43 из 62. Ида Кляйн

          В «горбатом» доме на улице Щорса Шатовы прожили меньше года, между тем Лёшка запомнил надолго и сам дом, прозванный «горбатым» из-за переломленной крыши, и соседей за стенкой, Иду и Владаса, с которыми у них было общее крыльцо и тамбур.
Ида Кляйн, ссыльная из немцев-колонистов, была самая рослая женщина на Мостострое — с большими грудями, с тяжёлым задом и с крупным носом, нависающим над верхней губой. Она работала уборщицей в столовой при Клубе геологов. По выходным дням она стряпала у себя дома, и сладостный запах выпечки проникал к Шатовым.
— Чёрт знает что! — обычно произносил Николай, Лёшкин отец, отрываясь от газеты. — Опять воняет! — И с раздражением разгонял рукой воздух перед собой.
Лёшка, делавший домашнее задание за столом, удивлялся: как можно не любить сладкое? Сам бы он отдал все сокровища за «Мишку на Севере» или за шакер-чурек. Отложив перо и прикрыв глаза, он рисовал перед собой кондитерскую витрину. Голова кружилась, на лице блуждала улыбка…
Между тем запах ванили становился всё явственней, он как будто сочился между брёвен в стене.
— Мама, испеки печеньку, — плаксивым голосом просила Любочка.
— А хочешь, ряпушку? — говорила Нина, отрываясь от штопки носков. — Вкусная, полезная. Пожарить?
Любочка дула губы.
Наконец раздавался троекратный стук в дверь, и на пороге возникала Ида с тарелочкой, в которой было разложено тонкое горячее печенье.
— Прошу! — говорила она, протягивая тарелочку.
И пока хозяева угощались, она, затаив дыхание ждала, что скажут. Трусила Ида страшно.
— Вкус-ня-ти-на! — произносили нараспев Лёшка и Любочка. Косясь друг на друга, они уплетали печенье, следя за тем, кто сколько взял.
— Очень вкусно, — подтверждала Нина, — просто во рту тает! — И, культурно вытерев двумя пальцами уголки рта, она заключала: — Тебе, Ида, надо поваром работать. В ресторане.
— Да кто бы взял? — язвил из другой комнаты Николай , оторвавшись на миг от чтения.
— Я повар? О, нет, — отказывалась Ида, довольная тем, что её всё же похвалили. — Ви не знали, какой штоллен делала мой мутер! О, да!
           Ждали рассказа, но Ида вдруг обрывала себя на полуслове и торопливо откланивалась. Её провожали недоумёнными взглядами. Ещё бы! На всём Мостострое не было более болтливого человека, чем Ида. Причём говорила она артистично: то повышая голос, то опуская его до шёпота; то делая многозначительные паузы и щурясь в одном месте, то раскрывая рот и выпучивая глаза в другом. Она в мельчайших подробностях рассказывала о знакомых, соседях, родственниках. Уж как она мыла косточки своему мужу, Владасу Мельникайтису! Он был из литовских «лесных» братьев, высокий, приятной наружности, всегда замкнутый. Работал он разнорабочим на рыбном комбинате, сильно пил и тиранил жену.
Ида рассказывала, что уже смолоду, когда водка шибала Владасу в голову, он бросался на неё с ножом, рыча страшным голосом:
— Убью!
И тогда Ида с маленькой дочкой на руках бежала стремглав из дома и пряталась у знакомой немки, если муж у той был трезвый.
— И чего терпела? — назидательно говорила Нина. — Писала бы сразу в милицию!
— Я писал, — оправдывалась Ида. — И ничего. Милиционер, который смотрел заявление, пил вместе с мой Владас. Что я мог делать?
Лёшка Шатов боялся Владаса и при встрече старался не смотреть ему в глаза. Взгляд у него был холодный и пустой, даже когда он улыбался. Общался Владас только со своими земляками. Иногда они сидели ночь напролёт, и тогда из-за стенки доносились мужские голоса, говорившие на непонятном языке; а утром к Шатовым заходила сонная Ида и ворчала:
— Весь ночь: «Ида, давай. Ида, неси». Похабние люди, сколько людей погубили, — ругала она гостей. — Едят, пьют, не уходят. Это жизнь?
— У каждого свой крест, — говорила Нина, — что поделаешь, надо нести…
— Да, — соглашалась Ида.
Тут на кухню входил Николай Шатов и говорил ехидно:
— Какой крест, Ида? Всю жизнь ты в прислуге. Сама же рассказывала.
— Да, это правда. Я был домработница много раз, был официантка…  Очень приличний официантка, — обижалась Ида и, дорожа репутацией, рассказывала случай из молодости: 
Как-то раз её взяли официанткой в ресторан. И вот первый рабочий день. Унося грязную посуду, она вдруг обронила вилку рядом со столиком, за которым сидел врач, завсегдатай заведения; он сделал замечание; она извинилась; он продолжил возмущаться, и тогда она сказала:
— А что, герр зубной врач с рождения умел лечить зубы, или сначала учился?
Произнеся последнюю фразу, Ида распрямлялась во весь рост и гордым взглядом обводила Николая, Нину, Лёшку и Любочку. На их лицах, вероятно, читалось такая же оторопь, какая была у «герра зубного врача». Сверкнув глазами, Ида вдруг тускнела, складывалась пополам и, кланяясь часто, спиной вперёд выходила от Шатовых.
Теперь Ида бегала от ножа редко и бегала одна. Татьяна, дочь Иды и Владаса, выросла, рано вышла замуж и рано родила. Статная, красивая, она нравилась многим, и муж, Валя Крохин ревновал её люто и, когда напивался, бил смертным боем.
Вечером, стоя в магазине в очереди за сливочным маслом, Ида жаловалась соседке на своего зятя:
— Дикий такой! Вчера бьёт, сегодня стоит на колени и плачет. Люблю, говорит. Дикий!
— Бьёт, значит, любит, — назидательным тоном говорила ей соседка по очереди. — Поговорка такая. У нас, у русских.
— Дураки так говорят, а не русские! — возмущалась Ида и продолжала: — Таня мне уже два раза говорил: «Повешусь». Я ей: «Ещё раз так говоришь, я сама тебя ударю. Думай о свой дочь, о Кристина!» 
— Чего не разводится?
— Вот! Я говорил: «Разводись, Таня! Ты такой красивый». Она: «Куда я пойду? Кому чужой ребёнок нужен?»
— Чужие дети никому не нужны, — говорила соседка. — Мужики, они такие, сама знаешь…
— Фуй! — в знак согласия фыркала Ида, заводила глаза кверху, и, помолчав минуту, уже сетовала на то, что её Владас много времени проводил в доме одного женатого литовца. Она писала заявление в женсовет, и вскоре активистка женсовета дала ей ответ:
— Была я у того литовца, но смотрела не на него. Смотрела на его жену. Очень красивая женщина. Ты, Ида, просто-напросто ревнуешь. 
Однако дурнушкой Ида себя не считала. Напротив, она с высоко поднятой головой рассказывала повсюду:
— Я имел у мужчин колоссальний успех! Ви не представляете, какой успех! Какие предложения делали! — Голос её взлетал высоко. На миг она умолкала и затем продолжала вкрадчиво: — Один раз инженер сватался. Но я всем отказывал, — она рубила воздух рукой. — Всем!
Сделав длинную паузу, Ида обводила пристальным взором слушателей, а те крепились, сохраняя строгие лица. Поначалу и Лёшка Шатов убирал глаза или подносил ладошку к губам, чтобы спрятать предательскую улыбку, но со временем он так привык к Иде, что не замечал в ней никакой некрасивости. 
Николай, Лёшкин отец, не отличался подобным благодушием, и однажды, не утерпев, спросил с язвительной улыбочкой:
— Ида, ты, часом, не еврейка?
Он указательным пальцем очертил в воздухе дугу от бровей до подбородка, намекая тем самым на размеры и кривизну Идиного носа.
— Как? Что? — от удивления разинула рот Ида.
— Имя, говорю, у тебя еврейское, да и фамилия тоже, — добродушно, с кривой улыбкой сказал Николай. Когда он имел дело с человеком, то непременно выяснял, какой национальности он был и потом за глаза называл немца — фашистом, украинца — хохлом, армянина — армяшкой, узбека — чуркой, эстонца — чухной и т.д.  Особую нелюбовь он питал к евреям и говорил о них ласково: «еврейчик», «евреечка».
— Я немка, — с обидой в голосе, строго произнесла Ида. — Сто процент. Катарина вербовал моих предков в Германия. Двести лет мои предки приехали под Одессу, дикий трава была выше человека, косить уходили, вот так (она обхватила себя за пояс) держались за верёвка, чтоб не потерять себя. Я немка. Мой родина Мариенталь. У меня был каменний дом (гордость Иды за родительский дом была объяснима: на весь Салехард имелось только одно каменное здание — бывшая церковь XIX века, превращённая в спортивную школу; кстати, архитектором храма был Готлиб Цинке, немец, присягнувший на вечное подданство России)… Мой отец имел виноградник, — продолжала Ида, задыхаясь от волнения. — Я работал, а в воскресенье ходил в кирха…
Она вдруг умолкла, остановила свой неподвижный взгляд на окне, точно рассматривая кого-то там, на улице. Лёшка невольно обернулся: за окном никого не было, и только виден кусочек улицы. Лёшка снова уставился на Иду. Он надеялся, что она скажет, наконец, что-нибудь о Татьяне, своей взрослой красавице-дочери. Однако Ида, не проронив ни слова и кланяясь прямой спиной, как будто в пояснице у неё был шарнир, пятилась к выходу. В глубоком разрезе между грудей качался на цепочке крестик. Жалкий взгляд её метался по лицам слушателей. Так она и вышла — спиной. 
Когда дверь за Идой затворилась, то Николай проговорил:
— Наплела-то, наплела! Екатерина Вторая, каменный дом, виноградник — сказки братьев Гримм! — и, обернувшись к Нине, прибавил: — Кстати, самый еврейский город — Одесса! Тоже мне нашлась — «немка».