Ах, стройбат, мой стройбат... часть 3

               

                МОВЛАДИ И ЕГО ЗЕМЛЯКИ



Грузовик мчался по непривычно пустынным, темным улицам, притормаживая лишь у светофоров, чтобы вновь рвануться и набрать скорость, когда желтый свет только начнет подмигивать, еще не уступив место зеленому, разрешающему. Часа через три город оживет, задвижется, но в этот даже не предрассветный час, одинокий, а потому отчетливо гулкий, взвывающий рокот двигателя нашего ЗИЛка бился о стены неосвещенных домов, тревожа просыпающихся первыми дворняг.
— Слушай, ты не темни. Как там тебя?
— Казарян, товарищ лейтенант.
— Выкладывай, боец, что там случилось? — мой сосед по общежитию Саша Веретенко недовольно выпытывал у младшего сержанта подробности столь экстренного вызова в часть. — Только не бреши, что ничего не знаешь! Драка, что ли? Опять рожи, что ли, друг другу начистили?
— Ей-Богу тихо, честное слово. Помдеж разбудил, сказал: «Иди, рыжий зов..., этот, прапорщик Гаврилов зовет». Думаю: «Зачем зовет? Почему иди?» Оделся, спускаюсь, а он всех «водил» собрал да вестовых. Я ведь тоже вестовым записан. Верно, товарищ старший лейтенант? — Обратился Норик ко мне.
Действительно, на случай «тревоги», а скорее ради требуемой формальности, я записал Казаряна своим вестовым. Он знал, где меня найти и вообще был разумным парнем.
Вот никогда бы не подумал, что тот список, лежащий под стеклом на столе дежурного по отряду, когда-то может потребоваться. Тем не менее, это произошло, и мы тряслись теперь в кузове батальонного грузовика, находясь в полнейшем неведении о причинах срочного подъема.
Норик, конечно же, ничего не знает. Знал бы, мне б обязательно сказал. Тем загадочнее...
Так что же случилось?

В кабине рядом с водителем сидел замполит отряда, которого тоже вытащили сонного прямо из теплой постели. Он жил недалеко от нашего общежития, и Гаврилов совершенно правильно послал одну машину, чтобы захватить всех сразу. Ай да рыжий! Вот ведь уставник, даже солдатам не проболтался, ради чего вызывают!
Всезнайка-шофер и тот ничего не ведает, безрезультатно допрашиваемый сейчас перепуганным майором. А это не шуточки! Что-то серьезное заварилось, раз всех офицеров и прапорщиков среди ночи...
Да-а, вот и думай теперь.

Небо над головой было удивительно темным и каким-то особенно глубоким. Ни единого облачка. Только звезды — отчаянно яркие и заостренные - напряженно взирали на нашу суету. Крупные казались ближе, совсем рядом, а те, малюсенькие, прятались за них, будто боясь или смущаясь чего-то.
Хотя, им-то чего бояться? Интересно: сколько миллионов лет назад они послали нам свое изображение?
И когда бы я еще вглядывался в ночное зимнее небо?
Так и мечтателем стать недолго. Вернуться из армии мечтателем! Забавно.
Что же, на самом деле, происходит? В отряде спокойно, значит...
Ну да — война! Без сомнения. Вот и приплыли... Приехал отбыть повинность, а вляпался в самую заварушку. Впрочем, какая разница — все равно бы призвали. Даже интересно.

А ведь отцу было примерно столько же, когда началось в тот раз. Какие он испытывал ощущения? Надо будет спросить по возвращении домой. Хм, спросить... Ты, дружок, доживи еще. Теперь ведь — долбанет разок и достаточно, отвоевался, все отвоевались. Вот тебе и небо в звездочках!
Но если война, то с кем? Ерунда какая-то! Чушь! Наверное, начальник гарнизона или другой какой-нибудь неугомонный страж боеготовности решил устроить дурацкую учебную тревогу. «Всех в ружье!!» Да где эти ружья взять? Одно издевательство!

Ничего, через десять минут все прояснится. Вот уже и вертолетный завод. Подождем. Просто даже приключение какое-то. Только очень тряско и борт холодный, а перчатки, как на грех, не захватил. За стареньким ЗИЛом тянулись четкие следы протекторов на свежей, искрящейся целине белоснежной дороги.

Въехав в открытые ворота отряда, мы сразу увидели УАЗик подполковника и нашу санитарную машину, видимо, уже доставившую с вестовым кого-то из командиров.
Солдат на плацу не было, да и окна казармы темны. Спят — уже неплохо. Освещен лишь первый этаж, в проемах которого можно было различить силуэты оживленно беседующих офицеров.

Замполит, в спешке напялив шапку кокардой назад, тут же рванул в штаб, а мы с Сашей поднялись в вестибюль, где нашли почти всех своих сослуживцев.
Судя по их настроению, самого страшного не случилось. Они шумно приветствовали очередных входящих, пытаясь неуклюже разыграть, но запала и шутейной выдержки не хватало. Вскоре нам красочно расписали, что же произошло.
Оказывается пару часов назад, уже после полуночи, через забор на территорию отряда ворвалась группа разъяренных чеченцев из соседнего батальона. Они требовали у дежурного впустить их, грозили... Все, как положено.
Да не на того, ребятишки, нарвались. Прапорщик Гаврилов — тот рыжий, противный — хоть и не понял цели столь позднего визита, дверь, естественно, не открыл.
Что за выяснение отношений между земляками, он уразуметь не мог, но держался стойко, даже когда в дежурку спустились разбуженные родной речью «наши» вайнахи. Они угрожали, просили открыть, да не тут-то было. Надо знать Гаврилова! Тип еще тот, но если нужно — костьми ляжет.

Кавказцы долго разговаривали через запертую на три замка дверь, вернее — соседи что-то возбужденно рассказывали, наши же, угрюмо сверкая глазами, слушали, время от времени издавая воинственные возгласы. «Нет, здесь потасовкой не пахнет, — подумал прапорщик, — тут что-то другое»
— Разойдись! — он не без замирания сердца стал оттеснять наиболее рьяных от выхода. — Разойдись, не то комендатуру вызову! Помощник, набирай номер...
К счастью, в этот момент незваные гости, словно по команде вдруг разом ринулись к забору, и тем же путем, легко перебросив через преграду натренированные тела, скрылись в ночи, будто все происшедшее привиделось либо приснилось. Что за чертовщина!
— Не звони, старшина, расходимся, — примирительно сказал Магомадов — один из сержантов моей роты — и, обернувшись, прикрикнул на Мержоева, который никак не хотел угомониться:
— Хорош базарить! А патруль уже и так едет, старшина. Нашлись — вызвали...
— Стой, поди-ка сюда! А вы давайте-давайте, нехрен шляться! — дежурный, с трудом растолкав чеченцев по ротам, вернулся к нетерпеливо ожидавшему его Магомадову:
— Ну, чего там? Ты-то хоть толком объясни.
— Пойду я лучше...
— Да мужики вы или хрен собачий?! Нашкодят и в кусты... Все равно ведь узнаю.

Слово «мужик» магическим образом действовало на всех уроженцев Кавказа. Они неистово стремились ему соответствовать, иногда даже путая понятия, человеческие свойства, качества, которые должны быть присущи этому определению. «Мужик, мушшына — это я». Что ж, не самое худшее отождествление. Во всяком случае, их обостренное чувство собственного достоинства, на мой взгляд, произрастает именно из культивирования мужского начала. Иногда это принимает у них уродливые формы, а вот нам его, пожалуй, не всегда хватает.

Магомадов матюгнулся сквозь зубы:
— Зае...ли, старшина. Звони в сорок пятый (номер соседнего батальона), раз такой любопытный, а я пошел.
Ничего от него не добившись, прапорщик связался с соседями и узнал новости не только не успокоившие, напротив — заставившие деятельную натуру предпринять ряд энергичных мер, вследствие которых все мы оказались в стенах отряда.
Он купался в своей решительности и теперь гордо поглядывал на нас торжественно-порозовевший, почти слившийся лицом с такой же рыжей шевелюрой.
Но, что бы ни двигало Гавриловым, надо признать — он оказался на высоте. Ведь все наши чеченцы все же остались в казарме, пока «сорокопятские» избивали случайных прохожих, пока громили отделение милиции в поисках виновника трагедии, случившейся перед тем на танцплощадке заводского общежития.
Виновника, пырнувшего ножом их земляка-солдата, уже увезли в горотдел милиции, но чеченцы не верили в справедливое к нему отношение, готовые вершить самосуд.

Наконец, прибывшему из комендатуры вооруженному подкреплению удалось-таки обуздать разъяренную толпу горцев, препроводив их в отряд.
Это было ошибкой. Каким-то чудом узнав, что их пострадавший собрат по дороге в госпиталь скончался, и тело должны переправить в морг, чеченцы, дабы предотвратить запрещаемое Кораном вскрытие, в очередной раз вырвались на свободу, силой остановили первый попавшийся автомобиль и ухитрились выкрасть труп самовольщика из охраняемой военно-медицинской части.
Невероятно? Но так было на самом деле, и тому много свидетелей.
В конце концов, порядок, конечно же, восстановили. А спустя пару дней, ВСЕХ вайнахов сорок пятого отряда под конвоем отправили в Ульяновск, где было расквартировано наше управление военно-строительных частей. Там находилось десять отрядов, и «казанцев» по два-три человека разбросали в каждый из них под неусыпное око специально проинструктированных командиров.
Наши же, благодаря бдительности рыжего служаки и его собственному здравомыслию, в той эпопее так и не поучаствовали.   И, я думаю, потом втайне не жалели об этом.
Лишь громила Читаев присоединился к своим землякам, выпрыгнув из окна второго этажа. Наутро он был посажен лично комбатом в ставшую ему уже родной камеру и томился там что-то около месяца, обильно подкармливаемый сочувствующими герою дружками.

Подполковник поклялся при этом, что уволит хронического нарушителя, которому вышел срок демобилизации, тридцать первого декабря ровно в 23. 30.
— Я б эту п...лу еще полгодика подержал, кабы не приказ министра. У-у, мурло на казенных харчах отъел! Засадить бы тебя следовало, да больно хлопотно. Лебедкин, что он у вас там — мулла? — обращался к командиру роты. — Вечно вокруг рассядутся... Может, он им молитвы поет?

Я однажды стал невольным очевидцем прелюбопытнейшей сценки: здоровенный Читаев, гроза и головная боль всего отряда, которому, казалось, желаннее пойти в тюрьмy, нежели подчиниться общим правилам, понуро стоял перед невысоким, хрупким, не известным мне парнем в гражданской одежде, гневно отчитывающим его на родном языке и разве что не отвешивающим мордовороту тумаки. А Читаев безмолвно это терпит(!), не позволяя себе даже намека на возражения.
— Кто это такой? — поинтересовался я у наблюдавших издали соратников «муллы».
— Его старший брат, — почтительно ответили те.
Для них эта картина была вполне естественной, меня же заставила задаться наивным вопросом: «Почему бы таким, как Читаев, Хаматханов, многим другим не подчиняться так же безропотно старшим по возрасту и званию офицерам, прапорщикам?» Не служба стала бы, а сад Эдем, прости Господи!

На нас, к сожалению, сие почтение автоматически не распространялось, поэтому приходилось искать иные подходы, пути воздействия на неведомые души потомков Хаджи-Мурата.
Кстати, я упустил еще одну существенную деталь случившейся трагедии. Вскоре после гибели солдата за телом прибыли его родственники, которым было поставлено условие: немедленно по получении останков покинуть город. Начальники, как гражданские,  так и военные очень опасались, что те, следуя национальной традиции, затеют резню близких подозреваемого, кровную месть. Не знаю, насколько подобные опасения соответствовали законам гор, но все обошлось.
Жаль, конечно, погибшего молодого парня, хотя я его и не знал. Но истины ради надо сказать, что «джигиты» другой раз вели себя и впрямь вызывающе, подчас откровенно провоцируя местных «центровых» к столкновению. И все-таки ножом в спину... Не понимаю. Не верю в такую справедливость!

После того случая кто-то из офицеров, помнится, полушутя упрекнул Гаврилова:
— Ну и олух же ты! Выпусти тогда наших, глядишь, их бы тоже отослали, очистили отряд от этой шушеры. Олух ты царя небесного!
В каждой шутке, как известно, ... сами знаете.
Не слишком жаловали чеченцев в отряде? В общем — конечно.
К своему удивлению, позже, немало поездив по Северному Кавказу, я убедился, что они пользовались не самой доброй славой и среди своих ближайших соседей. Объясняли это всегда по-разному, но определенная настороженность присутствовала, а теперь, наверняка, существует даже в большей мере.
Почему так? И зачем я взялся чуть подробнее рассказать именно о них?
Поверьте, не из конъюнктурных соображений (что в них проку). Просто уже тогда мне, впервые столкнувшемуся с межнациональными проблемками и проблемищами, трудно было не заметить отличие державшихся особняком вайнахов.
Они, безусловно, доставляли много хлопот своей непокорностью, но некоторые черты их характера, вовремя подмеченные и с умом использованные, могли, да и служили пользе дела.

Начнем с того, что чуть не каждый второй из наших чеченцев и ингушей был командиром отделения. При этом они, хотя бы визуально, особо не рвались к власти.
Отрядные начальники тоже, как я заметил, скрипя сердце, двигали их на эти должности. Но двигали. Впоследствии иногда снимали, меняли местами, но, убедившись в целесообразности и эффективности их работы, потом возвращали вновь.
Были ли они честолюбивы?
Наверное. Хотя тут, скорей, превалировали иные мотивы поведения, которые можно сформулировать примерно так: «Уж если я командую этими людьми, отвечаю за них, то они будут работать. Будут! Хорошо работать и ходить строем, поддерживать порядок и дисциплину. Они станут лучшими, во всяком случае — не хуже прочих. И об этом знают, помнят всегда. Кто же не хочет понять и подчиниться — бросает мне вызов. Лично мне! Со всеми вытекающими последствиями...»
Что это, как не утверждение мужского начала?

Многие солдаты, а чеченцы все поголовно, сетовали на то, что приходится служить в строительных войсках:
— Ну что это за армия, товарищ старший лейтенант! Ни пострелять, ни техники — ничего, кроме вон лопаты! В десант бы или в морскую пехоту...
— Так ведь там дисциплина...
— И отлично. Я бы подчинялся, клянусь!
Свежо предание... Впрочем, теперь они доказали, что вполне возможно подкрепить врожденные воинские инстинкты и дисциплиной, и выучкой, добившись на этом поприще заметных успехов.
К несчастью, оборотной стороной их ратных достижений начала 90-х годов стала кровь тысяч русских парней. Но ведь вайнахи не стремились во что бы то ни стало продемонстрировать свою воинскую состоятельность. В конце концов, никто не станет спорить с тем, что они тогда скорее оборонялись и делали это на собственной территории.

Праведной была политика их лидеров или нет — судить не берусь. Это за пределами повествования. Тем более, что в описываемые времена человека, предположившего подобное развитие событий, не без оснований сочли бы ненормальным.
Но жизнь затем резко изменилась, и принимать ответственные решения в новых условиях без учета особенностей народа, с которым придется иметь дело...
Удивительно. И грустно, а еще — стыдно, больно и очень... накладно. К сожалению, очевидное самому дремучему прапорщику подчас недоступно макрополитикам и стратегам.
Этим спорным утверждением я подведу промежуточную черту, ибо случившегося все равно не исправить, и вернусь в день вчерашний.

Мовлади.
Я приметил этого рослого, необычайно красивого парня сразу по прибытии в отряд. Он был новобранцем, поэтому держался весьма скромно, даже тушевался, несмотря на внушительные габариты. Так получилось, что в первые недели службы я постоянно торчал на стройке с отделением, где находился Мовлади —  с отделением Юры Фикса.
Мне с ними повезло: и Фикс оказался грамотным, разумным командиром, и ребята подобрались славные.
Впоследствии из этого отделения «вылупились» три сержанта — фактически все низовые начальники второго взвода. А пример Юры научил их, как организовать службу без надрыва и издевательств, заменив насилие над подчиненными нормальными человеческими взаимоотношениями. Ну, почти нормальными — армия есть армия, а пацаны есть пацаны.
Во время неизбежных строительных простоев (а, если быть точным — «просидов»), мы много беседовали. Чем же еще заниматься в бытовке, когда за окном хлещет противный холодный дождь, превративший землю в сплошное глинистое месиво, а мастер пока не вернулся с растворобетонного узла, куда он отправился злющий и извергающий проклятия.
В углу сушатся снятые с ног солдатские сапоги, мы расселись вокруг некрашеного деревянного стола. Лишь Алимову как всегда не досталось табуретки, о чем он нисколько не жалеет и привычно пристроился на полу, подложив под себя старую фуфайку. Через минуту он начнет дремать...

О чем только тогда не было переговорено. Я рассказывал об институте и о своем родном городе, о Польше, где успел побывать, о... Всего и не упомнишь. Но чаще слушал, с интересом впитывая новые для меня сведения. Откуда еще узнаешь вещи пусть даже обыденные, переданные не вполне грамотным языком, но доселе неизвестные, да и просто любопытные.
Мовлади поначалу больше помалкивал, как-то восторженно внимая более взрослым, опытным собеседникам.
Трудился он наравне со всеми, рекордов не ставил, но и не отлынивал. А в беседе однажды просветил, что оказывается чеченцы и ингуши — совсем не одно и то же. Нет, народы, в общем-то, братские, но... Вы понимаете, ингуши..., как бы сказать, ... гниловатые они. Не все, конечно, но многие.
Подобную, правда, диаметрально-противоположную оценку я услышал много позже от одного ингуша, с которым жил в двухместном номере грозненской гостиницы «Кавказ». Он был полуинтеллигентом из района — то ли учителем, то ли ветеринаром — и довольно долго втолковывал мне, какие ингуши доблестные воины, бесстрашные, благородные, в отличие от своих ближайших соседей и братьев. Приводил исторические факты, сравнения...

Мне всегда казалось странным такое дистанцирование. Даже когда я, поддержав в разговоре кого-то из чеченцев, привел в пример одного из первых героев афганской войны, их земляка Руслана Аушева, сразу нарвался на уточнение: «Он — ингуш». Вроде как — не наш.
В отряде же ингушей было всего двое или трое. Они внешне точно так же обнимались при встрече со всеми вайнахами, касаясь друг друга щекой и грудью — все, вроде бы, чинно и степенно. Но вспомните, с какой стремительностью они отделились от Чечни, когда представилась такая возможность! Вот и разберись потом — черт ногу сломит!

А еще обращала на себя внимание риторическая умелость, подкованность  большинства чеченцев. За словом в карман не полезут, говорят грамотно, аргументированно.
Удивительно, но по-русски они изъяснялись почти без акцента, намного чище грузин, дагестанцев или армян. Что это — особенности языка или уровень культуры? Но и оскорбить могли при случае изощреннее, больнее. Впрочем, вернемся к Мовлади.

В самом начале службы комбат еще не доверял мне дежурство по отряду, что совершенно правильно. Нужно было хоть немного узнать людей, освоить порядки части и режим — втянуться. Для этого пришлось сперва походить в патруле.
Чем же занимался патруль нашего военно-строительного отряда?
Натянув красные повязки, мы фланировали по близлежащему микрорайону со странным истинно советским названием - «жилплощадка». Жил — ясно, а вот почему площадка, никто не знал. Чем-то собачьим веяло от такого наименования.
Так вот, топча асфальт жилплощадки, нам следовало отлавливать самовольщиков, в ту пору шедших косяком.
Чуть позже, когда часть самых «борзых» уволилась, поток свободолюбивых солдат заметно поредел, а затем почти сошел на нет. Во времена же моей патрульной практики, они перли из-за каждого угла, иногда даже не прячась, а демонстративно бравируя своей «отвагой» и безнаказанностью.

По существу, сие гуляние за пределами части самоволкой можно было назвать с большой натяжкой — так, променад за сигаретами с осмотром местных барышень. Важно было почувствовать волю, сбросить психологическое ярмо военщины.
Все бы ладно и даже понятно, но зачем же наглеть? Я ведь для того повязку и нацепил, чтобы хоть как-то, пусть формально, но отпугивать вас, разгонять, а ты прешь прямо, не сворачивая... Думаешь, съем и утрусь? Чихал я на твою бычью шею, плечи и горящий взгляд! Вызов — так вызов!
Этот наш или «сорокапятс¬кий»? С ними еще сложнее. Если солдат наш, и скрылся, то из какой роты? Фамилия? Дьявол, голова кругом!..

Не скажу, чтобы я проявлял особое рвение, всех ведь не переловишь, и потом — жалко перепуганного узбечонка тащить в каталажку за две пачки купленного в кондитерском отделе печенья. Он целую неделю, бедолага, решался на этот героический шаг, тщательно измерял забор, за которым сейчас его ждут дрожащие от страха земляки и... попался.
Но терпеть оборзевших, фактически плюющих на твои погоны, я был не намерен.
 
Будучи начальником патруля, я имел возможность подобрать двух патрульных по своему усмотрению из солдат нашей роты.
В первое же дежурство выбор пал на Мовлади Керимова и его приятеля, невысокого, крепко сбитого Магомадова, который уж очень рвался в бой и клялся в усердии и беспрекословном послушании.
Какими критериями я руководствовался при отборе помощников?
Во-первых, они - молодые солдаты, стало быть — легко управляемые и не выкидывающие внезапных фортелей. Их немалая физическая сила, видимая невооруженным глазом, тоже может пригодиться. И вообще, мало кто из военных строителей вступит в пререкания, а тем более в конфликт с чеченцами, пусть даже с  молодыми. Со своими же нарушителями эти всегда найдут общий язык.
Но главное — я их успел уже немного узнать, а это уже кое-что значит. Кого же брать, как не таких ребят?

В ходе патрулирования мы остались довольны друг другом.  Мы слегка погоняли гуляк, пару-тройку «зацепили» для острастки, бродили, трепались, в общем — выступали «пугалами».
Парни впервые после карантина почти вольными птицами кружили по нашей жилплощадке.
— Давайте в магазин зайдем, товарищ лейтенант? А вон около кинотеатра кто-то, кажется, мелькнул. Посмотрим?
— Пойдем, глянем, — их наивные хитрости даже забавляли.
Время прошло быстро, и я взял их с собой в другой раз, потом еще брал, и еще... Мы как-то сблизились, но без панибратства.
— Товарищ лейтенант, а вас будут назначать дежурным по отряду? — спрашивал Мовлади. — Я бы хотел стать помдежем. Возьмете?
Само собой, именно Керимов стал моим постоянным помощником. Длинными ночами, в наряде он очень уверенно помогал мне поддерживать порядок внутри части, да и поболтать с ним было нескучно.
 
Между тем, отрядный статус Мовлади заметно повысился. Заступая в наряд, он твердо говорил мне:
— В наше дежурство самовольщиков не будет. Вот посмотрите, все останутся на месте. Клянусь!
И я действительно убеждался в правоте его слов.
Как он этого добивался, подключал ли земляков или давил собственным авторитетом? Видимо, все вместе. Мне важен результат, который был налицо. При этом Мовлади как-то пренебрежительно относился к командиру своего взвода прапорщику Гайнуллину.
— Почему ты так говоришь об Ильдаре? — спросил я после его очередного нелестного замечания.
— Э-э, Шайнулка, морда татарская. Прыг-скок, на стройку прибежит — хоть бы у прораба поинтересовался, сколько нам в наряде закрыли. Туда же — орет, командир ср...ый, а от самого водярой разит! Бр-р-р... Чего они так бухать любят? И все матом, матом... У нас бы его давно прирезали за эти словечки.

Кажется, мне довольно легко было найти взаимопонимания с кавказцами, не случайно они называли меня земляком. Конечно, территориаль¬ная близость и все такое, но важнее среда, в которой вырос, нравы и традиции окружающих тебя людей, их поведение.
Москвичу или казанцу, уверен, сложнее, чем мне, ростовчанину, понять, оценить поступки и помыслы детей предгорий. И это, увы, взаимно. Ведь даже мне — русскому, но южанину, многое претит в иных чертах характера, например, исконных москалей, которые, в свою очередь, не приемлют что-то во мне подобных.
Во всяком случае, не могу сказать, что общение с черноголовыми особями разных национальностей вызывало у меня хоть сколько-нибудь заметные трудности.
Но это — в общем и целом. В частностях же, психологических, житейских, прочих различий, естественно, было предостаточно.
Приведу только один пример.
Очень давно, совсем молодым человеком моему отцу довелось поработать в Чечне по распределению после окончания ВУЗа. Случилось это еще до  известной высылки населявшего республику народа.
Край тогда ему показался диковатым. Не столько из-за экономической отсталости, сколько бытовавшими там нравами.
Неискоренимо типичное отношение европейского человека к происходящему вокруг: чуть что не по-нашему, значит — дикость.
Отец кое-что рассказывал о тех местах и об их обитателях, а я решил уточнить. Спрашиваю у своих солдат-чеченцев:
— Представьте себе картину: в ущелье вьется узенькая тропинка, на которой не разойдутся два человека. Вокруг грязь, лужи после ливня. По тропинке медленно бредет женщина, нагруженная тяжелой поклажей. А навстречу ей — незнакомый (или знакомый — безразлично) мужчина. Женщина, издали заметив незнакомца, загодя уступает ему протоптанную дорожку. Сама же, сойдя по колено в липкую жижу, терпеливо ждет, пока тот проследует по своим делам. А только потом уже возвращается и движется дальше. Представляете?
— Ну...
— Что — ну? Представили, вот ты, например?
— Ну, представил. А что тут особенного? — моего современника, человека, выросшего в наши дни, нисколько не удивила описанная когда-то отцом ситуация из далекого прошлого. Значит, с тех пор мало, что изменилось?
— Но ведь женщина в грязь... И этот идет спокойно, как ни в чем не бывало...
— А понял, товарищ старший лейтенант! Вы о том, что она дорогу уступила? Ну-у, это в горах! Да, там, конечно, может быть. В городе не так, а в горах обязательно пропустят.
— Послушай, и почему у вас женщины вечно навьюченные, а мужик даже не удосужится помочь, шагает рядышком налегке?
— Не знаете вы наших кавказских условий, товарищ старший лейтенант. Откуда это повелось? Представьте раньше — сто, двести лет назад: кругом враги, ведь постоянно воевали, сами помните из литературы. Так вот, из-за каждого утеса можно ожидать угрозу: справа, слева ли, сверху — горы же — отовсюду. А идти надо. Вот и думай, что делать? Ну, потащит муж на себе груз, взвалит. Теперь представьте: внезапно выскакивает кровный враг или какой-нибудь одичалый абрек... Какой будет исход схватки? Пока муж освободится от поклажи, пока вытащит оружие... Ни жены, ни мужа, ни добра! А так — жена несет, а муж охраняет.

Я долго хохотал над этим детским объяснением варварских, с моей точки зрения, обычаев: ловко устроился «Зоркий Сокол» — охраняет, защитничек!
Детское то оно детское, да ведь рассказал ему кто-то из взрослых. И не думаю, что теперь, став зрелым мужчиной, вчерашний юнец в корне поменял то свое мнение.
Что же касается дикости и варварства, то давайте-ка не будем столь категоричны. Ведь от неприятия до навязывания своего, «правильного» — полшага, а переступить эту грань ой, как опасно и воистину по варварски.

С течением времени я набирался опыта, а вместе со мной мужали и матерели мои подопечные.
Пришла пора увольняться старослужащим, и это, честно говоря, радовало. Многие из них в последние месяц-два изрядно распоясались, подавая дурной пример молодежи. Бороться с ними, исправлять, одергивать было практически бесполезно. Тем более, мой командир Грибков смотрел на все их проделки сквозь пальцы, видимо, махнув рукой и дожидаясь избавления.
Глядя на это, я тоже зря на рожон не лез, но надеялся, что с уходом дембелей удастся существенно поправить порядок в роте.
Я мог только надеяться, ведь бразды правления находились в руках капитана, а тот, как уже отмечалось, был человеком крайне мягким, даже бесхребетным.
— Ну почему вы позволяете, кому не попадя врываться в канцелярию, без стука, прерывать разговор старших? Ведь это не мелочи! — не выдерживая иногда, упрекал я седого, набравшись наглости.
Он сперва не реагировал, но, очевидно, призадумался, потому что через месяц, когда в роту влилось молодое пополнение, вызвал вновь назначенных командиров отделений и, по обыкновению долго и нудно, стал учить их уму-разуму, внушая элементарные правила поведения.

Не сразу, но постепенно солдаты стали привыкать и стучать в дверь, и неумело отдавать честь. А если кто-то, робко просунув голову в проем ротной канцелярии, вопрошал: «Можно, товарищ капитан?», следовал наигранно-грозно-воспитательный ответ Грибкова:
— Можно тетю Маню за углом!
— А, черт, совсем забыл, товарищ капитан, разрешите?
— Так-то. И застегнись перед тем, как входить!

Рота заметно помолодела, и представилась возможность «вылепить» тот организм, который мог бы достойно функционировать в наших условиях.
Я не открою Америки, если скажу, что львиная доля успеха  зависит от подбора младших командиров и работы с ними. Вот и  Грибкову вместе с нами предстояло потрудиться на этом поприще.

Утвердить Керимова в качестве командира отделения предложил я. Правда, Гайнуллин вначале возражал, говорил, что тот прослужил только полгода, зеленый, грубоватый и все прочее... Но капитан энергично поддержал меня, а его слово было решающим.
На «руководящие» должности тогда выдвинули и Норика Казаряна, Магомадова, еще нескольких из их призыва.
И дело пошло. Прямо на удивление, но рота стала преображаться. Мы, честно говоря, даже не рассчитывали на столь быстрый успех. Ильдар и тот, отбросив скепсис, ходил довольный: больше порядка — меньше беготни и «втыков».

Новоиспеченные бригады старались, надо отдать им должное. Мовлади, так будто бы родился на этом месте, уверенно требуя с подчинённых и добиваясь результатов. Собственно, добиваться ему скоро уже не было необходимости — «сказал - сделали, поручил - выполнили» — чего проще! Напиться? Да, что вы такое говорите!
— У меня никто бухать не будет, клянусь! — обещал он командирам. — Давайте ко мне Зубкова, всех расп...в. Переводите в мой взвод. Будут вкалывать, как миленькие, убедитесь сами!

На самом деле, работали и не пили. И как работали! А Зубков даже посвежел от воздержания.
Подтянулись все отделения, поэтому, когда Грибкова назначили начальником штаба батальона, мне было значительно проще принять его обязанности и управляться с обновленной теперь, достаточно дисциплинированной ротой.
Заступая в наряд, я брал помдежем теперь других людей, так как Мовлади уже «перерос» эту ступень служебной иерархии. Но наши отношения оставались по-прежнему крепкими, в чем-то даже доверительными.
А как иначе? Я — и. о. командира роты, он — заместитель командира взвода, а фактически — мой первый помощник в солдатской среде.
Вообще говоря, его влияние в отряде (на военных строителей, конечно) после увольнения Читаева стало неограниченным. Он как бы занял благословенное место «муллы», только не позволял себе патологического разгильдяйства предшественника.

Лидерство — великая вещь, если это качество присуще приличному человеку!
Вольно или невольно, Мовлади подражали, прислушивались, и, в целом, это шло на пользу делу. Нет, что-то, конечно, происходило то там, то здесь, но много реже, чем в приснопамятные,  совсем недавние времена.
Керимов постепенно тоже менялся, становился внешне начальственнее, значительней. К счастью, сие преображение не переросло в местечковую манию величия. Не хочу хвастаться, но я в значительной мере приложил к этому руку.
 Каким образом?
Беседовал, поправлял, доказывал, хвалил и критиковал... Почти ежедневно. Но с глазу на глаз и без покрикивания. Ну, не воспринимается им и его соотечественниками приказной тон и не надо! Мне куда проще, ближе и привычнее общаться иначе. А если это к тому же еще и дает свои плоды — прекрасно!
Иногда казалось, что чеченец с большей радостью пойдет на нары, нежели выполнит объявленный прилюдно в грубой форме приказ. Из принципа, гордости, самолюбия, упрямства, еще черт знает чего — не выполнит. Такая уж натура! Что ж, нужно учиться заставлять без окрика.

Ближе к концу моей службы произошел случай, а точнее — кратковременный период, несколько омрачивший безоблачную картину наших взаимоотношений и подтвердивший верность этого вывода.
Комбат с одной стороны в душе был доволен очевидными улучшениями, происшедшими в отряде. С другой же  - простого русского мужика явно бесило положение, при котором в его воинской части верховодили «чурбаны».
Так ему казалось. Во всяком случае, он неоднократно пытался прицепиться то к одному из них, то к другому, да серьезного повода вроде не было.
Я могу понять подполковника и нисколько его не осуждаю, ведь и сам не был в восторге от такого расклада. Но что поделать, если иначе, как ни крути, получалось много хуже?
Мы шли по самому простому пути?
А я уверен — по правильному! Стройбат имеет специфический состав солдат, полувоенные-полупроизводственные отношения, командиров, скрепя сердце тянущих нелюбимую лямку. Здесь все смешалось, переплелось уродливым клубком, сцепилось узлами внутри него. А если удавалось сей клубок немного распутать, хотя бы потянуть за тонкую рвущуюся нить, появлялась надежда, что этот сгусток нелепиц можно со временем упорядочить.

Однажды, комбат, находясь далеко не в самом прекрасном расположении духа, прибыл на участок, где работало отделение Керимова. Подполковник возвращался с завода «Оргсинтез» и перед тем крепко разругался с начальником строительно-монтажного управления, который, никого не предупредив, чуть не вдвое срезал выполнение плана четвертой роте, мотивируя это халатным отношением солдат к своим производственным обязанностям.
— Поглядите, подполковник, как работают ваши бойцы на «Трубном», — ссылался хитромудрый начальник. — Вы поезжайте. Любо-дорого смотреть, а тут... Нет, и тысячи не добавлю! Или переводите тех сюда, или... Можете жаловаться...
— Да пошел ты... — буркнул под нос комбат и, от души хлопнув дверцей, приказал водителю ехать в трест. Машина тронулась, а он продолжал возмущаться:
— Управы нет на этого самодура! Ну, ничего, вот сниму солдат... Стоп, заверни-ка на «Трубный». Давно не был. Что там за чудеса творятся?
Как назло, УАЗ остановился прямо перед входом в бытовку, и Мовлади не успели ни вызвать, ни даже предупредить...
— Что та-ко-е-е?! — командир был взбешен. — Ах ты, начальник х...в! Солдаты, значит — негры, пашут, а ты развалился и ноги задрал, как генерал! Вон из бытовки!! Я сказал — живо! Где, кто командир взвода?!
Он не унимался и на разводе, сгоряча, чуть было не арестовал на трое суток прапорщика Гайнуллина, ограничившись затем строгим выговором.
А Керимову пришлось-таки отправиться на гауптвахту. Но сам факт наказания не столь ужасен, важна нанесенная обида, во многом несправедливая.

Что скрывать, подавляющее большинство командиров отделений лично и непосредственно не принимало участия в  производственных операциях. Они не брали в руки кирку или отбойный молоток, не месили сапогами глину в забитом нечистотами колодце.
Исключение, в той или иной мере, составлял только Юра Фикс да, пожалуй, еще два-три сержанта. Остальные лишь контролировали своих подчиненных, получали задание у мастера, распределяли и принимали выполненную работу.
Даже прорабы и начальники участков привыкли к такой постановке дела и воспринимали как должное. Намеченный на день, неделю объем выполнен? Чего же еще?! По стройке с бутылками не шляются, на лесах не спят, перекуры умеренные? Молодец, командир!

Что-что, а порядок и исполнительская дисциплина в отделении «неработающего» Керимова и во всем взводе были на высоте. Но, что случилось, того не исправить. Вдобавок ко всему, комбат вычеркнул фамилию Мовлади из приказа на присвоение очередного звания.
К тому времени он и все его «однопризывники»-командиры носили на погонах по две лычки. В моем рапорте Керимов значился первым. И вот теперь другие станут сержантами, а он, может быть, самый достойный этого звания, во всяком случае — судя по авторитету среди ребят — останется только младшим. И все из-за дурацкого, нелепейшего происшествия.

По возвращении Мовлади с «губы», между нами будто пробежала черная кошка. Особенно это стало заметным после того, как подполковник торжественно зачитал перед строем тот злополучный приказ о присвоении новых званий, в котором его фамилия отсутствовала.
Над плацем тогда воцарилась гнетущая тишина, но я хорошо понимал ее значение. Чье-то недоумение сменилось внутренним несогласием, быть может, негодованием, что внешне сразу не проявилось. Зато назавтра все командиры отделений-чеченцы, вместо того, чтобы пришить на погоны по третьей, заранее заготовленной полоске, дружно спороли уже имеющиеся и вышли на развод рядовыми. Все до одного в отряде!
Такая вот получилась молчаливая демонстрация протеста. Некоторые даже, покинув свои законные первые места, забрались вглубь строя, как бы самоустраняясь от командования.
На место я их, само собой, вернул — нечего тут демонстрировать солидарность, а вот заставить пришить лычки оказалось сложнее. Нет, они не акцентировали свой протест, вроде бы не привлекали внимания и не отказывались подчиняться: «Да все как-то некогда пришить, товарищ старший лейтенант», но причин своих поступков не раскрывали, хотя для меня мотивы их поведения секретом не являлись. Обиделись, видишь ли! Сам виноват — нянчусь с ними. И этот, здоровенный бык, вон губы надул, как девица!

Скоро я заметил, что мои распоряжения выполняются «со скрипом». Выполняются, но как-то медленно, с ленцой, вяло, что ли. Я прекрасно понимал, откуда ноги растут, злился, правда, решил пока на контакт не идти: «Возомнили о себе!..» Ведь я не чувствовал за собой вины, и так это было на самом деле.

Дальше — больше. Мне даже пришлось, будучи ответственным, самому вести роту, чего уже давно не случалось.
Дело в том, что наша столовая вместе с клубом находилась вне территории отряда. Недалеко — метрах в трехстах. И это расстояние следовало преодолевать хорошим строем, весьма организованно, ведь дорога проходила через густонаселенный жилой район, и то, как мы будем выглядеть — растянемся ли от КПП до дверей столовой или прошагаем сплоченно и красиво — служило своеобразной визитной карточкой части. Комбат иногда придирчиво наблюдал за этой нехитрой процессией, и я частенько ловил в его глазах одобрение, когда мимо следовало наша рота.
Вообще-то, вести подразделение, то есть командовать строем, полагалось ответственному офицеру или прапорщику, что мною было освоено еще в первые дни службы.
Только муторное это дело. Словно пастух: «Раз, два, три, подтянись...» И потом — «не барское занятие». Не то, чтобы лень, а не престижно: сержантов, что ли, нет?
Те же с радостью удовлетворяли свои горские инстинкты.
 
Обычно, мне не требовалось предупреждать заранее, в крайнем случае, Мовлади подходил напомнить:
— Я уже построил, товарищ старший лейтенант. Вести?
— Валяй. Я спускаюсь.
Теперь он, скромно потупив глазки, даже не порывался брать бразды правления в свои руки. Мол, кто я такой? Недостойный нарушитель, почти разжалованный...
Заставить его или сочувствующих ему исполнять мои обязанности я не имел права, да и черт с вами: «Рота, в колонну по три становись!»

Туда мы прошли нормально, а на обратном пути старослужащие решили повеселиться.
Знаете, что такое «паровозик»?
Нет, не тот, что бежит по рельсам, нещадно дымя высокой трубой. Наш паровоз маршировал по асфальту, только в ритме того же — железнодорожного: «Бух, бах-бах, бух, бах-бах...»
Я остановил этот импровизированный солдатский локомотив, потом еще несколько раз останавливал — бесполезно. Всякий раз две сотни подков вновь начинали выбивать знакомый любому путешественнику ритм. Уже жильцы окрестных домов, услышав диковинный топот, повысовывались из окон.
Позорище! Я понимал, что сей аттракцион без труда может организовать буквально десяток солдат, стоящих в строю. Причем, эта акция была направлена, скорее, не против меня, во всяком случае -  не только против меня. Самое мерзкое, что зачинщиков вроде бы не вычленишь из общей массы. Знаешь всех наперечет, а наказать не можешь... Спрятались, гаденыши, за спины «статистов». Да и надо ли наказывать, закручивать новый виток противостояния?

Первым моим порывом было естественное желание утвердить свою власть, доказать, кто, в конце концов, командует ротой. И доказал бы, куда денутся! До ночи гонял бы по плацу, измотал, но добился бы подчинения! Не сегодня — завтра бы продолжил, и так до бесконечности, пока рельсы не сотрутся.
И посадить пару-другую провокаторов нашел бы за что. Нашел, уверяю вас. Но причем здесь остальные ребята, чем они виноваты? А я, как я буду при этом себя чувствовать? Стоит ли уподобляться тем, кого сам считаю идиотами? Чего они, тупоголовые, добились, кроме ненависти мальчишек?

Перед входом в казарму я распустил роту и до самого отбоя размышлял, прикидывал, сидя в канцелярии, потом вызвал второго дневального и поручил разыскать Керимова.
— Вызывали? — Мовлади смотрел в стену мимо меня.
— Садись, поговорим.
И мы говорили. Сначала напряженно, сдержанно, будто едва знакомы. Затем ледок начал таять.
— Давай твои претензии, Мовлади. Выкладывай. Вроде не первый день...
Сознаюсь, я тоже был немного обижен, и он это понимал. Не мог не понимать, ведь не без моего участия стал таким, каким стал. Да, характер, воля — его, но и человеческое отношение, дьявол побери, чего-нибудь да значит! Мало я с ним возился?!
Об этом не упоминалось, но прошлое стояло между нами, оно подразумевалось, незримо объединяло случайно разошедшихся людей.
— Эх, товарищ старший лейтенант! Что же вы раньше не позвали? По-мужски поговорить, прямо, как сейчас? Я ждал, а вы...
— Ну, ты тоже... красна девица! Приглашение ему требуется. Мушшына, мушшына... Вот и вел бы себя, как мужик. Ладно, не обижайся. Оба хороши.
— Вы же знаете, как я к вам... и вообще...
В дверь постучал дежурный, который ожидал команды к началу вечерней поверки:
— Товарищ старший лейтенант, время уже...
— Разрешите я построю? — во взгляде Керимова я узнал его прежнего, того открытого мальчишку, с которым гонял по жилплощадке неудачливых сладкоежек.
— Валяй, Мовлади. Я сейчас выхожу.
По коридору прокатился хорошо всем знакомый, с легкой хрипотцой голос: «Рота, строиться!»

А демобилизовался он через четыре месяца. И, в отличие от многих других сержантов, до последнего дня поддерживал порядок в отделении. О том, что произошло после этого, я уже писал.
Кстати, сержанта он все же получил. Довольно быстро. Комбат у нас отходчивый. Горячий немного «под настроение», но далеко не балбес.

Мовлади.
Не скрою, многое в этом парне мне импонировало. И, думаю, я сделал тогда единственно верный шаг. А ведь все могло повернуться совсем иначе. К чему бы это привело?
Нет, только так! Уверен, именно так следовало вести себя с ним, с его собратьями.
Удивительно, но простые чисто интуитивные поступки нередко приводят к успеху. Интуитивные, потому что особых знаний-то у меня не было. Имелся лишь небольшой опыт общения, совсем крохотный. Но он сработал. Его оказалось достаточно, чтобы что-то понять, принять решение. Пусть не самое легкое.

Как часто короткой беседой можно закрыть целую проблему, казавшуюся ранее неразрешимой. Посмотреть в лицо друг другу, вспомнить о хорошем, поговорить. Не бряцать всем, что зловеще позвякивает за начальственной пазухой, не пыжиться натужно собственным величием и амбициями, яростно сверкая при этом искрами из глаз — просто говорить. И научиться слушать.
А понимание обязательно придет. Но только к тому, кто этого действительно хочет.

Я уволил Мовлади вторым. Вчера через КПП на кривых ножках радостно проковылял маленький старичок Алимов, а сегодня его командир отделения, идеально наглаженный и вычищенный, спустился по ступенькам казармы. После сдержанных прощаний с земляками Мовлади подошел ко мне, и мы впервые обнялись на чеченский манер.
Я, честно говоря, не ожидал такого жеста ни от себя, ни от своего бывшего подчиненного. Все произошло как бы само собой, естественно, но привело меня в некоторое смущение. Бог весть отчего.

А незадолго, буквально за месяц до описанных событий произошел еще один примечательный случай, отчасти характеризующий их вайнахскую братию.
Я «добивал» последние дежурства своей службы. Оставалось три, максимум — четыре, и это не могло не поднимать настроения. Что может быть лучше предвкушения? Многое потом не оправдается, но ты об этом, к счастью, не знаешь.
Так было и в тот день. Отпустив на время помощника, я сидел в дежурке один. Уже ответственные в ротах офицеры, проведя «отбой», отправились по своим домам. Скоро спустятся дневальные с ведрами, швабрами, чтобы заняться уборкой вестибюля и коридоров штаба. Тяжелая связка ключей без надобности оттягивала карман. Ведь камера задержанных была пуста — редкий случай отрядных будней.
На улице с каждым днем становится все теплей. Апрель кончается. Я открыл окно и почти не почувствовал дуновения, только табачный дым сизой пеленой потянулся наружу, рассекретив его присутствие.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант? — в стеклянную дверь постучал земляк Мовлади из четвертой роты, которого недавно вернули дослуживать после дисбата. Он был в майке и домашних тапочках. Как же его зовут? Забыл, не успел запомнить.
— Садись, раз пришел, вернее — присаживайся, — поправился я, учитывая его, очевидно, не самые приятные воспоминания о последних, прожитых вне отряда месяцах.
— Курить можно?
— Кури, пепельница там.
Лезть с расспросами в душу собеседника не в моих правилах, поэтому я не знал его историю. Он же о своем прошлом помалкивал и правильно делал. К чему ворошить?..
До этого мы общались всего пару раз, но я успел заметить, что парень очень неглуп. И уважение, которым он пользовался среди солдат, явно было основано не столько на минувших «героических» деяниях. Вон Зубков поболее претерпел, а отношение к нему было совсем иным.
Этот же заметно выделялся интеллектом. Такой бывший зек-интеллектуал, только без присущего жаргона и ужимок.
А как говорил — заслушаешься! Впрочем, это не редкость среди его соплеменников. Но речь сидящего напротив меня бойца, кроме всего прочего, была наполнена оригинальными мыслями.

Помнится, мы заболтались. О том, о сем — о разном. Он даже поведал мне, что вернувшись из армии, намерен поступать на юрфак университета: «Ведь после дисбата судимости не остается?»
Сбылись ли потом его планы? Если это так, то уверен, что нынешние клиенты не зря платят законнику свои деньги.

Между тем, за разговором время пробежало стремительно, и часовая стрелка на противоположной стене вестибюля уже подбиралась к единице. Я давно должен был проверить роты, но не спешил этого делать. Отчасти потому, что пребывал в полной уверенности в себе и своих подчиненных, мне было приятно сидеть здесь и беседовать с занятным человеком, а еще оттого, что весна и какая-то эйфория.
Наконец, он распрощался и отправился восвояси. Час тридцать две... Ого, засиделись! Принесенный помощником транзистор, треснутый и перетянутый изолентой, поскрипывал мелодией из передачи для полуночников. Как же спать хочется! — почувствовал я только теперь.
Помдеж кивнул на пепельницу, полную окурков:
— Помыть, товарищ старший лейтенант?
— Конечно. Чего спрашиваешь?
Неопытный еще. Но готовить его уже не мне.
— Пойду гляну, как там дела. Для очистки совести. А ты окно прикрой — просквозит.

Свой обход помещений я обычно проводил, постепенно спускаясь с верхнего этажа — четвертая рота, третья, мой вторая...
Сегодня сюрприз ожидал меня в самом начале. Поднимаюсь в четвертую: дневальный на месте, дежурный тоже не спит, даже сапоги на нем. Порядочек. Добились-таки... А там что за звуки?
— Где это у вас радио? Забыли выключить? И свет из-за двери... — я быстро повернул к классу, откуда доносилась негромкая музыка. Если бы не тишина спящей казармы, ничего бы не услышать. Но теперь, по мере приближения, я все отчетливее различал звуки, голоса. Смех? Верно, кто-то засмеялся, и не один. Что тут происходит?!
Дежурный ковылял сзади:
— Да в-вы понимаете, товарищ старший лейтенант. У нас нормально, в-все на месте. Мы проверяли и...
Резко открыв дверь класса, я от неожиданности остолбенел. Другого слова не подберешь, ибо очутился я  посреди настоящего пиршества. Столы были сдвинуты буквой «П» и ломились от разных закусок: вареные куры, ранние овощи, которыми еще и не пахло на казанских прилавках, огромная сковорода жареной картошки, всякое прочее.
Среди тарелок, явно не принадлежавших к отрядному сервизу, красовались бутылки коньяка «Вайнах» и «Посольской» водки. Их было не много, но все изрядно опорожнены.
— Й-е-к-л-м-н-!.. И что это значит? — я даже присвистнул, сдвинув фуражку на затылок.
Очнувшись, солдаты заговорили разом. Получилось довольно шумно, потому что в посиделках принимала участие… вся чеченская диаспора нашего отряда.
В полном составе забавляются! Все тридцать или тридцать пять человек (надо сосчитать), начиная с моего недавнего собеседника, Мовлади, Магомадова и заканчивая тем убогим кривоватым парнем, из-за которого когда-то разгорелась драка.
— Тихо! — будущий юрист поднялся со своего места, отрывисто добавил что-то на родном языке и, обращаясь ко мне, сказал:
— Не подумайте, что все это от неуважения к вам, — он обвел глазами стол и присутствующих. — Просто к Руслану мама приехала. Вот — продукты привезла. Дембельский день рождения. Последний здесь. Понимаете?
Действительно, утром ко мне подходила женщина, просила отпустить сына домой пораньше, даже пыталась всучить какой-то сверток. «Отпустим-отпустим» — я ушел от ответа, не желая ни обнадеживать, ни огорчать мать. Обнадежить было не за что, а огорчать... К чему? Месяца через полтора со всеми вместе вернется.
— Но ты-то, ты! — я не находил слов. — Полночи забивал мне баки, пока здесь все это...
— Извините, товарищ старший лейтенант. Видите, я даже собой пожертвовал,  чтобы ребята немного посидели. А с вами я от души говорил.
— Он не причем, — вмешался Мовлади, — если надо, я отвечу за всех.
— Ведь это подстава! Вы подумали, как я, кроме всего прочего, буду выглядеть завтра перед комбатом и другими офицерами? Эх вы... Говорите — уважаем, а сами...
— Клянусь, товарищ старший лейтенант, никто из наших не проболтается! Здесь все мужчины собрались, — его соплеменники дружно закивали головами.
— Клятвы ваши, вот они где у меня сидят! А потом, дежурные в ротах, дневальные — что, не знали, не видели? И ведь молчали, помощнички! Ничего, я с ними разберусь!
— Эти будут помалкивать. Раз я обещаю — будут! Ну чем доказать? Да и не виноваты они! Наказывать, так уж меня. Давайте, хоть сейчас в камеру! — Мовлади расстегнул ремень, будто в самом деле собрался под арест.
Что было делать?
Вроде не напились... В обычной жизни, казалось бы, вообще ничего особенного не произошло. Но здесь все же армия... А, была - не была:
— Ладно, десять минут на сборы. Ты, Мовлади, доложишь. И чтоб чисто было, и столы расставьте!

Я, откровенно говоря, был уверен, что известие о ночном банкете, рано или поздно, дойдет до ушей кого-то из командиров. Уж слишком широкий круг лиц невольно был в курсе торжества. Кто-то обязательно их «сдаст», ведь многие, мягко говоря, недолюбливают.
Но я ошибся. Хотите верьте - хотите нет, только в дальнейшем никто из офицеров, прапорщиков или солдат ни единым словом не упрекнул меня ни за то ЧП, ни за мою лояльность. Даже шутя никто не намекнул.

Такая вот история приключилась с нерадивым, сознаюсь, дежурным по части.
А бывший именинник покинул отряд дней через десять после Мовлади в большой группе увольняющихся.       
 Всё. Теперь его земляков в батальоне не осталось. Пришлют ли других еще когда-нибудь? Кто-то облегченно вздохнул, от души надеясь, что этого не случится. Меня же тогда волновало совсем иное. Я мысленно был далеко, нисколько не задумываясь — сотрутся или нет из памяти те люди, события.
Я распрощался с ними и с нетерпением ждал приказа.

Приехав, наконец, домой я еще долго без устали радовался своему возвращению, хотя уже поднадоело рассказывать встреченным мною друзьям об армейских буднях. Но будни не опишешь, их нужно прожить, а вот яркие эпизоды — да, они случались. И я взахлеб делился ими, как если бы посетил далекую незнакомую страну. Потому что почти так и было на самом деле.
Что-то изменилось, на что-то я стал смотреть иными глазами, чуть-чуть стыдясь того студенческого, иронично-высокомерного отношения к военным. Нет, не стыдясь — просто многого прежде не знал, не мог знать.
Что же я такого узнал? И в армии ли я был вообще?
Наверное, стройбат — это не совсем армия, точнее — очень специфическая ее часть. Наверняка. И люди здесь подобрались сложные, подчас необычные, отсюда — взаимоотношения...
Все это так, но я провел бок о бок с ними не один месяц и, надеюсь, пусть немного смог понять их, почувствовать.
Потом пришел черед других далеких стран, целых континентов, столь же незнакомых и экзотических, впечатления от которых, казалось, должны бы вытеснить все, происходившее когда-то раньше. К счастью, мы устроены иначе.

И вот давно уже нет на том месте военно-строительного отряда, переведенного в далекий Тобольск. И наше здание, реконструированное в жилой дом, шумит теперь голосами детей, весело гоняющих мяч по бывшему плацу.
Все правильно. Уже сняли форму многие мои однополчане-командиры, а бывшие солдаты превратились в умудренных отцов семейств.
Только порой вдруг хочется услышать знакомую команду: «Офицеры и прапорщики, ко мне!» и выйти из строя, и стать вместе полукругом возле плотной фигуры грубоватого человека с маленькими танками в петлицах. А потом неторопливо возвратиться к своим и, повернув голову налево, скользнуть взглядом: Керимов, Фикс, Казарян, Магомадов; за ними, чуть сзади — Зубков, Алимов, Зизо... Все на месте.
Я сделал перекличку и доложил, что незаконно отсутствующих нет. Надеюсь, я ничего не напутал.