Размытая тень опущенных рук

В этот день он стоял на мосту, облокотившись на необычайной красоты колонны—небольшую гордость мизерного городка. Мимо проносились детские крики, лай бездомных собак и щебет еще не окрепших, худощавых птенцов. Пахло весной и хот-догами. Где-то там, по левую сторону от него, двое сорванцев затеяли драку, чтобы доказать свое преимущество безумно свежему, не тронутому до сей поры косметикой, молодому личику одноклассницы. Не умолкали ни пассажиры в автобусах, ни споры незнакомцев о политике, последних новостях из прессы и телевидения, о войнах и о галопирующей инфляции. Этот нескончаемый поток информации грохотал в его голове, словно товарный поезд, что несется по старым рельсам в пункт никому не нужного назначения. Каждое сказанное слово превращалось в нитки, которыми невозможно было сшить ничего, кроме хаоса. Вдали было слышно, как торопились свадебные машины, украшенные не хуже, чем сама невеста. Наверное, именно сейчас она была бы на первом месте в списке самых счастливых женщин в мире. Если бы, конечно, такой список был. Хотя, никто не отменял свадьбы по расчету и другие, совершенно не связанные с финансами причины, способные превратить этот праздник любви в тривиальность.
В этом неугомонном, поросшем от самых корней шумом месте, как ни странно, было нечто спокойное, что огибало своей индивидуальностью крепкие камни больших размеров и преодолевало глубокие впадины, не меняя своего направления. Он любил эту реку, как та жутко красивая невеста своего избранника. Внутри этого маленького человека, застрявшего в безумном мире, было пусто, однако, как и в любой другой душе, там было, обо что споткнуться: горы макулатуры, разбитые вазы, покосившиеся и потрескавшийся картины, пыльные узкие коридоры и альбомы,лишенные фотографий. Нелегко побороть свои мысли, еще труднее—научиться жить с ними.
Сейчас он бросает гладкие камни в эту покорную реку, один за одним, совершенно не имея мотивов для данных действий. Это был единственный шанс на борьбу с унынием.
В доме его было светло, настолько сильно, что слепило глаза. В его душе жила надежда. Она дышала пылью, желанием одеться в костюм археолога и отправиться на раскопки своего прошлого. В комнате был камин, который не грел даже тогда, когда его кормили самыми лучшими на свете дровами. Он просто не хотел больше кого-то согревать: того, кто сам не желал таять. Именно поэтому спать приходилось под несколькими одеялами, которые волей не волей были вынужденный сторожить это оледеневшее тело. Продлевать сделку со снами,в данном случае, было бесполезно—они наскучили ему и только ранили с большей силой, поэтому ночь приходилось делить пополам  с темнотой. Он знал—это лучший расклад.
Каждое утро начиналось по расписанию: крик будильника в 7:00, глаза, которые щурятся от желания продлить момент сна и тело, не способное преодолеть просторы кровати. Настоящая экзекуция для души: невозможно было начинать новый день и проживать его так же, как и прошлый, как и позапрошлый, как и все те дни, отсекающие его жизнь на две половины. У этого мужчины вовсе не было заключения о том,что он страдает от потери памяти—человек сам поставил себе диагноз, не желая больше мириться с тем, что сломило его так недавно.
***
Когда мне было семь лет, мама привела меня в музыкальную школу, и я стал посещать занятия по классу фортепиано. Признаться, поначалу это было безумно занимательно. Меня не оставлял в покое вопрос о том, каким образом мои обычные  пальцы способны порождать такие непростые мелодии? Однако, любой идиллии когда-нибудь приходит конец.
В одиннадцать я полностью утратил бездонную любовь к музыке, да и вообще, если быть честным, она вызывала у меня отвращение. В том возрасте мальчишки интересовались исключительно иномарками, смешенными боями и немного футболом. Мне пришлось влиться в эту стихию, хотя поначалу эта идея не слишком сильно меня воодушевляла. Впрочем, деваться было некуда: в этом мире у тебя есть возможность выжить только в случае, когда ты соответствуешь "большинству". Кстати, так называемое "меньшинство"  существовало параллельно и постоянно подвергалось разбойничьим нападениям "большинства". Поэтому, если ты не хотел надевать на себя ярлык изгоя, ты был вынужден использовать нецензурную брань и не представлять свою жизнь без компьютерных игр.
В мои восемнадцать девушкам нравились молодые люди, способные выручить их в непростых ситуациях, одним словом, смельчаки. Я занялся рукопашным боем, овладел основами самообороны и был абсолютно уверен в том, что именно это—золотой ключик к шкатулке со счастливой личной жизнью. Не поверите, этого оказалось вовсе не достаточно. Я старался бороться за свое благополучие, но это не доставляло мне ни малейшего удовольствия, в то время, как одиночество вызывало внутри ураган удовлетворения. Я стал больше молчать, хотя это было совсем не модно. Признаться, какое-то время я все-таки старался поддерживать свои нелегкие взаимоотношения с самообороной, смазливыми девицами и алкоголем, но нам было явно не по пути. Я вернулся к единственной и самой чистой любви моей жизни—музыке. Поначалу эти ватные пальцы устраивали митинги против сознания и нотной тетради, но по истечении времени сдались и покорно стали служить прекрасному.
Сейчас мне тридцать, я работаю в приемной местной клиники, в свободное время играю на фортепиано в местном кафе, и это мой дополнительный заработок. Послушайте, а разве этого я хотел всю свою жизнь? Нет.
***
В тридцать один он окончательно погрузился в себя: не выходил на основную работу и совершенно перестал печься о судьбах нуждающихся в лечении пациентов. Все нарастало как снежный ком: переезд сестры, вечера встреч одноклассников, когда каждый третий воспитывает уже второго ребенка, что в скором времени станет шагать неуклюже в школу, отсутствие желания двигаться дальше и пустота, окружающая его так небрежно. Инструмент перестал подчиняться его рукам, перестал излучать радость и доставлять удовлетворение, стал грудой клавиши и дерева, предназначенной теперь уже только для хорошего топлива камину. Он рвал, а затем сжигал свои детские фотографии с концертов, его оглушали восторженные аплодисменты зрителей, словно это все происходило сию минуту. Бил посуду, зеркала—все, что возможно было расчленить на осколки, дабы больше никогда не видеть своего гнусного отражения. Он не выходил на свежий воздух, не дышал запахом всеобщей спешки и не слушал последние сплетни от молоденьких соседок. Это было начало существования один на один со своей разбитой отсутствием цели душой, подавленностью и не любовью к себе. Единственный способ—забыть о том, что он когда-либо мог сотворить своими длинными худощавыми пальцами. Он знал, что сжигает последние мосты.
Все в руинах, он стоит у плавно текущей реки и теряет свою самую искреннюю и непростую любовь. Зачем? Он просто не сумел перешагнуть через непреодолимое препятствие—череду неудач. Когда теряешь веру—всегда презираешь самого себя.