огромный багровый шар на моих плечах без признаков шеи сможет снова превратиться в знакомое мне мое лицо.
Я ждал, когда мой фурункул созреет настолько , что его прорвет и тогда я смогу выдавить из себя его гнойное содержание. Такой метод лечения фурункулов я уже применял раньше, но тут - созревание затянулось!
Обычно абитуриенты нашей комнаты, как они только здесь появлялись, то тут же в чем они были заваливались на свое койко-место, и там проводили время, в разговорах с соседями, или, кто-как хотел. Стульев и столов в комнате еще не было долго.
В таком же положении в один из вечеров находился и я на своем месте – вдобавок к распухшей голове у меня был солидный жар.
Вдруг дверь в нашу комнату распахнулась и через нее к нам вошли сразу человек 10 из администрации института и общежития, во главе с директором института Евгением Васильевичем Товстых!
Как я позже понял, среди свиты директора находился председатель профкома института, комендант общежития Бреусов (?), и другие административные и общественные работники института.
Часть абитуриентов, устроившихся на кроватях даже не поднялась, а некоторые на них сели. Моя койка была расположена от входной двери в другом конце комнаты, и я продолжал на ней лежать.
Евгений Васильевич обратился к присутствующим с речью, в которой он стал нас стыдить за бессмысленное времяпровождение на кроватях,вместо того чтобы заняться организацией и устройством быта в помещении, куда нас вселили:
«...Вы же все находитесь не на вокзале, куда приходят чтобы только посидеть и затем уйти, чтобы больше никогда сюда не приходить, Вы все приехали чтобы здесь учиться и жить в течение всего времени Вашей учебы! Приведите же свое жилье в порядок, вымойте в нем сами хотя бы окна и полы, и уберите кучи мусора! Создавайте в комнатах учебную и жилую обстановку, а администрация будет Вам всячески помогать, но и Вы сами не сидите сложа руки....»,
и т.д. в таком же духе.
Я повернул голову в сторону говорящего, и Евгений Васильевич меня увидел, после чего он сразу же вышел из комнаты вместе со свитой!
Все-таки я дождался прорыва своей болячки, выдавил из себя всю дрянь, после чего быстро пришел в себя.
Через день, или два после посещения общежития директором, комендант общежития организовал работы по приведению комнат в приличный вид силами в них проживающих: для нашей комнаты было выделено несколько половых тряпок, и сколько-то ведер для переноски воды и намачивания в них тряпок. Было приказано самим вымать полы, стены и стекла, где они еще сохранились.
Делать нечего - все новоиспеченные студенты начали сползать со своих кроватей, сдвигать их в один угол комнаты, чтобы освободить место на полу для его мытья. Сначала ведра попытались наполнить водой из крана в мужской туалетной комнате, которая находилась на нашем этаже, однако вода вытекать из открытого крана очень быстро перестала.
Прекращать начатое дело, вновь растаскивать кровати по своим местам, такой мысли никому в голову не пришло: решили, что полы следует от блокадной грязи все же отмыть, а воду для этого принесем из Невы, которая тут протекает не очень далеко - из окна ее видно.
Большая часть жильцов схватила себе половые тряпки, а я, и еще один, взяв по паре ведер отправились за водой. Носить воду нам было как-то привычнее, чем отдирать тряпками слежавшуюся грязь, уже впитавшуюся в половой материал.
Надо сказать, что никто тогда не задумывался о том, что собой представляет пол, который нам следует очистить от покрывающей его грязи. Все мы привыкли к тому, что обычно полы в домах настилаются деревянными досками и ничего иного не бывает.
На улице уже была темная ночь. С пустыми ведрами мы быстро спустились на первый этаж, вышли на двор нашего общежития, затем через арку калитки на улицу М. Горького, пересекли улицу Куйбышева. Дальше ориентиром был видневшийся в темноте силуэт Дома Политкаторжан, который, для выхода к Неве, нам следовало оставить слева. От нас Неву отделяло пространство с высокими развалинами какого-то большого строения, разбитого то ли бомбежкой, то ли артобстрелом.
Мы быстро сориентировались и нашли среди этих развалин удобную пешеходную тропинку, по которой и перешли к набережной Невы. Там еще была неширокая дорога вдоль набережной, по которой, как я запомнил, тогда транспортного движения не существовало.
Зачерпнуть ведрами воду из Невы труда никакого не было - как специально для этого, здесь к реке был устроен удобный гранитный спуск.
Мне тогда подумалось, что такой спуск за водой бывает только в Ленинграде!
Темная невская волна легко вошла в каждое ведро.
/Уже скоро 70 лет, когда мне приходится бывать у этого спуска, я обязательно в мыслях каждый раз набираю здесь воду в ведро/
Назад с полными ведрами, через развалины, под арку - в свой родной дом на М. Горького 5. Дорога туда и обратно по моему заняла у нас не более 20 минут.
Такое путешествие пришлось выполнить еще пару раз, прежде чем в комнате удалось отмыть шедевр искуства, сделанный довоенными мастерами создания паркетных узоров из искустно уложенных цветных паркетных дощечек.
По мере удаления с пола слоя утоптанной грязи, не сразу а постепенно, перед глазами поломоев начали проявляться художественные цветные орнаменты, созданные чьей-то необузданной фантазией. В разных местах комнаты на полу проявлялся свой высокохудожественный узор, но самый удивительный был обнаружен посреди комнаты, точно напротив того места на потолке, с которого спускался шнур с цокалем для электрической лампочки, освещающей всю комнату. Как только начали проявляться эти узоры, то сразу всех поломоев охватил трудовой энтузиазм – каждый старался на своем куске пола быстрее и тщательнее открыть для обозрения, спрятанную доселе под слоем грязи, новую и необычную картину.
После такой работы вся наша комната удивительно преобразилась, а мы попали как бы из грязного сарая в некое музейное помещение! После такого открытия все даже стали при входе в комнату вытирать ноги об одну из тряпок, которая была нам оставлена.
Кстати, после того как наша комната стала относительно чистой, я обратил внимание, на то, что и потолок в комнате не простой: в центре откуда торчал какой-то крючек потолок также имел некую художественную лепку! Здесь также просила своего размещения какая-нибудь люстра фантастической конструкции.
После сдачи вступительных экзаменов, которые состоялись, по-видимому, уже во второй половине месяца, в актовом зале было общее собрание принятых в ЛКИ на 1-ый курс на разные факультеты в 1945 году. Ведущий собрание называл фамимлию каждого, название его группы и пояснял порядок начала занятий. Сразу после этого собрания ко мне подошел один из таких же новых студентов и сразу спросил: «Откуда ты сюда приехал?».
Я ответил, что я приехал из города Таллин, из Эстонии, и больше разговора у нас с ним на этот раз не было. Он был по национальности кореец и по фамилии Ким, почти у всех корейцев такая фамилия. Однако, через какое-то время мне вспомнилось, что 10 лет тому назад, когда я жил во Владивостоке и учился там в 1-ом классе, со мной за одной партой сидел также кореец Ким, и я его спросил, не из Владивостока ли он здесь появился?
Он мне ответил, что «Нет», приехал он сюда из Средней Азии, но когда-то они жили во Владивостоке, и он, как только услышал на том собрании мою фамилию, то сразу заподозрил, что именно со мной он тогда учился в первом классе и сидел за одной партой! Вот такие случаются у людей встречи!
С этим парнем мы частенько встречались и беседовали еще не раз, пока он из ЛКИ не исчез – не вернулся после того как уехал к себе домой на каникулах.
Где-то сразу после своего зачисления на Кораблестроительный факультет ЛКИ я решишил с него перевестись на факультет Морского Оружия.
Теперь здесь в ЛКИ я узнал чем занимаются на этом факультете и решил туда перевестись с Корфака. В принятом мной решении очевидную роль сыграла демонстрация морского оружия в Таллине, которую я успел там увидеть.
С просьбой об этом переводе я пришел в деканат факультета, и секретарь, Екатерина Семеновна, помогла мне оформить этот перевод.
Я был зачислен в группу «торпедистов» (если память не изменяет, то ее № 311). Еще на факультете имелись и группа минеров (№ 411?), которая затем была ликвидирована из-за неукомплектования ее студентами.
Еще через какое-то время состоялось собрание первокурсников моего факультета, на котором мы познакомились с деканом – Борисом Ильичом Штафинским.
Нас было собрано человек по 15 – 20 в каждой группе, из числа которых через 3 года осталось 10 студентов. Это были следующие студенты (фамилдии перечисляю в том порядке, как они оказались расположенными на моенй фотографии):
- Стукалин Н.Ш.
- Мальгин О.В.
- Бялый О.Л.
- Мосягин А.А.
- Иткис М.Ф.
- Гормина Е.Н.
- Александров А.Б.
- Херузе М.А.
- Азбель Б.Я.
- Шляхтенко В.П.
Остальной набранный контингент студентов «отсеялся», в значительной мере, уже после первого же семестра занятий по причине неуспеваемости, или по другим личным причинам.
В те послевоенные годы, в условиях карточной системы питания, в условиях разрушенного войной бытового хозяйства, быть студентом было очень не просто, особенно для живущих в общежитии.
Из вышеназванных, живущими в общежитии были трое, а именно: Мирон Иткис – прибывший из Грузии, Женя Гормина – из Бологого, и я – А. Александров. Остальные студеты являлись постоянными жителями Ленинграда.
В дальнейшем две группы были слиты в одну группу «торпедистов», и в процессе обучения непрерывно пополнялись студентами с других факультетов, или даже переводящимися сюда из других ВУЗов.
Окончательно состав группы стабилизировался с третьего, или даже, с четвертого курса.
Из ребят, которые тогда в 1945 были в составе нашей группы, но затем после перввого же семестра больше у нас не учились, мне запомнились двое, Виктор(?) Рыбаков и Харлапенко (имя уже забыл).
В. Рыбаков был старше меня всего года на 2 -3. Красивый, стройный парнишка, чуть выше меня ростом, и с только что начавшими пробиваться усиками, был демобилизованный капитан – артиллерист! Приехавший сюда учиться из какой-то центральной области РСФСР, он жил в одной из соседних комнат общежития, рядом с нашей комнатой 516. Утром в туалетной комнате, где мы по утрам умывались, я увидел на его красивом мужественном плече след от тяжелого ранения, которое не было заметно, когда он был на занятиях в институте, или когда в полной военной форме, но без погон, ходил по городу.
Учиться ему было несравненно труднее, чем мне. Он прошел через военное пекло. Мальчик в боях Отечественной дослужившийся до звания капитана, он пршел через школу в которой школьные математические и иные науки перевоплощались в законы войны, после которой вновь перейти к книжкам и тетрадям куда труднее, чем недавнему школьнику. Помогал я ему как мог, но все же после первого же семестра он в институт не вернулся. Возможно, что и к бытовым условиям жизни в студенческом общежитии того времени он привыкнуть не смог. В этом смысле, конечно, в армии было легче: и с питанием, и с одеванием. В то время демобилизованные фронтовики были наравне со всеми, никаких льгот им не полагалось. Жили и учились как все другие.
Весь первый семестр в нашей группе он был старостой – первым помощником декана факультета.
Запомнился мне также студент по фамилии Харлапенко, которого я также тянул в учебе.
Первая отличительная особенность этого парня заключалась в том, что он был уже женатым! Хотя был моим ровесником! Впервые такое встречал! Кроме того, что он нуждался в помощи по учебе, он также терпел жесточайший семейный разлад. Я это понял после того, как раз, или два, был у него дома, где-то на Васильевском острове.
Война застала этого парня, еще совсем мальчишку, где-то в пригороде Ленинграда, и оттуда он каким-то образом, как я понял, начал выполнять какие-то задания служб НКВД, причем занят этим был все блокадное время, вплоть до 1945 года.
От него я, как бы между прочим, повысил свое представление о блокадном времени. Например: как-то проходили мы с ним через парк Ленина, и он мне показывает: «вот здесь долго лежали большими штабелями мертвые люди, и это было совершенно обычно!».
Как я понял, служба в органах поддержала его в блокадные годы и после, но, когда он поступил в студенты ЛКИ, его материальное положение резко ухудшилось, что привело и к семейным скандалам. Его дальнейшая судьба мне не известна.
Запомнилось только, что Харлапенко был родом из того же села (деревни) Псковской области, откуда происходил и другой наш студент, В.П. Шляхтенко, мой товарищ, который долгое время был старостой нашей групп, с которым мы вместе закончили институт, работали в одной и той же организации, и с которым поддерживаем постоянную связь.
Сразу отмечу, что наш факультет, «Морское Оружие», для ЛКИ был новым факультетом. До этого , с 1932 года, он находился в составе Военно-механического института, который во время войны был эвакуирован в город Молотов (Пермь, по нынешнему).
В связи с этим практически все студенты старших курсов, начиная со 2-го курса, на этом факультете принимались в студенты еще во время войны, в Перми. Многие из них и по рождению были пермяками. («Пермяк – солены уши» - народная дразнилка.)
Наш прием 1945 года на факультете «Морское Оружие» (позднее этот факультет переименовывался в «Конструкторский», в «Приборостроительный») был первым в Ленинградском Кораблестроительном институте.
На 1-ом курсе студентам преподают общеобразовательные технические дисциплины, которые мы слушали в больших аудиториях вместе со студентами других факультетов, и читали их нам штатные преподаватели ЛКИ. Но некоторые предметы нам читали преподаватели «со стороны» (наверное военмеховские?). Так высшей математике нас обучал маленький еврей в военной форме, с пистолетом (!) на ремне, запомнил только его фамилию – Блох.
По собственному выбору мы изучали иностранный язык, английский, или немецкий.
Поскольку, после занятий в 10-м классе у Александры Вильгельмовны, в немецком я разбирался неплохо, то решил с нуля начать изучение английского языка.
Любопытно – у других студентов выбор языка был более практичным: все студенты - евреи нашей группы, выбрали немецкий, поскольку их национальный язык, который они более, или менее знали, был к немецкому очень близок. Это им давало возможность меньше времени тратить на учебу, больше времени тратить для других интересных занятий. Ребята они были очень дружные и, в основном, были отличными спортсменами. Их спортивные успехи были очень заметны в различных видах спорта. Основу второй баскетбольной сборной команды института составили именно эти ребята из нашей группы.
Интересно, что несмотря на пережитую блокаду некоторыми из этих ребят, все они теперь находились в отличной спортивной форме, чего нельзя было сказать про меня: как-то на одном из занятий по физкультуре, где было нужно бежать 1 километр, я в конце дистанции был ближе к неживому! Еще очень долго я ощущал, что выносливости мне не хватает; даже после того, как на 3-ем – 4-ом курсе вырос и окреп настолько, что стал явно сильнее большинства сверстников.
Очевидн, что тут дело в том, что моя голодовка продолжалась много лет подряд, а ребят блокадников все-таки после двух-трех лет жестокого голода успели как-то восстановить.
Вообще, в Ленинграде снабжение населения по тем же карточкам в 1945 году было несравнимо лучше и сытнее, чем в других областях России. Это отмечалось многими ребятами живущими рядом со мной в общежитии. Например, в Ленинграде по талонам карточек иногда отпускались конфеты, иногда яичный порошок, и другие предметы, которые для провинции были невероятной роскошью!
Я быстро втянулся в занятия и хоть отличником не становился, но, вполне очевидно было, что угроза отчисления по неуспеваемости мне не грозит, как очень многим другим ребятам. Были среди них и «уникумы». Помнится один парнишка, прибывший в Питер откуда-то с Северного Кавказа по фамилии Сокологорский!
В институт он поступил без экзаменов, поскольку был обладателем школьной Золотой Медали!
В конце первого семестра я вместе с ним сдавал преподавателю Блоху экзамен по математике, и при этом, услышав диалог Блоха и Сокологорского, забыл от удивления про свои вопросы: Блох «пытал» бедного студента – чему же будет равен синус 30 градусов, на что Сокологорский, как легендарный партизан, не отвечал ни слова. Блох совсем допек беднягу: « Ну хоть скажите, много это, или мало?»
Тут Сокологорский сдался и выдавил:
«Мм-а-ло! Примерно, около двух!»
Ясно откуда пошла коррупция и подкупы должностных лиц!
Ясно, что студент понятия не имел о тригонометрии, хотя парнишка он был неплохой, думаю из кубанских, или терских казаков.
Как занятия в институте, так и наш студенческий быт в общежитии, в 516 комнате, «устаканивался» и налаживался. Стабилизировался состав жильцов, все начинали друг к другу привыкать и знакомиться поближе.
Кстати, еще двое жильцов нашей комнаты впоследствии перевелись на факультет МО (Морского Оружия). Это были Володя Изотов, о котором я здесь уже вспоминал, и Саша Рабков, наверное самый здоровенный парень из нашей комнаты.
Саша Рабков, волжанин из Саратова, окончил институт на год – полтора после меня и затем работал в той же организации, куда и я был направлен после окончания ЛКИ – это был научно-исследовательский институт НИИ-400. ЛКИ он заканчивал в «минной» группе.
С Володей Изотовым, после окончания ЛКИ превратившегося в военпреда, институт мы окончили вместе и в одной группе.
Как только студенты из нашей комнаты начали в новой обстановке осваиваться, я предложил всем сочинить наш студенческий гимн. Меня поддержали и, где-то среди старых бумаг у меня до сих пор хранится попытка этого сочинения - строчки диктовали все, а я их записывал и запомнил ( на мотив «раскинулась море широко»):
« На Финском Заливе стоит ЛКИ и волны его омывают,
Живут там студенты и ночи и дни с кроватей своих не слезают.
Товарищ я с лекций удрать не успел , промолвил корытчик (корытчик- это студент Корфака) уныло,
Я к двери - комсорг тут ко мне подбежал, и сразу вся группа завыла.
Пришел на экзамен , а знания нет - в глазах у него закатилось,
Увидел он двойки чернеющий след (след – это термин из начертательной геометрии) упал сердце больше не билось.
К нему подбежали шпаргалки неся, стараясь привесть его в чувство,
Но лектор сказал покачав головой , напрасно здесь ваше искуство !
Всю ночь в деканате покойник лежал, в костюме студента одетый,
В руках он зачетную книжку держал - надеждою слабой согретый.
К ногам привязали ему интеграл и калькаю труп обернули,
Гидравлик вприпрыжку к нем подскочил прочел теорему Бернулли.
Напрасно старушка ждет сына домой, парнишку хвосты не пускают,
директор степешку за двойки отнял - деньжат на билет не хватает!»
В октябре, ближе к ноябрю, в дверях балкона нашей комнаты (рядом с моей кроватью) рабочие вставили стекла. Вставленные стекла были настолько прозрачными и чистыми, что когда я вечером, возвратившись домой, и решив , по привычке, повесить на ручку балкона свой пиджачок, то я этого стекла не заметил, и, нечаянно, только-что вставленное стекло снова выбил!
Опять через окно без стекол в комнату начал задувать холодный осенний ветер, и все кто там жил несколько расстроились, но на меня никто особенно и не сердился: во-первых всем было понятно, что я так поступил нечаянно, да и от разбитого стекла я страдал больше всех – моя кровать стояла рядом с этим окном!
Через два – три дня окно снова застеклили, и теперь я свой пиджак вешал на ручку осторожнее, предварительно открывая внутреннюю дверь балкона.
Это был еще тот самый хлопчатобумажный пиджак, который для меня сшили по заказу переборской школы накануне дня Победы!
Как-то так получилось, что у меня восстановилась связь почти со всеми учениками Переборской школы, которые после 10-го класса также, как и я оказались в Ленинграде! Конечно у них у всех этот путь до Ленинграда был много короче, чем у меня. Моя прежняя связь со школьниками оборвалась на моменте, когда я из Перебор (Рыбинска), еще в начале июня, отправился на военную службу в Ярославль. С этого момента я никого из них не встречал, и о том, что я появлюсь в Ленинграде предполагать никому из них было просто не возможно.
Возможно, что связь с моими школьными товарищами восстановилась после того, как в один из осенних дней на Кировском проспекте, у Ленфильма, я неожиданно столкнулся с Валей Шалиной, дочкой нашей учительницы по математике. Оказалось, что они теперь живут не в Рыбинске (Переборах), а здесь рядом, на улице Куйбышева, а Валя теперь студентка Ленинградского Университета, учится на геолога!
Позже, вместе с другими школьными товарищами, я у них дома был раза два. У Вали также была сестренка, года на 2 – 3 младше, которая до этого также училась в Переборской школе, но я ее там не запомнил.
Встретил в Ленинграде я также Шурку Михайлова. Оказалось, что он живет на 14 линии Васильевского Острова и теперь начал учиться в Политехническом институте. Однажды, точно знаю, что это было в конце октября, когда мы с ним встретились по какому-то поводу, он мне заявил, что вчера он был на похоронах своего родственника, которым был академик А.Н. Крылов!
Что есть такой ученый кораблестроитель я уже где-то прочел, и его имя знал, но еще не представлял всей величины этого академика! Умер А.Н. Крылов 26 октября 1945 года.
Информация, что родственник моего соученика является неким академиком на меня не произвела абсолютно никакого впечатления. Думаю, что у Саши (Шуры) Михайлова в те годы, особенно со второй половины 1947 года, когда местом моего проживания вновь стал Васильевский Остров, по 1950 год включительно, не существовало более близкого сверстника, чем я.
Года через 3 - 4 я уже хорошо знал, что А.Н. Крылов был уникальным явлением в инженерной и научной жизни России, и не только России, однако я никак не связывал его образ с Шуркой Михайловым, общение с которым в те дни у меня было постоянным. Запомнил только, что он мне как-то сообщил еще, что по линии отца он происходит от какого-то знатного рода.
Жил он в сороковые годы на 14 линии Васильевского острова, почти всегда один без родителей на деньги, которые они ему высылали. Временами к нему приезжала его мама.
Встретился каким-то образом я также с Юркой Молочковым, в компании с которым я в Переборах проводил много времени. Он также поступил в Политехнический институт и поселился в общежитии на Лесном проспекте. Когда он услышал, что мои затруднения связаны с отсутствием у меня чертежной доски, то он тут же предложил мне помощь: со второго этажа здания на Лесном проспекте он спустил мне на веревке прекрасную чертежную доску.
Воровство, конечно, но тогда такой способ приобретения мне представлялся в каком-то другом свете. За доску я ему был искренне благодарен. Она со мной путешествовала затем не один год, а проходя по Лесному всегда посматриваю на второй этаж памятного дома.
После первого семестра занятий из института он был отчислен за неуспеваемость (также, как и Шурка Михайлов), и мы позже с ним встречались, когда он уже поступил в институт, кажется Целлюлозной промышленности, и снимал для себя комнату на улице у Нарвских ворот. Оттуда в 1947, или уже в 1948 году, он мне подарил двухпудовую гирю для тренировок, которую я, используя при этом трамвай, спокойно перенес(!) к себе на Васильевский.
На каникулы он всегда уезжал к себе в Переборы, но однажды оттуда в Ленинград не вернулся: что-то там набедокурил (используя знания радиотехники, подключился куда не следует), и у меня больше не появлялся. А жаль! Парень он был очень хороший!
Очень скоро в моем общежитии появился также Игорь Симо. Все время пока я учился и потом, когда мы уже работали инженерами, после окончания учебных заведений, с Игорем у меня наладилась устойчивая связь. Какой это был умелец в любом деле с которым ему приходилось сталкиваться, я уже написал выше. Я у него не один раз бывал в гостях в общежитии политехнического института, как-то мы сним вместе посетили каток в ЦПКО, поддерживали с ним связь до его случайной и глупой смерти.
Мы , можно сказать, дружили с ним семьями, пока нашим встречам не помешали наши возрастные немощи.
На следующий, 1946 год, в Ленинград, в связи со службой своего отца, на корокое время приезжала здесь жить Рита Агафонова, также бывшая ученица нашей Переборской школы. Тогда сборы наших учеников происходили регулярнее и происходили всей группой. Как-то, в сентябре, даже совершили коллективный выезд на пляж в Петергофе.
Была у меня также небольшая возможность установить также связь с товарищами из Куйбышевской школы на Упрвленческом, откуда я исчез в прошлом, 1944 году, в апреле – мае. Как-то из почтового ящика в нашем общежитии я вытащил письмо от Марлена Ширяева – того самого мальчика с которым мы планировали нелегально сбежать на фронт.
Вместо фронта у меня вышло путешествие через Рыбинск – Углич – Ярославль – Рыбинск – Ленинград – Таллин – Нарву – снова в Ленинград, завершившееся поступлением в ЛКИ. А Марлен мне сообщал, что он сейчас служит где-то в горах Армении. Я ему сразу же ответил на имеющейся в его письме адрес воинской части, в которой он служил, но ответа на мое письмо не поступало. Его письмо и сейчас у меня хранится.
Некоторые сведения о школе на Управленческом у меня появились через несколько лет, когда мы встретились и «познакомились» с Валентином Некрасовым, который там же учился по 1946 год, в классе на один год младшем. Как-то у меня случилась, уже в 70-х, или в конце 60-х, случайная встреча с Мишей Ляндой, одним из учеников, с которым я учился тогда в одном классе. Но про судьбы моих друзей-товарищей он сообщить мне ничего не смог.
Недавнее мое прошлое – уже в прошлом, а теперь моя жизнь и учеба проходили согласно учебному плану, а в 516 комнате на прспекте М.Горького проходил мой новый студенческий быт, появились новые друзья и товарищи.
Одним из них стал мой сосед по койке, которого звали Коля Чирков. Коля приехал учиться в Ленинград из Вологды, или где-то там рядом. Свободное время, поездки в институт, и другое мы начали с ним проводить вместе и вскоре стали, как говориться «не разлей вода». Коля был на год младше меня, но ростом я был где-то на уровне его плеча.
Помню, что как-то в те дни случились первые в нашей жизни Выборы государственной власти. Мы вместе с Колей торжественно отдали свои голоса (бюллетени) в здании института Связи(?), от нас дальше за мечетью, и на обратном пути, боролись и как щенята валялись в снегу, в сугробах.
Наверное в октябре, или в ноябре, у него случилась беда – то ли он потерял, а то ли у него украли, продоволственные карточки, которые были основой нашего скудного питания! Это тогда была голодная смерть! Помощи из дома хватало ему разве на мелкие карманные расходы. Делиться же с ним своими карточками, это хлебная пайка 300 грамм, никто не захотел, да и не мог. Спасло тогда Колю то, что незадолго до этого мне родители с кем-то передали из Таллина мешочек с пшенной крупой. К этому времени в общежитии уже устроили отдельную комнату, в которой была сооружена кухонная плита, на которой студенты могли себе что-то сварить, или еще приготовить иным способом. Около месяца пшенная каша была его практически главной пищей.
Не исключено, что карточку на продовольствие у него украли: весной 1946 года в таком воровстве в нашей комнате был изобличен один из костромских парней, за что был побит и изгнан.
После первого семестра Коля из института ушел, и начал учиться в Вологодском Педагогическом институте. Оттуда он мне присылал письма – как там живут студенты, но на следующий год он снова вернулся в Корабелку и затем ее успешно закончил, уже в 50-х годах.
Вместе с Колей я в студенческой столовой на Мясной улице отметил ноябрьскую годовщину Революции, причем, впервые в жизни сделал это с «гусарским» размахом, со спиртным. Домой мы с Колей возвращались с праздника пешком, причем он по дороге где-то потерялся, за что в 516 комнате я от других студентов получил выговор.
После этого праздника, поскольку на другой день я чувствовал себя не очень хорошо, я решил впредь себя вести с выпивкой осторожнее.
Большое значение в студенческой жизни имел Сытный рынок на Петроградской стороне. Там всегда можно было приобрести на свои деньги что-либо из съестного, или необходимое вещевое барахло. Так однажды я обнаружил, что мои брюки, сшитые еще в Переборах, требуют срочной замены, дабы не обнаруживать мое голое пролетарское тело. На барахолке Сытного рынка мне удалось приобрести новые штаны ядовито-зеленого цвета, оказавшиеся, к тому же, со штанинами чуть ниже колен. В таких и ходил, пока в Таллине родители мне не приобрели штаны нормальной длины. Еще хорошо, что у меня не износились шикарные хромовые сапожки, подаренные мне родителями еще в Таллине. В них я пытался заправить короткие штанины.
Как-то Сытный рынок помог мне изучить текущий быт ленинградской милиции.
Началось это с того, что родители переслали мне из Таллина вместе с пшенной крупой пару пакетов яичного порашка, а я не смог понять, как его можно использовать. Тогда для меня такой продукт был непонятным и поэтому я решил его «загнать» на барахолке, а на выручку от продажи приобрести другое питание.
На рынке, чем я торгую, заинтересовалась милиция, поскольку и для нее яичный порошок оказался не очень понятным продуктом, тем более, что на упаковках приводилось описание на иностранном языке. Меня арестовали и доставили в ближайшее отделение милиции, для определения моей личности и упаковок яичного порошка.
С утра и до ночи я сидел в отделении и наблюдал, как милиция проводит свое служебное время.
Вскоре после того, как меня там пристроили сидеть в сторонке на скамеечке, группа из нескольких милиционеров привела в отделение двоих – троих бандитов, задержанных за нападение на постового милиционера, где-то в районе Кировского моста – Петропавловки. Избив постового, они отобрали у него пистолет, но их начала преследовать подоспевшая милиция, и уже где-то в парке Ленина, их задержали, причем сделали это с помощью прохожего, у которого в руке оказался небольшой, но тяжелый чемоданчик со слесарным инструментом. Этим чемоданом прохожий нанес удар убегавшему от милиции, свалил его, а подоспевшие милиционеры смогли бандюгу и его товарища задержать. В ходе разбирательст в отделении милиции, выяснилось, что незадолго до описанного эпизода, некто был похожими бандитами избит и увезен скорой помощью, где-то на проспекте Максима Горького. Милиция пыталась определить куда того пострадавшего отправили на скорой, бандиты утверждали, что к тому эпизоду они отношения не имеют. Потом бандиты тут же в отделении милиции набросились на человека, котрый помог милиции их задержать, потом милиция, выручая того человека, начала тут же лупить бандитов ...
Все это происходило перед моими глазами; мне даже было не очень понятно, когда меня-то отсюда выпустят. Время шло, но меня не отпускали.
Во второй половине дня в отделение быстро вошел какой-то «тихарь» - человек не милиционер, котрый подошел к главному начальнику, и что-то стал ему тихо говорить. Начальник после этого разговора начал быстро отдавать какие-то команды, и на моих глазах десяток милиционеров куда-то быстро ушел из отделения.
Через минут 30 – час, они по-одиночке начали возвращаться и каждый приводил с собой одного – двух людей, типа бродяг или бомжей. Их разместили тут же, на свободных скамейках, на полу у стен.
Милиционерское начальство что-то говорило по телефону, составляло какие-то бумажные документы, опрашивало приведенных. Было похоже, что милиция накрыла какую-то воровскую «малину».
Этот народ не буйствовал, как предыдущие бандюги, но болтал, хохатал, портил в отделении воздух, хотя нельзя сказать, что они были пьяны.
Наконец, уже было совсем темно, меня отпустили, предварительно прочитав какую-то лекцию.
Как только я вышел из отделения на воздух и сделал несколько шагов, ко мне из-за какого –то угла подошла какая-то женщина и стала спрашивать про некоего мужчину, находящегося среди задержанных. Я ей ответил и быстро ушел к себе в 516 комнату, отдыхать.
Так я познакомился с работой ленинградской послевоенной милиции. Не запомнил, куда делись те злополучные пакеты с яичным порошком.
/далее на 2.1.8.-2 /
2.1.8.-2.
БЫТЬ, или НЕ БЫТЬ ЛЕНИГРАДЦЕМ ?
РЕШЕНО 31 ДЕКАБРЯ 1945 ГОДА.
Хоть я и жил в общежитии, но не забывал, что я вообще-то ленинградец, хотя в начале, когда я здесь появился еще летом, я не очень уверенно определил, что Мойка это все же не Нева.
Я уже давно мечтал увидеть места своей «малой Родины» на Васильевском Острове, которые время в моей памяти не стерло, да все для этого мероприятия не находил времени. И вот наконец собрался. Помнится где-то в конце ноября – начале декабря.
В этот поход я пригласил с собой знакомых из нашего общежития. Со мной туда отправилось человек пять.
Попадать с материка на Васильевский остров для нас было естественнее не трамваем через мосты, а переходя Неву по уже вставшему на реке льду. Мы все были из провинции, с Волги, или с других рек, где переходы по льду были делом привычным и естественным.
Вообще, к реке у нас тогда отношение было именно, как к реке. Еще в сентябре некоторые парни из нашей комнаты ходили на Неву купаться, и при этом, в районе Кировского моста, переплывали ее на другой берег.
Так вот, уже при наступавших вечерних сумерках, я, вместе с сопровождающими, сошел на лед ниже моста Лейтенанта Шмидта, и пошел в сторону Васильевского. Вскоре путь нам начали преграждать не очень большие пространства льда, покрытые водой, которые мы обходили. Очередную большую лужу мы решили обходить с двух сторон, и при этом разбились на две группы. Один пошел со мной.
Через какое-то время мы вдвоем вылезли с реки на набережной Васильевского острова, а другую группу в сумерках мы не видели. Подождав их немного на том месте куда вышли, мы решили, что они, либо вернулись, либо вышли на остров где-то от нас далеко. Мысль о возможности чего-то плохого нам в голову не приходила, и я, по памяти, пошел с товарищем вдоль набережной к 24-ой линии, откуда меня увезли 11 с половиной (больше) лет тому назад.
Уверенно пройдя мимо Горного института, дальше пошел не очень уверенно, но, как понимаю, правильно. Уже в темноте мы вышли на темную совершенно пустынную улицу, на которой один из домов я заподозрил, как свой, правда следовало еще войти через калитку во двор, но на это мы в темноте не решились.
Вот так и состоялось мое свидание с «малой Родиной», на место которой я потом несколько лет больше не приходил. Не было необходимости. И в мыслях не было, что когда-то все-таки сюда вернусь.
Те двое – трое, которых мы потеряли на Неве, вернулись в общежитие часа через два после нас: оказалось что они смогли выбраться на «материк» на территорию судостроительного завода «Судомех», который строго охранялся, и где охрана завода их на некоторое время задержала.
Наступившая в городе зима нашу жизнь несколько усложнила, главным образом в плане проезда из института с Лоцманской на М. Горького, и в другую сторону. Для этого привычнее всего было использовать трамвай № 2, который через Кировский мост, по Садовой выходил на Невский, оттуда сворачивал на Плеханова, мимо Театральной, шел по Маклина, и выходил затем на площадь Репина, около ЛКИ.
Потом появился автобус, также № 2. (до его появления в Ленинграде ходил только один автобус № 1, он шел куда-то в сторону ЦПКО, и нам был не нужен). Со временем, кажется, появился трамвай № 14, который к ЛКИ подвозил вдоль Фонтанки.
Другого транспорта для нас не существовало, да и этот ходил через час и всегда страшно переполненный.
Как-то зимой в городе случилась метель, в связи с чем сутки движения трамваев и автобуса не было, пока в городе не расчистили дороги. Было весело в толпе студентов топать из института домой пешком.
Обычно было неприятно часами на морозе поджидать нужный транспорт, а если увидишь его на подходе, то бежишь бегом по снегу и льду, чтобы не топтаться на морозе до подхода следующего. Чтобы не мерзнуть на подножке трамвая слева, было лучше попытаться в вагон втиснуться, но это обычно было проблематично. Тогда висишь на подножке.
Особенно неприятно было поздно вечером ловить транспорт, чтобы из института добраться до дома. Бывало часами ждешь его, но когда к остановке подходит автобус, то он настолько бывает переполнен, что шофер просто не открывает дверь, чтобы не пускать в автобус новых пассажиров.
Тогда, хоть у автобуса подножек и не существует, все-равно находишь опору для кончиков пальцев на ногах, и пальцами же рук удерживаешься за небольшой выступ двери , или окна, автобуса, и так висишь несколько остановок, пока на одной из них дверь все же не откроется, и ты сможешь втиснуться в салон машины.
Так доберешься до своей общаги, а там снова весело: 17 парней постоянно находят занятия и повод, чтобы похохатать.
Некоторое разнообразие в студенческую жизнь также вносили крысы, в большом количестве здесь расплодившиеся за время войны и блокады. Ночью нужно было спать очень крепко, чтобы не почувствовать, как они по тебе бегают. Правда в основном, они вели себя не агрессивно. Только как-то раз, уже на следующий год, был случай, когда крыса кусила спящего (помнится, что его фамилия была Волошин).
Обычно крыс интересовали наши вещевые мешки и сумки; если они заподозрят, что в них лежит что-нибудь вкусное, то разорвут такую сумку в клочья, но своего добьются – утащат и съедят что им нужно.
Иногда, наиболее нахальные крысы начинали бегать по комнате и среди дня, и тогда на них устраивалась коллективная охота. Но с осторожностью, поскольку те могли и огрызнуться.
Конечно более важным, чем борьба с крысами, было изучение необходимых наук и выполнение различных плановых заданий.
Несмотря на отличную библиотеку в институте, учебники и всевозможные пособия пользовались у студентов большим спросом.
Неожиданно, решение этого вопроса начало выполняться складом всевозможных полезных пособий, случайно обнаруженным в одной из комнат, обычно закрытой. В эту комнату были сложены всевозможные учебники, книги и тетради, оставленные в здании общежития довоенными студентами, нашими предшественниками. Как выяснилось, многое из этого богатства принадлежало студентам умершим здесь в блокаду. Об этом мы узнали из дневника одной из студенток, который был случайно обнаружен среди груды книг, бумаг, тетрадей.
В нашей комнате начали было вслух читать этот дневник, но там писалось такое, о чем в то наше время говорить было опасно, поэтому коллективные чтения были прекращены, и куда тот дневник делся я не знаю.
Ближе к окончанию семестра в общежитии была также подготовлена специальная комната для самостоятельной подготовки студентов к зачетам, к сдаче экзаменов, и для других учебных занятий, или для спокойного отдыха от этих занятий.
Я как-то провел там бессонную ночь, пытаясь наверстать упущенное, но больше так не делал. "Не спать" у меня не получалось. Другие студенты это помещение использовали разумнее: так в процессе своей зубрежки конспекта, я видел, как в другом углу комнаты все это время целовалась какая-то парочка.
Через месяц-другой занятий, Ленинградский военкомат вновь привлек меня к воинской обязанности, произведя в "матроса запаса", хотя, по-моему, к этому времени я не прибавил, ни в росте, ни в весе – оставался таким же каким был до 22 июня 1941 года.
Казалось бы теперь все – я теперь студент и матрос, а, следовательно, ни какой-то там жалкий пацан-«тинэйджер», хотя и маленький по прежнему!
Однако, оказалось, что мое новое солидное положение продолжало удерживаться буквально на волоске, а причиной этому было мое контрабандное проникновение в Ленинград, совершенное в конце августа.
31 декабря 1945 года наша студенческая группа сдавала первый зачет за обучение в 1-ом семестре 1-го курса института, и этот первый в своей жизни студенческий зачет я успешно сдал. Уже в темноте я пришел домой в общежитие на проспекте М. Горького. О какой-нибудь там встрече Нового Года никаких мыслей не возникало, были другие ощущения – ощущения начавшейся экзаменационной сессии, на проведение которой никаких скидок на праздники тогда не было.
Это был первый мирный Новый Год, который я впервые через 12 лет жизни встречал в своем родном городе, проходивший в непростой послевоенной обстановке. Из института домой я пришел в приподнятом настроении. И оно даже не очень было испорчено приказом коменданта общежития немедленно (!!!) явиться в районное отделение милиции на Петроградской стороне. А вот, когда туда явился, то сперва даже не поверил: мне на полном серьезе приказывали в 24 часа покинуть Ленинград и отправляться туда, где у меня постоянная прописка – т.е. в Таллин!
В противном случае – арест, суд, а там «докажи что ты не верблюд!» Уже будет поздно! "Накроется" твой институт, и начнется вся жизнь снова «по-новой»!
И вся эта каша завязалась на том основании, что я незаконно проник в Ленинград, да еще из Таллина, где в 45 году не могли быть «тинэйджеры» 27 года рождения, получивших Среднее Образование в России!
Еще следовало разобраться, что я собой представляю!
Сколько я не пытался убедить нашу милицию , что вызов мне все равно был выслан, но только после моего побега из Таллина – ничего не получалось!
Есть Закон, есть Положения, которые должны выполняться: немедленно сам уезжай туда откуда ты есть, и пусть там с тобой еще разберутся, или …!
Выяснил, что изменить такое решение милиции может только начальник Ленинградской милиции, которым тогда был, если мне память не изменяет, Герой Советского Союза генерал-лейтенант Соловьев.
Выяснил, что находится он в здании Генерального штаба на Дворцовой. В памяти слабоосвещенная и заснеженная Дворцовая площадь, и дверь в правом крыле исторического здания, толкнув которую, я проник в помещение.
По широкой дворцовой лестнице я быстро поднялся на второй(?) этаж, где находился просторный кабинет генерала. Я не могу вспомнить, чтобы меня кто-то останавливал, или расспрашивал, но я очень быстро попал к генералу в кабинет, где он со мной очень доброжелательно разговаривал - не могу вспомнить сколько времени. Других людей в этом здании я не запомнил, скорее всего, поскольку мне было не до них.
Наверное, это мой ангел-хранитель помог мне поздно вечером под Новый 1946 год проникнуть-попасть на прием к этому уважаемому высокому начальнику, и убедить его в неразумности высылать меня из Ленинграда. На предписании районной милиции о моем удалении из Ленинграда генерал-лейтенант написал: «Александрову А.Б. разрешить временное проживание в городе в связи с обучением в ЛКИ, а паспортистку, допустившую его незаконную прописку в сентябре 1945 года оштрафовать на 100 рублей.»!
Генерала я от души поблагодарил, а 100 рублей потом я отдал женщине-паспортистке из своих фондов, и перед ней также извинился за причиненные мной беспокойства.
Итак, благодаря Господу Богу и хорошим людям, встречавшимся на моем беспокойном жизненном пути, я, с 1946 года, законный студент-корабел:
«Грязный и оборванный, как нищий!
Но душа- культурная у нас!
Часто побираемся за пищей Мы,
Не сводя с нее влюбленных глаз!
Мы студенты Корабелы!
Серы?
Нету нам доверия нигде!
Да нигде!
И никто на свете не поверит,
Нет,
Что смеяться можем мы в беде!
Да, в беде!
Денег нет, но мы не унываем!
Нет!
На бутылки тоже можно жить,
Можно жить!
И мы категорически решаем:
Надо меньше есть, а больше Пить!
Да, больше пить!
Мы студенты Корабелы!!!
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
Студентом Корабеллом я был по 1950 год, включительно.
В 1947 году совершенно неожиданно, как для меня, так и для моих близких, у меня появилась постоянная ленинградская прописка в доме моей «малой Родины» на Васильевском Острове. Дальше жизнь и старость в Ленинграде-Петербурге.
Для Справки и памяти:
Состав жильцов комнаты № 516 в 1945-46 учебном году
(только по памяти):
1. Александров Андрей Б.
1927 года рождения, из Таллина, окончил ф-т МО (позже конструкторский) в декабре 1950 года, работал в НИИ-400.
2. Чирков Николай.
1928 года рождения, из Вологды, окончил, то-ли Корфак, то-ли Машфак, в 1951-52 году.
3.Ульев Дмитрий.
1925 года рождения, из центральных областей РСФСР, потерял ногу под Курском, отчислился из ЛКИ в 1946 году.
4.Рабков Александр Михайлович.
1928 года рождения, из Саратова, окончил факультет МО в 1951-52 году, работал в НИИ-400.
5. Долгоруков(?) Евгений(?).
1928 года рождения, из Саратова, отчислился из ЛКИ в 1946 году.
6. Парень из поселка Мантурово Костромской обл.
1928 года рождения, отчислен из ЛКИ в 1946 году.
7. Парень из Костромской обл.
1928-27 года рождения, отчислен из ЛКИ в 1946-47 годах.
8. Лисиченко Григорий.
1927 года рождения, из Казахстана, окончил ЛКИ в 1951 году.
9. Волков Кирилл(?).
1925-24 года рождения, из северных областей РСФСР, инвалид войны с сильной близорукостью и с тяжелейшими многочисленными ранениями, окончил факультет МО(?) в 1951-52 году.
10. Хрусталев Валентин.
1928 года рождения, из Саратова, окончил ЛКИ в 1951-52 годах.
11. Изотов Владимир
1928 года рождения, из Хабаровска, Окончил факультет МО в декабре 1950 года, работал военпредом в Кронштате.
12. Завершинский Александр(?).
1928 года рождения, из Хабаровска, окончил ЛКИ в 1951-52 году.
13. Сапожков(?).
1924-26 года рождения, из северных областей РСФСР, инвалид войны, окончил ЛКИ (?).
14.Яхонтов
1928 года рождения, из Казани, отчислился из ЛКИ в 1946 году.
15. Федотов Евгений.
1923-25 года рождения, из Кара-Калпакии, инвалид войны с тяжелым ранением, окончил ЛКИ в 1951 году.
Двоих – троих явно пропустил, да и о тех, кого вспомнил, многое в памяти стерлось.
Из приведенного списка видно, что в 1945 году поступали в институт, кроме вчерашних школьников также инвалиды войны с тяжелыми ранениями, по возрасту мало отличающиеся от своих школьных товарищей.
1927 год рождения, который, как правило, не воевал, но был призван, учиться в ЛКИ попадал почти случайно, как это было со мной.
В заключение этих воспоминаний хочу также немножко сказать о судьбе некоторых людей, с которыми доводилось встречаться:
1. Случайный попутчик 1945-го.
Летом 1946 (или 1947) года в парке Таллина – Кадриорге, меня кто-то вдруг окликнул, называя с эстонским акцентом. Я обернулся и сразу же узнал в зовущем меня человеке одного из своих попутчиков в поезде, который нас вез из Рыбинска в Ленинград в начале августа 1945-го! Это был демобилизованный солдат эстонского гвардейского корпуса, доблестно сражавшийся с фашистами, в частности, освобождавший также Таллин - столицу Эстонии.
Я хорошо помнил описания того, как они входили в Таллин по Нарваманте (Нарвскому шоссе) в 1944 году.
Я также сразу же опознал этого богатыря, несмотря на то, что тогда в поезде наша встреча длилась всего-то несколько часов, несмотря на то, что свою гимнастерку, кирзовые сапоги и пилотку, он сменил на шляпу и солидный штатский костюм.
Мы с ним немножко походили по парку, вспомнили тот поезд, и поделись о нашем настоящем. Он теперь в Таллине стал начальником какой-то электростанции, то есть стал весьма важным человеком с ответственной работой.
Он мне также сказал, что другой наш попутчик теперь живет в Кингисеппе, который на острове Сааремаа, и что когда они с ним встречаются, то и меня вспоминают!
Вот и я навсегда запомнил этих эстонских парней, которые боролись вместе с нами с фашистами, запомнил ту нашу встречу в пути 1945 года.
Вспоминая их, я также думаю об их судьбе, которая и в годы СССР была к ним не всегда справедлива, а тем более отвратительное отношение проявляет в нынешней Эстонии, где зачастую вместо них прославляют ту коричневую фашистскую чуму, которую им пришлось выкорчевывать в 1941 - 45.
О военной и послевоенной судьбе таких людей очень хорошо написано у писателя Юхана Пеэгель, роман-фрагментарий: "Я погиб в первое военное лето".
2. Михайлов А.А. - родственник (?)академика А.Н. Крылова.
Теперь вспомню здесь о судьбе одного из моих школьных товарищей, о судьбе Саши Михайлова – Александра Андреевича Михайлова, который к тому же, очень похоже, какое-то родственное отношение имел к близким нашего уникального ученого, инженера и человека, академика , 150 летний юбилей которого недавно отмечался общественностью.
(Он осенью 1945 года присутствовал на похоронах А.Н. Крылова как его родственник!).
Этот мой школьный товарищ, который также находился рядом со мной в мои студенческие годы, оказался уникальной несчастной личностью. Несчастной
в связи с настигшей его болезнью – алкоголизмом. Не только в его голове, но в его генах хранилась память о его великих и невеликих предках и в какой-то мере он старался повторять их путь, что ему отчасти, не совсем понятно каким-то образом, удавалось выполнять, но похоже алкоголизм также был его, возможно генной судьбой.
В условиях развития такой болезни, все достоинства его воспитания на примере его «родственников» – элиты отечественной интеллигенции, оборачивались только приобретением отрицательных болезненных проявлений.
В школе он несколько выделялся среди других мальчишек своей воспитанностью. Вел себя всегда спокойно, не ругался , не скандалил, в шумных и буйных весельях не участвовал.
Отличником он не был – был твердым «хорошистом», выделялся склонностью к гуманитарным дисциплинам, к литературе, истории. Больше чем с другими – он сблизился тогда с профессорским сыном, В. Кушнаревым, который после 10 класса учился в Москве.
Саша Михайлов, находясь после школы в Ленинграде, больше чем с другими сближался со мной. Особенно, близость между нами крепла, когда я стал жить на Васильевском Острове, где распологалось и его жилье.
Я тогда уже успешно учился на 3-ем курсе ЛКИ, а он, после того, как еще в 1945 был отчислен из Политеха за неуспеваемость, так нигде и не учился. Точнее, как он мне сообщал, он заочно занимался в Университете, то-ли на историческом, то-ли на журналистском, факультете. Лично я не замечал, чтобы он где-то и чем-то занимался, хотя мы с ним оба привыкли свободное время проводить вместе.
Несмотря на большую откровенность в беседах, я никогда не интересовался его происхождением, и кем ему приходится академик А.Н. Крылов, такого и в мыслях не возникало. Очевидно, что в те годы такое не было принято.
Видел, что году в 49-ом он занялся комсомольской деятельностью – был штатным комсомольским работником в комитете комсомола одного из учреждений на Васильевском.
Помню, что в 49-ом – 50-ом мы с ним как-то приложились к бутылке, но она меня ни тогда, ни позднее, не увлекала, особенно. Хотя, за компанию, мог.
Вскоре, в 50-ом я с ним распрощался, ввиду его ухода на военную службу – настал срок призыва родившихся в 1928 году.
Я вскоре окончил Институт, женился, и тд. Ожидал, что Саша, как только демобилизуется, обязательно ко мне заявится. Но такого не произошло. Я его однажды встретил чисто случайно, где-то у нас на Васильевском. Он оказывается уже давно отслужил срок, также как и я женился, сын у него родился. Но ко мне не приходил. Что-то говорил невнятное про свою деятельность. После того как я его пожурил за пренебрежение прежней дружбой, он ко мне как-то явился вместе со своей женой, но как-то все это было натянуто.
Однажды встетились на дне рождения у Игоря Симо, и опять куда-то Шурка пропал. Через какое-то время от Лизы Симо, или даже от Сашиной жены, я узнал, что он безобразно напивается!
Да, случай тяжелый, как я это уже неоднократно наблюдал. Скорее всего, он зная за собой такую болезнь, меня стесняется и избегает! В условиях нашей дальнейшей жизни, связь с А. Михайловым у меня прекратилась, но однажды, уже в семидесятых я его неожиданно встретил на Литейном проспекте. Однажды вечером я его обнаружил там, отдыхающим на каменной скамеечке, вблизи транспортной остановки.
Мы с ним опять радостно встретились: «Как жизнь, дела, здоровье? Нас с того 1945-го уже остается все меньше, как же мы можем так друг друга терять!».
Шурка мне важно сообщил, почти сразу же после нашей с ним встречи, что он сейчас руководит деятельностью одного из основных учреждений судостроительной промышленности!
Сначала, я про себя по этому поводу несколько усмехнулся: как это возможно, чтобы неучу, неспособному закончить в техническом ВУЗе даже первый семестр, доверили бы руководство хотя бы элементарной технической мастерской! Однако, как я понял из дальнейшей беседы, он возглавил отдел кадров действительно важнейшего судостроительного предприятия: как я запомнил, то-ли в «Рубине», то-ли в «Малахите»!
Вот так, «родственник» академика А.Н. Крылова, нашего Великого кораблестроителя! Уж не сказалась ли здесь деятельность неких генов, или же какая-либо «родственная рука»? Черт его знает, во всяком случае Шура мне сообщил, что Университет (ЛГУ) он все-таки окончил, то-ли факультет исторический, то-ли, журналистики. С Восильевского он с семьей уже давно переехал в какую-то новостройку.
Он предложил мне отметить встречу, и вспомнить молодость в подвале ресторана на Невском.
Жизнь, служба в армии, воспитали его так, что со своей работой на предприятии он справлялся вполне успешно. Кроме того, я это хорошо запомнил еще со школьных времен - общее развитие и воспитание у него еще тогда было на должном уровне.
Он мне рассказывал, что его выступления в коллективе, всегда встречаются весьма положительно, что видные ученые и руководители подразделений, с многочисленными государственными наградами, всегда встречают его весьма уважительно. Рассказывал он мне о своих принципах в работе, предлагал, при моем желании, помочь мне в переводе на его предприятие. Одним словом отделом кадров Александр Андреевич руководил уверенно!
Однако, после первой-второй рюмочки, весьма неуверенными стали движения его рук! Что-то у него разбилось, что-то пролилось, и сделалось ясно, что пора всречу заканчивать и разъезжаться по домам. Но тут-то еще выяснилось, что дома начальник отдела кадров, как правило давно не ночует, а устраивает свой ночлег в какой-то норе на вокзале, или где-то близко от него. И именно оттуда по утрам отправляется руководить судостроительным предприятием по проектированию подводного флота СССР!
Надо отметить, что когда мы встретились, то выглядел он весьма презентабельно: при галстуке, в отличной пиджачной паре. И это несмотря на то, что нередко ночевать ему помогает милиция в отрезвителе и, в этом случае, на место его работы милиция всегда отправляет соответствующее уведомление.
Прекрасно! Ну и пусть себе работает милиция – на месте Шуркиной работы все эти уведомления милиции поступали всегда в отдел кадров, то есть к Александру Андреевичу они и же и приходили! Эту механику Шурка мне сам и разъяснил.
Он со мной был попрежнему откровенен – тут же проинформировал меня об интимной стороне своего существования, о неудававшейся ему семейной жизни, о былом романе с одной из наших школьниц, также безуспешным.
Мы разошлись. Разошлись навсегда. Больше я его не встречал и ничего о нем не слышал. Когда я с ним прощался и уговаривал его ехать к себе домой, а не ночевать где-то на вокзале, ко мне подошел некий мужчина, военной выправки, и тихо сказал: не беспокойтесь, мы за ним последим!
Возможно такое, что все его рассказы, начиная от знаменитого родства и до ответственной должности, являются только бредом больного мозга, или все это так и есть?
Во всяком случае, я, интересуясь родословной и семьей А.Н. Крылова, не встречал среди них Михайловых. Есть там Капицы, Ляпуновы, но Михайловых не встречал. Если это так, то выходит, что Саша Михайлов является уникальным мистификатором-лжецом!?
По ухабам истории
© Copyright: Андрей Александров 6, 2015
Свидетельство о публикации №215030501029
Свидетельство о публикации №215030501029
Рецензии