Чокнутая

Мы собирались в город целых три недели с того самого дня, как двоюрная сестра матери, моя двоюрная тётка, которую я до этого никогда в жизни не видел, прикатила в деревню и неожиданно пригласила всю нашу семью к себе на день рождения.

Они не виделись с матерью целых одиннадцать лет, с тех пор, как у обеих в один и тот же год родились сыновья, у матери - я, у неё - мой троюродный брат, которого, как оказалось, зовут Димка, и который тоже закончил четвёртый класс, только в городе, в какой-то распрекрасной и невероятно престижной городской школе, хоть она и находится совсем не в центре города, а рядом с их домом. Ну, а тёткин муж, хоть и работал до сих пор на заводе в литейном цеху, был уже не простым работягой, а каким-то там начальником, и к нему все обращались по имени-отчеству... Тётка не понравилась мне сразу, как только ввалилась в калитку - слишком важная, говорливая, много "якающая". Но не ехать в город было нельзя - она пригласила всех и меня персонально, чтобы я познакомился, наконец, со своим троюродным братом-одногодкой.

Все три недели меня усердно мыли, драили, возили в город в парикмахерскую, стричь отросшие за месяц патлы, таскали по магазинам мерить новые брюки, рубашку и ботинки. Ведь мы едем в гости к городским, а новая одежда потом в школу пойдёт. Всё равно к сентябрю надо всё это покупать...

Отмахав четыре километра через поле по пыльному просёлку в закатанных до колен новых брюках и старой обувке, мы отряхнулись, переобулись в праздничное прямо у остановочной будки, влезли в вонючий "Пазик" и отправились туда, где вот уже три недели готовились к встрече деревенских родственников.

Улицу и дом искали очень долго. Сначала тряслись в троллейбусе до нужной остановки, потом блуждали среди десятков совершенно одинаковых панельных пятиэтажек, спрашивали у прохожих, бегали вокруг длинных домов, высматривая номера на ржавых табличках.

Когда, наконец, все поднялись на четвёртый этаж к нужной двери и мать в жутком волнении, поправляя праздничное платье и бусы на шее, надавила кнопку звонка, по громкому, развесёлому шуму за дверью стало ясно, что к началу застолья мы всё-таки опоздали.

Народу было много, незнакомые люди сидели за длинным, раздвинутым столом тесными рядами и я с радостью начал отнекиваться, что есть совершенно не хочу, поэтому за стол меня лучше вообще не сажать. Радостная тётка оглушительно крикнула в распахнутое кухонное окно:

-- Димка! Подымись на минутку!

И тут же с довольным видом махнула рукой:

-- Ладно, путь гуляют пока, потом наедятся, как все вылезут.

Брательник оказался намного крупнее меня, жирный, круглолицый, темноглазый, но какой-то очень уж нервный и вертлявый. Сразу же после знакомства и наставлений матери о том, как ему надо себя вести со мной, подлетел к двери, крикнув на ходу:

-- Айда гулять...

На скамейке у подъезда сидели несколько пацанов в обычных трико и футболках, и от моего глупого, праздничного наряда - новых брюк, чёрных полуботинок со шнурками и застёгнутой под самое горло белой рубашки с длинными рукавами мне самому стало вдвойне неловко. Димка сказал, что я - его родственник, который приехал из деревни, все быстро обменялись именами, которые я почти не запомнил, и тут же кто-то предложил:

-- Ну, чо? Пошли в детский?

Я поплёлся  вместе со всеми по тротуару мимо безлюдных подъездов. Лишь у самого крайнего на покосившейся скамейке под кустом отцветающей сирени сидела девчонка нашего возраста, может чуть постарше - я не успел толком ничего понять. Она оторвалась от раскрытой на сжатых коленях синей книги, пробежала равнодушным взглядом по пацанам, на несколько секунд удивлённо остановилась на мне и тут же, словно, смутившись, быстро опустила глаза в книгу.

Этих секунд хватило, чтобы увидеть, какие у неё большие, просто, огромные и совершенно удивительные глаза, симпатичные брови, высокий лоб, очень красивые, словно припухлые, губы и яркая полоса забавных веснушек на носу и щеках. Густые тёмно-русые волосы были заплетены в короткую косичку, которая свешивалась с плеча на грудь, белея небольшим бантиком на синем, в белую клеточку, платье.

-- У-э-э-э! -- Димка вдруг скорчил рожу и показал ей язык.

Все заржали, но девочка даже не подняла головы на это ржание. Димка не унимался.

-- Э, покажь, что читаешь?

Он уже остановился, но пацаны вдруг почти испуганно начали толкать его вперёд. Сделав вид, что он вынужден поддаться их требованиям, брательник подчёркнуто снисходительно поплёлся мимо девчонки, не обратившей никакого внимания на его слова.

Заметив моё удивление, Димка многозначительно скривил физиономию.

-- Да не пялься на неё... Она того... - он покрутил пальцем у виска, --Чокнутая...

Чокнутая??? В сердце вдруг что-то жутко ёкнуло. Её огромные глаза и тот быстрый, удивлённый взгляд всё ещё никак не выходил из головы, безжалостно переворачивая всё внутри, и вдруг... Оказывается, она - чокнутая? Но она совсем не была похожа на сумасшедшую, которых я уже видел немало и в своей деревне, и в других деревнях. Напротив, её взгляд показался мне таким умным, открытым и удивительно добрым. Я постыдился оглядываться на виду у пацанов, хотя меня так и манило снова взглянуть на эту странную девчонку и её глаза.

-- У неё дед чокнутый, -- начала объяснять кто-то из ребят, -- он Кирюхиного отца чуть не убил... Так избил, что даже "скорую" вызывали... Руки ему сломал, обе, челюсть выбил и почки отбил... А деду ничего, даже в милицию не забрали, потому что он чокнутый со справкой из психбольницы...

Я спросил, а за что он избил?

-- Да, вообще, ни за что... Кирюхин отец её матери платье чуть-чуть порвал... Было б хоть платье дорогое, а то так - дешёвка облезлая. А она выбежала из подъезда, орать начала, как полоумная, а дед увидел... Он его прямо на улице бил, ногами, прям под дых, весь двор видел...

***

За углом дома показалась большая детская площадка с лестницами, перекладинами, большой горкой и высокими качелями, а справа за домом оказался невысокий забор, за которым среди деревьев и кустов виднелось серое двухэтажное здание. Сразу жутко захотелось покачаться на настоящих качелях и покататься на горке, ведь в деревне все качели самодельные, из верёвок, а горок не было и в помине. Но пацаны начали шустро перелезать через забор, и мне пришлось последовать их примеру.

Мы расселись на парапете большой беседки. После нудного молчания, разговор потихоньку пошёл со мной и обо мне.  Узнав, что я живу в деревне, городские пацаны начали с интересом выведывать и выспрашивать, как мы там, вообще, живём, во что играем летом и особенно зимой. Играем ли в индейцев и делаем ли щиты и копья, как у спартанцев? Было жутко неловко и неприятно, что все хотят увидеть во мне какого-то дикаря, которому неведомо ничего городского.
Я спокойно отвечал, что в индейцев нам уже надоело играть, и в спартанцев тоже, а в войну у нас играть гораздо интереснее, потому что в деревне есть много обалденных мест - и заброшенный амбар, и недостроенный дом на краю деревни, и целые заросли бурьяна.
Димка вдруг нагло влез, перебив мой рассказ.

-- А мать говорила, у вас там туалеты на улице, и вы зимой все ж*пы морозите.

Гадкая издёвка его слов обидно резанула по сердцу. Но я был у него в гостях, Поэтому пришлось изо всех сил делать вид, что совершенно ничего не замечаю и не чувствую. Я начал с демонстративно убийственным спокойствием рассказывать, что к нам в том году провели воду, и мы сделали себе в доме настоящий, тёплый "люфт".

-- Чо за люфт? -- хмыкнул Димка, но ответить я так и не успел.

Перескочив через забор, к нам со всех ног летел небольшой пацан лет девяти-десяти.

-- Ребя! Немой вышел! Айда докорять!

Все пацаны вдруг оживились и возбуждённо соскочили с насиженных мест.

-- Где?
-- Вон там, -- пацан указал на детскую площадку,-- как обычно...

Я бежал за всеми к забору, не понимая, куда все бегут и зачем? Докорять немого? Какого немого? И почему докорять?

***

-- Вон он! -- Кто-то указал пальцем в ряд густых кустов у дома, выходящего стеной на площадку.

Между кустами и серой стеной робко и испуганно крался мальчишка, очень худой, высокий, лет двенадцати-тринадцати, в коротких штанах с помочами, тонкими голыми ногами и в клетчатой рубашке с длинными рукавами, застёгнутой под самое горло.  Я увидел лишь, что у него был странно открыт рот и жутко блестели невероятно чёрные глаза. Увидев нас, он пригнулся и спрятался за кустами.

Маленький пацан, который первым принёс радостную весть, решительно выбежал вперёд и вдруг, повернувшись к мальчишке спиной, выставил в его сторону зад и начал дико ржать, кривляясь и прикладывая ладонь сначала к высунутому языку, а потом к своему заду. Я не понял, что это и зачем, но Димка важно пояснил:

-- Его так надо дразнить... Показывать, что у него язык в ж*пе. А он в нас за это колмышками кидается...

Димка сорвался с места и вместе с остальными пацанами браво продемонстрировал передо мной, как он лучше всех умеет дразнить немого. Мальчишка в кустах заныл и вдруг выскочил, неумело швыряя в обидчиков комья земли. Все отскочили и удовлетворённо заржали, продолжая показывать, где у глухонемого язык. Я стоял позади всех, и мне было жутко не по себе. Он же, действительно, глухонемой. За что они его так? Он же почти плакал от обиды и безысходности, отчаянно швыряя эти несчастные комки земли...

Я видел, как Димка из кожи вон лезет, чтобы показать себя перед деревенским родственничком и перед своими дворовыми друзьями. А я не знал, что делать и что сказать. Наконец, Димка выскочил прямо перед глухонемым, тот в отчаянии кинулся вперёд, но, споткнувшись, упал лицом в землю. Димка победоносно подкинул комок земли, тот рассыпался на лету и обрушился грязными крошками на валяющегося мальчишку.

-- Э-ге-гей, хали-гали! -- прокричал Димка и под дикое ржание приготовился подкинуть второй комок.

Но тут в стороне от меня мелькнуло уже знакомое, синее, в белую клетку, платье. Девчонка, расталкивая пацанов, подлетела к Димке и начала с ходу лупить его  книжкой.

-- За что вы его? Вы - сволочи!!! Вы все - фашисты!!! Ты - фашист!!!

Моё сердце сжалось в комок, словно эти отчаянные слова были адресованы не всем пацанам, а лишь мне, мне одному. Димка сначала уклонялся от её ударов, а потом, развернувшись, изо всех сил с жуткой злостью толкнул девчонку. Она отлетела и, споткнувшись, едва не упала на землю. Платье высоко задралось, открыв нашим взорам белые трусики. Она принялась торопливо одёргивать его. Димка дико заорал, замахиваясь на девчонку землёй:

-- Ты чо дерёшься, тварь чокнутая?

Она испуганно сжалась, вскинув руку с книжкой, словно желая защититься от нападения, и продолжая другой рукой стыдливо одёргивать платье.

Моё сердце взорвалось в груди, взорвалось нутро, вскипели, застилая разум, мозги...
Я уже забыл, чему все три недели строго-настрого учила мать, что в городе мне надо вести себя прилично, чтобы о нас не подумали ничего такого.

Я не стал ничего говорить и кричать, даже не остановился, подскочив к городскому родственничку. Кулаки быстро и молча, без всяких раздумий сделали своё дело сами. Первый удар сходу под дых, второй - снизу в морду, третий - в ухо, вдогонку ещё один по зубам. Он согнулся, но не упал, разогнулся, тут же снова согнулся, сплюнув кровь с разбитой губы.
Пацаны, опешив от неожиданности, молча отпрянули. Не разжимая кулаки, я сделал свирепый шаг в их сторону, и все разом в страхе подались назад. Димка трусливо попятился за ними, на ходу выкрикивая сквозь сбитое ударом дыхание:

-- Козёл чокнутый! Привезли психа деревенского!

Внутри всё ещё бурлило и клокотало. Все дворовые ребята молча уходили к дому. Глухонемой, лёжа на земле, отчаянно колотил в неё тонкими руками и, выгибая спину, глухо, выл:

-- Ы-ы-ы-ы!!! Ы-ы-ы-ы-ы!!!

Девчонка, отложив на траву книгу, пыталась его поднять.

-- Андрей, вставай... Они ушли... Вставай, не бойся...

Он вскочил, посмотрел на нас страшными, безумными глазами и вдруг, горько заплакав, быстро побежал через всю площадку к углу дома, из-за которого недавно вышел.

Мы остались вдвоём. Сердце продолжало бешено колотиться. Но к нему подкатывало уже совсем другое волнение. Она опять смотрела на меня своими огромными, невероятно красивыми глазищами, и я не знал, куда отвести смущённый взгляд. Надо было о чём-то говорить, но я словно проглотил язык, совсем как тот, сбежавший от нас, мальчишка.

-- А он что, правда, глухонемой? -- спросил я первое, что пришло на ум.
-- Да, он родился таким... Он в том доме живёт, -- она показала рукой на какой-то дальний, такой же серый пятиэтажный дом.

У неё был удивительный, приятный голос. И говорила она так легко и просто, словно совсем не волновалась. Я засмущался ещё сильнее. Казалось, что весь мой дурацкий вид просто кричал рядом с ней, какая же я нелепая деревенщина. А если ещё и говорить начну...

-- А ты правда из деревни? -- вдруг спросила она.
-- Да...
-- А мы тоже немного в деревне жили. Только не здесь...

Она вдруг улыбнулась и мне сразу стало почему-то хорошо, легко и спокойно. Не хотелось уже вспоминать драку с родственничком и всё, что сейчас произошло. Я, уже мало чего соображая от налетевшего волнения, предложил пойти на качели. Она с радостью согласилась и, подойдя к металлической качалке, легко уселась на деревянное сиденье.  Набравшись смелости, я предложил покачать её на таких больших и настоящих качелях. Она изо всех сил вцепилась руками в стальные прутья, а я старался, как мог, чтобы её косичка с белым бантом взлетала всё выше и выше.

***

По дороге к дому она сказала, что её никто ещё так не раскачивал, и вдруг негромко спросила, как меня зовут. Я назвал своё имя, она в ответ своё - Люба...

Мы сели на скамейку у её подъезда. Я рассказал, что приехал с родителями в гости к Димкиным родителям, потому что у его мамы и моей двоюрной тётки сегодня день рождения, но возвращаться туда мне теперь совсем не хочется.

-- А у меня только мама и дедушка, больше никого нет, никаких родственников -- сказала Люба, -- Мы на пятом этаже живём, вон наши окна. Дед - подполковник, его сюда служить перевели и эту квартиру дали.

Она начала рассказывать, как её бабушка умерла во время войны, когда дед был на фронте, а её маму, тогда ещё маленькую девчонку, забрала к себе бабушкина сестра. Как дед, вернувшись с войны, долго искал их и потом наконец нашёл. Как она долго жила с мамой и дедом на Волге в военном городке. Я тоже рассказывал, как один мой дед погиб на фронте, а второй умер в сорок втором и как одна из бабушек тоже в войну умерла. И про свою деревню начал рассказывать.

-- А я в Кинешме родилась. Знаешь такой город?

Я только отрицательно затряс головой, потому что в свои одиннадцать впервые слышал об этом городе и не знал даже, где он находится. Хотелось спросить про её отца, но она вдруг рассказала сама.

-- У меня нет папы... Он погиб, когда я ещё не родилась. Он с дедушкой в его части служил. Там несчастный случай произошёл и его не стало. А потом дед попросил, чтобы его куда-нибудь перевели, потому что мама не могла там больше жить. И нас сюда направили...

Время летело незаметно. Мы болтали обо всём на свете так, словно были знакомы уже сто лет. Димка пропал, пацаны мелькали где-то далеко, словно боясь теперь даже приближаться ко мне. Я спросил, что она читает. Люба показала книжку Бунина.

-- Хочешь, дам почитать? Такие рассказы интересные.

Я лишь пожал плечами, вспомнив недавнюю ссору.

-- Я наверное сюда больше никогда не приеду...
-- Жаль,-- выпалила она с неожиданной грустью и я вдруг всем нутром почувствовал, как ей действительно искренне жаль, что мы больше не встретимся.
-- Посиди, я сейчас... Только не уходи, хорошо?

Она вдруг вскочила и убежала в тёмный подъезд, вернувшись через несколько минут уже без книжки и что-то сжимая в руке.

-- Вот... Это тебе... Подарок...

На мою протянутую ладонь легла причудливо закрученная и блестящая, настоящая тропическая раковина, какую видел лишь на картинках о далёких заморских странах

-- Ух ты, спасибо!

Я начал с восхищением рассматривать такой потрясающий подарок.

-- Это нам один мужчина подарил. Он с Кубы привёз. У нас много таких... Он хочет жениться на маме, а мама не может, всё плачет по ночам... А дед говорит - прошлое уже не вернёшь и, вообще, дядя Юра - очень хороший человек...

Наш разговор оборвался почти на полуслове. Из дальнего подъезда выскочила мать, за ней неслась её двоюрная сестра. Мы лишь успели с Любой сказать другу "До свидания", когда злая и не совсем трезвая мать, увидев меня, закричала на весь двор:

-- Кудышь тебя унесло? Все уж расходиться собрались. Пошли давай...

Сердце упало, нутро вновь охватило волнением. В последний раз, но уже без всякого смущения глянув в огромные, грустные глаза, я нехотя встал со скамейки...

***

В квартире было жарко и невыносимо душно. Отовсюду неслись нетрезвые голоса, волнами расстилался сизый табачный дым, воняло котлетами, "Красной Москвой", противным горячим потом и тухлым самогоном. Меня встретили дружными, пьяными возгласами:

-- О... Пришёл, боец... Что ж ты приехал городским морду бить?

Я молчал и готов был провалиться сквозь пол. Димка стоял невдалеке рядом со своим отцом и с лютой ненавистью смотрел на меня, опустив лоб.

-- Ну, что случилось то? -- спросила тётка.
-- Да я говорю, чокнутая ни с того, ни с сего драться налетела и он за ней налетел... Они двое на одного!!!
Димка выпалил это, по всей видимости, уже не в первый раз, хоть его мать обращалась не к нему, а ко мне.
-- Вот шалава! -- тётка уперла толстые руки в бока,-- Сама - б***ь, всем мужикам головы повскружила и девка вся в мать. Ну не успели познакомится, она уж всех перессорила.
-- Да он такой же чокнутый! -- завопил Димка, кидаясь на меня с кулаками, -- Псих деревенский! Сельпо вонючее!!!

***

На этот раз мои руки и зубы успели многое. Троюрный братец с расквашенным носом и подбитым глазом упал на пол, успев получить ещё пару смачных ударов ногой в живот.  На пухлой тёткиной руке остался кровавый круг от моих зубов, а я, извиваясь в крепко держащих меня руках и заходясь судорожными рыданиями, жалел лишь, что не смог дотянуться и вырвать её поганый язык...

Ни своего троюрного брата, ни его мать, ни девочку по имени Люба я не увидел больше никогда. Я вернулся в деревню уже безнадёжно влюбленным, вот так, первый раз в жизни. Всё лето каждый день я порывался уехать в город, чтобы встретиться с ней. Но каждый день меня что-то накрепко удерживало. Я так и не решился написать ей письмо, хоть и знал её адрес, потому что...

Первый раз в жизни мне почему-то было стыдно, что я - деревенский. И ещё много-много лет после той памятной поездки это слово жгло мою душу невыносимо мучительным клеймом...