Не мосты, как в Питере

 
– …Не мосты, как в Питере, а люди здесь разводятся, – подтвердил гипотезу художник Анатолий Путилин; он, русский, эмигрировал по еврейской визе из Ленинграда в начале 80-х и зарабатывал на хлеб насущный, холсты и краски залихватским исполнением романсов под гитару в русском ресторане «Balalaika» неподалеку от Пантеона, куда я пришел продавать икру. – Ты «Праздник, который всегда с тобой» читал?..»
Теперь кажется: что-то такое я чувствовал еще в Москве, до отъезда, когда мы с моей женой Еленой Ульяновой проходили выездную комиссию райкома партии. И когда я заполнял анкеты в консульстве Франции. И когда покупал в железнодорожных кассах на Петровке билеты на поезд Москва-Париж…
И даже в спальном купе поезда, хотя пребывали мы всю дорогу в эйфории – иначе чем объяснить тогда нашу беспримерную обоюдную сексуальную активность? Двое суток мы пили коньяк, вино, ели домашние пирожки с капустой, крутые яйца, вареную курицу и предавались плотским утехам то на одной, то на другой полке, а то и в проходе. Хорошо помню, как после утомительного и унизительного (с легким шмоном) прохождения брестской таможни… И после Варшавского вокзала… И сразу за Берлинской стеной, едва миновав просторную, угрюмую, пропахшую углем столицу ГДР, когда колеса стучали уже по капиталистическим рельсам… Так бывает или вначале, или напоследок.
Париж разводит. Об этом читаем у классиков, наших и зарубежных, видим в кино, слышим от знакомых. Что-то есть в этом городе такое… Впрочем, в любом городе что-то есть.
Поезд прибывал. Париж встретил аэрозольным граффити на стене тоннеля FUCK OFF и негром, с ослепительной улыбкой мочащимся на шпалы и приветственно размахивающим, точно флажком, огромным жилистым членом-шлангом с красной головкой.
…Шел дождь. Он весь месяц, пока мы там жили, шел, лил, в лучшем случае моросил, снисходительно позволяя солнцу лишь кратковременные просветы. Мы, естественно, не ожидали, что июль в городе Париже будет таким. Денег же, чтобы купить плащи, зонты, закрытые туфли или кроссовки вместо босоножек было у нас примерно столько, сколько мог наплакать кот, еженощно пронзительно мяукавший по соседству. Но о деньгах (как об одной из причин развода) ниже. Сейчас о дожде. По телевизору говорили, что циклон встретился с антициклоном над Атлантикой. Или наоборот. Возлияния, которыми ознаменована была эта встреча, ощущались всюду. Мокрым показался нам Париж – на первый, неискушенный взгляд приезжих. Возможно, мы что-то недопонимали. Но очень мокрым. Сразу, еще когда ехали с вокзала, вспомнилась фраза из письма Куприна в Россию: «Вино здесь пахнет мокрой собакой». Мы поселились на улице Трех братьев у подножия Монмартра в квартире Максима Мардухаева. Дом был наполеоновских времен постройки (типа наших имперских, с толстыми стенами, высокими потолками, маленькими окнами). Все дышало зловонной сыростью. Париж вообще город сырой, заплесневелый.
Страница 2 из 6
Это особенно чувствуется в совсем древних, средневековых зданиях, где туалеты расположены между этажами и для того, чтобы оправиться, ноги надо поставить на специальные ботинки по обеим сторонам толчка (прекрасное слово, почему-то выходящее из обихода) – должно быть, чтобы не оказаться, поскользнувшись, по уши в дерьме. Сыро в Нотр Дам де Пари, в Пантеоне, во Дворце инвалидов, даже, кажется, в Лувре, хотя там, конечно, поддерживают оптимальную для картин температуру… Что уж говорить о наших (неожиданно для советского глаза черных) простынях в квартире родителей Катрин, жены Максима?
Конечно, в Париже и дождь романтичен – если у вас соответствующая экипировка. Особенно уютно сидеть в кафе на площади Сен-Мишель, например, Сен-Жермен или на набережной Сены и созерцать архитектуру, огоньки, парижан и туристов, проплывающие мимо или стоящие в качестве стационарного жилья (как у киноартиста Пьера Ришара) на приколе барки, речные трамвайчики. Приятно бродить в задумчивости под добротным (лучше английским) зонтом по дорожкам Люксембургского сада или Тюильри близ Лувра, а потом, оставив зонт и плащ в раздевалке внизу, провести часика полтора в самом Лувре, опять-таки поглядывая в окна – в промежутках между нетленными творениями – на дождь. Или даже махнуть в Версаль в надежде на то, что выглянет предвечернее солн-це – пейзаж более радостный, шикарный, чем Версаль в солнце после летнего дождя, трудно отыскать и в Музее импрессионистов…
Но все же, без зонта, в босоножках, я в восторге целыми днями шлепал по лужам, обходя увековеченные классиками площади, бульвары, сады, улицы, дома, кафе (не имея и пяти франков на чашку кофе и не зная, что можно просто так, ничего не заказывая, зайти в уборную, я терпел сколько было мочи, а когда становилось невмоготу, справлял малую нужду под мостами заодно с клошарами).
– Осточертел этот дождь! – сетовала, а потом срывалась и на матерок Елена. – Классно, конечно, что мы в Париже. Но все мокрое. И у меня ноги отекают.
Она взяла с собой две пары туфель на каблуках. А в Париже из-за влажности целыми днями на высоких каблуках ходить тяжко – может быть, с непривычки. Был у нас один японский раскладной зонтик на двоих, но его в первый же день вывернул наизнанку и поломал порыв ветра с Атлантики. Да и к любви влажные холодные простыни и пододеяльники располагали не слишком. Чтобы согреться, мы покупали в супермаркете литровые пакеты сухого красного вина, самого дешевого, по семь франков. «Дочь великого Ульянова пьет вино клошаров!» – язвил Максим, заставая нас за возлияниями на кухне, – Лена нервически посмеивалась и делалась от смущения чуть ли цвета вина.
Особенно сильно дождь шел по ночам. Где-то поблизости, то ли у соседей, то ли на лестнице черного хода за запертой дверью мяукал кот и совсем рядом равномерно гулко капало. По железу. Как по темечку.
– Сделай что-нибудь! – вскричала моя жена в пятом часу утра.
– Не могу же я все двери тут выломать, – ответил я.
– А что ты вообще можешь?.. – сказала она, накрывая голову подушкой. Хотя бессонницей прежде не страдала, могла спать при включенном на полную громкость телевизоре.
Потом выяснилось, что стучало у нас за окном. Если бы я догадался или не поленился открыть окно, отогнуть завернутый ветром лист железа… Если бы.
…Они уже тогда были знаменитыми или вскорости стали таковыми – одноклассники Елены. Она училась в привилегированной французской спецшколе в центре, а заканчивала элитную (как они сами говорили) вечернюю, где собрались дети многих знаменитостей (из спецшкол их повытуривали за неуспешность, но официально объяснялось это тем, что необходимо было время для того, чтобы готовиться с нанятыми преподавателями в институты). И вышло так, что многие ее приятели-одноклассники через несколько лет, на волне эмиграции начала 80-х свалили за бугор, на Запад. Большинство осело именно в Париже. Тот же Максим Мардухаев (его мама вывезла еще подростком), Евгений Лунгин (младший брат режиссера Павла Лунгина, сделавшего себе имя в постперестроечный период на обсерании России и всего русского под видом борьбы с тоталитаризмом), Саня Васильев (впоследствии знаменитый театральный художник, историк моды, завсегдатай модных тусовок), Сергей Мажаров (впоследствии застреленный из-за больших денег на пороге собственного дуплекса, выходящего окнами на Эйфелеву башню)…
– А может, действительно, надо было сваливать? – задавалась вопросом Елена после каждой встречи с кем-нибудь из бывших одноклассников. – Конечно, я не могла отца подставить, но…
Созвонившись накануне, мы условились встретиться с Александром Васильевым у метро рядом с площадью Пигаль. В непромокаемой обширной стеганке, тонкогубый, скуластый, с тяжелым квадратным подбородком и будто раздевающим, проникающим в тебя взглядом небольших, непрестанно что-то ищущих серых глаз, он поднялся из метро. Радушно и слегка покровительственно, как полноценный уже парижанин, улыбаясь, пригласил в ближайшее кафе. Осведомился, что будем пить, подчеркнув, что сам спиртного не употребляет, не курит и вообще в Париже, в свободном мире не до того: работа, встречи, путешествия, масса возможностей…
Отец его был известным художником, мама преподавала в училище МХАТа. Саня уехал в самом начале 80-х, сразу после окончания вышеозначенного училища, прихватив с собой (болтали злые языки) чуть ли не половину костюмерной легендарного Художественного театра, за кулисами коего, как пишут в романах, вырос. Думаю, это тривиальные наветы завистников.
А завидовать уже тогда, лет через 6-7 после его эмиграции, было чему (по крайней мере, бывшим одноклассникам, многие из которых и учились лучше, и вообще подавали большие, чем он, день и ночь копающийся в своих побитых молью тряпках, надежды).
Разговор наш сразу вылился в его нескончаемый заразительный монолог, а мы с женой сидели, потягивая заказанные им коктейли, чувствуя себя все более подавленными, никчемными и несостоятельными. Дипломатично не называя вещи своими именами, огибая острые углы, он каждой фразой, каждой сентенцией, каждым названием и именем доказывал, как дважды два, что был абсолютно, тотально прав, уехав из Совка.
В качестве художника он ставит спектакли в Осло и Риме (с Юрием Любимовым, например), в Токио и Буэнос-Айресе, читает лекции по истории моды перед огромными аудиториями в Мельбурне и Чикаго, в Сеуле и Мехико, в Кейптауне и Стокгольме, в Бангкоке и Монтевидео…
– На каких же языках ты там читаешь, Саня? – восхищалась бывшим одноклассником Елена. – Или с переводчиком?
– Ну, причем тут переводчики? – со снисходительной улыбкой поучал Саня. – Языки иностранные надобно учить, без этого ничего не получится, друзья мои! Приходишь, скажем, на какой-нибудь прием или просто светское party, – англий¬ские, французские, немецкие, итальянские, даже японские слова, небрежно, как бы сами собой вплетавшиеся в монолог, он произносил с фонетикой носителя языка –, оказываешься рядом с Vercache, например, или Armani, заговариваешь ненавязчиво, как бы невзначай, мол, я из России, молодой художник, знаю то-то и того-то, умею то-то… А если бы переводчика приходилось каждый раз искать?
– А ты бываешь на таких приемах, где бывают они – Versache, Armani? – пытала Елена.
– А как же? Не очень люблю, но это составная часть моей работы… Обязательно надо бывать на ежегодном балу русской аристократии в Брюсселе, на балу в Вене, на балу во Дворце дожей на площади Сан-Марко в Венеции во время карнавала… Надо бывать и надо соответствующе выглядеть! Вот, например, твоему мужу, – пытливо и неоднозначно взглянул он на меня, – пошел бы стиль Hugo Boss, но рубашку лучше от Canali, часы Patek Philippe и ручка Parker с золотым пером…
Так мы беседовали около часа. Саня рассказывал о своих любимых местах в Париже, о том, в какое время и где можно отведать стоящих устриц из Бретани, как обставит квартиру, которую выделяет ему, молодому, но уже известному, мэрия, кто из общих знакомых как устроился (выходило, что лучше всех устроился именно он, Саня Васильев)… Затем, когда мы хотели – по его предложению – заказать еще по коктейлю, Саня вдруг вспомнил, что у него назначена встреча с молодыми итальянскими модельерами Dolce и Gabbana, заплатил кредитной карточкой, вспорхнул и, расцеловавшись на прощанье, скрылся в метро.
Возвращались мы под дождем. Если бы я взял да и заплатил бы за наши коктейли – в кармане у меня было сто франков, вырученных от продажи первых матрешек, привезенных из Москвы, хватило бы даже на чай гарсону… Если бы. Но я не заплатил. Возвращались мы под дождем молча.
– А может, действительно, надо было сваливать?..
– Тогда бы мы с тобой не встретились, – зачем-то встрял я в ее невеселые мысли.
– Ну и что?..
Если бы…
…Кстати, пожившие в Париже иммигранты становятся даже более скаредными, чем урожденные лягушатники. Сам Париж, что ли, таковыми их делает?
…Как и многие, рожденные во времена развитого исторического материализма и возмужавшие в его конкретном практическом воплощении, я испытывал смутные сомнения в превосходстве материи над духом. Но Париж эти сомнения развеял, сразу, с Восточного вокзала, на который мы прибыли из Москвы, представив гораздо более веские, весомые доказательства верности учения Маркса, Энгельса, Ленина, чем все нудные университетские лекции. Именно бытие определяет сознание! А не наоборот, как наивно полагали буржуазные идеалисты типа Гегеля.
Мы диалектику учили не по Гегелю – а на блошиных рынках Клиньянкурт, Монтрей, Ванв, Аллигр, на «развалах», сезонных распродажах, в оптовых супер – и гипермаркетах (еще неведомых в СССР), на кухне, ломая хлипкий мудреный французский консервный нож о мощные, как сам, казалось, социализм, банки тушонки и рыбных консервов (шпроты, сайра, лосось, бычки в томате), привезенные из Москвы.
Впрочем, деньги – материя эфемерная, иллюзорная. «Деньги – что? Навоз! – пропустив стопку и занюхав по обыкновению спичечным коробком, говаривал наш сосед в поселке Новомелково на Волге фронтовик Дмитрий Иванович Дюков. – Сегодня нет – а завтра воз!» Так что поделюсь тут лишь некоторыми своими заметками, довольно, надо признать, банальными (которым до «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», как до Луны), по поводу соотношения материи и духа (сиречь твердо-конвертируемой валюты и «деревянного» советского рубля, олицетворявшего в XX веке силу нашего духа). Заметки эти родятся и активно роятся в голове, когда в карманах пусто. Когда там хоть что-нибудь позвякивает, похрустывает и ты можешь взять да и купить на углу какой-нибудь гамбургер – тут же находятся лазейки, объяснения, оправдания, предательские компромиссы…
У меня денег в Париже поначалу не было. Вовсе. Те ничтожные крохи франков, что нам обменяли в Москве на наши рубли, я отдал Елене, чтобы она что-нибудь купила.
Голодный, с мокрыми ногами, я бродил по Парижу и думал о вечном. Потом я уже никогда о вечном столько – и так (!) – не думал. Иногда, под вечер, когда, набродившись по улицам, насмотревшись и нанюхавшись запахов всевозможной еды, я плелся домой, мне казалось, что я на пороге открытия, прозрения, создания великого произведения. Если не учения. И я бы непременно что-то создал, я уверен в этом! Коли не занялся бы малодушно мелкой гнусной коммерцией (признаюсь, было совестно перед своей университетской молодостью на острове Свободы, где о коммерции и не помышлял, чувствуя себя в окружении портретов Фиделя, Че Гевары, заглядывающих тебе в душу со стен и транспарантов, выше и чище любой коммерции, тем паче бизнеса).
Начал я коммерческую деятельность с того, что на Монмартре, на паперти храма Сакре-Кер продал японским туристам офорты Елены с видами старой Москвы (японцы от неожиданности оглушительно расхохотались, но по пятьдесят франков за Арбатские, Зачатьевские, Чистопрудные, Замоскворецкие переулки и пустыри с полуразрушенными церквушками выложили, а некоторые доплачивали даже невиданными мною прежде йенами, чем я, почему-то, безмерно возгордился: в Париже московские офорты оплачиваются японскими йенами, знай наших). Потом продал несколько банок привезенной из Москвы черной икры полякам в русские рестораны. Марку Лючеку, владельцу ресторана «Balalaika», где пела Наташа Медведева, супруга писателя Эдуарда Лимонова, продал оптом за бесценок оставшуюся банку икры, матрешек, жостовский поднос, палехскую шкатулку, фуражку рядового Советской Армии (купленную перед отъездом в московском «Военторге») и красный флаг с серпом и молотом… Кстати, военная форма была самой интересной, как стали говорить чуть позже, в 90-х, коммерческой темой. Но интересно не то, как и за сколько запродал я в какой-то занюханный театрик в предместье Парижа шапку-ушанку со звездой, прорезиненную плащ-палатку, галифе, полевую офицерскую форму с погонами старшего лейтенанта, кирзовые сапоги, – а тот факт, что испытывал я, отслуживший в свое время в СА, угрызения совести: было ощущение, что запродал частицу если и не Родины, то чего-то великого, к чему причащался с самого дет¬ства. Песня из кинофильма «Офицеры» звучала во мне укором. Я даже бросил в шляпу аккордеониста в метро пять франков, о чем прежде в Париже не мог и помыслить.
И если уж говорить как на исповеди, то порой закрадывались в голодное, искушаемое всевозможными запахами съестного отовсюду существо мое подлые мыслишки о возможности продажи какой-нибудь государственной тайны (которой я не ведал), разового, кратковременного, тайного сеанса нищенства где-нибудь в подземном переходе или на паперти и даже приобщения к армии парижских жиголо, мужчин-проституток, рекламой услуг коих пестрели специализированные издания и телефонные будки (преобладали почему-то итальянские, греческие и сербо-хорватские имена, а русских не встречалось)...