Солнце и шоколад

  Она шла быстрым мелким шагом, кутаясь в тонкое осеннее пальто, задрав плечи так, что бы поднятый воротник как можно плотнее прикрыл шею и щеки. Улица выглядела пустынной, и единственным ее спутником, казалось, был лишь отсвет ее собственного силуэта, скользивший по темному оконному стеклу.

Свет фар приближающегося авто тек по асфальту, постепенно наливаясь яркостью.  Тени, прильнувшие к асфальту, отползали в сторону  – сначала неохотно, а затем, по мере приближения машины, все быстрее и быстрее, словно желая ускользнуть от застигшего их врасплох потока лучей. И в самый миг кульминации, когда автомобиль нагонял ее, рассыпая вокруг шелест шин – тени внезапно замирали, слившись с взметнувшейся темнотой. А авто гнал снопом света очередную стайку теней, уже далеко впереди.

Впрочем, едва ли она замечала эту игру теней и света. Вслед за темнотой примчался резкий студеный ветер, мерзлым языком зализавший лужи на тротуаре до слюдяного блеска, сквозь который искорками вспыхивали вмерзшие песчинки. Холодные порывы с легкостью проникали сквозь ткань пальто, пронизывая тело так, что мерзла, казалось, даже эфемерная ткань души и коченели, рассыпаясь горстью крошечных ледышек, мысли и чувства. Картину мучения довершали ощущения дубеющей кожи, грубой перчаткой обтягивающей лицо, и влаги невольных, выступивших от холода, слез на глазах – взамен тех, которые хотелось, верно, выплакать, да бесконечная нота омерзительного бессилия – словно дребезжащая дрожь натянутой струны… 

***

Лишь дома, под сердитое, но уютное клокотание чайника, Юля немного отошла от стужи и обиды. Отпивая маленькими глоточками из дымящейся кружки крепкий горячий чай, она рассказывала сестре о том, как прошло ее интервью в банке. Голос ее был полон возмущения, к которому примешались толика горечи и щепоть разочарования. К ним постепенно добавлялась ироничная насмешка, незаметно оттесняя непосредственные чувства, владевшие ей до той поры, и через пару минут Юля и сама была готова уверовать, что именно иронию и насмешку она по преимуществу и чувствовала во время интервью.

… Ждать ей пришлось довольно долго, в приемной, среди нескольких других претенденток на должность секретаря – референта заместителя председателя правления банка. Юля держалась молодцом, но утомительное ожидание и тот факт, что интервью больше походило на какие-то смотрины, заставляли ее нервничать. Больше других  ее раздражала белокурая и, судя по манерам и нахальному выражению лица, бойкая девица, довольно бесцеремонно пару раз мазнувшая Юля взглядом. То была не только попытка оценить. Во взгляде девицы скользила тень легкого, но отчетливо читаемого, превосходства. Эта наглая манера выглядела, с Юлиной точки зрения, совершенно безосновательной, поскольку девица была откровенно вульгарна, и, к тому же, судя по выбору одеяния, имела совершенно непростительный для девочки с претензией изъян - отсутствие какого-либо вкуса. Вообще. Абсолютно.

Наконец, вызвали Юлю. Она – пытаясь идти уверенной походкой, чтобы не выдать своего волнения, направилась к двери. Однако, помимо своей воли, Юля испытала внезапную скованность, и, когда она потянула ручку двери,  почти судорожного движения руки, рывка, удалось избежать лишь чрезвычайным усилием.

В кабинете сидели двое мужчин с гладкими, упитанными лицами. Мужчины встретили ее оценивающими взглядами, в которых интерес и любопытство, как ей показалось, соседствовали с сытым самодовольством и самоуверенностью.  Они придали своим лицам серьезные выражения и неспешно принялись задавать ей вопросы – вполне вежливые по форме, но задевавшие ее звучащими в интонациях высокомерием и пренебрежительностью. Через несколько минут ей стало казаться, будто кожи ее лица касалось тяжелое, ощущавшееся грубым дыхание этих мужчин.
Время от времени они довольно невежливо перебрасывались между собой негромкими репликами, предметом которых, очевидно, были ее ответы и она сама, иногда сопровождая их усмешками и смешками.

 «А вы одна живете?», – внезапно, с выраженным, как ей показалось, интересом, вопросил тот, что сидел левее.
- С сестрой…
Тут «левый» обернулся к «правому» и, кажется, даже подмигнул тому, и тут же снова устремил свой взгляд на нее – прищур, улыбочка.
- Это даже лучше. А если в гости к вам? Пригласите?
Юля замялась, не находя удачного ответа…

Как трудно ей было по окончанию интервью подняться из кресла и сделать первый шаг к выходу - словно бы тень, сцепившись с ножками кресла, резиновым жгутом стягивает ее ноги.

Уже выйдя из кабинета, она вдруг сообразила, что не может вспомнить имен собеседников, и, более того, в зыбкой неуверенности утонуло воспоминание о моменте, как они представлялись ей. А может быть, этого момента не было вовсе и они так и не назвались? 

***
       Еще этот дурацкий сон. Удивительно, но, кажется, будто точно такой же – или почти такой же, - она видела когда-то довольно давно. Во всплывшем в памяти обрывке сна мужская рука, запястье которой, аккуратно выступая из-под безупречной линии края рукава белоснежной сорочки,  плотно сдавливал массивный золотой браслет часов, опускала телефонную трубку, а вот дальше – лицо, торс – виделось смутно и расплывчато. Как и темные глубины комнаты, откуда раздался  голос, кажется, женский, произнесший что –то созвучное звукосочетанию: «киэ», где «э» было отделено от «ки» короткой паузой  , прямо перед тем, как рука опустила трубку на телефонный аппарат.

Звучание фразы вызывало ассоциации с теплым южным морем, и язык был, скорее всего, европейским, но она владела лишь английским. Судя по особенностям произношения, это мог быть, к примеру, испанский. Или итальянский.

Она попробовала еще раз вспомнить звучание сочетания звуков, еще раз мысленно услышать его, но тут скальпель внимания принялся соскальзывать с фразы, словно ее мысленный слух притупился, а в душе произошел странный отток чувств и ощущений, переставших быть отчетливыми и разборчивыми, словно какая-то тень обернула ее сознание темно-серой монотонной пеленой, скрадывая их очертания и приглушая окрас. В голове расплывчато звучали лишенные интонации какие-то «каи», «кья», «киэ», постепенно сворачивающиеся в «кои», которое под конец принялось оборачиваться в невесть откуда взявшееся «доколе», после чего она прекратила свои попытки припоминания.

***

Курсор выделил тот фрагментик заглавия письма, где значилось имя адресата, обратив его в собственный негатив – белые литеры в обрамлении черного квадрата, - и набрала, сверяясь с открытой в окне браузера анкетой, first name нового. Более ни единой строчки она в тексте не изменила. Вчера составление этого письма заняло у нее слишком много времени, особенно правка фраз. Минутой раньше придуманное предложение при прочтении начинало вызывать раздражение какой-то неуклюжестью, и часть письма пришлось переписать буквально заново. Хорошо хоть Word услужливо отчеркивал слова, где она допустила грамматические ошибки, и своевременно напоминал о пропущенных знаках препинания.

Она стремилась задать спокойный, выдержанный тон письму, пусть и начала его строчками, посвященными  московским неуютным осенним холодам, моросящему дождику и легкой унылой слякоти.

Как раз похолодало, а до того, как включат отопление, ждать чуть ли не неделю, и сырой холод трубы, идущей к радиатору батареи, и упущенная мысль о покупке калорифера, а деньги сейчас приходится считать, но какое наслаждение приготовить и испить чашечку кофе с утра, зябко кутаясь в халат, пока синеватый венчик пламени горелки шипит под загорелым дном медной турки, в ожидании момента, когда первый, крошечный, пузырек проклюнется сквозь густую, шероховатую пленку на поверхности жидкости в турке … и тем заодно отсрочить момент, когда нужно вернуться в спальню, чтобы прибрать кровать - отброшенное одеяло и остывающая постель -  складки и вмятина, – отпечаток собственного тела… 

Мало того, что перевод на английский всех вспыхнувших в эту минуту в ее голове ассоциаций занял бы массу времени. Юля отчетливо ощутила, как тоска незримой тенью выплывает сквозь успевшую возникнуть на экране изгородь строчек… «нет, остановись, не так!».  Она немедля стерла напечатанный фрагмент и принялась набирать текст по новой.

Первое предложение гласило о том, что она живет в Москве, что имя ее - Юля.

***

Чтение сказки на ночь. Книжка, оставленная хозяевами на полке шкафа съемной квартиры – попалась под руку. Сборник «Сказки народов мира». Наугад открытая страница. Выпало -  «Пастушок и его тень»:  …но вот тень его вредная, у всех тени как тени, а эта все норовит впереди дорогу перегородить, укрыть от взгляда камушки и ямки, и пастушок то споткнется и упадет, то … а потом стал пастушок чахнуть и бледнеть, тень же его все гуще и толще становится  и все зловреднее… то овечки не досчитается, то ягненка… а при людях же тень вела себя ниже травы тише воды… меж тем просвечивая сквозь него все сильнее, людям же казалось – отчего пастушок становится таким темным и странным?.. не зная как управиться с тенью, решил пастушок от нее избавиться… посоветовался у столетней бабки – подсказала, где, найти волшебный ручей, через который надобно перепрыгнуть   – а тень же останется на другой, прежней стороне… хватит! - буквально возмутилась Юля, и, не смотря на протесты дочери, резко закрыла книжку.

Сказка почему-то показалась необыкновенно нелепой и вызвала приступ острого раздражения.

***

Юля чувствовала особое удовольствие, признаваясь в переписке в маленьких своих слабостях, действительно милых пустяках. Что же стыдного в том, чтобы признаться в любви к чашке крепко сваренного поутру кофе, к горячему шоколаду и сладких мечтах о нескончаемой пляжной неге под жарким солнцем? Она считала, что на этом список ее маленьких слабостей фактически заканчивался, а далее шли только особенности ее личности. То, на обладание чем имеет природное право всякий человек, в особенности, когда этот всякий человек – ты сама, собственной персоной.


***

Она снимала квартиру в районе метро Авиамоторная, где жила с дочерью и сестрой. Днем район выглядел хмуро, а по мере того, как смеркалось, все более насупливался, пока по наступлению темноты окончательно не наливался мрачностью. Светящиеся пятна фонарей - тоном бледной, не тронутой загаром кожи, - лишь подчеркивали черную щетину угрюмых вечеров. Эти дни выдались оттепельными, сугробы съежились, обернувшись в изржавленную чернотой хрусткую корку. Грязь, разлившаяся по тротуарам и проезжей, словно взбежала по темным языкам тени, лижущей стены зданий, добралась до неба и впиталась неровно в его сырую штукатурку.  Отливающие темным глянцем густые лужи с довольным чавканьем прихватывали поставленную на неосторожном шаге ногу, отпуская ее с заметной неохотой, в отместку метя обувь жирными натеками.

Ночные тени неподвижно распластались на дорожке к подъезду. Ноги читали дорожку наизусть, она, наверное, могла бы пройти по ней с закрытыми глазами. Внезапно она почувствовала резкую боль в большом пальце правой ступни. Вскрикнув,  она, согнувшись и прихрамывая, сделала два шага к лавке у подъезда, села, подтянув ногу к себе, стащила сапожок и принялась непроизвольно потирать ушибленное место. Потом подняла взгляд и, приглядевшись, обнаружила  притаившийся в одной из широких полос тени поверх дорожки толстый кусок с неровными краями отбитого где-то асфальтового покрытия. Ей было больно и обидно – сквозь невольно навернувшиеся на глаза слезы она разглядела на носке сапожка довольно глубокую царапину. Продолжая машинально потирать ногу, она тихо прошептала дважды: «какой идиот притащил это».   

***

Двор был наполнен грохотом, в воздухе проносились метеорами, устремленными в небо, фейерверки, с шипением брызжа цветными искрами. Юля выглянула в окно, не выпуская из руки бокала с пузырящимся шампанским, впрочем, довольно осторожно, поскольку была наслышана о попадающих в окна ракетах. Середина двора, откуда и взлетали фейерверки, обыкновенно тонула в темени ночи,  но сейчас ее ежеминутно озаряли всполохи, выхватывая из мглы фигуры самодеятельных пиротехников на фоне снега, фосфоресцирующего светом очередного заряда. Вспышки сменяли друг друга с такой частотой, что мгла не успевала сгуститься вполне. Однако вуаль ее была достаточно густа, чтобы не позволить разглядеть отчетливо людей, стоявших внизу.

Пора выбираться на улицу, тем более что она обещала дочери прогулку в эту Новогоднюю ночь. Еще утром было холодно, но днем пошел снег и  к вечеру заметно потеплело. Так, что снег начал подтаивать.

Внезапно из одного окна дома, что они миновали в этот момент, загрохотал на запредельной громкости веселенький мотивчик, смутно помнимый по детству,  что-то из итальянской эстрады времен широкого вещания Сан - Ремовских фестивалей на дремучих просторах неказистого отечества. Она вздрогнула. Нельзя сказать, что такая музыка ей нравилась, особенно с некоторых пор, и она почувствовала даже раздражение, а губы ее сложились в ироничную и чуть нервную усмешку, эти наивные мелодии, которые едва можно было разобрать сквозь треск динамиков, едва ли говорили о присутствии изысков во вкусах слушающих подобную музыку.

Разматывая шарф и расстегивая пальто, сквозь пелену задумчивости она уловила привкус былых настроений, что  звучали год назад, в это же время.
… То была долгая история. И ровно год тому назад, за считанные минуты до боя курантов, она набирала длинный телефонный номер, сверяясь с записью, дважды прервавшись и начиная вновь, поскольку ее постоянно одолевала обжигающая неуверенность, постепенно и незаметно просачивавшаяся исподволь и затем внезапно и отчетливо затопившая грудь и теперь колыхавшаяся в такт пульсации в висках. Ей казалось, что она раз за разом ошибается при наборе очередной цифры.  Наконец, ей удалось справиться с волнением, по крайней мере, до той степени, что бы набрать целиком эту длинную шеренгу цифр. Длинные гудки перекликались с гулкими стуками сердца, повисая в стремительно разрастающемся до бесконечности шорохе ожидания. Наконец, трубка на том конце линии была снята. 

Голос ее вмиг стал ей чужим, он звучал будто бы снаружи. Этим чужим голосом она попыталась произнести слова поздравления, и ей это удалось, но вот дальше… Голос с другого конца линии показался ей страшно далеким и тихим – едва слышным. Их разговор пытался в каждую свою секунду угаснуть, и лишь какое-то неимоверное усилие могло его поддержать, но она не чувствовала себя способной на такое усилие. Скомкано попрощавшись, она опустила трубку и застыла на несколько секунд с сутулой спиной и рукой, продолжающей касаться телефона.

Лишь потом, прокручивая этот разговор в голове – но, уже отсеяв и биение собственного сердца, и предательски скользкое волнение, она обнаружила то, что показалось созвучным постигшим ее по окончании разговора разочарованию и грусти. То была неуверенность в его голосе, так и не сменившая ни радостью и теплотой, ни заинтригованностью или же простым живым интересом. И эта неуверенность так разительно контрастировала с тоном его писем, дышавших, как ей казалось прежде, желанием и чувствами – в каждой своей букве и даже знаке препинания!

Буквально на следующий день он прислал письмо, где рассыпался в извинениях, объяснял, что ее звонок явился для него крайней неожиданностью, от которой он не мог прийти в себя весь их разговор и так далее и тому подобное. Но - все равно, он был страшно рад ее звонку, и - у нее такой божественный голос.  Сбивчивые объяснения, более всего походившие на попытку оправдаться. 
Хотя последующие его письма способствовали возвращению прежнего духа их общения – однако лишь отчасти и, как оказалось позже, только на какое-то время.  Заставить ее целиком забыть это разочарование они оказались не способны.

Это воспоминание всегда сопровождалось неуютным ощущением, словно что-то еще все время мелькало на границе воспоминания, но при попытке вглядеться - ловко ускользало, словно в силу своей собственной воли, избежав фокуса направленного на него внимания.


***

Мороз давно прихватил землю. Снег, высыпавшийся на мерзлую черноту грунта и серую корку асфальта, укрыл поверхность густым белым покрывалом. Парки города, в мелкий штрих голых черных веточек, поблескивали льдом давно промерзших луж и катков.  Они с дочерью возвращались с катка в Сокольниках. Мелодичный звон заставил ее остановиться, стянуть перчатку и полезть за телефоном.
Снежные валы по краям дорожки, что тянулись сквозь аллею под пологом повисшего в прохладном воздухе серебристого шлейфа, сочащегося с фонарей, мерцали искорками снежинок сквозь прозрачную мглу, сгущавшуюся средь стволов деревьев.
Закончив выдавшийся коротким разговор и убирая аппарат в сумочку,  Юля принялась искать взглядом Аню, и неожиданно для себя обнаружила, что дочь лопаткой деловито и сосредоточенно шлепает сугроб, прицеливаясь перед каждым взмахом. В легком недоумении она обратилась к дочери с вопросом:
- «Что ты делаешь?»
- «Отгоняю».
- «Кого ты отгоняешь?» - отчего-то немного обеспокоено, если не сказать – слегка встревожено, вопросила Юля.
Дочь сделала шаг и указала лопаткой:  – «Смотри, мама, оно ползет за мной».
Юля, приглядевшись, облегченно выдохнула. Оказывалось, это всего лишь игра воображения ее ребенка, к которой, как и полагается детям, Аня относилась с полной серьезностью.
 – Да это же просто тень. Пойдем, а то щеки совсем замерзнут и нос отвалится.

***

Она нажала на иконку «Send», затем заглянула еще раз в папку «received».
В ней она сохранила лишь часть переписки. По одному коротенькому письму, показавшемуся достойным интереса, от каждого из избранных ее для переписки за последние два года, и лишь один адресат был представлен более чем десятком сохраненных писем.

Алессандро… Переписка, длившаяся полтора года и превратившаяся для нее в источник неисчислимых радостей и переживаний. Его письма, в которых он выражал свою любовь. Да-да, именно любовь, которой она отвечала взаимным чувством. Присланные им фотографии – отдельный дом, с трех сторон окруженный зеленью лужаек, а четвертой выходивший к морю – из окон этой стороны была видна синяя полоска моря под нежным южным небом. Фотографии, на которых был запечатлен он сам. Вот – он в кресле на балконе второго этажа, одна нога небрежно заброшена на другую, он сидит вполоборота, вьющиеся непокорные кудри, средиземноморский профиль с довольно крупными губами и характерным носом, живо напоминающий изображения на древнеримских монетах.

В какой-то момент она почти поверила в то, что счастье жить с этим мужчиной возможно. Поверила в то, что их встреча произойдет в реальности, что он приедет в Москву, или  - как же он еще сам еще не догадался? -  пригласит ее в Италию. Она стала больше расспрашивать об Италии тех своих знакомых, которые там бывали. Один из ее друзей, немолодой врач, который жил и работал в Монако и регулярно приезжал в Москву, часто ей рассказывал об Италии. Раньше она слушала вполуха его восторженные рассказы, во всяком случае, она практически ничего не запоминала. Теперь же она отнеслась к ним куда внимательнее, она переспрашивала его, если что-либо не понимала.
 
Наконец, в переписке они обменялись телефонами. Позвонила именно она. Позвонила один – единственный раз. Тот самый звонок - в Новый Год, в день, когда хочется верить в лучшее, день, в который загадываются самые волнующие желания, которым надлежит непременно сбыться.

Она открыла наугад несколько писем. Вот его письмо, набранные крупным красным шрифтом - знаком пламенности охватившего его чувства, - английские слова, складывающиеся в медленную, ласкавшую когда-то ее слух мелодию, стоило произносит их про себя. Вот одно из первых ее писем – где она высказывает удивление по поводу его молодости – ей казалось по фотографии, что он старше, - и поясняет, что считает мужчин старше возрастом куда более надежными партнерами. Тон ее письма скорее назидателен, в нем проглядывает оттенок некоторого превосходства, естественным образом объясняемого большим багажом ее жизненного опыта.  Но этот акцент удержался долго – вдоль пунктирной линии их переписки интонационный окрас посланий неуклонно смещался в красный край спектра выражаемых чувств и набирал интенсивность.

Вот другое ее письмо, где она делится своими переживаниями по поводу того, что она на полторы недели уезжает к Красному морю, и, вероятно, не сможет с ним общаться это время. А вот еще одно, где она признается, что он так привлекателен в ее глазах и что она так мечтает с ним встретиться в real life!

Слова на экране тогда, более года назад, вызывали у нее самые непосредственные эмоции, как будто слова эти напрямую проецировались в ее душе, минуя экран разума, и, будто бы зерна, попавшие в наиблагодарнейшую почву, моментально разрастались в соцветия разнообразных чувств. Она не умела читать между строк, если они – на английском, и потому она не замечала, что ласкающие ее слух слова в переводе звучат лишь как “хочу тебя”, “мечтаю оказаться рядом”, “хочу прижаться своим ртом к твоему” и прочие аналогичные по простоте. Если же умерить огромность шрифта и изменить цвет на обыкновенный, то это обжигающее послание, должное выражать глубочайшие чувства и желания, уложится  в четыре строки, скромно уместившись на краешке экрана. В размер нынешней, съежившейся тени тех чувств, которые она испытывала когда-то.

Она даже не могла понять сейчас, что же побудило ее перечитать эти письма, и что же до сих пор удерживает ее от того, чтобы стереть эту ветку переписки, как она стерла все остальную прошлую переписку из своего почтового ящика.

***

- Минутку, я посмотрю…
Сестра опустила трубку, зажала ее рукой так, чтобы закрыть микрофон, и,  обернувшись к Юле, громким шепотом спросила: «Тебя. Что сказать?».
- Кто?
- Откуда я знаю? Кто-нибудь по работе, наверное.
Юля на секунду задумалась, затем поднялась с дивана, протягивая на ходу руку за трубкой.  Как бы ей не хотелось отвертеться от такого разговора, а работу ей надо было найти.

Интонации женского голоса в телефонной трубке звучали почти по-мужски прямолинейно и обескураживающе деловито. Но не это главное – сам голос показался знакомым. И верно – на третьей фразе собеседница на другом конце линии убедилась, что говорит с той самой Юлей, а Юля признала в обладательнице знакомого голоса бывшую одноклассницу. Оказалось, она работает в одном из банков, куда Юля высылала свое резюме.

Здесь интонация голоса в трубке потеплела, и разговор, начавшийся было с вопроса о работе, перескочил на личные темы. Разговор вышел коротким – Тане (это было имя бывшей одноклассницы) было неудобно вести этот разговор с рабочего телефона. Через минуту – другую они договорились о встрече.

Положив трубку, Юля улыбнулась. В улыбке присутствовала изрядная толика насмешливости, если не сказать – в той степени, где она граничит с насмешкой. Коренастая отличница, слишком рассудительная, чересчур правильная (по крайней мере, так была убеждена Юля), хотя и довольно бодрая по нраву. Правда, бодрость эта была забавного характера, что выражалось в чрезмерной душевной наивности, особенно отчетливо высвечивающейся в те моменты, когда Тане доводилось смеяться или даже просто улыбаться. К тому же Таню, по мнению Юли, отличало отсутствие даже малейшего признака женственности. Ужасно смешная и нелепая этой своей частой серьезностью и странным, на взгляд Юли, абсолютным непониманием степени своей непривлекательности. Наверное, только это и оставляло ей призрачный шанс фантазировать на тему внимания со стороны мальчиков и не комплексовать при общении с ними. Да еще то, что, согласно Юлиным наблюдениям, Таня не умела обнаруживать во фразах, к ней обращенных, завуалированные насмешки, которые временами отпускали ее одноклассницы. Словно ей было не дано слышать интонации и понимать то, что спрятано за словами.

Здесь следует признаться, что иногда и сама Юля позволяла себе подтрунивать над Таней. Однако, по ее собственному убеждению, она делала это так мило и беззлобно, и к тому же столь редко, что Юлина совесть нисколько не была отягощена этим. Да, кажется, и Таня совершенно простодушно принимала эти ее подколки, не замечая их колючей изнанки. Юле иногда даже казалось, что она испытывает на этой почве своеобразное сочувствие к Тане – предугадывая ее будущую тусклую и заурядную жизнь, лишенную мужского внимания.

Впрочем, оказалось, что в старших классах, ближе к окончанию школы, некоторые мальчики в классе стали проявлять к Тане интерес. Это казалось загадкой для Юли. Единственным объяснением, которое ей приходило в голову, было то, Таня дает списывать на уроках этим мальчикам. Хотя – она давала списывать и раньше, но такого внимания к себе этим не привлекала. Может быть, теперь она принялась делать за этих мальчиков домашние задания?   

Последнее, что она слышала об однокласснице – то, что та после окончания школы поступила на психфак МГУ.

***

Да, Таня сумела удивить Юлю как своими ответами на ее дежурные вопросы, так и тем, как выглядела. Макияж на ее лице был нанесен вполне умело, оправа подобрана вполне уместная применительно к форме лица, одежда сидела аккуратно, подчеркивая  достоинства фигуры и маскируя недостатки.

 Что касается неизвестной для Юли части биографии: оказалось, что Таня работает руководителем отдела по подбору персонала в HR-департаменте одного из банков средней руки, она замужем, и у нее есть ребенок. Глядя на бывшую подругу - а ей и взаправду в этот момент казалось, что они были в школе весьма близкими подругами, - Юля какое-то время предпринимала попытки вообразить, кого из себя мог бы представлять ее муж. Попытки оказались безуспешными. Юля слишком поздно легла спать накануне, и окутавшая сознание бледной ватной дымкой сонливость гасила любое хоть сколь-нибудь продолжительное движение мысли. Впрочем, это  состояние несло в себе толику удовольствия, делая смакование кофе маленькими глотками гулко-блаженным.
Кофе слегка приободрил Юлю. Она попыталась расспросить подругу о ее муже, но Таня отвечала довольно сдержанно, упомянув вкратце лишь обстоятельства знакомство и то, что муж ее также работает в банковской сфере. Юля эту сдержанность отнесла на счет нежелания Тани открыть заурядность супруга. Отметила она совершенно спокойно, ибо это умозаключение окончательно оттеснило чувство удивления.   

Выбрав момент, она в манере, сочетающей вежливость с тщательно отмеренными долями игривой непосредственности и шутливой торжественности, выразила удовольствие по поводу удачно складывающейся судьбы подруги, отметив поощрительно, что никогда не сомневалась в  том, что все у Тани в жизни будет хорошо. Она же такая умница! Произнося эти слова, Юля бросила взгляд на зеркало на стене кафе, и сличение собственного отражения с отражением Тани с очевидностью указало на то, что ей было всегда прекрасно известно – а именно, кем является она и кем является Таня. И какая судьба, в конце концов, ждет каждую из них. В конце концов, заарканить мужчину – это всего лишь полдела. И только в том случае, если это достойный во всех отношениях мужчина, о котором не стыдно рассказывать. «Заарканить»… То, что Юля твердо знала о себе – в отличие от подавляющего большинства женщин, ей не придется никого заарканивать. В ее случае мужчине придется постараться и доказать, что он достоин быть ее супругом.

Настала ее пора отвечать на Танины вопросы. Юля, чуть поерзав, приняла позу, должную изящно совместить уверенность и достоинство с удобством и непринужденностью. Она принялась рассказывать о своей жизни: о нынешней свободе и столь удобном сейчас одиночестве, о почерпнутых в ходе уроков жизни знаниях, о своей дочери, правильному воспитанию которой она уделяет большое внимание, не забывая оттенять рассказ в соответствующих местах легчайшими мазками самоиронии. В какой-то момент по невзначай перекинутому Таней мостку короткого вопроса, который Юля и вспомнить бы не смогла, перешли на мужчин. Юля поделилась с подругой своими взглядами, наблюдениями и предпочтениями.
По ее мнению, достойными внимания являлись мужчины старше возрастом, состоявшиеся в жизни. Лучше всего – иностранцы, но и воспитанные в европейской манере, тактичные соотечественники тоже могут оказаться подходящим выбором. Но – не размазни, а успешные мужчины, знающие, чего хотят, и умеющие этого добиваться. Умеющие понять женщину, уделить должное внимание и надлежащую заботу и ей, и детям. Решившие все вопросы бытового характера (о, они так портят взаимоотношения!). Те, для кого красивая женщина рядом представляет собой большую ценность. Те, кто уже переболел юношескими увлечениями.

Таня, лица которой не покидало приятное и внимательное выражение,  неотрывно слушала Юлю и лишь время о времени располагающе улыбалась, или забавно вскидывала брови, или слегка покачивала головой на одобряющий манер. Дослушав пассаж о предпочтениях Юли, Таня задумчиво – доброжелательным тоном спросила:
- То есть тебе нравятся такие вот очень правильные порядочные и воспитанные, можно сказать «рафинированные»…

В эту секунду Юля, оживленная и увлеченная собственным повествованием, споткнувшись о Танин вопрос, внезапно ясно осознала – есть нечто неправильное в том, что у нее и у приятной, но все же пресной подруги слишком схожие идеалы в части противоположного пола. Ведь ей доступен гораздо больший спектр чувств и способность видеть отношения с мужчинами глубже, чем на уровне перманентных домашних радостей и удобств. То, что вряд ли (а скорее, «наверняка не») сумеет познать Таня, даже если потратит всю свою жизнь на поиски.
- Нет, - не давая Тане договорить фразу, поторопилась перебить ее Юля, – Ты не дала мне договорить. «Рафинированные, правильные» - не совсем правильные. Я не феминистка. Я считаю, что воспитанность – воспитанностью, но мужчина всегда при этом должен оставаться и самцом. Настоящим. Я даже считаю, если он может взять женщину – пусть возьмет. Если действительно может. В мужчине должна быть страсть. Воспитанность без уверенной мужественности – скучна. Просто при этом, сохраняя мужскую природу, мужчина должен быть зрел, то есть понимать меру ответственности. Со всеми вытекающими, как ты понимаешь.
Поскольку свои взгляды она оценивала как не вполне тривиальные, что, разумеется, только добавляло им ценность, то излагала она их совершенно свободно и даже с гордостью, которую, как полагала, умело маскировала, как и полагается знающей себе цену, безупречно воспитанной женщине.

Но надо признать, что последние фразы она произносила достаточно эмоционально, так что у нее возникла потребность сделать паузу и немного отдышаться. Здесь Юля подумала, что неплохо было бы, если бы Таня рассказала, какие вакансии она могла бы предложить для рассмотрения. Пусть они встретились в кафе, но вопрос о работе был в данный момент для Юли актуальным. Осталось только найти нужную фразу, чтобы перевести разговор к этой интересующей Юлю теме. Юля уже нащупала нужный повод – она решила начать с просьбы о профессиональном совете. Не то, чтобы ей это действительно было нужно, но так она приободрила бы Таню, показав важность ее мнения и тем заручившись ее благодарностью. В том, что подобная Юлина просьба вызовет у Тани чувство благодарности, Юля не сомневалась. Однако, пока Юля собралась облечь свою идею в слова, Таня очередным вопросом предпочла вернуть Юлю к теме ее прошлого. Голосом, проникнутым не навязывающим себя сочувствием, с вплетенной ноткой легко огорчения за Юлю, доброжелательно и чуть недоумевающее глядя на нее, Таня спросила, почему ее брак завершился разводом.

Здесь Юля решила купировать изложение до короткого слога, приправленного правдивыми и точными оценками происходившего, а затем плавно подвести подругу к делу.

Однако в какой-то момент рассказ принялся выходить из-под ее контроля. Юлино повествование лишилось всякого оттенка ироничности и небрежности. Словно темный клубок, сплетенный из нитей мрачных ощущений, вдруг выкатился из темной глубины и принялся раскручиваться в душе. Юля ощущала с одной стороны крайний дискомфорт и внезапную тревогу, и хотела было остановить рассказ. Но взгляд Тани выражал такое трогательное сочувствие и соучастие, что казался магнитом, что вытягивает наружу слова, извлекаемые из тени, что клубилась внутри. О том,  как многообещающе и увлекательно было начало, как уверенно себя вел ее жених и как ее добивался, как красиво ухаживал. Как все изменилось после того, как они сыграли свадьбу. О том, как спустя довольно короткое время муж принялся без стеснения открывать ей свою истинную натуру, которую, видимо, до того старательно прятал: его обнаружившуюся склонность к грубости, отягощенную плебейские повадками, его упрямство и постоянное пренебрежение ее желаниями, его невнимательность и стремление все и всегда устроить по-своему, и то, как это его «свое» почему-то практически всегда противоречило ее пожеланиям, в конце концов свое вероломство. О моменте развода, ошеломившим ее тяжестью, о том, как муж отнял у нее все, ничего ей не оставил – разумеется, при отсутствие всяких поводов с ее стороны, которые могли бы оправдать его поступков (этот момент она подчеркнула дважды). Оправдания его решения… но нет, это же она решила расстаться с мужем! Конечно, по- иному и быть не могло. Но он должен же был подумать о дочери и оставить ей хоть что-то!

Дойдя до этой точки, Юля остановилась перевести дух. Она почти целиком выскользнула из одежд уверенности и милой снисходительности к подруге, обнажив исподнее обиженной и оскорбленной душевной невинности, способной лишь роптать едва послушными губами против несправедливости судьбы. Самым неуютным в этом состоянии было то, что переход еще не вполне осуществился.  Юля на мгновение ощутила себя так, словно она сидит на двух разъезжающихся в разных направлениях стульях и того гляди, провалится куда-то между двух этих несовместимых друг с другом состояний.

Дальнейший ход событий определил вопрос Тани о том, что у нее на самом деле происходит сейчас. Столь искренней казалась забота в ее голосе, что Юля, отбросив всякую идею демонстрации уверенности и пренебрегая нарастающим ощущением беспокойства, поделилась с Таней последней порцией выпавших на ее долю горестей. 

Она принялась рассказывать, как она должна была прийти на работу ассистентом одного из зампредов средней руки банка. Как через некоторое время он принялся оказывать ей недвусмысленные знаки внимания и настойчиво подавать намеки. При том, что был, разумеется, женат и имел детей. О том, как она была обеспокоена этим, но предпочла внешне игнорировать. И сколько усилий ей стоило сохранять самообладание. И что, в конце концов, мстительный зампред, дабы унизить ее,  сослал ее на общий ресепшн, заодно отказав в предполагавшемся после прохождения испытательного срока увеличении зарплаты.

Здесь она не удержалась от того, чтобы слегка не пройтись по самой персоне зампреда, и, надо сказать, пройтись во внезапно довольно живой и даже язвительной манере. Стоило ей только начать, а дальше рассказ сам полился бурливым ручьем. Голос ее звучал тонко и ранимо, но одновременно трогательно – возмущенно и местами даже язвительно, при этом вмещая интонацию доверительности. Юля в эту секунду не сомневалась, что по-женски подруга ее и поддержит. Она вспомнила о его наметившемся брюшке, которое он старался прятать под покроем костюма. Рассказала о его неумении подбирать галстуки – это были в ее представлении, не галстуки, а сплошь какие-то кобры с раздутыми капюшонами, покоящимися на его брюшке, с удручающим постоянством не соответствующие ни расцветкой, ни фактурой выбранным костюмам и сорочкам, о неизменной заколке  на галстуке – вечно одной и той же. Отметила его чрезмерно пухлые щеки, нелепо контрастирующие с довольно тонкой, вытянутой шеей. Поделилась своими наблюдениями в части его «коммуникативных навыков», а именно, каков он с подчиненными – холодно-сдержан, прямо вылитый инквизитор, и как это выглядит смешно и нелепо, если знать, как он лебезит перед своей дражайшей супругой, каким предупредительным, тонко-сладким голоском он общается с ней по телефону, и… В тот момент, когда Юля переводила дыхание, чтобы продолжить фразу, Таня совершенно неожиданно спросила: «Юля, скажи, а от кого ты шифруешься?».
- Что? – Юля была совершенно обескуражена этим вопросом.
- Я спросила, от кого ты шифруешься, – спокойно повторила Таня.
- О чем ты?
- По моей просьбе тебе звонил накануне сотрудник моего отдела. Он рассказал мне, что трубку поднял ребенок, и когда он попросил пригласить тебя к телефону, то услышал, как этот ребенок зовет тебя, а ты спрашиваешь, кто звонит, а потом говоришь девочке сказать, что тебя нет дома, и со смехом добавляешь, будто отвечаешь кому-то еще, что ты шифруешься. Я уже поняла, что трубку взяла твоя дочь. Как ты, наверное, понимаешь, она забыла зажать микрофон ладошкой, и потому все, что ты говорила, было слышно в трубке.
Юля ощутила крайнюю степень замешательства. В растерянности она пыталась сообразить, что ответить, но ответ так и не приходил. Спустя минуту, под спокойным взглядом Тани, в котором не находила никакой опоры и поддержки, выдавила из себя сначала только:
- Это была моя сестра.
- В смысле?
- Она меня спросила, почему я не стала подходить к телефону.
- Не от нее же ты шифруешься, не правда ли? – в тоне Таниного голоса прозвучала ирония.
Собравшись силами, Юля выговорила:
- Я подумала, что звонит один мужик… мужчина… Все приглашает встретиться, будто не понимает, что… что неинтересен мне.
Таня мило произнесла с искоркой интереса:
- Что, зампред все не отстает?
Досада на непонимание.
- Нет, не зампред, другой, знакомился со мной на днях…
- Кстати, Юль, напомнишь мне имя зампреда?
- Зачем?
- Ну, если он такой, как ты рассказала, может быть, не обязательно нам его брать на работу, если вдруг случай так повернется. У нас предпочитают людей порядочных, основательных. Если я буду знать, тогда не возьмем, думаю.
Юля, поколебавшись секунду, назвала имя.
- Странно. Я о нем слышала. Из того, что мне довелось узнать, кстати, впечатление о нем, как о вполне порядочном человеке.
Юля сжала губы, обида облачком взметнулась в зрачках.
- А может быть, ты просто плохо знаешь? Ты что, мне не веришь? У нас там вообще… Вот, например, другой зампред – тот вообще сплошной блэкджек с шлюхами. Он не одной юбки не пропускал, половина женщин офиса от него отбиться не смогла, но ему этого мало было. Дошло до того, что однажды приехал в банк – а у него встреча с клиентами, они его уже ждут, - так он ввалился с проституткой и распорядился выпроводить клиентов, а после…
Таня ее прервала:
- Юля, я слышала эту историю. Кажется, что его поставили учредители банка, и точно, что он проработал в результате довольно недолго – его уже уволили. Но ты должна была это знать, его должны были уволить еще при тебе. Ты-то сама отбилась?
Юля буквально вспыхнула, задетая такой бесцеремонностью (как она вообще могла подумать такое?):
- Ты за кого меня принимаешь? Если мужчина мне не нравится, я никогда, ни за какие деньги с ним не свяжусь!
Таня, задумчиво глядя в сторону, голосом, в который вплелась нотка отстраненности, произнесла куда-то в пространство:
- Странно, не правда ли? Надо что-то утвердить – а получается, что утверждение почему-то сплошь построено на отрицаниях. Кстати, твой бывший муж – он… как ты говорила – был таким вот уверенным самцом, которые берут?
Тут она довольно резко перевела ставший внимательным взгляд на Юлю. Отчего-то в этот момент темный клубок, так и продолжавший крутиться внутри, вдруг поднялся к Юлиному горлу. Затуманено - недоуменным взором она взглянула на Таню, но не произнесла и слова в ответ. Только губы задрожали.
Таня продолжила:
- Твой зампред ведь по проституткам на пару с этим деятелем не мотался, или у тебя другая информация? Тем более, что этот… «блекджек с шлюхами», как ты его называешь, на самом деле работал совсем в другом банке. По крайней мере, у меня такая информация об этой истории, она достаточно известная и гуляет по рынку уже месяца два или три. И потому, если ты с ним пересекалась, то очевидно, вовсе не в банке.
- Я с ним не пересекалась! И… я ведь не сказала, что он работает в том же банке.
Взгляд Тани был спокойным и твердым, тон голоса ровным. Она размеренно произнесла:
- Да, не говорила? Прости, создалось такое впечатление. Значит, ошибочно. Да ты не волнуйся. Не пересекалась, ну и не пересекалась. Какая кому на самом деле разница. Главное, ты лишнего не выдумывай – пользы от этого, как правило, мало, а вреда может оказаться много.
Юле же хотелось немедля сбежать из кафе. Но ноги не желали ее послушаться, и она продолжала сидеть – недопитая чашка кофе отставлена, буше на блюдечке недоедено.
Таня продолжила:
- Вот, например, ты в резюме пишешь, что ты не замужем и детей у тебя нет. Но это же легко проверяется. Зачем ты это делаешь?
Юля дрожащим голосом, в котором к шаткой обиде начало примешиваться слабое возмущение:
- Кому какое дело, что… Я не хочу, чтобы всякий лез в мою личную жизнь. Не хочу.
Таня продолжила:
- Кстати, резюме в тот банк, откуда ты ушла – ты тоже отправляла с пометками «не замужем, детей нет»? Неужели у тебя нет пометок в паспорте о браке и детях?
Юля повторила:
- Я не хочу, чтобы всякий лез в мою личную жизнь.
Таня – здесь модулируя фразы, в целом несущие оттенок спокойной и уверенной назидательности, сдержанной, вкрадчивой, но несшей печать задушевности заботой:
- Дело, конечно, твое, но позволю себе дать один совет: не стоит побуждать дочь… говорить неправду по каждому поводу. Если она в жизни примется использовать это как главное средство разрешения сложных ситуаций, то ничего хорошего ее, вероятнее всего,  в жизни не ждет. Привыкнув говорить неправду, люди принимаются лгать не только другим – но и самим себе. Если слишком далеко здесь зайти – то вся жизнь превратится в сплошную неправду.
Когда случилось это изменение, Юля сказать не могла. Но теперь она была уверенна, что вся эта нынешняя Танина сдержанность, как ранее – сочувствие, были сплошным притворством, скрывающим неприязнь к ней, толику пренебрежения и какое-то удовлетворение, на грани со злорадным торжеством – теперь Юля ясно читала это за блеском Таниных очков! Поза Тани, до того казавшаяся Юле естественной и ровной, теперь выглядела нарочитой – будто та оглоблю съела. 
Юля сжала губы, потом сделала вдох, собираясь с ответом, но тут Таня вставила, словно завершая предыдущую фразу: «вам же преподавали в педагогическом основы детской психологии, верно? Надеюсь, что то, что ты там училась и его закончила – это все же правда».

Улыбка Тани могла бы показаться дружелюбной, если бы не выглядела столь дежурно-отработанной. Таня принялась выискивать глазами кого-то в зале – похоже, что официанта. По всем признакам, она считала разговор законченным.
Юля внезапно подала голос:
- Я думала, мы встретились поговорить о работе.
Официант, увидев знаки, которые подавала Таня, двинулся к их столику.
- Понимаешь, Юля…, - пауза звучала так, словно Таня пыталась подобрать существовавшие в единственном варианте точные слова, которые только и могли выразить ее мысль, и испытывала в этот миг очевидное затруднение.
- Что? – Юля вдруг ощутила сквозь обиду и растерянность, как где-то глубоко в ней зреет возмущение.
Таня вздохнула, повернулась к Юле и попыталась снова принять строгий, если не сказать – официальный, - вид, что теперь, впрочем, далось ей с заметным трудом:
- Я считаю, что обязана делать свою работу наилучшим образом. Это означает многое. Я отвечаю за то, что делаю. Подумай сама – я представлю тебя, а у тебя написано нечто, что не подтвердят твои документы. А моя обязанность – проверять это. Быть уверенной, что… принесите счет, пожалуйста.
Едва официант отошел от столика, Юля немедленно произнесла:
 - Что мне нужно сделать? Переделать резюме? Ты же понимаешь, как смотрят на разведенную женщину с ребенком на руках?
- Юля, ты это себе придумываешь. Кто так смотрит и почему? Ты вроде бы на работу собираешься устраиваться, а не подыскивать себе…
У Юли словно свело губы. Увидев смену выражения на ее лице, Таня торопливо перескочила, не закончив фразы:
- Резюме переделать – это только полдела. Я полагаю, тебе стоит заняться своими установками на жизнь. Кое-что изменить. Если я буду уверена, что…
Юля смотрела на Таню с легким ошеломлением, к которому примешалась щепоть негодования:
- Таня, зачем тебе все это? Мы же о работе…
- Юля, ты словно не понимаешь, что работу делает человек. Не его опыт, навыки, способности сами по себе. А потому…
- Таня, а просто помочь… помочь мне ты не хочешь? – слова эти дались Юле с трудом, она проговорила их через усилие.
На лице Тани мелькнуло раздраженное выражение, она резко произнесла с нетерпеливой и даже злой интонацией :
- Нет, ты не понимаешь. Я готова тебе помочь, но если только увижу, что и ты сама готова себе помочь.
- Таня, мне нужна сейчас работа. У меня ребенок, его нужно кормить и одевать, мне нужно платить за квартиру, а мне сейчас, кроме сестры, никто не помогает.
Таня со вздохом:
- Юля, когда ты поймешь, что причиной твоих проблем являешься именно ты сама, я…
У Юли вырвалось:
- Спасибо тебе, Танечка, за проповедь. Но если бы ты заранее меня предупредила, я бы…

Этот язвительный выпад прервал официант, поднесший к их столику счет. Таня быстрым движением достала из сумочки кошелек, и, бросив взгляд на листок, быстро вложила купюры в «книжку» и вернула ее официанту, сопроводив короткой репликой: «сдачи не нужно». Затем решительно, но не вполне ловко –  рука какое-то время никак не могла попасть в рукав, принялась одеваться.

Юля собралась силами, и, невзирая на то, что Таня, казалось, целиком занятая усмирением непокорного рукава пальто, сердитым взглядом уставилась куда-то в сторону, еще раз спросила:
- Таня, так ты мне поможешь?
Таня скороговоркой произнесла:
- Я подумаю, что можно для тебя сделать. Позвоню, если что-то будет подходящее.

Здесь она потрудилась выдавить сквозь озабоченно-деловитое выражение лица улыбку, призванную обозначить радушие и приязнь, однако глядя при этом не на Юлю, а лишь в ее сторону: «рада была встретиться. Извини, ждут срочные дела, пока. Созвонимся», - и спешно устремилась к выходу, едва избежав в дверях столкновения с заходившей в кафе парочкой.

… Юля брела по улице, словно оглушенная. Обрывки разговора крутились в голове, словно светлые клочки бумаги в темном водовороте. «Эта… эта дрянь думает, что это я к нему клеилась… она…».

На фоне жесткого огорчения, жгучей обиды и звенящей тревоги в ней дозревало негодование, постепенно наливающееся смыслом и обретающее отчетливые очертания. Вся история ее знакомства с Таней принялась обретать в эту минуту новое значение. «Эйчариха… мерзкая. Понятно, что мне с детства завидовала… Как только я это не понимала? Глядите-ка, нашла себе какого-то… какого-то идиота, наверняка залетела специально, и женила на себе, заодно сделала себе карьерку… А нос задирает так, будто по меньшей мере миллионера заарканила и стала зампредом банка… А ведь как была… колхозницей, так и осталась. Сука… подколодная».

Юля всегда избегала употребления матерных слов, даже будучи задетой, предпочитая заменять английскими эквивалентами, которые звучали, на ее слух, безобидно и даже забавно. Но тут горячие эпитеты сами пришли на язык, не позволяя себя заменить на что-то нейтральное. Юлины губы, до того шевелившиеся в такт звучащих в голове слов, вдруг плотно сомкнулись. Чувство ожесточенного возмущения, наконец окрепшее в ней, придало ей силы, а этот вердикт позволил обрести твердую почву под ногами.

***

Она встретилась с ним лишь дважды, первый раз – на интервью, второй раз – в одном из кафе на Арбате.  Вторая встреча расставила все на свои места – этот мужчина не вызывал у нее какого-то особого интереса. Она ощутила, что по ее меркам он не слишком состоятелен – ни в прямом, ни в переносном смысле. К тому же недостаточно мужественен и привлекателен, на ее вкус. Однако она посчитала, что не имеет смысла полностью отказываться от общения, поскольку могла надеяться, что какую-то пользу это знакомство может принести. Потому она уделяла время телефонным разговорам с ним, допуская даже оттенок легкого флирта в интонациях. Но каждый раз находила поводы вскоре прекратить очередной разговор и избежать встречи в предлагаемое им время. Приходилось изображать из себя крайне занятую особу и заниматься изобретением отговорок, но это не влекло для нее особого затруднения -  голос на другом конце трубки, хотя и нередко звучал настойчиво, но не был проникнут подлинной уверенностью. Ей даже доставляло легкое удовольствие морочить ему голову и изредка обсуждать это с сестрой.

Впрочем, через какое-то время его звонки стали ее тяготить. Изобретать поводы стало труднее. Поиски работы затянулись, достойный мужчина, который бы по-настоящему был ей увлечен и который мог бы пробудить в ней подлинный интерес, все так и не появлялся. Она часто оказывалась в угнетенном настроении, у нее не было ни малейшего желания разговаривать с ним, но что-то ее заставляло отвечать на его звонки и снова и снова выдумывать очередной повод. Уже положив трубку, она ощущала сердитость на него самого и его непонятливость. Да, во время их встречи среди прочего сказала ему: «Почему-то каждое знакомство с мужчинами в моей жизни в какой-то момент заканчивается». Но в тот момент она вовсе не имела в виду его самого. Просто на секунду почувствовала доверие и открылась, поделившись своим опытом и своей проблемой. Ее действительно временами удивляло, почему у нее нет ни одного друга или даже просто приятеля среди мужчин, на бескорыстную поддержку или даже простое сочувствие которого она могла бы рассчитывать. Исключение в виде одного весьма немолодого врача не считалось – он бывал в России две недели в году, и в просьбе о помощи к нему было бы в силу характера их отношений что-то противоестественное.

Она даже подумывала, не сказать ли назойливому ухажеру прямо: «тебе не стоит рассчитывать на что-либо с моей стороны». Но при очередном его звонке ее губы снова привычно произнесли: «Завтра вечером… нет, не смогу. Я обещала дочери сводить ее в кино, у нас билеты. Нет, я хочу это время провести с ребенком, понимаешь, со всеми этими интервью я вижу ее мало. Послезавтра – нет, точно не получится. В четверг… пока не знаю. Когда буду знать?  Наверное, послезавтра утром. Извини, мне срочно на кухню надо возвращаться, готовить. Да, пока».

… Она никак не могла окончательно отойти от разговора с Таней. Волна ожесточения спала, и Юля ощущала себя крайне несчастной и даже потерянной.  Проходя по коридору мимо телефонного аппарата, она услышала внезапную трель и машинально сняла трубку. И услышала его голос. Мысль вспышкой: «я сказала ему, что сегодня я с дочерью в кино». И тут же сознание накрывает затмением, сквозь которое изнутри вырывается кто-то темный, и, шевеля ее губами, чужим, тонким – почти что детским, - голоском, пищит в трубку: «Юля… ее нет дома».  Пауза. Рука опускает трубку на телефон. Несколько секунд. Снова звонок. Рука снова поднимает трубку. Голос из микрофона: «Юля, это же ты! Юля, ответь!». Юля приходит в себя – интонация голоса не звучит угрожающе или оскорбительно. Скорее настойчиво, слитно с каким-то переживанием. Юля, упокоившись, и в конце короткого разговора – ни одной отметины в памяти, о чем, собственно, - туманно обещает перезвонить завтра утром.

Разумеется, она не перезванивает - ни завтра, ни в какой-либо другой из последующих дней.

***

Меньше всего ей хотелось вспоминать свое замужество. Однако память не всегда была столь услужлива, чтобы вместо чистой лакуны несколько лет жизни выглядели обширным пятном едва разборчивых воспоминаний в темных разводах. Словно на вяло крутящийся коллаж из серых, измятых и сливающихся, картинок падала кривая тень ограды из слов, составлявших вбитую в память чужую фразу.
 Сам развод ошеломил ее своею тяжестью. Она была убеждена, что причиной всему стал отключенный на несколько часов мобильный телефон, хотя, кажется, она все ему объяснила: и о походе в театр, о котором она его, по ее убеждению, заранее предупреждала. И то, что это был по случаю единственный за много лет приезд в город ее близкой подруги, с которой она и была в театре и которая тотчас же после спектакля отправилась на вокзал. И то, что она обязательно должна была с ней встретиться. Муж остался глух к ее оправданиям, словно только и ждал повод.

Он забрал у нее  машину, оставил за собой квартиру, отдав ей по какому-то своему соображению лишь девочку. Напоследок он размеренно вколотил в нее, как гвоздь: «ты ничего из себя не представляешь, у тебя ничего в жизни без меня не получится», -  да так, что слова эти в ней, похоже, застряли намертво. Особенно настойчиво вспоминались они по известному закону в те моменты, когда и без них бывало до крайности тошно.
 
Собственно, эта квинтэссенция ее брака – единственное, что вспоминалось отчетливо, но воспоминание тут же вызывало угнетающий темный туман, затягивающий сознание. 

***

Она проснулась с колотящимся сердцем, с таящими серыми разводами дремоты перед глазами и…

Хотя в последние месяцы она не один раз обнаруживала по пробуждению остатки сновидений,  в целом Юля редко запоминала сами сны – поутру ощущая только этот лихорадочный стук сердца и сухость во рту, да какую-то призрачную тягучую волну, не спешившую спадать, и ворох перемешавшихся в беспорядке ощущений. Но этот сон, помимо ее воли, вновь тек перед глазами.
 
… Ей снился залитый яркими лучами берег моря, лазурная полоска которого оттеняет лимонную желтизну искрящегося песка, пронзительно – голубой купол неба, по которому разбрелось немногочисленное стадо маленьких нежных барашковых облаков, жаркий диск солнца над головой.

Она, на плетеном кресле под вкопанным в песок огромным зонтом пьет ароматный кофе с горячим шоколадом, рядом, но чуть позади ее стоит дочка с плюшевым медвежонком в руках. Пересекая пляж, к ней движется мужчина, впрочем, фигура его и лицо словно остаются не вполне очерченными, отчетливо лишь ощущение чего-то надежного …

Но вдруг нечто, сначала неуловимо, как едва ощутимое дуновение ветерка, а потом все более явственно начинает преображать эту картину. Она ощущает тревогу, вибрирующим звоном пронизывающую изнутри.

Тень, прятавшаяся до поры под ее плетеным креслом, вдруг выскальзывает оттуда и неуклонно начинает разрастаться, неторопливо накрывая собой пляж, затем полоску моря, а вот она уже добралась до небес, покрыла густой пленкой солнце, до той поры желтком плававшее в соку из собственного жара на лазурной сковороде небосвода. И все, чего тень касается, как будто пропитывается ею,  темнеет, охладевает, тускнеет, превращается в разных оттенков темного однородную массу.

И вот – глаз уже не в состоянии различить диск солнца на сгустившемся и налившемся чернотой небе, а фигуры ее дочери и того мужчины сливаются с темной шероховатой гладью пляжа – тень будто бы придавила их к песку, превратила их живые тела в пустые контуры на темной подложке. А она – она, оцепенев,  сидит беспомощно в кресле, руки вцепились в подлокотники, не в состоянии произвести даже малейшего движения, а тень холодом вгрызается в ее сердце.

***

Она стояла перед зеркалом, разглядывая свое лицо, свои волосы, свою фигуру. Она развернулась боком к зеркалу, затем слегка вытянулась, чуть выгнув при этом спину. Юля оценивала свою внешность как привлекательную – прекрасные темно- голубые глаза, темные мягкие волосы, отливающие на свету каштаном, красивый овал лица и нежные его черты, пропорциональное сложение при длинных ногах, стройность тела, тонкость и изящество кистей рук. Она следила за своей фигурой, усердно контролировала свое питание – что, сколько и когда ест, ежедневно делала физические упражнения, уделяя особое внимание мышцам брюшного пресса. Только две детали ее внешности вызывали у нее досаду.

Первой был ее нос. Нет, выглядел он вполне симпатично. Будучи юной, она захотела сделать форму носа красивее. Операция оказалась не вполне удачной – на фото теперь нос выглядел изящнее, но, кончик его, почти полностью лишенный хряща, принялся жить своей собственной жизнью, и любое оживление мимики приводило к тому, что кончик принимался шевелиться в такт изменению выражений лица. Юля не знала, что теперь с этим делать. Денег на очередную операцию у нее сейчас не было.

Второй деталью были ее бедра. Они были, на ее взгляд, широковаты. По правде говоря, бедра ее выглядели крепкими и вполне гармонировали с фигурой. Но будь они хотя бы чуть-чуть поуже…

Ей досаждало ощущение некой диспропорции. Вероятно, эта диспропорция имела вовсе не физический характер. Ее бедра, округло налитые тяжестью плоти, нестерпимо контрастировали в ее воображении с изяществом жестов рук, с хрупкостью плеч и шеи, с тонкостью черт лица, с ярким сиянием теплых невесомых лучей солнца, с шелковистой нежностью мелко просеянного песка, с мягкой игривостью пламени свечи - с воздушностью и утонченностью образов, скользящих пред ее мысленным взором и сомкнувшихся с ощущениями ею самой себя и ее предвкушениями будущей – сверкающей легкостью, мерцающей игристостью, чарующей - жизни. Той, которая непременно должна случиться вскорости.

***

Очередное интервью в банке. «Опять «семейный статус»…» - Юля с тоской глядела в анкету, которую ей придется сейчас заполнять. Впрочем, она старалась скрыть свои чувства от окружающих.  Несколько десятков раз одни и те же, за редким разнообразием, вопросы – «укажите последние три места работы…», «семейный статус», «что вас привлекает в данной вакансии…» - подчас приходится отвечать дважды, один раз – заполняя анкету, другой – отвечая на устный вопрос. Все это было так утомительно, скучно и раздражающе! Особенно, когда накануне она вдоволь поклубилась в компании с сестрой и еще одной знакомой со своим ухажером и вернулась домой уже под утро. Правда, ночь имела один немаловажный изъян – в клубе к ней пытались клеиться какие-то сплошные придурки, и не нашлось ни одного достойного ее внимания мужчины. 

Вот опять – место рождения и место проживания. Родители. Сколько можно! Она предпочитала не указывать местом рождения Краснодарский край, благо озаботилась о штампике в паспорте, где местом прописки был указан подмосковный городок. Она избегала сообщать, что родители ее разведены, и разведены очень давно – отца своего она не помнила, поскольку он покинул семью, когда Юле было два годика. В конце концов – кому какое дело! Но что-то сообщать ей все же приходилось. Следующий пункт…

Юля в легком смятении взглянула на кончик шариковой ручки, зажатой меж пальцев. Ручка отказалась писать, оставляя вместо чернильных следов мелкие борозды царапин. Она подняла исполненный хрупкой беспомощности взгляд. Молодой человек, выдавший ей анкету, заметив ее замешательство, вопросительно и, кажется, участливо посмотрел в ответ. Юля, не произнося и слова, с выражением тончайшей досады на лице подняла руку с зажатой ручкой. Мужчина, очевидно, поняв суть ее безмолвной просьбы, подошел к ней и подал другую ручку. Юля – движением чуть неловким, но в то же время изящным, - взяла протянутую ей ручку и мило поблагодарила его.

…   Прошедшее собеседование, пусть и заняло довольно много времени, приободрило ее и внушило ей надежду. Она пообщалась не только с кадровиком, но и с одним из зампредов банка. Ей он показался приятным в общении и относительно интересным как мужчина. Не идеал, но вполне себе. Судя по его вопросам и его реакциям на ее ответы, ей показалось, что вероятность предложения о выходе на работу была весьма велика.

***

Предаваясь временами размышлениям, Юля ощущала совершенную уверенность в своей неординарности. Собственная женственность представлялась ей необычной на фоне огрубления и выхолащивания женских манер в нынешний век. Наличие весьма тонкого вкуса, определенно, приобщало ее к миру избранных, и лишь случайности судьбы пока мешали занять ей достойное место в их круге.  Разумеется, она была умна и наблюдательна, умела делать верные выводы и излагала их нередко в нетривиальной манере. Она отличалась воспитанностью и природной склонностью к хорошим манерам. Взгляды ее характеризовались разумностью и основательностью, которые ей самой весьма импонировали. Немаловажно, что они при этом сочетались с широтой и терпимостью. То, что она практически никогда не позволяла себе выказывать свое несомненное превосходство и хвалить саму себя при других (ну если только при самых-самых близких, да и то - крайне редко, и чаще – в шутливой манере), лишь подчеркивало ту высокую оценку, которую она могла себе дать по праву. Полное отсутствие ханжества при хороших манерах и воспитании встречается крайне редко, и она с трудом смогла бы припомнить какую-либо женщину из знакомых ей, которая могла бы сравниться с ней схожим набором душевных качеств. 
Умение изящно выдерживать стиль, ум и ряд других очевидных достоинств с особенной силой ощущались ею в переписке, особенно в моменты прочтения собственных писем.

Она считала себя женщиной без предрассудков, женщиной, не склонной менять свои взгляды, повинуясь велению свежей моды на те или иные представления.
Оценивая себя достаточно эмансипированную и свободную в суждениях и поступках, она, тем не менее, пренебрежительно относилась к феминистическим воззрениям и манерам, полагая их крайностями, и вполне готова была признать превосходство мужчин в определенных аспектах жизни.

И при всем этом она вполне могла в подходящем настроении созорничать, не побояться показаться мужчине забавной, уверенная, что ее молодость делает подобное позволительным и лишь добавляет ей очарования.

Наверное, единственным недостатком, который она могла бы себе приписать, была ее ранимость. Она не переносила грубости, бесцеремонности и безразличия. Ее всегда задевало, когда подобное отношение было обращено в ее адрес. Ей хотелось временами избавиться от этого качества, но, с другой стороны, разве ранимость не сопутствует неизбежно тонкости натуры и чуткости восприятия? Это так, и потому с этим недостатком проще смириться, чем потерять свою женственность, - рассуждала Юля и успокаивалась.   

***

По-зимнему низкое, но яркое солнце щекотало лучами лицо сквозь колкий легкий морозец, игриво заглядывало в глаза, переливаясь сиянием на ресницах прищуренных поневоле глаз. Впрочем, улыбка на ее лице была действительно радостной. Вокруг искрился выпавший накануне снег, весело чирикали воробьи, стремительно слетавшиеся к рассыпанной пригоршне крошек, еще скачущих по расчищенному пятачку на асфальте, под ногами бодро хрустело. Мысли под этим солнечным светом будто сами посветлели, стали легкими, словно ватные облачка на ясном небе. Каблуки Юлиных сапожек принялись живо отстукивать ритм по расчищенной полоске тротуара. Ей подумалось, что это была всего-навсего дурная черная полоса. Черная полоса, какая случается у каждого. Просто она затянулась.  Но теперь все непременно станет по-другому – счастливо, легко, тепло.

… За отдалявшейся Юлиной фигуркой, вне ее поля зрения, упруго змеилась косыми изломами,  неотрывно прильнув к ее каблукам, тонкая полоса тени. Размеренный бег ее был словно наполнен терпеливым ожиданием момента, подходящего для стремительного прыжка.