43 из 62. Ида Кляйн

         В «горбатом» доме на улице Щорса Шатовы прожили меньше года, между тем Лёшка запомнил надолго и сам дом, прозванный «горбатым» из-за просевшей крыши, и соседей за стенкой, Иду и Владаса, с которыми у них было общее крыльцо и тамбур.
Ида Кляйн была из ссыльных немцев-колонистов, самая рослая женщина на Мостострое — с большими грудями, с тяжёлым задом и с крупным носом, нависающим над верхней губой. Она работала уборщицей в столовой при Клубе геологов. По выходным дням стряпала у себя дома, и сладостный запах выпечки проникал к Шатовым.
— Чёрт знает что! — обычно произносил Николай, Лёшкин отец, отрываясь от газеты. — Опять воняет! — И с раздражением разгонял рукой воздух перед собой.
Лёшка, делавший домашнее задание за столом, удивлялся: как можно не любить сладкое? Сам бы он отдал все сокровища за «Мишку на Севере» или за шакер-чурек. Отложив перо и прикрыв глаза, он рисовал перед собой кондитерскую витрину. Голова кружилась, на лице блуждала улыбка…
Между тем запах ванили становился всё явственней, он как будто сочился между брёвен в стене.
— Мама, испеки печеньку, — плаксивым голосом просила Любочка.
— А хочешь, ряпушку? — говорила Нина, отрываясь от штопки носков. — Вкусная, полезная. Пожарить?
Любочка дула губы.
Наконец раздавался троекратный стук в дверь, и на пороге возникала Ида с тарелочкой, в которой было разложено тонкое горячее печенье.
— Прошу! — говорила она, протягивая тарелочку.
И пока хозяева угощались, она, затаив дыхание ждала, что скажут. Трусила Ида страшно.
— Вкус-ня-ти-на! — произносили нараспев Лёшка и Любочка. Косясь друг на друга, они уплетали печенье, следя за тем, кто сколько взял.
— Очень вкусно, — подтверждала Нина, — во рту тает! — и, культурно вытерев двумя пальцами уголки рта, подытоживала: — Тебе, Ида, надо поваром работать. В ресторане.
— Да кто бы взял? — язвил из другой комнаты Николай, на миг оторвавшись от чтения.
— Я повар? О, нет, — отказывалась Ида, довольная тем, что её всё же похвалили. — Ви не знали, какой штоллен делала мой мутер! О, да!
Ждали рассказа, но Ида вдруг обрывала себя на полуслове и торопливо откланивалась. Её провожали недоумёнными взглядами. Потому что на всём Мостострое не было более болтливого человека, чем Ида. Говорила она артистично: то повышала голос, то опускала его до шёпота; то она, прищуривая глаза,  держала  многозначительную паузу; то складывала губы буквой О и пучила глаза. В мельчайших подробностях рассказывала она о знакомых, соседях, родственниках. А как охотно мыла косточки своему мужу, Владасу Мельникайтису! Он был из литовских «лесных» братьев, высокий, приятной наружности, замкнутый в себе. Работал он разнорабочим на рыбном комбинате, сильно выпивал и тиранил жену.
Ида рассказывала, что уже смолоду, когда водка шибала Владасу в голову, он бросался на неё с ножом и рычал:
— Убью!
Тогда Ида с маленькой дочкой на руках убегала из дома и скрывалась у знакомой немки.
— И чего терпела? — назидательно говорила Нина Шатова. — Писала бы в милицию!
— Я писал. И ничего. Милиционер, который смотрел заявление, пил вместе с мой Владас. Что я мог делать?
Лёшка Шатов боялся Владаса и при встрече с ним прятал глаза. Взгляд у Владаса был холодный, пустой, даже когда он улыбался. Общался он только со своими земляками. Когда они засиживались ночью, то из-за стенки доносились мужские голоса, говорившие на непонятном языке; а утром к Шатовым заходила сонная Ида и жаловалась на мужних гостей:
— Весь ночь: «Ида, давай. Ида, неси». Похабние люди, сколько людей погубили, — ругала она гостей. — Едят, пьют, не уходят. Это жизнь?
— У каждого свой крест, — говорила Нина, — что поделаешь, надо нести…
— Да, — соглашалась Ида.
— Какой крест? — вставлял своё слово Николай Шатов. — Всю жизнь ты в прислуге, Ида. Сама же рассказывала.
— Да, это правда. Я был домработница, был официантка…  Очень приличний официантка, — говорила Ида и, дорожа своей репутацией, рассказывала случай из молодости:
Как-то раз её взяли официанткой в ресторан. И вот её первый рабочий день. Она уносила грязную посуду и обронила вилку под ноги посетителю. Это был завсегдатай заведения, врач по профессии. Он сделал замечание, она извинилась; он продолжил громко возмущаться, и тогда она сказала:
— А что, герр зубной врач с рождения умел лечить зубы или сперва учился?
Следовала многозначительная пауза. Откинув назад голову, Ида обводила взглядом своих слушателей — Николая, Нину, Лёшку и Любочку. На их лицах, вероятно, читалось такая же оторопь, какая была у «герра зубного врача». Сверкнув победно глазами, Ида тускнела и, беспрерывно кланяясь хозяевам, выходила спиной в сени.
Татьяна, дочь Иды и Владаса рано вышла замуж и рано родила. Статная, красивая, она нравилась многим. Муж, Валя Крохин, ревновал её и, когда напивался, то бил.
Ида жаловалась на своего зятя:
— Дикий такой! Вчера бьёт, сегодня стоит на колени и плачет. Люблю, говорит. Дикий!
— Бьёт, значит, любит, — отвечали ей. — Поговорка такая. У нас, у русских.
— Дураки так говорят, а не русские! — возмущалась Ида и продолжала: — Таня мне уже два раза говорил: «Повешусь». Я ей: «Ещё раз так говоришь, я сама тебя ударю. Думай о свой дочь Кристина!» 
— Чего не разводится?
— Вот! Я говорил: «Разводись, Таня! Ты такой красивый». Она: «Куда я пойду? Кому чужой ребёнок нужен?»
— Это верно. Чужие дети никому не нужны. Мужики, они такие, сама знаешь…
— Фуй! — в знак согласия фыркала Ида, заводила глаза кверху. Помолчав минуту, она сетовала на то, что её Владас много времени проводил в доме одного женатого литовца. Она даже писала заявление в женсовет, и вскоре активистка женсовета дала ей ответ:
— Была я у того литовца, но смотрела не на него. Смотрела на его жену. Очень красивая женщина. Ты, Ида, просто-напросто ревнуешь.
Дурнушкой Ида себя не считала и рассказывала с гордостью:
— Я имел у мужчин колоссальний успех! Ви не представляете, какой успех! Какие предложения делали! — Голос её взлетал высоко. На миг она умолкала и затем продолжала вкрадчиво: — Один раз инженер сватался. Но я всем отказывал, — она рубила воздух рукой. — Всем!
Сделав длинную паузу, Ида обводила пристальным взором слушателей, а те крепились, сохраняя строгие лица. Поначалу и Лёшка Шатов убирал глаза или подносил ладошку к губам, пряча предательскую улыбку, но со временем он привык к Иде и перестал замечать её некрасивость. 
Однажды Николай, Лёшкин отец не стерпел её хвастовства и, язвительно улыбаясь, сказал:
— Ида, а ты, часом, не еврейка?
Указательным пальцем он очертил дугу от бровей до подбородка, намекая на размеры и кривизну Идиного носа.
— Как? Что? — разинула рот Ида.
— Имя у тебя еврейское, да и фамилия тоже, — добродушно продолжал Николай. Обычно, имея дело с незнакомым человеком, он непременно выяснял, какая у того была национальность, а потом за глаза обзывал немца — фашистом, украинца — хохлом, армянина — армяшкой, узбека — чуркой, эстонца — чухной и т.д. Особую же нелюбовь он питал к евреям и говорил о них ласково: «еврейчик», «евреечка».
— Я немка, — строго произнесла Ида. — Сто процент! Катарина Второй вербовал моих предков в Германия. Двести лет они приехали под Одессу, дикий трава была выше человек. Косить уходили, вот так (она обхватила себя за пояс) держались за верёвка, чтоб не потерять себя. Я немка. Мой родина Мариенталь. Мой отец имел каменний дом (гордость Иды за родительский дом была объяснима: на весь Салехард имелось только одно каменное здание — бывшая церковь XIX века, превращённая в спортивную школу; кстати, архитектором храма был Готлиб Цинке, немец, присягнувший на вечное подданство России)… Мой отец имел виноградник, — продолжала Ида, задыхаясь от волнения. — Я работал, а в воскресенье ходил в кирха…
Она вдруг умолкла, точно увидела кого-то в окне. Лёшка невольно обернулся: за окном никого не было. Он ждал, что Ида скажет, наконец, что-нибудь о Татьяне, своей взрослой красавице-дочери. В глазах у Иды дрожал страх. Кланяясь прямой спиной, как будто в пояснице у неё был шарнир, она пятилась к выходу. И в глубоком разрезе между её грудей качался на цепочке крестик. 
Когда дверь за Идой затворилась, то Николай проговорил:
— Наплела-то, наплела! Екатерина Вторая, каменный дом, виноградник — прямо сказки братьев Гримм! — и, обернувшись к Нине, прибавил: — Кстати, самый еврейский город — это Одесса!