Рассказ для Кати или Путешествие на озеро Каску

Пеппи - длинный чулок – это рыжая озорная девчонка, а я была белобрысой и смешной девочкой – мечтательницей, в семье, где росли четверо сестричек.

Больше всего в детстве я любила жить у бабушки в Покшеньге. Деревни, они назывались околотки, носили странные названия, которые, однако, легко запоминались: Жабье,  Кобелево, Щелье, Красное. Моя бабушка Александра, которую дед называл Олександрой или Олей, жила в самом красивом околотке – Красном. Каждое лето мама, растившая нас в послевоенное время одна, отводила нас за 12 километров от райцентра в свою родную деревню к родителям. Сестры очень скоро начинали скучать и томиться в этом богом забытом уголке и, нагостившись, с оказией возвращались домой, я же оставалась надолго и наслаждалась волшебством бабушкиного старинного дома и укладом тихой, размеренной деревенской жизни.

Летом на Север спускались длинные белые ночи, их свет не давал мне долго заснуть. На стене мерно отбивали ход старинные красивые часы, сообщая каждые 15 минут мелодичным звоном время приближающегося сна, потом плавно звучал более густой звук получаса, и уже сквозь дрему я считала торжественные удары: восемь…девять…десять…одиннадцать…

Казалось никогда, никогда не наступит желанное утро. Оно приходило с запахом шанег, кипящим самоваром и очень теплым и ласковым потоком солнца, заливающим переднюю избу, где на гладком крашеном масляной краской полу, у изголовья бабушкиной «железной» кровати, спала я на ватном матрасике.

Нежась в лучах солнца, я исподтишка наблюдала за бабушкой: она как на сцене в театре то появлялась в проеме занавесок, отделявших «задоски», т.е. кухню, от передней, то снова исчезала. Вот она наклонилась над длинной, отполированной ее руками, ручкой лопаты, с которой она ловко сажает очередную партию шанег на под русской печи. Вот она держит одной рукой длинную изогнутую буквой «Г» самоварную трубу, а другой прямо горстью добавляет в сердцевину самовара древесные угли. Вот она, застыв неподвижно у стола, виртуозно колдует над ним одной рукой – намазывает маслом пестрые горячие шанежки. Гремит ковшом о ведро, звенит посудой и проходит мимо меня по передней к рукомойнику, чудесному «сморщенному» медному «чайничку» из которого плещет водой в тяжелый медный таз на подставке. «Голубейко, вставай, шаньги горячи ись» - это она ко мне: знает, что я уже не сплю и давно наблюдаю за утром в доме.

Каждый летний день был наполнен множеством дел и открытий. Сенокос  на пойменном лугу речки Покшеньги с катаньем на сенокосилке; ночное; погоня за живыми белками, стремительно проносящимися по «огородам» и крышам бань; поход по грибы – ягоды; «воровство» гороха на колхозном поле под страхом физического наказания «вицей»; прыжки в глубокую силосную яму; дерганье удивительно круглой  золотисто-желтой и сладкой репы на чужом огороде; ползанье по крутым склонам оврага в поисках земляники или малины

…Но самым важным событием была рыбалка на озере Каска. Кто и почему дал такое название озеру никто не знает. В послевоенные годы слово «каска» ассоциировалось  с каской немца-врага. Озеро славилось рыбой и находилось далеко за деревней у кромки леса. Но пойти туда можно было только под «командованием» деда Михаила.

Дед был знатным рыбаком. Он кормил рыбой многочисленную семью. Каждое лето после паводка, с большим запасом соли, сухарей и картошки он уплывал в верховья реки Покшеньги на лесные озера. Два, три месяца, не подавая о себе весточки, он ловил, солил, вялил и сушил рыбу. Возвращение деда было всегда неожиданным и радостным.

Мы, дети, узнавали об этом только тогда, когда во двор въезжала подвода, груженая бочками, туесами, плетеными коробами и  корзинами  со скарбом и снастями. Нам дозволялось вносить в дом, на «передызье» - в прихожую, небольшие корзинки и  поклажу. Разобрать все это богатство -  одного дня было мало. Обычно рыбаки с верховья спускались в деревню к «Петроводню» – большому июльскому празднику.

Сердце замирало от восторга и … когда вскрывали самую большую бочку – в ней была соленая щука. Бабушка выносила из «задосок» латки для рыбы и на них выкладывались огромные,   темные с пронзительно белыми животами щуки. Из трех-четырех бочек поменьше открывали одну – с окунями. Это были красавцы как на подбор. Их высыпали в эмалированное ведро. Отборная рыба предназначалась для праздника. Затем открывали подпол и бережно спускали туда бочки с рыбой – запас на зиму.
Отборная рыба, запеченная в русской печке, скоро появится на праздничном столе - на блюдах и в пирогах. А пока она лежала в укромном месте - на полках  за занавеской, над погребом.

Сюда можно было прибежать и, заглянув за занавеску, дотронуться до прохладной и скользкой рыбины, попробовать пальцем, с опаской, разжать вытянутые устрашающие челюсти и приподнять с трудом верхнюю, с бесчисленными, хищно загнутыми назад,  мелкими зубками, челюсть.

Как  же такие рыбины могли  попасть к деду? В сети или на удочку? Какими они были живыми? Дед мне казался волшебником. Все, что он делал, казалось волшебством.

Вот он латает сети, вывязывая в них дыры, сделанные рыбой или корягами. Он ловко орудовал длинной плоской деревянной «иглой» - палочкой, на которой были намотаны скрученные в 4-6 раз «простые» катушечные нитки. Каждый раз, продевая иглу в ячейку и выводя ее из нее, он аккуратно большим пальцем прижимал нить и затягивал узелок другой рукой – ячейка сетки оказывалась удивительно ровной и красивой. Вся сеть повисала на спинке «железной» кровати, возле которой я спала.

 Дед занимал мое «спальное» место днем. Я подсаживалась к нему,  заворожено смотрела на его работу и просила деда взять меня за рыбой. Наверное, я это делала настойчиво и убедительно, так что дед, наконец-то, объявлял, что берет меня на озеро Каску за щукой.

 С этого момента начинались приготовления. Мы собирали плетеный короб с откидной крышкой: туда складывались баночки с чаем, сахар, сухари, соль, спички,  В отдельную коробку – блесны, крючки, снасти. Поверх этого – пара белья «на переодевку» деду – белоснежная нательная рубаха с «V» - образным вырезом и кальсоны с подвязками по низу штанин. В другой короб укладывались сети и плащ брезентовый от дождя. Бабушка собирала нам «подорожники» - дежаники, кусок житника, картошку, лук.

Выходить надо было рано утром, когда солнце еще не поднялось высоко, и трава от росы была холодной и мокрой. Я прыгала как резвая лошадка. В сандалиях и ситцевом платье я «впрягалась» в двух колесную тележку на велосипедных колесах и с восторгом тянула ее вниз от бабушкиного дома под горушку – в подгорье, к реке.

Маршрут наш на карте напоминал бы большие футбольные ворота. Мы должны были спуститься по прямой к реке; проплыть по ней до излучины, до поворота; выгрузиться из лодки и вновь, по прямой, дойти до озера.   
 
Коляска под гору бежала легко. Утренняя «зябкость» потихоньку проходила: напряжение от коляски и быстро поднимающееся солнце согревало меня и  открытый луг, по которому мы с дедом шли к реке.

Мое платье, мокрым подолом обнимавшее колени и неприятно холодившее, подсыхало,  ноги в мокрых сандалиях тоже согревались и, когда мы выкатывали на песчаный берег тележку, было уже очень жарко.

В ивовых кустах у деда были сложены весла и неподалеку, на берегу, лежала лодка-долбленка – узкая, неглубокая, черная от смолы, легкая лодочка.

 Мы с дедом легко ее переворачивали на днище, сгружали с тележки коробы, устанавливали для меня сиденье-досочку на середине лодки, дед вставлял весла в уключины и мы сталкивали лодку на воду. Коляску прятали в кустах, она нам будет нужна для обратного пути.

Дед с одним коротким и широким веслом сидел на корме. Нам надо было подниматься вверх по течению реки километра два. Покшеньга – река темная, глубокая, своенравная. Много народу тонет в этой реке каждое лето.

Наш берег пологий, а противоположный – крутой, обрывистый, песчаный. Он напоминает пчелиные соты – так много ласточкиных гнезд в береговой линии.

Наша лодка имеет низкую посадку, всего одна, надбитая  поверху долбленки досочка выступает над водой. Того и гляди,  лодка зачерпнет воды!

Дед восседает на корме, которая почти вровень с водой Он – рулевой, а я – гребец. Я очень стараюсь грести веслами одновременно, сильно, плавно. Дед дает мне указания, учит грести, держать корпус, упираться ногами, правильно дышать.

 Мы медленно поднимаемся вдоль берега вверх по реке. Дед достает блесну, перестает грести и мне приказывает «обсушить» весла. Лодку сильным течением разворачивает обратно и мы вдоль берега, где только, что так усердно гребли и поднимались вверх, плавно спускаемся, скользим вниз, в сторону дома. Зачем?!

Я недолго сожалею о затраченных напрасно усилиях. Оп! Дед блеснил не зря! Одним махом он вытаскивает двух темнополосатых красноперых, с мою ладошку, окушков. Так повторяется несколько раз: мы поднимаемся в верховье, потом какое-то время стоим или спускаемся вниз, заблеснив одного-двух окуней.

Дед бросает рыбешек прямо на дно лодки, где постоянно накапливается вода и в мою обязанность входит вычерпывать ее ржавой консервной банкой за борт.

Мне это доставляет удовлетворение, так как незаметно поднимающийся уровень воды представляет для меня угрозу: «А вдруг лодка затонет?». Но всю воду вычерпать нельзя: во-первых, она появляется неизбежно сквозь какие – то невидимые трещины в днище, а во-вторых, рыба без воды сдохнет. Дед ее не умерщвляет, значит, она ему нужна для каких-то, пока не ясных мне, целей.

Дед молчун, он говорит немного, так как все равно не слышит ответов. Зато все его действия очень выразительны и наполнены внутренним смыслом, который я постоянно должна постигать САМА. Может именно поэтому мне так интересно с дедом?

Плывем медленно вверх по Покшеньге, прижимаясь к береговой линии: здесь глубже и течение не такое сильное, как в центре русла. Ивовые кусты наклоняются низко-низко над водой, так и хочется трепать их за длинные ветки-косы, но баловаться нельзя – дед не любит.

Вот ивняк обрывается и лодка идет вдоль низкого пологого берега – значит близко наш «причал». Дед кивком головы указывает мне на весла, грести больше не надо. Он направляет умело лодку к едва заметной ямке-выемке и нос лодки оказывается на травянистом берегу.

 Я стремительно выскакиваю на долгожданный берег, придерживаю лодку, а дед неспешно выходит из лодки и выносит нехитрые пожитки. Солнце уже стоит высоко, пойменный луг залит горячими лучами, нам предстоит пройти около километра по высокой густой, сочной траве с поклажей.

Но оказывается «причал» не был пуст, где-то рядом с лодкой в траве оказалась смешная деревянная тележка на двух деревянных колесиках, небольшой кузовок которой в точности соответствовал габаритам двух коробов.

 Ловко установив их на тележку и перепоясав веревкой, невесть откуда взявшейся, дед тащит тележку за собой. Я скачу в траве как кузнечик. Срываю листья щавеля, жую на ходу, весело напеваю. За дедом в траве остаются «рельсы» от колес тележки.

Мне кажется, что это так здорово тащить за собой тележку, и я прошу деда об этом. Моя просьба остается без ответа, но это не значит, что деда не понял моего желания – просто не подошло время, у него еще есть свои силы и он не берет себе передышку.

Но вот впереди замаячила группа высоких деревьев – это ориентир – озеро в пределах видимости, цель на горизонте. Рубаха на спине деда промокла, на лице серебрится пот. 

«Ну-ко, тащи , стрекоза…» - наконец-то мне доверил тележку! Цепкими руками я хватаюсь за ручку и пытаюсь толкнуть тележку перед собой и тут же понимаю: если и сдвину, то только волоком, за собой, так же, как тащил ее дед.

Напрягаюсь, упираюсь, везу и понимаю какая сильная упругая трава, как она держит, наматывается на колеса. Но я сильнее ее! Я везу, ускоряюсь, набираю темп и сдаваться не собираюсь.

Дед идет следом, он не останавливается отдыхать на открытом месте, он бережет время, отдыхая на ходу. Очень скоро он присоединяется ко мне, и мы вместе бойко подкатываем к озеру КАСКА.

Собственно озера я не вижу, но чувствую прохладу, которой повеяло от прибрежных кустов и деревьев. Мы въезжаем под полог берез, под кронами которых у деда «стоянка».

Трава здесь вытоптана, большой пень служит столом, ветки березы – вешалкой для рубахи, которую дед уже снял. Его обветренное, лицо и темные от загара кисти рук резко диссонируют с молочно-белым телом. Дед боится сквозняка, и просит меня быстро облачить его в свежую рубаху. Я запрыгиваю на стол-пень и старательно раскатываю по его горячей спине мягкую ткань белой рубашки.

Пред нашей стоянкой открыта часть водного зеркала – темная, застывшая, гладкая поверхность воды манит и пугает одновременно. «Поди, набери воды в чайник, будем чай пить, - говорит мне дед – да в воду не заходи, зачерпни с лодки».

С лодки?  Мы же ее оставили на реке?! Тысячи мыслей проносятся в голове. Нет, не может дед меня отправлять обратно через луг, значит, лодка есть и здесь, но где же она?

Я выдвигаюсь к кромке воды и справа под пышным кустом ивы вижу широкую, темную большую лодку – не лодка, а целый баркас! Запрыгиваю в нее и через борт набираю прозрачную холодную чистую воду прямо в закопченный чайник.

 Дед мне кажется медлительным, а я себе – стремительной и быстрой. Но, пока я добывала воду, дед уже развел костер, установил распорку, на которую и повесил кипятить чайник.

«Пойди - тко, Нинка, набери земляники для духу в чай, тут, на взгорье…» - говорит мне дед и дает легкую, объемную алюминиевую кружку - набирушку  с плоской широкой ручкой сбоку.

Я легко взметаюсь вверх по пригорку и, цепляясь за травинки и кустики, методично продвигаясь вверх и наискосок, чтоб устойчивее держаться на очень крутой горе, ловко сбираю ягодку за ягодкой душистую, уже перезревающую землянику.

 Ягоды длинненькие, но не крупные и набрать большую кружку -  нужны сноровка и время. «Быстрее будет набрать голубики» - мелькает мысль, и я уже в миг на самой вершине – в бору.

 Этот сказочный лес давно манил меня: высоченные сосны по краю обрыва, а за ними чаща – ельник с черничником, но кое – где, на светлых местах, куртинками встречается голубика.

Здесь мы бывали с бабушкой Олександрой и с Калественьей, соседкой по околотку. Как же было весело и не страшно бродить по этому величественному густому и темному лесу под зорким глазом бабушки!

Можно было забежать вперед, завернуть за кустик, присесть у кочки и сразу услышать: «Ээ-эй, где ты, ау!» и в ответ выскочить с красноголовиком в руках – «А вот я!». Как челнок бегала я меж бабушкой и Калественьей – ведь это было пространство, защищенное от всякой напасти. Тут я показывала свою смелость и прыть, ловко «подрезая» под носом Калественьи крепкий гриб-боровик.

Уж больше полвека прошло, а я до сих пор помню, как осуждающе смотрели на меня бабушкины глаза за такую «сноровку». А когда, не внимая ее беззвучным сигналам, я и другой раз бросилась под ноги соседке за желанным грибом, то получила «выволочку», правда без «дранки»: «Шчо, ты, девка, шчо, ты, бесстыденка, коль некрасиво екту делать! Разве тебе лесу мало?!».

Мне было очень стыдно и неловко за сорванный гриб, и я его положила в корзинку Калественье, на что та заметила, что грибов так много, что все скоро «наберемся» и будем еще выбирать только самые красивые и молодые.

Но бабушкино замечание: «Разве тебе лесу мало?» имело и скрытый смысл: мол, дескать, хорошо и вольно тебе бегать под ногами у взрослых, под их крылом, а попробуй-ко выйти в «терра-инкогнито» и там проявить себя.…И я делала попытки быть по настоящему смелой, отходить от взрослых на не безопасное, по моим детским представлениям, расстояние  и там искать «обабки».

Вот это двойственное чувство знакомого и одновременно таинственного и опасного леса, влекло меня наверх, попробовать, еще раз испытать себя – смогу ли я одна там, в лесу, набрать быстренько ягод в кружку?

Постояв на краю обрывистой кромки откуда был виден дым костра и поблескивающая гладь озера, набравшись духу, я смело шагнула под полог темного леса.

От земли покрытой кустиками черники и пахучего багульника шел теплый и сильный пьянящий запах. Звенели комары, шелестела листами осинка и где-то очень высоко, в макушках темных елей гудел ветер.

На прогалинках, где блики яркого солнечного света искрились как солнечные зайчики, было совсем не страшно, и я присела под кустиком наполнить черникой кружку.

Это легко и весело было делать; сизые матовые ягоды черники под моими пальчиками становились чернильными, блестящими и, падая в кружку одна за другой, быстро слоями поднимались к ее краю.

Вот уже почти полна моя кружка-набирушка, можно и в рот отправить несколько ягод. Вдруг я почувствовала, что кто-то стоит за моей спиной  - резко разогнулась, поднялась с корточек и замерла: в двух шагах от меня стояла Калественья.

Это сухонькая, высокая старушка с искореженной правой рукой, высохшей как у мумии, с искривленными и как-то неестественно переплетенными пальцами, появилась, будто из-под земли.

 Руку она держала перед собой, прижимая ее к груди, а в другой руке у нее был посох: желтая гладкая палка с набалдашником, чтоб удобнее за нее держаться. «Кто это так далеко от дома ушел? Чья это девочёшка одна на бору у медведя ягоды берет?!».

 Ее острый пронзительный взгляд и строгий скрипучий голос сделали мои ноги тяжелыми, сердце заколотилось от страха: сейчас в меня вцепятся ее сухие и острые пальцы и она утащит меня в темную чащу!

«Здравствуйте…», пролепетала я со страху, а мысль работала: «Спасайся!! Скорей к деду!!» и кубарем, на пятой точке, цепляясь за травинки и колючки,  я покатилась вниз, под угор, подальше от этой страшной старухи!

Отряхнув платье, я поняла, что все собранные ягоды рассыпались по склону, лишь на дне кружки прилипло три ягодки – две землянички и одна черничка.

Дед посмотрел на мое возвращение вопрошающе: мол, где же ягоды? Зная, что дед глухой и вряд ли расслышит все мои оправдания, я все же затараторила, как ловко и быстро я насбирала и земляники на угоре, и черники в лесу, и как потом неожиданно появилась баба-яга и хотела меня затащить в чащу…

В доказательство того, что кружка была полна ягод, я пыталась показать деду алюминиевые стенки набирушки, испачканные  красно-сиреневыми полосками и пятнами. Дед, молча, достал свою кружку, в которой у него были собраны ягоды костяники, ярко красные, с просвечивающими косточками внутри. «Трусиха ты, Ниха. Чай будем пить с костяникой».

Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться деду, а для себя я решила: «Все равно я всем докажу, что я  - не трус, я – не боюсь!». И я задумала прийти на озеро Каску одна, тогда не за кого будет прятаться, придется самой встретиться со всеми опасностями один на один.

Но это в другом рассказе, для Саши.